Текст книги "Оракул"

Книга 2
Навьи чары

Глава 1
Кот в сабо

Смотрю на тающую глыбу,

На отблеск розовых зарниц,

А умный кот мой ловит рыбу

И в сеть заманивает птиц.

Н. Гумилев

Ну что ж, настала пора приоткрыть карты. Герман Парнасов, автор нашумевших романов и громких разоблачений, был жив, точнее, едва жив, хотя пребывал значительно ниже уровня земли. Пользуясь неограниченным досугом: на допросы его вызывали редко и ограничивались лишь одним вопросом: «Где бумаги прячешь, сука», он размышлял о своей горестной судьбе и с упорством собаки, учуявшей крота, искал истоки своих сегодняшних бед в дне вчерашнем. И он наконец нашел этого слепого землекопа, подкопавшего корни его райской яблоньки… Это было нетрудно, ибо вся роковая биография писателя уместилась в несколько лет триумфа и полгода одиночного заключения. С чего все началось? Да, пожалуй, с очередного симпозиума в писательской VIP-сауне.

За несколько месяцев до странных похорон.

В облаках душистого пара и банных благовоний плавали призрачные и обманчиво невесомые тела маститых литераторов. Полки сауны напоминали ступени литературного Олимпа, и чем выше поднимался по этой лестнице писатель, тем более крепкий градус принимали его тело и душа. Скрытую в тумане вершину парилки по праву занимал Герман Парнасов. Человек-тайна нежился на самшитовой лежанке и загорал в лучах невидимого солнца, солнца славы. Ступени пониже облюбовали «птицы» помельче, если иметь в виду литературную, а не природную комплекцию.

Утомленные блаженством литераторы уже давно перешли с производственных и цеховых тем на личные.

– Вы не представляете, что такое молоденькая любовница в моем возрасте, – откровенничал убеленный сединами писатель, продолжатель традиций Бунина и Набокова.

– Амброзия и нектар? Напиток бессмертия? – подсказал Шмалер.

– Допинг? Допинг для души и творчества? – допытывались другие.

– Нет, дорогие мои, это запах. Невесомый аромат истинной молодости. Это начинаешь понимать слишком поздно, когда юность становится единственно желанной роскошью. Но я обладаю женщиной гораздо полнее, когда просто вдыхаю ее.

Певец гордых Перуниц и таинственных Берегинь, Лют Свинельдович Обуянов ухмыльнулся в черную бороду, попробовал на зуб дубовый лист и презрительно сплюнул.

Как коренной таежник к лирике он относился с практично-потребительской точки зрения и в женские дебри углублялся не для вдыхания цветочков или сбора ягодок и грибков, а исключительно для энергичной и всегда удачливой охоты.

Парнасов не участвовал в разговоре. Он все еще был одинок, но не из робости или пресыщенности, а скорее из-за изысканности своих желаний. Его мечтой с некоторых пор стала ни больше ни меньше сама божественная Изида, богиня мудрости и тайны. Она восседала на троне в полумраке древнего храма и держала в руках закрытую книгу. «Никто из смертных не открывал моего покрова», – волнующе шептали ее уста.

– Скажите милейший собрат, откуда вы взяли этот сюжет, я имею в виду ваш роман «Кот в сабо», почему в сабо, а не в сапогах? – поинтересовался у Парнасова Шмалер.

– Кот в сабо – это французская аллегория дьявола, – с улыбкой пояснил Парнасов. – Шарль Перро это прекрасно знал, поэтому и обул своего кота в сапоги. А то чуете, чем запахла бы вся сказка?

– Но откуда? Скажите, откуда вы берете свои откровения? – допытывался Шмалер.

– Я не удивлюсь, если ему помогает этот самый «кот в сабо», – буркнул деревенский прозаик Зайцев, уже вышедший из моды и только по привычке допущенный в литературную баньку.

– Отнюдь, – почесывая грудь, отвечал Парнасов. – Но раз уж вы сунули нос в мой горшок, я отвечу вам вопросом. Известно ли вам, кто был автором шекспировских пьес и сонетов? И почему величайший гений человечества не потрудился выучить грамоте своих дочерей? Биографы стыдливо умалчивают, что больше всего на свете «стафордширского лавочника» интересовали цены на недвижимость и новые подряды. Все дело в том, что призрачный капитан Шекспир – это маска. За ней скрывался величайший ум той эпохи. И надо сказать, он даже не слишком шифровался, отшучиваясь знаменитой своей фразой: «Если свинья своим рылом может начертить на земле букву „А“, нельзя ли представить, что она могла бы написать целую трагедию, как одну букву?» Конечно, я говорю о Френсисе Бэконе. Современные криптографы установили Пароль Мастера, принадлежавший Бэкону. К примеру, в первой части «Короля Генриха Четвертого» слово «Френсис» встречается ровно тридцать три раза. Это и было его своеобразным автографом. Этот бедняга просто был вынужден шифроваться.

Высокий государственный муж не мог заявить об авторстве своих пьес ввиду многих причин. Считайте, что я тоже маска. Через мои книги люди узнают то, что давно должны были узнать!

– А вы не боитесь? – осторожно осведомился Шмалер.

– Чего? – надменно спросил Парнасов.

– «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» – пожевав губками, ревниво напомнил Зайцев.

Парнасов повел румяно-налитыми плечами и прикрикнул на внезапно замершего в стоп-кадре Шмалера:

– Поддай-ка пару, критика!

Шмалер плеснул на каменку, и ароматное облако скрыло Парнасова.

– И над чем, коллега, работаете теперь? – поинтересовался Шмалер.

– «Реквием по Буратино».

– Ну это просто какое-то головокружение от успехов! – еще больше обиделся Зайцев.

– А при чем тут Буратино? – настырно допытывался Шмалер, явно намериваясь сгустить банные пары до состояния гонорара.

– Да, знаете ли, я многим ему обязан… – обронил Парнасов голос из облаков.

Завернутые в тоги литературные патриции переместились в мраморный зал для возлияний. Парнасов тоже слез со своей вершины и окунулся в прохладный бассейн. Он задумчиво плавал в розовой, подернутой туманом воде, со светлой грустью вспоминая прошлое. Да, не так-то легко вычеркнуть из памяти событие, некогда перевернувшее всю его жизнь.

Когда-то Парнасов, как все юные неудачники, писал стихи, пока не убедился, что все лучшее уже написано до него. Тем не менее он окончил литфак областного пединститута и уехал в тихий провинциальный городок сеять разумное, доброе, вечное… Во время работы в поселковой школе Герман Михайлович и вправду поначалу самоотверженно сеял и даже подавал радужные надежды, от которых внезапно хорошели молоденькие учительницы начальных классов, и он, возможно, дослужился бы даже до директорского кресла, если бы не жгучая тоска по великому огненному Слову, которую приходилось заливать, чтобы она не испепелила его изнутри. Так, находясь между небесным огнем и океаном иллюзий, Герман Парнасов все реже доверял компасу и все чаще гулял по морю житейскому без руля и ветрил. И всякий раз после очередного кораблекрушения он заново обретал себя где-нибудь в кустах сирени позади кафе «Встреча», но чаще на жесткой коечке в местном отделении милиции. Там Германа Михайловича хорошо знали и даже любили, но из школы «словесника» все же уволили. «Розу белую с черной жабою я хотел на земле повенчать!» – в раскаянии восклицал Парнасов и выл от невыразимой грусти.

Чтобы как-то поправить земные дела, он продал комнату в коммуналке и отправился искать счастья в столицу, но во время двухминутной стоянки на станции Ожерелье отстал от поезда, с досады хватил лишнего в привокзальном буфете и пошел в Москву пешком. Вдали уже слезились огни городской окраины, когда из потемок под железнодорожным мостом вылез «черный человек», подлинное альтер эго, что преследует каждого настоящего поэта. Темный двойник попросил у истинного Парнасова закурить, отлично зная, что тот не курит. Очнулся Герман Михайлович лишь на следующее утро с вывернутыми карманами, без денег и документов, зато с вполне материальным автографом привидения в виде синяка под глазом. Спотыкаясь и оскальзываясь на железнодорожной насыпи, Парнасов побрел в сторону Москвы.

Пригородная гостиница «Приют странника» давно стала приютом сезонных рабочих. За стойкой администратора сидела ядовито яркая дама, похожая на шевелящую щупальцами актинию. Крепко опершись на стойку, Парнасов поэтично и трогательно объяснил Актинии, что отстал от поезда, оставив в нем документы и все наличные, и теперь ждет денежной помощи от родителей, хотя, если честно, отца своего Парнасов не знал, а матушка его, скромный корректор провинциальной газеты, не могла помочь даже самой себе.

Его приличный пиджак и вышитый гарусом галстук внушили доверие яркой даме, да и сам Парнасов был мужчина хоть куда: немного неухоженный, но видный и гладкий. Хлопая ресницами, Актиния даже выдала ему что-то вроде кредита доверия из собственного кошелька и любезно поселила в подсобке.

Близилась осень, и Парнасов уже крепко прижился в «Приюте странника», и почти без страха ждал зимы, намереваясь меньше есть и больше спать.

Октябрь сквозил прорехами и пестрыми заплатами, и, перед тем как впасть в зимний анабиоз, Парнасова, как медведя, все чаще тянуло «в овсы». Плохо человеку, когда он один в осенний вечер. Конечно, можно притулиться где-нибудь за столиком в дешевой «таверне» и до ночи сидеть над остывшим чаем. Можно бочком пробраться в теплое нутро церкви и побыть с людьми, но на этой треклятой окраине не было даже церкви. Можно просто стоять у магазина, разглядывая витрины и счастливых покупателей. Там Парнасову иногда наливали по стопочке знакомые бомжи. Ободренный таким решением, он вскочил, набросил пиджачок, прокрался мимо хищно дремлющей Актинии и, очутившись на свободе, энергично зашагал к неоновому зареву супермаркета. Пользуясь ранней осенней тьмой, он на минутку встал к забору. Стоя лицом к дощатому щиту, Парнасов прочел: «Театр иллюзий. Единственное представление кукольной трагедии „Гамлет“».

Порывистый ветер срывал с забора театральную афишку, набранную старинной гарнитурой: «Кинотеатр „Молния“. Вход свободный».

«Я – Гамлет! Холодеет кровь, когда плетет коварство сети, и в сердце первая любовь жива к единственной на свете…» – припомнил Парнасов. – «Счастлив тот, чье сердце теплит этот светоч! Именно он превращает ветхую халупу в алтарь». Сердце самого Парнасова походило на гостиничный номер, и, по законам любой гостиницы, дамы, изредка навещавшие сердце Парнасова, не задерживались до утра, не стеснялись яркого света и никогда не целовали его в губы.

– «Гамлет»? Почему бы нет? Тяжеловесная и строгая классика… – сам с собой разговаривал Парнасов, вышагивая под накрапывающим дождем. – Жаль, что в этом спектакле так мало женских ролей, но раз уж вечер все равно пропал, он пойдет туда, в этот обшарпанный кинотеатрик, с жесткими скрипучими креслами и тыквенной шелухой под ногами.

Кинотеатр «Молния» оказался недалеко, всего в двух кварталах, ближе к центру. Как и ожидал Парнасов, это был старенький, видавший виды особняк с обвалившейся лепниной, как будто лет тридцать назад в него и вправду ударила молния. В зале Парнасов выбрал кресло поближе к сцене и полулежа устроился на сиденье, вытянув вперед зябнущие ноги.

Легкий дробный топот за черным подрагивающим занавесом создавал особое театральное напряжение и приятно бодрил; кроме Парнасова на представление заглянуло еще несколько зрителей: парочка тинэйджеров, привычно целующихся взасос, не дожидаясь, пока погасят скудный свет, и мрачный субъект, сидящий в инвалидном кресле. Яркая жокейская шапочка с козырьком, низко надвинутая на глаза, придавала ему спортивный и даже воинственный вид.

Лампочки зашипели и погасли одна за другой. В бездонной тьме прозвучал старческий голос:

– О дух человеческий, искра божественной сущности! Все проходит, все разрушается и тонет в пучине бесконечности. Одни только искры продолжают жить своей вечной и неизмеримой жизнью. Это великая сила Духа Человеческого…

В глубине сцены, похожей на бархатную пещеру, вспыхнула свеча. Старец в наряде средневекового алхимика одну за другой зажигал свечи по ободу сцены. Стали видны скудные декорации. Замок Эльсинор представляли две картонные башенки по краям сцены, раскрашенные «кирпичиками». Склеенные из папье-маше деревья напомнили Парнасову утренник в детском саду. Гамлет оказался паяцем с длинным носом и хриплым голосом площадного зазывалы. Сонная королева-мать, не вставая с кресла, читала поваренную книгу и нисколько не интересовалась мятущейся судьбой своего сына. Ее реплики подавал из-за сцены дребезжащий стариковский голос. Изредка появлялся король с оленьими рогами на голове – должно быть, эта кукла осталась от спектакля «Король-олень», хотя рога больше подошли бы его родному брату, отцу Гамлета. Мертвый король дважды навещал сцену в виде гигантской тени с пылающим факелом в руке. Парнасов живо представил себе Офелию в виде облупившейся тростевой куклы и на всякий случай огляделся по сторонам в поисках светящегося леденца с надписью «выход». Внезапно на экране, натянутом позади сцены, появился силуэт изящной девушки с цветами и колосьями в высоко поднятых руках. Молоденькая актриса выступала обнаженной! Задыхаясь от безнаказанности этого созерцания, Парнасов завертел головой, чтобы понять, где находится волшебный фонарь, который проецирует ее точеную тень. Пара на заднем ряду перестала шумно целоваться, парень хулигански присвистнул.

– Взгляни, о случайный очевидец, на Деву среди северных созвездий, – произнес старик, указывая на полувоздушную, мерцающую тень девушки, словно минуту назад он вызвал ее душу. – Она идет, держа в руке светящийся колос. Она из звездного рода, который был отцом древних звезд. С начальных времен она пребывала среди людей, невидимая для всех, и называли ее Справедливостью. Когда же золотой род вымер и пришел серебряный род, Дева Справедливость уже не жила среди людей, она удалилась в верхние обители и с тех пор разила с небес, как молния. Девятый месяц – время Девы! Одиннадцать – число Справедливости! Имеющий разум да сочтет!

– Девять-один-один, – наскоро пересчитал Парнасов телефон «службы спасения». – Кого-то надо спасать? – забеспокоился он.

– Дальнейшее молчанье! – произнес старик и приложил палец к губам.

В полной тишине он сложил два бумажных самолетика и, словно играя, по очереди запустил серебристых «голубков» в башни. И башни вспыхнули призрачным зеленоватым пламенем. Девушка-привидение выронила из рук колос и заломила в мольбе тонкие руки.

– Прекратить эту порнографию! – очнувшись от гипноза, завопил инвалид.

Он резко подался вперед, рискуя вывалиться из кресла, и громко забил в ладоши. Он возможно, затопал бы ногами, если бы они у него были.

Свет волшебного фонаря погас, видение рассеялось розоватой мерцающей дымкой. Занавес упал. Держась за сердце, на сцену вышел старик-актер в костюме алхимика.

– Успокойтесь, эта картина всего лишь оптическая иллюзия. Вы слишком включились в сопереживание.

Его голос потонул в грохоте и шуме. В зал ворвался наряд охранников в камуфляже с автоматами наперевес. Эта мрачная хунта принялась громить жалкие декорации. Инвалид в жокейской шапочке разъезжал по залу, расставляя охранников. Его странное кресло больше напоминало луноход. Оно перемещалось то на серебристых гусеницах, то на колесах, но если надо было взобраться по ступеням вверх, то аппарат выкидывал шесть пружинистых паучьих лапок и подпрыгивал как скакун на дерби, вместе с седоком.

– Освободите зал! – скомандовал инвалид. – Финита ля комедиа, товарищ Гурехин! – обратился он к старику-актеру.

– Нихиль? – обреченно прошептал старик.

– Он самый, – ухмыльнулся калека, – долго же я вас искал, Ксаверий Максимович.

Однако встреча двух стариканов мало походила на ностальгическое свидание.

– Здание куплено корпорацией «Фортуна». Театр оцеплен! Выходить по одному! – наседал инвалид.

– Вы не можете закрыть театр во время представления, – крикнул Парнасов. – Пусть закончат! Руки прочь от искусства, сатрапы!

Он хотел сказать что-нибудь еще в духе своего обычного красноречия, но не успел. Держась за сердце, старик-актер осел на пол. Парнасов оказался ближе всех к сцене и первым бросился к старику.

– Звони в скорую! – крикнул он тинэйджеру, хватая вялую старческую руку, чтобы поймать пульс.

Словно пытаясь встать, старик внезапно сжал руку Парнасова и прошептал:

– Солнечные часы… Труба, семнадцать, Луна и Солнце, мир мертвым… Верни Ключ… Завтра будет поздно!

Парнасов решил, что старик сообщает ему адрес своей родни и, шевеля губами, попытался затвердить бредовое напутствие.

Охранники оттащили упирающегося Парнасова. Выворачивая шею, он видел все, что происходило на сцене. Старика-актера перевернули навзничь. Инвалид, напружинив железные лапки, запрыгнул на сцену и склонился над умирающим.

– Хлопайте, хлопайте его по щекам! – почти рыдал он, но старик уже вытянулся в смертной судороге и затих.

Инвалид медленно, точно в забывчивости снял жокейскую шапочку. Парнасов с ужасом смотрел на его голову с округлой титановой заплатой на темени, словно с дыни срезали вершинку, проверяя на спелость, а затем аккуратно прикрыли срез металлическим блюдцем.

Вместе с дождем и осенними листьями в зал ворвался наряд скорой помощи, должно быть, он караулил за углом.

Пожилой, испитой доктор с достоинством Харона констатировал смерть.

Парнасов тщетно попытался освободиться от захвата. Его стиснули крепче и заставили нагнуться, так что он мог видеть только стертые носки своих ботинок. После того как старика-актера унесли, инвалид спрыгнул со сцены и направил титанового скакуна прямиком к Парнасову.

– Я видел, как вы о чем-то шептались. Что он вам говорил? – мрачно спросил инвалид.

– Ничего, совсем ничего… – пролепетал Парнасов. – Это был хрип умирающего, не более…

– В машину! – коротко скомандовал инвалид, и Парнасова поволокли по проходу мимо сцены.

Внезапно доски сцены разом зачадили, занавес вспыхнул, и фейерверк искр посыпался на головы охранников. От неожиданности те ослабили хватку, и Парнасов оценил этот подарок судьбы: он резко дернулся, вывернулся из захвата и, перепрыгивая через падающие балки, пронесся сквозь дымную мглу, затем свалился в какой-то люк, скатился кубарем по запасной лестнице и долго плутал по коридорам, похожим на коридоры затонувшего в дыму «Титаника». В конце концов он выбрался из дымного трюма и, больше не искушая судьбу, побежал к «Приюту странника».

Горячо пожав наманикюренные щупальца Актинии и заискивающе глядя в ее томные очи, он попросил, чтобы его не беспокоили. На любые вопросы следовало отвечать коротко и грубо: мол, ничего не знаю, жилец съехал в неизвестном направлении.

Наутро, спустившись за кипятком, Парнасов нашел Актинию в необычайной задумчивости. Забывая хлопать ресницами и приоткрыв пунцовые губы, она ловила голос диктора из маленького настольного приемника.

Парнасов остановился и прислушался, чувствуя, что его волосы начинают шевелиться.

– …Две башни Нью-Йоркского делового центра атакованы летчиками-камикадзе! – захлебывалось радио.

Парнасов вспомнил две горящие башни по бокам сцены и бумажные самолетики в руках алхимика. «Завтра будет поздно!» – обреченно шептал старик. Откуда он мог знать о крушении башен по ту сторону земного шара? Сегодня как раз одиннадцатое, одиннадцатое сентября, месяц Девы, число Справедливости! Что это? Бред старикашки или тайный оракул?

– Солнечные часы, труба, семнадцать, Луна и Солнце, Воскрешение мертвых, верни ключ… – зачарованно повторил Парнасов.

Вернувшись в номер, Парнасов навзничь упал на постель и накрылся подушкой. Один кошмар сменял другой. В этом жутком сне смешался загадочный Ключ от Воскрешения Мертвых, улыбка длинноносого паяца и рухнувшие башни-близнецы.

Очнувшись, Парнасов решил во что бы то ни стало взять свой куш и разгадать завещание старика. Для начала он поинтересовался у гостеприимной Актинии, что на местном жаргоне означает «труба», и получил неожиданный ответ, что трубой с давних времен зовется местное кладбище и прилегающая к нему улица.

«Дело-труба, – размышлял Парнасов, – а может быть, имеется в виду тоннель, по которому устремляются в светлую даль души, легкие и свободные, как мотыльки?» Однако Актиния не оценила полета его мысли.

Все оказалось гораздо проще. В центре кладбища некогда было установлено мраморное надгробие в виде ангела, трубящего в трубу. В свете того, что узнал Парнасов о местных достопримечательностях, странное сочетание слов и цифр «труба семнадцать» вполне могло оказаться адресом старика, ведь где-то же он жил до того рокового вечера.

Опасаясь покидать свое убежище при дневном свете, Парнасов дождался темноты и лишь тогда отправился в разведку. Вяло накрапывал осенний дождь. Парнасов шел уже довольно долго, и капли с волос затекали за ворот его летнего пиджака. Он все еще наделся, что где-то рядом с кладбищем есть жилой массив с домом семнадцать, с восемнадцатой квартирой или чем-то подобным. Но в конце улицы выросли кладбищенские ворота, едва освещенные тусклым, покачивающимся светом, Парнасов не повернул назад, он решительно вступил в полутемные аллеи города мертвых. Правильно разбитые улицы этого города сбегались к главной площади и, преодолевая запредельный ужас, Парнасов ждал появления трубящего ангела.

К полуночи небо освободилось от туч и ущербная луна немного восполнила недостаток освещения. Впереди, в бурном ветреном сумраке, белела мраморная фигура. Посланник Апокалипсиса действительно когда-то дул в трубу, знаменуя наступление Судного Дня, но трубу давно отбили воинствующие атеисты. Однако крылатая фигура не утратила величия. У подножия памятника, в точности по слову старика, были установлены солнечные часы. На их постаменте все еще можно было различить барельефы: луну, солнце, звезду и крест.

«Верни ключ!» – прошептал старик. А может быть: «Поверни». Словно герой триллера, Парнасов попытался сдвинуть стрелу солнечных часов, пробуя закрутить мраморный столбик по часовой стрелке. Внутри постамента что-то хрустнуло, заскрежетало, и мраморная плита внезапно поползла в сторону. В нише под часами лежал черный чемодан. В слабом лунном свете блестели кованые уголки и нашлепка из светлого металла. «Гросс Германия. 1943» было прочеканено по серебру выпуклыми готическими буквами.

Герман Михайлович лихорадочно огляделся. Из-за облетевших деревьев выглядывала перекошенная от страха луна. Парнасов схватил чемодан, установил солнечные часы на место и побежал к «Приюту странника».

Поздно ночью он взломал ржавые, похожие не зубастые крокодильи пасти замки на крышке чемодана и заглянул внутрь. Внутри не оказалось ни старинных золотых монет, ни драгоценных украшений. Древний экспонат был доверху набит книгами и рукописными трактатами на немецком языке и латыни. Но были и тетрадки, написанные по-русски: «Истинное откровение по поводу универсального лекарства, называемого в просторечии философским камнем», «Искусство быть счастливым», «Трактат о Соли», «Вода Воскрешения» и «Глория Мунди».

«Заклинаю тебя устами и руками хранить этот секрет от злых, алчущих и преступных людей, – предупреждала надпись на титульном листе „Воды Воскрешения“. – Не возвышай себя с помощью этого секрета, чтобы Бог не имел причин быть недовольным тобою в Судный День…»

Последними на белый свет явились дневники и мемуары, подписанные неким Ксаверием Гурехиным.

К утру следующего дня Герман Михайлович пролистал картинки, схемы и аллегорические рисунки. Поняв, с чем имеет дело, он удвоил меры собственной безопасности и забаррикадировался в номере, предчувствуя, что нашел свое Эльдорадо, свой «золотой ключик». Несколько дней он не ел, но обильно пил воду из треснувшего графина. Простым карандашом на кусках оберточной бумаги, он строчил наброски своего первого романа, чувствуя в груди вулканические толчки. Все то, что копилось и зрело в недрах Парнасовской души, внезапно нашло выход и обрело форму. Сведений, обнаруженных им в чемодане «Гросс Германия», было достаточно, чтобы написать с десяток мировых бестселлеров. Главным открытием была система странных паролей, тайный числовой и знаковый алфавит, придуманный еще на заре цивилизации.

Парнасов не имел наследственного предрасположения к цифири, и, попав в плен к символам, знакам, соотношениям, к магическим углам и инкунабулам, он чувствовал себя не очень уютно. Вскоре же он убедился, что на этом зашифрованном языке переговариваются друг с другом очень важные персоны. Причем переговариваются через века и континенты:

 
Патриарх седой, себе под руку,
Покоривший и добро и зло
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на земле чертил число!
 

Документы таинственного братства, обнаруженные Парнасовым, рассекречивались один за другим и превращались в фантастические и исторические романы. Вскоре Парнасов переехал из «Приюта странника» на съемную квартиру в центре Москвы, а там и вовсе купил собственную. Литературная слава дала зримый оздоровительный эффект: к нему начали возвращаться, казалось бы, навсегда утраченные инстинкты. Первым к разбогатевшему Парнасову вернулся хватательный и покупательный рефлекс, начисто убитый месяцами безденежья, и он принялся скупать все подряд, отдавая предпочтение драгоценностям и антиквариату. Парнасов жадно пил из чаши успеха, но где-то в глубине души зудел по ночам робкий голосок старого сверчка, переехавшего вслед за ним из «Приюта странника»:

– Заклинаю тебя устами и руками хранить этот секрет от злых, алчущих и преступных людей…

Едва заслышав эту дудку, Парнасов вскакивал среди ночи и в ужасе метался по темным затаившимся комнатам. «Что плохого я сделал? – спрашивал он у свербящей тьмы. – Я всего лишь применил открытый мне принцип Философского Камня к писательской работе, и мир преобразился, словно я смотрю на него сквозь изумрудные очки. Замолчи, столетняя мошка, этот успех принадлежит мне, мне одному!»

– Глупый деревянный мальчишка, ты забыл, что золотые, полученные от Карабаса Барабаса, не приносят и малой толики счастья, – плел свою унылую песенку сверчок.

Однажды ночью окончательно взбешенный Парнасов выгнал из гаража свою «триумфальную колесницу» и полетел на окраину города. Около полуночи он вступил в затхлую тьму бывшего кинотеатра «Молния». Зрительный зал напоминал пещеру или морской грот с обрывками водорослей. Остатки бархатного занавеса шевелил сквозняк, обгоревшая обшивка стен свисала, как морская капуста. Парнасов прошел за кулисы и наконец нашел гримерку старика. Здесь было светло от лунного света, падавшего в маленькое окошко под потолком. На гвоздях печально перешептывались куклы. На полу, раскинув руки и заломив ноги в замершей пляске, валялся Буратино.

– Пойдем со мной, плутишка Буратино, единственный друг детства, – прошептал Парнасов и упрятал деревянного человечка за пазуху.

* * *

– Заснули коллега?

– А? Что такое? – Парнасов вздрогнул и очнулся, растерянно оглядывая пестрые изразцы, золотые краны в виде морских коньков и бассейн с розовой водой Сандуновской бани.

Рядом плескался Шмалер:

– Есть заманчивое предложение. Не хотите ли прогуляться в Сибирь? – промурлыкал он.

– Да нет, знаете ли… Еще рановато…

– Да не в том смысле. В Змеиных горах строится новая игровая зона. Корпорация «Фортуна» слыхали?

– А как же? Сибирский Лас-Вегас! Город порока на берегах Енисея? – пробормотал Парнасов и почему-то вспомнил инвалида в бейсболке, громившего «Молнию» от имени «Фортуны».

– Так точно! Добро пожаловать в Лебединск! Предполагается шикарная тусовка, презентация казино «Золотой ключик», бал-маскарад и грандиозный банкет.

Парнасов пробормотал, что в ближайшие дни очень занят, и окунулся с головой в розовую воду.

– Настоятельно советую, – вновь замяукал Шмалер, едва голова Парнасова оказалась на поверхности. – Кстати Змеиные горы, о которых вы писали в своем романе, как раз неподалеку от новой игорной столицы.

– Ну ладно. Раз такое дело, я согласен!

Поеживаясь от свежей прохлады, Парнасов вылез на мраморные ступени и завернулся в махровую простыню. Зуб не попадал на зуб. Юркий, как обезьянка, Шмалер сейчас же вручил ему слегка подмокшее приглашение с колесом Фортуны на глянцевой стороне.