Текст книги "Наука древнего волшебства, волхвования и чародейства"

Глава XI. Явления призраков

Всякое необыкновенное чувственное впечатление может быть так сильно, что, наконец, примет форму положительного факта, как бы подтверждаемого различными случайными совпадениями, – совпадениями, встречающимися на каждом шагу в обыденных делах, но обращающих на себя внимание только в поразительных случаях.

Человек, говорит Аберкромби, под влиянием какого-нибудь сильного впечатления, сам того не чувствуя, засыпает на несколько секунд; какая-нибудь сцена или лицо являются ему во сне и, очнувшись, он полагает, что видел призрак.

Больное воображение совершенно походит на кривое зеркало, восстанавливающее искаженный предмет.

Аберкромби сообщает рассказ, ярко обрисовывающий аналогию между снами и видениями; он передает слова одного доктора. «Просидев однажды довольно поздно у постели одного из своих детей, опасно больного, он задремал в кресле и видел во сне огромную обезьяну. В испуге он проснулся, встал и подошел к столу, стоявшему среди комнаты. Он был в эту минуту в полном сознании и распознавал все окружающие предметы, но, в конце комнаты, у стены, он ясно видел обезьяну, делавшую те же самые гримасы, которые он только что видел во сне. Призрак этот не исчезал с пол минуты.»

Всякий, видевший призрак обезьяны, готов допустить, что это был только оптический обман; но спрашивается: также ли бы легко допустил он это, если бы ему явился призрак кого-нибудь из близких, родных или друзей? Разве только очень сильный ум объяснил бы последний случай так же просто, как и первый.

Раз испытанная иллюзия обыкновенно повторяется в той же форме. Так Гете долгое время преследовал призрак цветка, развертывающего свои лепестки и производящего новые цветы.

Один из знаменитых философов рассказывает, что он лично знал одну даму, которая видела своего мужа, слышала его шаги и голос, когда его не было дома. Случаи же возвращения однажды виденных призраков бесчисленны. Много подобных случаев можно найти у Гобберта и Аберкромби, и всякий доктор, имеющий обширную практику, может привести их не один.

Напряженное сосредоточение в самом себе творит чудеса. Восточные кудесники считают пост, уединение и размышление необходимым условием для развития фантазии. И не даром: потому что пост, уединение и размышление, другими словами – мышление или воображение, напряженное и сосредоточенное, необходимо породит видения и возбудит веру в них самого лица, их вызвавшего.

Спинелло, стараясь представить себе образ Люцифера для своей картины «Падшие ангелы», не мог избавиться от призрака врага рода человеческого, преследовавшего его повсюду.

Сам Ньютон видел призрак, но ему являлся призрак солнца.

Ньютон писал Локку об этом явлении. Он говорит, что хотя смотрел на солнце только правым глазом, воображение производило впечатление и на левый глаз, так что, закрыв правый и устремив левый на облако, книгу, или какой-нибудь светлый предмет, он видел солнце почти так же явственно, как прежде правым, т. е. если он немного напрягал свое воображение.

Даже через нисколько месяцев, всякий раз, как он принимался размышлять об этом непонятном явлении, светлый спектр солнца появлялся перед его глазами, хотя бы это было ночью и он лежал бы в постели с задернутыми занавесками.

Читая подлинные рассказы о мнимом вдохновении исступленных янсенистов или о нескончаемых явлениях призраков в монастырях, как в деле Урбана-Грандье, о предсмертных показаниях колдунов и ведьм в совершенно различных местах или, еще лучше, читая рассказы о «вызывании духов», повторяющиеся почти в каждом городе, в каждой деревушке Америки – невольно замечаешь какое-то родственное сходство между суевериями известной эпохи: что видит один, то видит и другой, хотя бы между ними не было никаких сношений.

Трудно объяснить, каким образом эти видения принимают характер эпидемии, но факт несомненен.

Очень естественно, что некоторые явления пока еще не имеют объяснений. Быть может сам Ньютон не мог вполне объяснить себе, отчего среди ночи преследовал его призрак солнца, хотя, без сомнения, какой-нибудь позднейший мыслитель, заинтересованный рассказом Ньютона, и придумал какое-нибудь разумное объяснение этой загадки[17]17
  До сих пор книги, трактовавшие о подобных предметах, составлялись на основании французских и латинских авторов, мы же пользовались преимущественно английскими источниками.


[Закрыть].

Кстати приведем здесь рассказ одного молодого англичанина о видениях, которым он подвергался в своем детстве.

«Я был ребенок впечатлительный и мечтательный, с душей, преисполненной каких-то смутных, тоскливых порывов. Одаренный нежной и чуткой до чрезвычайности нервной организацией, я был вечно окружен какими-то видениями, до того ясными и отчетливыми, что мне часто бывало трудно отличить действительные предметы от этих мелькающих фигур, во всем похожих на действительность, за исключением того, что они исчезали от прикосновения.

В особенности ночью, когда выносили из моей комнаты свечу, вся окружающая меня атмосфера наполнялась трепещущими, колеблющимися лицами и фигурами, беспрестанно менявшимися и друг друга оттеснявшими. Эти призраки не только не смущали меня, но приводили в какой-то мечтательный восторг. Из всех видений, мне памятнее всего одна сцена или пантомима, в которой главным лицом являлся седой старик, игравший на скрипке. С ним всегда была высокая, величественная женщина, в каком-то странном костюме, в котором больше всего поражала меня высокая меховая шапка. Он играл, а женщина плавно двигалась в такт под музыку. Кроме того представлялась мне довольно часто женская фигура, в белой одежде, с широким золотым поясом, с длинными черными волосами, которые она, подходя ко мне, постоянно приглаживала на лбу обеими руками, тихим, правильным движением. Подойдя ко мне, не далее известного расстояния, она всегда поворачивалась спиной и быстро исчезала. Мать моя нередко удивлялась, когда, несколько часов после того, как она меня уложила, находила меня лежащим совершенно смирно с открытыми, нисколько не сонными глазами. Когда я пытался рассказать ей, что я видел, она сейчас же прерывала меня говоря: пустяки дитя мое, в комнате никого не было. Переезд на новую квартиру произвел также перемену и в моем таинственном мире: старый скрипач с женщиной хотя и являлись по обыкновению, но казались недовольными новой местностью, осматривали ее в каком-то недоумении, наконец, я ясно слышал, как женщина сказала: нам здесь нельзя оставаться, и они немедленно прошли сквозь стену. Я видел также ясно, как они направились к дровяному складу, нерешительно оглянулись на меня, наконец, взошли, на дрова, и там исчезли. Их заменил другой призрак, оказавшийся более постоянными Это был мальчик моих лет; он приходил довольно часто, ласково смотрел на меня, и у меня были с ним особого рода разговоры, без слов, каким-то способом, казавшимся мне несравненно более совершенным человеческой речи. Я обращался к нему мыслью, и в ответ получал такие же безмолвные заявления сочувствия и дружбы. Вероятно, вследствие моей крайней нервозности, я относился также своеобразно и к окружавшим меня людям. Для меня каждый человек был окружен особой, почти что осязательной атмосферой, или какой-то эманацией. К некоторым я питал сильнейшее инстинктивное отвращение, так что само присутствие их причиняло мне неприятное ощущение, доходившее почти до физической боли; к другим, напротив, я чувствовал сильное влечение, и присутствие их около меня наполняло меня приятным ощущением, о котором я не мог дать себе ясного отчета».

Если мы встречаем новые факты, для разрешения которых физиологии не достает данных, то должны держаться твердо простого, но глубокомысленного изречения Гете, что «непонятные явления еще не чудеса».

Если же все знания, приобретенные физиологией и другими науками, не дают пока удовлетворительного ответа, тогда нам остаются только некоторые предположения, уже более или менее высказанные нами, которые, сознавая бессилие знания, необходимо допускают чудесное, потому что, точно так же как там, где знание вступает в свои права, чудесное не может существовать, так и там, где знание бессильно – чудесное выступает вперед.

В жизни человека часто бывают поразительные случаи, которые своим противоречием обыденным явлениям заслуживают отчасти название сверхъестественных. Вероятно, многие хоть однажды в жизни испытали что-нибудь странное и удивительное, противоречащее здравому смыслу и даже порождающее суеверие. То могло быть случайно сбывшееся сновидение, неопределенное предчувствие, – но, начиная с этих мелких проявлений чудесного и до страшных призраков и видений, сверхъестественное непременно известно каждому человеку, к какому бы образованному классу или веку он ни принадлежал – или по собственному опыту, или по рассказу друга, вполне достойного веры во всех обыденных случаях жизни.

Такие чудеса чаще случаются, чем мы предполагаем. Их часто рассказывают в шутку и принимают с усмешкой, ибо немногие сознаются в том, что сами видали видение, или поверят тому, что противно здравому смыслу, по их понятиям. Пусть тот, кому попадутся эти слова, потревожит свою память и, может быть, в каком-нибудь удаленном уголке его мозга отыщется подтверждение их.

Под гнетом ежедневной жизни, если какой-нибудь чрезвычайный случай озадачивает или беспокоит вас, мы спешим предать его забвению; чем непонятнее, чем удивительнее явление, которое нас поразило, тем настойчивее наш ум старается освободиться от загадки, противоречащей здравому смыслу. С усиленным рвением предаемся мы ежедневным занятиям; мы чувствуем необходимость доказать самим себе, что мы все еще здравомыслящее люди, чтобы не отчуждаться от знакомого нам мира, мы отказываемся от миров, которые лишь изредка проглядывают из таинственного тумана, и удивительно, как мы, не забывая их, стараемся скорее удалить, выбросить такие случаи из своей памяти, подобно тому, как мы, по выздоровлении, бросаем костыли, напоминающие нам о сломанной ноге.

В умах наших современников особенно развито чувство причинности. Люди не наслаждаются теперь чудесным с прежним детским простодушием. Они воскликнут: «как удивительно!» и вслед за этим спросят: «но чем вы это объясните?» Мы вовсе не намерены осуждать повсеместного ныне стремления в научной основательности; напротив, во всяком случае похвальнее делать дело на основании признанных, доказанных законов природы, чем просто следовать давнему обычаю. Но где законы еще не найдены и не доказаны, там, конечно, лучше следовать указанию опыта пока не придет время объяснить, почему следует действовать так, а не иначе…

Итак, что же надо думать о животном магнетизме, месмеризме, искусственном сомнамбулизме, экстазе, спиритизме и пр.?

Во-первых, мы не назовем их сверхъестественными явлениями, потому что они неизменно повторяются при всех одинаковых условиях и обстоятельствах; не назовем их и необъяснимыми, потому что значительная часть их уже объясняется, хотя и неизвестными еще свойствами наших нервов, но все-таки мы должны признать их мало объясненными, загадочными и странными.

Все это будет легко и понятно, когда физиология и патология вполне изучат нервы, в их здоровом и болезненном состоянии, особенно в этом последнем, а также – влияние электричества и других деятелей на нервы.

Подобный явления едва ли выйдут из области таинственного, пока не будут изучены до такой степени ясности, что каждый сам будет в состояния производить все описываемые опыты.

Люди науки объясняют до сих пор эти явления экстазом, столбняком, каталепсией, эпилепсией и другими разнообразными нервными состояниями, но не есть ли это замена одних названий другими, в сущности ничего не объясняющими? Вот если бы мы знали сущность экстаза или даже эпилептического состояния, тогда другое дело, а пока называем ли мы явление магнетизмом, спиритизмом или экстазом – не все ли равно?

Мы уже высказали выше мнение некоторых писателей, что ум есть сила, независимая от души. Принимая, что идеи суть продукты ощущений, разделяем ли мы теорию Локка или Кандильяка или Юма, все же как-то трудно понять и усвоить себе, что в вещественном теле заключается невещественный дух; еще труднее проследить исчезновение его из организма, в котором умственное начало уничтожается в одно время с началом жизни.

Метафизик, который доказывает бессмертие разума, понимает под этим не только разум человека, но и животного.

Возьмем определение ума, которое делает Рид.

«Человеческий разум – говорит Рид – есть способность думать, вспоминать, обсуживать и желать». Но такого рода определение отличает разум человека от разума животного только степенью совершенства, а не какими-нибудь исключительными качествами. Животное, даже низшего разряда, думает, помнит, рассуждает и желает. Мало натуралистов станет теперь поддерживать теорию, что всеми умственными способностями животные обязаны одному инстинкту; и даже если бы нашлись люди, которые разделяли бы старинное мнение, то слово инстинкт очень неопределенное, гибкое слово. И действительно, чем более животное, напр. собака, воспитывается, тем инстинкт его становится слабее, и идеи, приобретенные опытом, т. е. разум, расширяются до того, что совершенно покоряют себе инстинкт. Поэтому и доктор Аберкромби говорит: признавать, что умственное начало прекращается после смерти, тогда как мы знаем, что физическое начало, хотя и в различных видоизменениях, продолжает существовать, – есть произвольное предположение, противное всем правилам здравой логики, и потому он замечает, что мы должны верить в существование будущей жизни, даже у самых незначительных животных. Далее он говорит, что если мы признаем, что душа человека невещественна и бессмертна, то то же должны сказать и о душе пчелы или муравья.

Посмотрим и разберем, так ли это?

У Декарта была переписка об этом предмете с Генрихом Мором. Мор ясно опровергает доводы Декарта, желавшего унизить душу животных и поставить ее в уровень с автоматами. Столько знания, потраченного на разъяснение неразрешимого вопроса о душе животных, только свидетельствует о неутомимой пытливости ума человеческого. Существует даже целая литература, старающаяся объяснить язык животных.

Между тем разница между человеком и животным должна бы быть ясна для каждого: один одарен бессмертной душой, другое только рассудком, покидающим человека вместе с жизнью. Метафизики могут сколько угодно спорить о том, врожденны ли идеи или нет; это вовсе не касается вопроса о духовном начале человека. Не все ли равно, как бы ни образовались идеи; главное дело, как образуется способность воспринимать идеи. Положим, что идеи – результат опыта, но способность воспринимать эти идеи—врожденная. Все органические существа созданы со способностями воспринимать впечатления как бы их не называть, идеями или ощущениями, – свойственные их сфере и назначению. Из всех животных один человек имеет способность воспринимать идеи о Боге, о поклонении Ему, о душе, о жизни вечной. Мы не видим никаких признаков этой способности в низших породах животных. А по аналогии со всеми известными законами природы, мы должны заключить, что если одному роду существ дарованы способности, отличающие его от всех других, то эти способности, конечно, даны Провидением для удовлетворения известных потребностей этих существ.

Ни мало не опровергает этих положений то, что способность человека познавать верховное начало недостаточна для того, чтобы он мог составить себе правильное понятие о божестве и будущей жизни. Человек, своими усилиями и проницательностью, должен постепенно совершенствовать свои понятия. Прежде, чем воздвигнуть Парфенон, он должен был выстроить шалаш; он сначала разделяет предрассудки дикаря и язычника, и только со временем делается философом или христианином. Одним словом, человек рожден несовершенным, но ему дана возможность достигнуть совершенства. И потому Гамильтон в своих лекциях говорит: «Науки, несовершенно исследованные и находящиеся в состоянии развития, изучаются с большею жадностью; совершенная ясность и определенность в науке уничтожили бы всякое стремление к занятию ею, и самым большим несчастьем для человека было бы полное обладание истиной, к которой он стремится.»

Вот в этой способности воспринимать идеи, несвойственный животным, мы и можем видеть доказательство присутствия в человеке души.

Низшие разряды животных не имеют способности познавать своего Творца и поклоняться Ему, потому что если бы даже и им предопределена была загробная жизнь, то они, воскреснув, не имели бы самосознания.

Симпатия, которую мы питаем друг к другу и которую обыкновенно называют человеколюбием, неизвестна животным, даже живущим обществами, как бобры, пчелы, муравьи, ибо только людям предназначено встретиться, знать и любить друг друга в будущей жизни; отношения же между животными прекращаются со смертью.

Чем более мы рассматриваем способности, исключительно врожденные человеку, тем более убеждаемся в том, что они отличают его от всех других созданий возможностью постигать предметы, находящиеся вне мира сего. «Один человек – говорит Мюллер – может мыслить об отвлеченных предметах». А на отвлеченных понятиях, каковы время, пространство, дух, материя, свет, форма, количество и сущность, основываются не только все философские системы, все науки, но и сам прогресс человеческих обществ. Почему это? Потому, что отвлеченные идеи увлекают разум человека от всего материального к духовному, от настоящего к будущему.

Но если бы существование человека оканчивалось могилой то должно было бы признать, что он – единственное существо в мире, которого природа или Провидение обманывает, дав ему бесплодные способности. Справедливо говорит Чалмерс: какой вывод должны мы вывести из верховного закона природы, что в ней нет ничего пустого или бесполезного в способностях, которыми одарены живые существа? Каждое стремление удовлетворяется; каждая способность находит себе применение в настоящем или в будущем мире. Человек же, если бы не имел надежды на будущую жизнь, противоречил бы своим существованием этому закону: он был бы одарен стремлениями, которых не мог бы удовлетворить.

Многие последователи философских школ говорят, что молитва происходит от неведения человеком явлений природы, и что страх или невежество научили, когда гром гремит или дрожит земля от землетрясения, слабых людей повергаться в прах, а сильных молиться. На это можно заметить, что естественные явления гораздо сильнее поражают животных, чем человека: птица или зверь гораздо ранее, чем мы, предчувствуют, когда гром загремит или задрожит земля, и все же их инстинкт учит их искать себе убежища, а не учит их молиться.

Если справедлива теория, что очевидности присутствия души в человеке не следует искать в идеях – все равно, врожденны ли они или приобретены опытом – но в способности воспринимать эти идеи, то способность, дарованная одному человеку, – видеть в явлениях природы проявление силы, стоящей выше нее, с которой он может иметь единение, – есть лучшее доказательство, что Творец одному человеку открыл свое бытие через природу, и что с одним человеком божество вступает в единение – но только путем молитвы.

Не был ли бы безумен медик, если бы, найдя в человеческом организме какую-нибудь способность, столь общую, что должен полагать ее присущею здоровому его состоянию, стал бы уверять, что природа повелела оставить ее в бездействии? Рассуждая по аналогии, не должен ли он сказать, что постоянное бездействие этой способности должно более или менее вредить всему организму?

Мы несколько раз упоминали об инстинкте и даже назвали это выражение слишком гибким и неопределенным.

Инстинкт бывает и у человека: этим именем можно назвать те безотчетные действия и чувства, которые мы ни объяснить, ни понять не можем.

Мало ли бывает действий, невольных и совершенно необъяснимых. Вот, напр., когда мы отворяем рот и произносим фразу – мы еще не знаем, что скажем после нее; когда мы приводим в движение мускул, имеем ли мы понятие о том, что заставляет нас так действовать? И, таким образом, не будучи в состоянии объяснить простую связь, существующую между желанием и действием, мы хотим разрешить все загадки, заключающиеся в душе и мыслях человека! Разве не правда, что капля воды или вещественный атом не дотрагиваются друг до друга? Между ними всегда есть пустое пространство, как бы оно ни было мало. Как же бы мог существовать мир, если бы всякий человек, прежде чем вступить в какие-нибудь сношения с другим, хотел бы узнать все сокровеннейшие тайны его существования.

Что же касается власти и искусства, которыми одарены от природы некоторые исключительные натуры, и которые мы не решаемся ни признавать, ни отрицать, то они происходят от качеств, скрытых в этих организациях. Эти качества, в большей или меньшей степени, заключаются во всяком человеке и проявляются иногда помимо его воли и желания – безотчетно, инстинктивно. Так, например, один инженер мог прямо написать, чему ровняется корень какой угодно степени, из числа написанного во всю школьную доску, но как он делал то, чего другие и лучшие ученики достигали долгим решением трудной задачи посредством логарифмов – он сам объяснить не мог; он говорил, что это для него так же ясно, как дважды два – четыре. Этот инженер, так сказать, инстинктивно решал эти трудные задачи и, мало того, когда его окончательный вывод не сходился с тем, который был найден посредством долгих и сложных вычислений, он оспаривал верность своего вывода, ошибку же приписывал другим – и замечательно то, что всегда оказывался правым. К сожалению, этот инженер не был замечателен ни чем, кроме своих необыкновенных вычислений.

Тут мы находим опять то же начало чудесного, которое вывело науку из бездейственного невежества к деятельному знанию и которое, обращаясь снова в область неизвестного, парализует наши знания и возвращает всю силу чудесному.

Говоря об уме, как о чем-то отличном от души, мы подозреваем, что некоторые не в состоянии представить себе, что такое душа, и отделить ее от ума.

Между тем удар по голове может уничтожить рассудок, – неужели же он уничтожит и душу? Способности Ньютона так притупились в старости, что его собственные теоремы стали ему непонятны. Можем ли мы представить, что и душа Ньютона притупилась, износилась, вместе с его рассудком? Если мы не отличим души от рассудка, то и не можем объяснить себе, что душа нетленна и бессмертна.

До сих пор признано, что почти всякое тело в природе способно принимать троякое состояние: твердое, жидкое и газообразное, смотря по количеству скрытого в нем тепла. Тот же предмет в одну минуту может быть твердым, в следующую – жидким, наконец – газообразным. Вода, что течет перед нашими взорами, может вдруг остановиться в виде льда или подняться на воздух в виде пара. Так и в человеке три состояния – животное, умственное и душевное, и, смотря по тому, как он приводится в соприкосновение с тайным деятелем всего мира, – теплом, необъяснимым хорошо ни одной наукой, невесомым и невидимым – одно из этих трех состояний берет перевес.

Один из оригинальных мыслителей, Мэн-де-Биран, начинает свое поприще, как философ, со слепою верой в Кондильяка и материализм.

По мере того, как разум его, стремящийся к познанию истины, расширяется посреди разрешаемых загадок, он открывает явления, необъяснимые чувственной теорией Кондильяка.

К первой, животной жизни человека, с ее ощущениями и органическими отправлениями, управляемыми законом необходимости, он принужден прибавить еще вторую, или человеческую жизнь, с присущими ей: свободной волей и сознательной совестью. Таким образом он доходит до единения материи и разума, но все еще чего-то недостает, – недостает ключа к объяснению тех чудес, которых не может объяснить ни то, ни другое жизненное начало. И вот, наконец, великий мыслитель сам собою доходит до третьей жизни человека – до жизни души.

«В человеке существует – говорит Мэн-де-Биран в конце своего сочинения – не два противоположные начала, но три. В нем заключаются три жизни, три рода различных способностей. Хотя все они должны быть в согласии и гармонии между собою, однако над сознательными и деятельными способностями, составляющими человека, находится третья жизнь, которая дает почувствовать, что есть другое счастье, другой разум, другое совершенство, неизмеримо выше счастья, разума, умственного и нравственного совершенства, достигаемых человеком на земле», (Oeuvres inedites de Maine-de-Biran. Vol. 3, p. 546).