Текст книги "Шарль-Луи Монтескье. Его жизнь, научная и летературная деятельность"

Монархия, аристократия и демократия, в противоположность деспотии, являются умеренными формами правления. В них возможно осуществление политической свободы, так как государственная власть сообразуется с определенными законами, которые могут быть известны как приводящим их в исполнение органам власти, так и гражданам; тут всякий может следовать закону, законность и свобода могут существовать. Но ни аристократия, ни демократия, ни монархия не являются непременно государствами свободными, так как в них возможно злоупотребление властью, ведущее к уничтожению свободы. Само понятие политической свободы у Монтескье не отличается, однако, особой определенностью и имеет отрицательный характер. «Нет другого слова, – говорит он, – которому придавалось бы более различных значений, чем слову свобода. Одни понимают под свободою возможность беспрепятственно свергать тех, кому они вручили тиранскую власть; другие – право избрания того, кому они должны повиноваться, третьи – право носить оружие и совершать насилия, и так далее. Наконец, всякий называет свободой ту форму правления, которая согласуется с его привычками. Но свобода есть не более чем право совершать все, что дозволяется законами: если бы какой-либо гражданин мог совершать то, что законами запрещается, свобода исчезла бы, так как и другие имели бы равным образом такое же право».

Как мы видели, каждое государство, по мнению Монтескье, преследует определенную задачу, но, говорит он, существует народ, который непосредственной целью своих стремлений поставил осуществление политической свободы. Народ этот достиг своей цели, и в его конституции, как в зеркале, можно видеть те условия., которые необходимы для обеспечения этой свободы. Здесь мы подходим к самой ценной части «Духа законов», к знаменитой теории разделения властей, которая в несколько измененном виде и теперь составляет одно из основных положений науки государственного права и усвоение которой законодателями всех стран Европы сослужило делу утверждения законности и свободы немалую службу.

«В каждом государстве, – говорит Монтескье, – существует три рода власти: законодательная, исполнительная и судебная. Политическая свобода может быть обеспечена только в том случае, если никакая власть в государстве не будет в состоянии злоупотреблять своими полномочиями, а для этой последней цели необходимо, чтобы посредством надлежащего распределения полномочий одна власть умерялась другою.

Не существует еще свободы, если власть судебная не отделена от исполнительной и законодательной. Если бы она была соединена с властью законодательной, власть над жизнью и свободой граждан была бы произвольной, так как судья был бы вместе с тем и законодателем. Если бы она была соединена с властью исполнительной, судья мог бы притеснять».

Но решительно все было бы потеряно, если бы все три власти были соединены в одном лице или учреждении.

Что касается организации органов, осуществляющих эти три рода, государственной власти, то при изучении английских учреждений Монтескье главное внимание обратил на организацию властей законодательной и исполнительной, а потому и в своем труде вернее и лучше освещает значение того или иного органа этих властей, чем органов власти судебной, по отношению к организации которой у него встречаются просто даже фактические ошибки. Так, например, в его время в Англии, как и теперь, суд присяжных действовал под руководством коронного судьи, составляющего постоянный орган, а между тем Монтескье говорит в главе «Об английской конституции», что отправление правосудия должно быть поручаемо не постоянным органам, а временным собраниям представителей народа, совершенно игнорируя, таким образом, коронные элементы суда, функционирующие всюду совместно с присяжными заседателями.

Законодательная власть в свободной стране, говорит Монтескье, должна принадлежать всему народу, так как в ней всякий гражданин обладает свободной душой и может, следовательно, управлять собою. Но практически осуществить это начало, особенно в государствах с обширной территорией и многочисленным населением, просто немыслимо, а потому приходится непосредственное участие всего народа в законодательной деятельности заменить правом избрания представителей, которые уже от имени народа и будут обсуждать и издавать законы. Такой порядок имеет даже некоторые преимущества над непосредственным осуществлением всеми гражданами законодательной власти, потому что, во-первых, возможным станет не простое вотирование законов, только и возможное при слишком многочисленном собрании граждан, но и их обсуждение; а во-вторых, законодателями страны станут лучшие люди, так как оценить способности и достоинства избираемого легче, чем самому обладать этими достоинствами. Избирательное право должно в принципе принадлежать всем без исключения гражданам, но этого права не только могут, но и должны быть лишены лица, которые находятся в слишком зависимом положении, ибо за ними невозможно признать способности на самостоятельную деятельность в столь важном деле.

Но в каждом государстве существует класс лиц, резко выделяющихся из массы граждан по своему богатству и происхождению. Они своим выдающимся положением могут возбудить зависть остальных, а потому предоставление им лишь равных с другими избирательных прав поставило бы их в худшее положение сравнительно с положением их сограждан, так как большинство законов было бы направлено против их интересов. Во избежание этого из них должно быть составлено особое законодательное собрание, которому было бы предоставлено право не пропускать постановлений народного представительства и налагать на них свое veto. Ho для уравновешения прав палате народных представителей должно быть предоставлено такое же право по отношению к постановлениям собрания аристократов.

Что касается исполнительной власти, то она должна принадлежать монарху, так как для настоящего выполнения своих задач должна функционировать непрерывно и с должной быстротой. Исполнительной власти должно также принадлежать право останавливать и не пропускать постановления законодательных собраний, потому что без этой гарантии самому существованию исполнительной власти грозила бы опасность, так как власть законодательная, не видя границ своим полномочиям, могла бы в один прекрасный день издать закон, в силу которого все отрасли государственной власти переходили бы в ее руки. Законодательной власти зато должно принадлежать право контролировать деятельность органов исполнительной власти; но глава исполнительной власти – монарх – ни в коем случае не подлежит ответственности перед палатами за свои действия! Он настолько необходим в государстве, как сила, сдерживающая в должных границах законодательную деятельность народного представительства, что предоставление палатам права судить его было бы равносильно захвату палатами всей государственной власти, а следовательно, и уничтожению свободы. Но зато его советники-министры за свои дурные советы монарху должны подлежать ответственности перед палатами.

Власть судебная, по мнению Монтескье, должна быть осуществляема, как сказано выше, представителями народа, избираемыми для этой цели ежегодно. Преступник, не имея перед глазами постоянных трибуналов, будет бояться не судей, а суда. Судьи должны быть одного состояния с обвиняемым, равными ему, чтобы в нем существовала уверенность в том, что они не склонны судить его пристрастно.

Картина подобного государственного устройства, нарисованная в самых общих чертах, не могла не подкупать читателя. Вся XI книга, наполненная абстрактными правилами, вытекающими с логической необходимостью из основных посылок автора, несмотря на некоторую сухость изложения, читается с огромным интересом даже и теперь. Понятно поэтому, какое ошеломляющее действие она производила на современников Монтескье, которых увлекали даже явно утопические теории учителей естественного права.

Но если умеренные элементы общества с некоторым страхом внимали призыву учителей естественного права к коренному переустройству общества, так как оно казалось чем-то неизведанным и странным и грозило разрушением всему привычному складу жизни, то в учении Монтескье не было ничего подобного. Тут была картина государственного устройства, существующего в соседней стране и обеспечивающего свободу граждан и привилегии господствующих классов, и неприкосновенность власти короля, и законность.

Что бы ни говорили современные доктринеры, старающиеся подкопаться под теорию Монтескье, в основе ее лежит все-таки очень верная мысль…

Старались также доказать, что Монтескье заимствовал свою теорию разделения властей у Свифта («Discours of the contests and Dissension between nobles and the Commans in Atthens and Rome»), которого автор знал в Англии и с сочинениями которого, несомненно, был знаком.

История старая… У всякого великого человека находятся соперники и услужливые критики, старающиеся обобрать его.

Если действительно в теории Монтескье много сходства с теорией Свифта, то это нисколько не лишает его права называться истинным творцом своей теории. Ведь Ламарк писал до Дарвина, однако это не уменьшает заслуг последнего. Не найдется, пожалуй, мысли, которую в той или иной форме не высказал бы кто-нибудь ранее великого писателя, сделавшего ее достоянием всех. Весь вопрос именно в той форме и убедительности, в которой известная мысль выходит из-под пера автора, в ее развитии и в умении распространить. Недаром литературная собственность определяется как право на форму, в которой выражены мысли автора.

Во всяком случае, Европа познакомилась с теорией разделения властей из книги Монтескье и ему обязана в значительной мере той свободой и законностью, которыми пользуется в настоящее время.

Как на пример осуществления его теории Монтескье указывает на Англию, «конституция которой имеет непосредственной своей целью достижение политической свободы». Он довольно подробно описывает учреждения этой страны и особенно останавливается на тех, которые могут быть заимствованы другими странами, так как не обусловлены какими-либо особыми местными условиями, и для этого несколько обобщает явления действительности.

Позднейшие критики упрекали Монтескье в том, что он не заметил некоторых мелких несоответствий английских учреждений с его теорией. Но они забыли, что именно благодаря своей общности и согласию в главных основаниях с действительностью теория Монтескье и могла получить такое широкое распространение, так убедительно действовать на умы. Ведь оттого, что планеты под влиянием близко лежащих тел уклоняются от эллиптического пути и описывают не совсем правильную кривую, закон их движения не делается ложным. Так же точно и в политической жизни, – известные отступления от теории разделения властей могут быть обусловлены чисто местными причинами, не подрывая верности самой теории.

Описание английских учреждений Монтескье пополняет затем подробным описанием политической жизни и нравов этой страны. На этом, собственно, заканчивается политическая часть «Духа законов».

Но несомненно, что разумное уголовное законодательство и здравая уголовная политика в вопросе об обеспечении законности и политической свободы имеют также весьма большое значение, – и Монтескье обратил серьезное внимание на эту сторону дела.

Сторонник умеренности в политической деятельности вообще, Монтескье особенно рекомендует законодателю руководствоваться ею при назначении наказаний за преступления. «Не следует вести людей крайними путями», – говорит он. Не умеренность наказания, а надежда на безнаказанность преступления способствует развитию преступности. Поэтому Монтескье восстает против жестоких наказаний, господствовавших в то время, и выступает противником пытки.

Опыт показал всю верность его мнений, так как с отменою жестоких членовредительных наказаний и смертной казни за сравнительно незначительные преступления количество обложенных этими наказаниями преступлений не увеличилось, как пророчили сторонники теории устрашения.

Еще более важным, пожалуй, является влияние, оказанное Монтескье на само понятие преступления. В его время государство облагало наказанием не только действия, но и некоторые помыслы граждан, что, конечно, вело к массе несправедливостей, стеснений, ошибок и было лучшим средством угнетения действительных или мнимых врагов правительств и правителей. «Законы, – говорит Монтескье, – должны наказывать лишь внешние действия».

Наказание в известных случаях налагается не за произнесенное слово, а лишь за деяния, средством к совершению которых послужили эти слова. С этой точки зрения Монтескье рассматривает оскорбления величества и религиозные преступления, преследование за которые практиковалось по самому ничтожному поводу. «Зло проистекает, – говорит он, – из идеи, что надо мстить за Божество», – и, действительно, в его время светская власть брала на себя эту не свойственную ей задачу, смешивая понятия греха и преступления и карая за первый, как за второе. В Испании еще сжигали еретиков.

В этой области Монтескье является прямым предшественником Беккариа и последовавшего за ним целого ряда реформаторов, изменивших коренным образом господствовавшие в Европе варварские понятия о преступлении и наказании и неоправданно жестокое уголовное законодательство.

Таково содержание «Духа законов» там, где оно касается вопросов политических. Но в этом сочинении содержится много блестящих страниц, касающихся права гражданского, международного, в нем есть места, которые могли бы послужить украшением любого трактата по политической экономии; в нем заключается целое исследование по истории феодализма.

К сожалению, за недостатком места мы не можем остановиться на рассмотрении взглядов Монтескье по всем этим вопросам, затронутым в его труде; но прежде, чем покончить с «Духом законов», нам надо сказать несколько слов о послужившей основанием к самым жестоким нападкам на Монтескье книге XIV, трактующей «О законах в их отношении к климату страны», то есть о влиянии климата на социальные явления.

Действительно, теперь нам кажутся странными его рассуждения о том, что непосредственно под влиянием климата складывается национальный характер целых народностей.

Но если принять во внимание состояние естествознания и общественных наук в то время, когда Монтескье создал свою парадоксальную теорию, то мы должны будем скорее удивляться его наблюдательности, чем осуждать поспешность, с которою он обобщил те немногие данные, которые имелись по этому предмету в его распоряжении. Монтескье подметил, что физические условия среды оказывают влияние на общественные явления, и, увлекшись этой верной мыслью, преувеличил влияние на них климата. Впрочем, здесь сказалась одна из основных способностей ума Монтескье, способность обобщения фактов, составляющая его слабость и вместе с тем силу.

Задача, которую преследовал Монтескье в «Духе законов», и замысел этого труда настолько грандиозны, понимание целей общественной науки так широко и верно, что при том состоянии, в котором находились вспомогательные для этой науки отрасли знания в его время, он, конечно, не мог не ошибаться в своих конечных выводах; напротив, просто поражает сравнительно незначительное количество этих ошибок и масса верных взглядов и обобщений, разбросанных на пространстве всего труда. Создание науки об обществе было еще не по силам ХVIII веку, и Монтескье сделал больше, чем можно было бы от него требовать.

Монтескье доказал возможность научного исследования общественных явлений с целью пользоваться добытыми результатами для блага человечества и сам, где это было можно по современному ему состоянию соответствующих отраслей знания, начал это исследовать. Последующие поколения широко воспользовались его трудами и почерпнули из них много полезных указаний при пересмотре завещанного историей строя общественных отношений.

Глава VI. Последние годы жизни и смерть Монтескье

Утомленный нападками далеко не беспристрастной критики, придирками духовной и светской цензуры, наконец, самим успехом своим, в силу которого он сделался предметом поклонения для одних и зависти – для других, Монтескье решился отдохнуть в своем замке и провести там на лоне природы остаток жизни среди любимых литературных занятий. Несмотря на свои пятьдесят девять лет, он был еще бодр и здоров, вполне сохранил свои умственные способности и живой, жизнерадостный характер. Только зрение изменяло Монтескье, – на обоих глазах у него образовались катаракты, что сильно затрудняло его занятия, хотя он и тут не терял надежды и надеялся на возможность излечения путем операции. Его раздражала, однако, невозможность самостоятельно отдаваться литературному труду и необходимость почти все диктовать. «Я задумал план, – писал он своему другу, – расширить и углубить некоторые места моего „Духа законов“, но стал неспособен на это. Чтение ослабило мои глаза».

В последние годы своей жизни Монтескье, тем не менее, работал немало, и после его смерти осталось несколько неоконченных или неизданных произведений, написанных и обработанных им в это время. Прежде всего сюда относится начало истории Теодориха Остготского, широко задуманной, но далеко не оконченной; далее – «Арзас и Исмения», повесть из восточного быта, и, наконец, некролог маршала Бервика, с которым Монтескье подружился в Бордо еще в юности и который, несмотря на значительную разницу в их возрасте, с уважением относился к смелым взглядам бойкого и блестящего юноши.

Кроме того, Монтескье хотел обработать для печати свои пространные путевые заметки и начал уже эту работу, которая, если бы ей суждено было дойти до благополучного конца, подарила бы нам еще одно замечательное произведение.

Мало-помалу враждебная критика должна была смолкнуть, и «Дух законов», распространяясь в публике, завоевывал своему автору все новых и новых восторженных поклонников. Чаще и чаще начали появляться хвалебные отзывы, вышло даже несколько целых книг, посвященных «Духу законов», поэты посвящали Монтескье стихи, почитатели из публики забрасывали его письмами, наполненными восторженными излияниями и иногда просьбами о разъяснении тех или иных сомнений и недоумений, вызванных чтением «Духа законов». Наконец, более предприимчивые почитатели нарочно предпринимали путешествие в Гиень, чтобы поговорить с Монтескье и посмотреть на него поближе. Таким образом, и деревня не спасла Монтескье от восторженных почитателей, но, конечно, в своем замке он чувствовал себя спокойнее, так как был хозяином своего времени и, хотя радушно принимал посещавших его, не обязан был, по крайней мере, как в Париже, целые дни слоняться по многолюдным салонам.

Личное знакомство с Монтескье еще более воодушевляло его поклонников, которых он умел обворожить своей любезностью, простотой и умом. Один из них писал после посещения замка Ла-Бред: «Никто решительно, будь то талантливый человек или нет, никогда не был более прост, чем Монтескье. Таков он был и в парижских салонах, и в своих владениях, где он гулял по полям, лугам и рощам, отделанным на английский лад, с длинной виноградной тростью на плече и в белом колпаке и где не раз те, кто являлся засвидетельствовать ему почтение от лица всей Европы, спрашивали у него, принимая его за садовника, где замок Монтескье».

Два посетивших его молодых английских туриста следующим образом описывают свои впечатления: «Вместо сурового и строгого философа перед нами был веселый, вежливый, полный жизни француз, который после тысячи любезностей предложил нам завтрак. Мало-помалу для нас сделался настолько незаметным его гений и его возраст, что беседа потекла так свободно и легко, как будто мы были людьми, равными ему во всех отношениях. После обеда Монтескье настаивал на том, чтобы мы остались еще, и отпустил нас только через три дня, в течение которых беседа наша была столь же занимательна, как и поучительна. Его секретарь, родом ирландец, проводил нас до Бордо».

Злые языки говорят, что свои досуги Монтескье посвящал в это время воспитанию своего незаконного сына Латапи. Он действительно возился с бойким и живым мальчиком, которому было в это время 9 лет, держал его при себе; гулял с ним, иногда диктовал ему свои заметки, весело болтал с ним и сам следил за его учением. Очень может быть, что Монтескье под старость почувствовал пробел в своей жизни, некоторую пустоту, так как законная семья не удовлетворяла его. Правда, он горячо любил своих детей, особенно младшую дочь и старшего сына; но в это время они были людьми взрослыми, обзавелись своими семьями, и потому, конечно, между ними и отцом не могло быть той близости, какая только может быть между родителями и их детьми, пока последние не вырастут и не начнут более или менее самостоятельной жизни.

Во всяком случае, был ли Латапи сыном Монтескье, или нет, несомненно, что ни воспитание, ни жизнь, ни рассудок, продиктовавший Монтескье наполненные презрением к женщине и семье строки его произведений, не могли заглушить в нем потребности в настоящей серьезной привязанности, которую он и перенес на своего воспитанника. Весьма возможно, что Монтескье изменил даже свои взгляды по этому вопросу, так как его повесть «Арзас и Исмения», в которой речь идет о супружеской любви и о которой мы упомянули выше, местами выдает настоящие чувства автора, замаскированные блестящими парадоксами.

В 1754 году Монтескье пришлось оставить свой замок и снова ехать в Париж.

Дело в том, что некий Ла-Бомель, родом француз, профессор университета в Даннемарке, был одним из первых, открыто выступивших с горячей защитой «Духа законов» против посыпавшихся на книгу нападок критики. Монтескье получил известие, что этот первый его горячий защитник по требованию французского правительства был арестован в Пруссии, выдан Франции и посажен в Бастилию как человек политически неблагонадежный.

Некоторые биографы Монтескье, принадлежащие к его горячим и не всегда беспристрастным поклонникам, говорят, что Ла-Бомель пострадал по доносу Вольтера, но мы не считаем себя вправе утверждать это, так как нигде не нашли заслуживающего доверия подтверждения возводимого на него обвинения.

Монтескье счел своей нравственной обязанностью отплатить Ла-Бомелю и постараться выручить его из беды. Он отправился в Париж, куда и прибыл в декабре. Он энергично стал хлопотать за несчастного профессора, поднял на ноги своих влиятельных друзей, – и ему скоро удалось добиться освобождения Ла-Бомеля.

Монтескье думал поскорее воротиться домой, но его задерживали всевозможные приглашения, от которых не всегда можно было отделаться. Он писал в это время из Парижа одному своему приятелю: «Я в ходу в большом свете, очень разбрасываюсь; пребывание в столице приведет меня к могиле, хотя и по пути, усеянному цветами». Отъезд, таким образом, откладывался со дня на день, а Монтескье между тем простудился и заболел. Призванный к больному врач Лорри сказал, что у него воспаление легких, и нашел положение серьезным. Он сказал об этом секретарю Монтескье, который и дал знать находившимся в Париже его друзьям и родным.

Весть о болезни Монтескье быстро распространилась по городу, отовсюду приходили справляться о ходе болезни. Сам Людовик XV каждый день посылал на квартиру больного с этою целью графа Ниверне. Мадам Эгильон и мадам Дюпре не отходили от его постели. На третий день были призван самый знаменитый врач того времени, Бувар, который, однако, ничего уже не мог сделать, – и Монтескье умер 10 февраля 1755 года. Перед смертью он исповедался у своего друга, иезуита Кастеля.

Был ли это случайный порыв религиозного чувства у человека, сознающего, что он скоро должен покончить свои расчеты с жизнью, или же Монтескье в глубине души был человеком верующим и восставал только против злоупотреблений религиозной власти? Ответить на этот вопрос положительным образом довольно трудно, так как Монтескье никогда не высказывал вполне своих религиозных убеждений.

Он женился на ярой кальвинистке, очень недвусмысленно дал понять посланному папы, что не нуждается в разрешении последнего, чтобы есть скоромное в пост, издевался над монахами и над папой в «Персидских письмах» – но вместе с тем посещал свою приходскую церковь, признавал духовенство полезным в государстве, в числе своих ближайших друзей имел аббата Гуаско и иезуита Кастеля.

Г-жа Эгильон передает, что незадолго до смерти Монтескье сказал: «Я всегда почитал религию; евангельская нравственность есть величайший дар, какой только мог Бог послать людям». Нам кажется, что эти немногие слова лучше всего определяют отношение Монтескье к религии.

Действительно, он понимал дух христианского учения, никогда из-под его пера не вышло ни одной фразы, оскорбляющей саму религию. Он был врагом не религии, а злоупотреблений религиею, обратившеюся в руках папы и католического духовенства в орудие достижения совсем не религиозных целей. Бичуя монахов и папу, Монтескье, может быть, вполне искренне был убежден, что служит делу истинного христианства лучше, чем официальные служители церкви.

Похороны Монтескье, происходившие на другой день после его смерти, 11 февраля, не отличались особой торжественностью. Тело его было опущено в склеп у церкви св. Женевьевы, но во времена революции затерялась его могила, так что его почитателям и родным не удалось ее отыскать, несмотря на самые тщательные розыски.