Текст книги "Наука древнего волшебства, волхвования и чародейства"

После состояния возбуждения, экстатики, также как и эпилептики, чувствуют себя крайне слабыми и утомленными. Таким образом мы видим, что экстаз, в физиологическом смысле, близко подходит к эпилепсии, а иногда и совершенно переходит в нее.

Частое повторение таких нервных потрясений оставляет в организме глубокие следы. Путешественники говорят о шаманах, что нервная раздражительность их доходит до крайних пределов, что они пугаются и дрожат от всякого малейшего шума. Сильное раздражение нервов у ясновидящих всем известно. Из этого мы можем видеть, что способность приходить в экстатическое состояние связывается с особой организацией, отличающейся склонностью к нервной возбудительности, и даже, можно сказать, основывается на ней. Хотя такая раздражительность развивается частым упражнением, но первоначально вызвана она может быть не во всяком организме. Для этого нужен особенный нервный темперамент, если можно так выразиться, особое естественное предрасположение. Справедливость такого заключения подтверждается практикой шаманов, именно признаками, которыми они руководствуются при выборе себе учеников. Бастиян говорит, что они выбирают для этого детей с раздражительностью нервов и склонностью к конвульсивным припадкам, и начинают обучение их с очень нежного возраста, устанавливая систематический курс особого рода упражнений, для приведения их нервной системы к эстатической способности. Когда у тунгуса, говорит он же, ребенок выказывает болезненное расположение, страдает носовыми кровотечениями, тогда о нем заключают, что он способен быть шаманом, и отдают его к шаманам на воспитание. По словам Фалькнера, в Патогонии дети, страдающие падучей болезнью, предназначаются к карьере колдунов.

В высшей степени пригодными для мистических целей оказываются натуры с нарушенной функцией половой сферы или с неясно-выраженными половыми наклонностями. Так как в здоровом челочке воспроизводительные стремления поглощают известное количество нервной деятельности и нервная система становится менее чувствительной к внешним раздражениям, мистицизм, ради своих задач, всегда предписывал возможно полное половое воздержание. Для известных натур, управляемых мистическими идеями, повышение нервной возбудимости, которая развивалась вследствие такого извращения естественных наклонностей и тем легче вела к экстазу, являлось на столько выше половых наслаждений, что они начинали с отвращением и ненавистью относиться к ним и старались всеми мерами парализовать в себе эту способность. Такое стремление в своем крайнем проявлении привело к скопчеству, и оно же всегда заставляло ценить таких субъектов, у которых половые наклонности были неразвиты от природы.

Большая раздражительность нервной системы делает женщин более способными к мистическим проявлениям сравнительно с мужчинами. К этому женщин еще более предрасполагают исключительно свойственные им болезни – истерика и нервное раздражение, производимое вообще маточными болезнями. Мистические идеи всегда особенно потрясающими образом действовали на женщин и вызывали у них в известных случаях усиленные припадки. Такого рода припадки мы и теперь еще можем иногда видеть в России, у так называемых «кликуш» – истерических женщин, впадающих в конвульсии во время богослужения. Совершенно подобных больных мы видим в различных местностях земного шара.

Всего сказанного выше нам кажется достаточным, чтобы иметь право предположить необходимость для обнаружения экстаза особой нервной организации. Мы видели, что такого рода организация уже сама по себе располагаете к нервно-психическим явлениям, один из видов которых мы находим в экстазе. У своих крайних пределов экстаз подведен нами к эпилептической форме; в более слабом выражении он является одним из последствий того патологического изменения нормального организма, которое обнаруживается в общем расположении к душевным болезням, и притом к таким формам их, где представляется расстройство не столько мыслительной, сколько нравственной стороны субъекта.

Глава X. Пламя животного начала

«Сомнамбулизм, говорит метафизик нашего времени, сэр Гамильтон – один из самых трудных, запутанных вопросов науки. С одной стороны, чудеса сомнамбулизма столь удивительны, что им нельзя верить; с другой – они так очевидны и такое множество свидетелей подтверждает их действительное существование, что невозможно совершенно отказать в вере фактам, приводимыми столькими добросовестными авторитетами в этом деле.» («Sir W. Hamilton's Lectures on Metaphysics and logic» vol. II, p. 274.)

Это состояние недоумения между верой и отрицанием, – невозможностью поверить и невозможностью не верить – и есть то состояние ума, в котором должен находиться всякий добросовестный мыслитель при обсуждении тех явлений, которых он сам не видел, но которые представляются ему в исследованиях людей, стоящих выше всякого упрека во лжи или шарлатанстве. Мюллер, один из знаменитейших отрицателей месмеризма, по-видимому, не испытал на опыте действия его и даже не исследовал его по книгам, иначе он убедился бы, что самые странные из этих чудес скорее подтверждают главные начала его учения, чем противоречат им. Он бы увидел, что их можно объяснить взаимной симпатией чувств, законами отражения, посредством мозговых отправлений (Физиология чувств, стр. 1311) и; тем, что «умственное начало или причина умственных феноменов не заключается в одном мозгу, но в пассивном состоянии распространена по всему организму» (там же, стр. 1355). Сила нервов, защищаемая Бэном, также может служить истолкованием многого, что казалось невероятным тем физиологам, которые не заблагорассудили отделить подлинных феноменов месмеризма от обманов шарлатанства.

Куда ни взглянем, во все времена и у всех народов мы видим одинаковые верования, основанные на том, что есть иные натуры, имеющие власть над другими, с которыми они имеют какое-то непонятное сродство, и даже, в очень редких случаях, они имеют власть над бездушными телами. По теории Декарта «те частицы крови, которые входят в мозг, не только питают и поддерживают его, но еще производят в нем чистое, яркое пламя, именуемое животным началом [14]14
  Descartes, «L'liomme» vol. IV, p. 345, 428.


[Закрыть]. Тот же Декарт, в конце своего сочинения о человеке, говорит, что это пламя такого же состава, как и пламя, заключающееся в бездушных предметах. Это мнение только подтверждается новейшими теориями: что электричество в большей или меньшей степени находится во всех, или почти во всех, известных предметах.

Теперь мы предложим вопрос, но только вопрос, а не свое мнение: не заключается ли в электрическом или каком другом сродственном ему, но еще менее известном нам токе, какой-нибудь силы, которая на одну натуру может действовать сильнее, чем на другую, и посредством которой можно себе объяснить таинственное влияние, только что упомянутое?

Это положение мы потому ставим вопросом, что если оно попадется на обсуждение ученого, то не нужно подкреплять его доводами, почерпнутыми из опыта и сочинений, пользующихся авторитетом.

Все же это предположение заслуживает внимания, потому что, всякая натура, наклонная к исступлению (мы разумеем здесь всех природных мистиков), очень чувствительна ко всем электро-атмосферным влияниям. Это факт, который без сомнения, подтвердят все доктора.

«То состояние атмосферы, говорит М. Таунзенд[15]15
  Facts on Mesmerism—dy M. Hare Townsend.


[Закрыть], – которое усиливает и изолирует электричество, находящееся в моем теле, увеличивает и мою способность магнетизировать других». То, что М. Таунзенд заметил в себе, американские доктора и химики замечают в современных колдунах или медиумах. Они свидетельствуют, что все эти медиумы электрического темперамента, и их сила уменьшается и увеличивается, смотря по влиянию атмосферы на электричество (или ему подобную силу), заключающуюся в них.

Таким образом, здесь, в странном феномене, который или слишком поспешно объявляют пустым шарлатанством, или слишком доверчиво принимают за сверхъестественное чудо, мы открываем один факт, повторяющийся везде, и который, быть может, послужить точкой отправления для будущей рациональной теории.

Но, во всяком случае, объяснят ли когда-нибудь научным образом силу и способность, о которых мы говорим, присущие иным, исключительным натурам, или нет – можно быть уверенным, что в них одних мы должны искать причину той частицы правды, которая заключается в колдовстве и магии. Хорошо сказал Мори[16]16
  La Magie et PAstrologie dans I’Antiquite et.au Moyen-Age. Par L. F. Alfred Maury, Membre de PInstitut, p. 225.


[Закрыть], основательно изучив эти предметы, как ученый и паталог: что если бы колдовство, магнетизм и спиритизм основывались исключительно на вере и обмане, то царство их не было бы так продолжительно, – нет, они берут свое начало из странного феномена, производимого или известным состоянием нервов, или бодрственным сном. Эти явления, причина которых сначала была неизвестна, укрепляли веру в колдовство, как укрепляют ее теперь в спиритизм и медиумов, и часто вводили в обман даже образованных людей.

Колдуны и заклинатели доходили различными путями до способности погружать других в известного рода исступление или род сна, во время которых последним казалось, что они видели и слышали сверхъестественные существа и присутствовали при чудесах, известных только магии.

Таким образом все, и заклинатели и заклинаемые, одинаково были обмануты. Принимая это объяснение, понятное для каждого опытного медика, можно вывести из него то заключение, что причину способности одних людей влиять на воображение других надо искать не в какой-нибудь высшей способности ума или духа, но в особенном физическом, и часто болезненном, состоянии организма. Так, между дикими австралийскими племенами, все старшие в роде обучаются колдовству, но очень немногие, только наклонные к этому натуры, делаются действительно колдунами, по мнению туземцев.

То же и с так называемыми оби между неграми: чарующая, заклинательная сила этих людей не подлежит никакому сомнению, но нельзя такого человека обучить, – нет: оби рождаются заклинателями, как поэты рождаются поэтами. Все наши средневековые мистики говорят, что колдовство есть врожденная способность, хотя и развиваемая опытом и искусством. Что же касается до того факта, что эта способность более всего процветает на низшей ступени цивилизации и совершенно исчезает в образованных странах, то это можно объяснить известным уже влиянием воображения. В грубом состоянии социальной жизни, воображение не только берет верх над всеми другими способностями человека, но и не имеет тех спасительных истоков, которые представляет умственная жизнь в образованном обществе.

Человек, который в каком-нибудь диком племени или в средние века был бы колдуном, в наше время делается поэтом, оратором, мыслителем, а при известных условиях, пожалуй, и медиумом. Другими словами, его воображение направляется к деятельности, схожей с деятельностью окружающих его людей.

Ум человека так создан, что он идет по тому направлению, куда склоняется общественное мнение кружка, посреди которого он живет.

Где уважают или боятся колдунов, там их будет гораздо более, чем там, где их презирают, как обманщиков, или сажают в сумасшедший дом.

В Скандинавии, напр., до введения христианства, все предания полны, свидетельствами о чудесах Валы – колдуньи, пользовавшейся огромными почестями и уважением. Когда же христианство утвердилось, церковь объявила Валу орудием дьявола, и с той самой минуты могущественная, страшная пророчица сделалась несчастной и всеми презираемой старой ведьмой.

Из всего вышеизложенного выходит, что колдовство есть только действие воображения одного человека на воображение другого. С этим, в известной степени, можно согласиться, ибо тут мы снова возвращаемся в законную область физиологии.

Очень может быть, что мы найдем указания, которые помогут, если не разрешить, то основательно рассмотреть эти вопросы у двух писателей, столь различных между собою – у Ван-Гельмонта и Бэкона.

Ван-Гельмонт, из всех мистиков средних веков, всего ближе подходит к систематическим мыслителям нашего времени. Он полагал, что та способность, которую он называете фантазией, но которую обыкновенно называют воображением, имеет силу порождать идеи, независимо от чувств. Это мнение разделяется и физиологами; между многими примерами, ими приводимыми, возьмем один.

Линке говорит об одной женщине, совершенно слепой, но которая по временам жаловалась, что видела какие-то светлые образы перед глазами. Мюллер, который сам не раз видел видения, свидетельствует, что «образы, видимые во сне, не есть только игра воображения, но что они действительно видимы. В этом может всякий удостовериться, прибавляет он, – приучив себя, просыпаясь от сна, тотчас же открывать глаза: тогда образы, виденные во сне, иногда представляются ясно и только мало-помалу исчезают». Мюллер подтверждает это положение не только своим собственным опытом, но и авторитетами Спинозы и Аристотеля, который принимает видения «за внутреннее проявление способности зрения. Сэр Давид Брюстер, разделяя это мнение, говорит, что предметы умственного мира могут быть так же ясно видны, как и предметы физического, и что они занимают то же самое положение относительно органа зрения.

Как бы там ни было, одно достоверно, что слепой может видеть образы перед собой так же ясно, как мы видим ручей у наших ног или птицу на дереве.

Теперь обратимся к другому из упомянутых писателей – к лорду Бэкону. В своей «Естественной истории», говоря о силе воображения, он упоминает, что видел однажды какого-то фокусника, который отгадывал, какую карту кто задумал. Бэкон сказал об этом одному старцу, «искусному в подобных вещах», и мудрец отвечал: «этот человек не читает мысли других, ибо это возможно только для Бога, но подчиняет их воображение своему, до того, что они думают только о той карте, которой он хочет». Мудрец этот предугадывал современную электро-биологию! Потом он спросил Бэкона: сам ли фокусник говорил карту человеку, задумавшему ее, пли просил другого кого? – «Он просил другого сказать», отвечал Бэкон. – Я так и думал, сказал ученый его приятель: – ибо сам фокусник не мог так успешно действовать на воображение другого, как посторонний человек, у которого само воображение уже было возбуждено верой в чудеса кудесника.

Вся эта история замечательна, потому что Бэкон, очевидно, видит в ней догадку, заслуживающую внимания. А Бэкон, если бы он теперь жил, именно был бы человеком, который разрешил бы тайные загадки месмеризма и спиритизма, ибо он не стал бы презирать изучение необъяснимых явлений из одного страха повредить своей славе умного человека.

Далее Бэкон насчитывает три способа возбудить и подчинить себе воображение. Первый способ, посредством авторитета, основанного на вере субъекта в самое искусство и в человека, занимающаяся этим искусством; второй – посредством различных способов, утверждающих и усиливающих воображение; третий – посредством различных способов, заставляющих воображение повторять те же образы, и как бы освежать их в памяти. Содержание второго и третьего способа он относит к майи, и потом говорит: «воображение более всего имеет влияния на то, что всего легче и подвижнее, и потому более всего на дух человека, а в его проявлениях особенно на те чувства, которые всего изменчивее – на любовь, страх, нерешительность», – замечание, которое мы уже сделали выше, найдя его и у других писателей.

Все, что только относится к этому, должно быть строго, основательно исследовано, прибавляет Бэкон, в духе, совершенно противном тем мудрецам новейшего времени, которые с презрением отвергают, не испытав, все, что относится к области чудесного. Этот великий основатель трезвой опытной науки идет далее и полагает, что необходимо исследовать вопрос, не действует ли воображение и на бездушные предметы; он говорит: надо произвести опыт над растениями, напр., сказать кому-нибудь, что такое-то дерево непременно засохнет в этом году, и приказать этому человеку несколько раз пойти и посмотреть как исполняется предсказание. Я уверен, ни один ученый не последовал этому совету, однако, если бы какой-нибудь любознательный исследователь сделал это, то, быть может, мы теперь давно знали бы все тайны так называемого колдовства.

Если допустить, что возбужденное воображение одного человека имеете влияние на воображение другого, то можно объяснить весьма легко и многие наши предрассудки. Напр. говорят, что кто подает другому соль, то непременно поссорится. Тут вовсе не соль играет какую-нибудь роль, а воображение или убеждения одного на воображение другого, производя в мыслях сего последнего неизвестный нам процесс, посредством которого возбуждаются в уме человека, через таинственное влияние другого, те чувства и ощущения, которые именно должны располагать к ссоре или противоречию. Конечно, это не всегда случается, но там, где возбужденное воображение одного, усиленное еще верой в предрассудок встречает ум или нервы, способные воспринять это темное влияние, там и произойдет спор или последствие его – ссора.

Мы знаем из опыта, что сильный страх, испытываемый одним человеком, передается нередко и другим присутствующим; чувство это известно под именем паники. Следовательно в этом случае болезненное состояние нервов или воображение одного, доведенное до панического страха, действует как бы индуктивно и на нервы других, более или менее к тому расположенных или восприимчивых субъектов, и вызывает в них подобное же состояние.

Если это справедливо для таких крупных проявлений наших чувств, как, напр., страх, то почему же не произойдет то же самое и относительно других разнообразных оттенков наших чувств, более мелких, т. е. ссоры, гнева, любви и пр.? – Нужно только, чтобы нервы испытывающего эти чувства были известным образом, и даже болезненно, напряжены и потому могли бы подействовать на нервы других. Другими словами – нужно, чтобы подобные чувства достигли состояния экстаза. Но для того, чтобы возбудить в себе и других подобное состояние, необходимо сильно подействовать на воображение.

Говорят же, что сильная страсть может возбудить такую же страсть и в другом, если только она доведена до экстаза и если воображение того лица, в котором желают возбудить подобное же чувство – чем-нибудь поражено или усилено в этом направлении.

Для исследования, какое влияние может оказывать воля человека на неодушевленные предметы или, напр., как влияет животный магнетизм или животное электричество на электричество статическое или на гальванически ток – может служить прибор, устроенный, если не ошибаемся, Дюбуа-Реймоном.

Прибор этот следующого устройства: к краю стола прикреплен деревянный цилиндр, а около него находятся два сосуда с соляным раствором, так, чтобы, охватив руками цилиндр, можно было погрузить в жидкость указательные пальцы; в каждый сосуд погружены металлические пластинки, сообщающаяся посредством проволоки с гальванометром. Если теперь правой рукой крепко обхватить цилиндр, а левой держать слегка, то, по теории, стрелка гальванометра должна отклониться от запада к югу; напротив, если сжать левую руку, оставляя правую в покое, то стрелка отклонится к северу.

Отсюда заключают, что, так как гальванический ток в этом случае происходит вследствие напряжения мускулов, а напряжение мускулов зависит от воли человека, следовательно и отклонение стрелки (предмета неодушевленного) зависит от воли.

При повреждении на руке, царапине или обжоге, происходит химическое действие, является ток, уже независимый от воли, и опыт не удается.

Если воля человека имеет влияние на электрический ток, то, следовательно, и на всякое тело, одушевленное и неодушевленное, заключающее в себе электричество. Какое обширное поле для гипотез! Быть может, путем терпеливого опыта, наука и разрешит те вопросы, которых ньютоновы законы тяготения не в состоянии разъяснить, и тогда… но зачем пускаться преждевременно в неясный мир догадок…

Бесспорно только то, что воображение усиливает действие известных, а следовательно и неизвестных агентов на наш организм, но влияет ли оно непосредственно – это еще вопрос. —

Остановимся здесь на минуту и сделаем вывод из всех этих рассуждений.

Из всех догадок и предположений, основанных на сочинениях разных ученых, можно извлечь следующее объяснение всяких чудес, которые, овладевая нашими чувствами, совершенно разрушают все теории, принятые разумом. Обыкновенно такие явления объясняли воображением, возбужденным умственным и физическим расстройством. Теперь же к этому предположению мы прибавляем новое, более удивительное и недопускаемое трезвыми физиологами: мы предполагаем возможным, чтобы человек, одаренный редким и исключительным темпераментом, имел влияние на воображение, а через воображение – и на ощущения других людей.

Сила эта превосходит даже силу всякого месмеризма и электро-биологии и придает вид истины старым волшебным сказкам.

Следуя Бэкону, полагавшему, что некоторые «даже бездушный вещи могут влиять на человека тайной силой симпатии и антипатии», можно предположить, что некоторые предметы, как, напр., древние жезлы, содержали в себе свойства, дававшие им возможность производить чудеса и без самого кудесника; так магнетизеры уверяют, что вещь, намагнетизированная ими, так же успешно действует, как и они сами.

Не забывайте, что все это пока одни предположения. Но уж если мы предаемся догадкам, то нельзя ли предположить, оставив в стороне вопрос, – может ли человек передать бездушной вещи силу над воображением другого человека, – нельзя ли предположить, что некоторые предметы сами в себе имеют свойства влиять на иные человеческие натуры?

Известно по опыту, что простое ореховое дерево сильно действует на иные нервные натуры. Одна девочка, взяв только что срезанный ореховый сучок, не могла его выпустить из руки, и когда его вырвали у нее силой, она так сильно была привлечена к нему, что снова захватила его и, продержав нисколько минут, впала в забытье, в продолжении которого ей являлись различные видения. Медики могут заметить, что это не новость, и что они знают много подобных случаев. Быть может, какое-нибудь особое свойство орехового дерева и побудило выбрать его в древности для жезлов. Потом возьмем лавровое дерево; оно было в древности в большом уважении и посвящено Аполлону, а недавно один немецкий ученый заявил, что он узнал на опыте, что ни что так легко не повергает в исступление человека, наклонного к этому, как действие лавровых ягод. (Не потому ли в древности возлагали на поэтов и на героев лавровые венки?)

Мы знаем, что у древних, и особенно на востоке, выделка жезлов для целей волшебства была не простою механической работой, а составляла таинственное искусство, которым занимались люди, сведущие в естественных науках, почерпавшие из них способы производить явления, считавшиеся чудесами. В этом-то приготовлении и выборе материалов собственно и заключались физические, естественные основания древней науки угадывания и заговаривания посредством волшебных жезлов. Палки эти или жезлы делались часто стальными или железными с хрустальным наконечником.

Может быть, железо и хрусталь действительно содержат в себе свойства, до сих пор научным образом неисследованные и действующие только на исключительные натуры; эту догадку подтверждает еще и то, что железо и хрусталь всегда играли важную роль у всех мистиков, древних и новых. У Дельфийской пифии был железный треножник, у Месмера – железная кровать.

Кроме того, есть много людей, честных, ни мало не шарлатанов, которые не могут долго смотреть на хрустальный шар: у них тотчас же кружится голова и являются перед глазами всякие образы. Можно подозревать, что научная причина этого кажущегося сверхъестественного действия железа и хрусталя заключается в сильной чувствительности обоих предметов к переменам температуры, и если эти вещества содержат в себе силу, влияющую на исключительные натуры, то ведь это не сверхъестественное чудо, а совершенно естественное явление.

Неужели же, такую страшную силу может иметь воля человека над умами и ощущениями других? спросит, пожалуй, читатель.

Заметим на это, что воля человека гораздо более и губительнее проявляет свою силу ежедневно над людскими умами и делами, чем всякое колдовство, как бы оно ни было преувеличено суеверием, а между тем мы этому не удивляемся и даже не замечаем. Воля человека возбуждает войну, от которой гибнут целые населения и приходят в запустение огромные страны. Воля человека составляет и извращает законы, возвышает и развращает общественное мнение, наполняет мир дикими криками фанатизма или же преклоняет страсти человека перед любовью к ближнему.

Мы удивляемся и восстаем против исключительного господства какого-нибудь кудесника (если кудесники есть на свете) над двумя-тремя людьми, и, в то же время, когда мы смущены такой силой, смотрим равнодушно, как воля нескольких человек производит революцию, устраивает коммуну и другие ухищрения, которыми потрясает умы и уничтожает веру миллионов людей.

Если мы примем теорию Бэкона о тайной симпатии или более простой физиологический закон – что в воображении, подчиненном воле другого лица, должны быть какие-нибудь идеи, имеющие сродство с этим влиянием и готовые его принять – то, очевидно, что ни один колдун не побудит нас на зло, если наши мысли сами не направлены ко злу, и, наоборот, не нужно быть колдуном, а только злым человеком, чтобы сделать зло, встретив ум, расположенный принять его совет.

Кому же быть снисходительными к заблуждениям воображения, как не тем философам, которые учат нас сомневаться во всем, кроме того, что может быть доказано математически.

«Человечески ум, ‑ сказал Лютер, – подобен пьянице верхом; поддержите его с одной стороны, он свалится с другой». Так, человек, слишком просвещенный, чтобы верить в то, во что верит простой мужик, всегда кончает тем, что предается какому-нибудь простому суеверию. Откроем любой биографический лексикон и увидим, что человек, непризнающий религии, всегда верит в какую-нибудь бессмыслицу. Вот лорд Герберт-де-Чербури, тип изящных скептиков, пишет книгу против божественного откровения и, вместе с тем, испрашивает знамения с неба для удостоверения, что эта книга одобряется Творцом его; таким образом, человек, который не верит в чудеса Спасителя, серьезно уверяет нас, что для него было сделано чудо.

Потом возьмите ум, самый могучий, самый трезвый, какой только произвел самый могучий, самый трезвый народ из всех народов, – возьмите великого Юлия Цезаря.

Всенародно, в сенате, он объявляет, что бессмертие души – пустая химера. Он принадлежит к школе, наследованной римскими сластолюбцами от Эпикура, и отвергает всякое вмешательство божества в земные дела. Выше этого авторитета материалисты не имеют. Они не могут похвастаться другим последователем своего учения, который бы равнялся по уму Цезарю. И все же этот великий мыслитель, отвергающей существование Бога и души, входя в колесницу, бормотал какое-то заклинание, ползал на коленках по ступеням храма, для умилостивления отвлеченной идеи, называемой «Немезидой», и не перешел Рубикон, не посоветовавшись с прорицателями. Что все это доказывает?

Очень простую истину. Человек имеет много инстинктов, сродных с животным, напр., голод и чувственную любовь. Но он имеет один инстинкт, исключительно ему принадлежащий и находимый у всех народов – инстинкт того, что есть невидимая сила вне этой земли, и есть жизнь за гробом, которую эта сила дарует душе человека.

Но люди не могут безнаказанно насиловать инстинкты. Сопротивляйтесь долго голоду, и, наконец, скорее, чем умереть с голоду, ваш инстинкт побудит вас сделаться людоедом; сопротивляйтесь чувству плотской любви, когда природа и юность этого требуют, и какой медик не скажет вам, что вы прямо идете к преступлению или сумасшествию?

То же самое бывает и с благороднейшими инстинктами человека. Отвергните внутреннее убеждение, которым величайшие мыслители подтвердили надежду смиреннейшего из христиан, и вы тотчас же отдадитесь какой-нибудь вере, которую гораздо труднее принять.

Человеку не остановить воображение в его стремлениях в безграничную даль, за пределы телесной темницы минутных интересов.

Сама философия, отвергая здравую религию, в силу которой человек находит спасительного путеводителя посреди сомнений, – сама философия сочиняет системы, в сравнении с которыми тайны теологии совершенно ясны и просты.

Положим, что какой-нибудь человек со здравым рассудком никогда не слыхал о божестве, подобном тому, которому мы, христиане, поклоняемся; спросите этого человека, что понятнее и естественнее: простая ли вера христианина-пастуха или пантеизм Спинозы?

Желание философски отвергнуть простейшую истину о божественном начале всех вещей, столь понятную для каждого ребенка, привело, к сожалению, к подобным же гипотезам двух глубочайших мыслителей нашего времени – Лапласа и Ламарка. Конечно, чем более мы будем изучать этих философов-фантазеров, стремящихся ничего не оставить целого в мире, кроме своих заблуждений, тем более будет смиряться наша умственная гордость.

Непонятные явления магнетизма и спиритизма нисколько не страннее тех гипотез, которыми дерзкий разум хочет объяснить, из чего и как составлен наш организм и какое отношение существует между миром физическим и миром идей.

Что знаем мы о тайнах природы?

Сегодня признанная наука, завтра признанное невежество. На каждом шагу встречаются открытия, раскрывающие истины, бывшие еще вчера глубокой тайной для самых светлых умов.

Что сказал сам Ньютон о своем знании?

«Я, подобно ребенку, ‑ говорит он, – подбираю на берегу камешки и раковины, а великий океан истины простирается предо мною неведомый, неисследованный». И он сам, в эпоху полной зрелости своего ума, не имевшего себе равных, – разве он презирал верования и надежды алхимиков?

Ведь посвятил же он многие дни и ночи исследованию одного из главных предметов их учения – превращению металлов. Имеем ли мы основание предполагать, что он удостоверился в том, что все это пустая мечта, как мы, далеко не Ньютоны, осмеливаемся утверждать?

Пусть скажет теперь практический мудрец, может ли один ум без силы воображения, которое всесильно в премудрости невежд и так ничтожно в невежестве мудрецов, сделать успехи в науке.

Если вдумаемся во все это, то всякие озадачивающие нас чудеса перестанут быть чудесами.