Текст книги "Введение в психологию"

Извращения человеческого общения, подобные садизму и мазохизму, могут быть поняты по аналогии с клеточным содержанием животных. Различные ячейки общества – семья, группа знакомых, служебная обстановка – аналогичны клетке, поскольку препятствуют размежеванию владений и создают положение длительной конфронтации. В этом положении неумолимо действует инстинкт внутривидовой агрессии, заложенный в каждом из нас и направленный против каждого другого, – инстинкт благотворный и созидающий, породивший всё, что делает нас людьми, но не приспособленный к клеточному содержанию людей. Действие этого извращения тем страшнее, чем меньше мы понимаем, что заперты в клетку.

4. Как мы видели, вопрос о природе человека сам по себе имеет смысл, если освободить его от субъективных построений и эмоций. Конечно, многие люди совсем не заинтересованы в объективном изучении человека: им дороже иллюзии и привычки мышления, помогающие им жить. С другой стороны, знание само по себе недостаточно, чтобы сделать жизнь человека глубокой и осмысленной: для этого нужны цели. В действительности именно от наших целей зависит, что мы хотим и чего не хотим знать. Существуют такие цели, которым знание абсолютно противопоказано, например, психический комфорт в разлагающемся обществе. Читатель сам может судить, насколько интересно ему объективное знание о человеке; а что это такое, видно из сказанного выше.

Изучение биологической природы человека приводит к выводу, что всё инстинктивное, врождённое в человеке – в моральном смысле нейтрально, то есть не имеет отношения к морали. Те особенности поведения, которые делают человека “злым”, “жестоким” по отношению к себе подобным, происходят от специфического извращения инстинкта, связанного с условиями общественной жизни людей. Разговоры о “звере в человеке”, о “слепой силе инстинкта”, о “законе джунглей” являются суррогатами, оставшимися на месте христианской концепции первородного греха, и заслуживают сохранения лишь в качестве социологических курьёзов. Определённые общественные механизмы делают человека “злым”, точно так же, как другие делают его “добрым”. Действие этих механизмов можно понять лишь в том случае, если вместе с биологической, инстинктивной основой поведения человека рассмотреть специфические ограничения, налагаемые на человеческую жизнь общественной средой и традицией. Но, в отличие от животных, человек может сознательно изменять условия своего существования. Более того, он вынужден это делать, если не хочет предоставить естественному отбору найти другого хозяина для этой планеты. Для такого действия есть два пути.

Первый путь предполагает, что спасительная формула уже известна. В этой формуле заключена достаточная мудрость для преодоления всяческого зла; и если зло всё ещё не исчезло с лица Земли, то единственно по той причине, что формула была недостаточно усвоена. “Возлюби своего ближнего, как самого себя (или больше себя)”. “Человек – мера всех вещей. Всё в человеке, всё для человека”. “Благоговение перед жизнью”. “Мао – Красное Солнышко”. Людям, которым достаточно одной формулы, никакое знание не нужно. Это путь веры.

Другой путь предполагает, что человек сложен и не может быть описан одной формулой, как нельзя вывести из одной формулы всю физику. Что длительный путь познания человека – только начинается. Что памятные неудачи известных экспериментов над человеком имеют такое же объяснение, как и всякие опыты без достаточной информации. И что цели, касающиеся человека и общества, могут быть достигнуты, если вы о них достаточно знаете. (Но, конечно, прежде всего у вас должны быть цели). Для этого пути тоже нужна вера. Гораздо больше веры.

II. Структура личности

1. Уровни достоверности

Крутым поворотом в понимании человека были открытия Фрейда, получившие широкую известность в начале этого века, особенно в двадцатые годы. Споры вокруг имени Фрейда всё ещё продолжаются в некоторых общественных средах. Особенно комическое впечатление производят интеллигенты, обычно преклоняющиеся перед общим мнением, но по своему провинциальному положению не осведомлённые о статусе Фрейда; от них можно услышать слово “фрейдизм”, употреблённое с тем же пугливым недоверием, как в 18-ом веке говорили “ньютонианство”.

Как мы уже видели, враждебное отношение к научному открытию пропорционально его новизне. Из этого правила исключаются лишь те авторы, достижения которых совсем непонятны публике. Выводы, к которым пришёл Фрейд, были ошеломляюще непривычны и вдобавок относились к человеку, а потому считались понятными. Они были встречены с крайней неприязнью. До этого нам нет дела; вопрос в том, насколько они достоверны. Вряд ли что-нибудь компрометирует популярную литературу больше, чем смешение уровней достоверности. Читателю сообщают о жизни на Марсе в таких выражениях, как будто эта сказка ещё принимается всерьёз; телепатия и футурология также предлагаются в научной упаковке. Некритическое чтение работ Фрейда (в безграмотных переводах двадцатых годов) может привести современного читателя в замешательство. Прежде всего, Фрейд пользовался повседневным (не “научным”) языком. Мы привыкли к “научному” изложению, для которого в каждом случае изобретается специальная терминология. Но у Фрейда не было такой терминологии, потому что предмет его исследования был совершенно новым (для науки). Врач по образованию, он мог до известной степени обходиться языком медиков, пока речь шла об описании неврозов. Но чем дальше (и глубже) он уходил от своего исходного пункта, тем меньше можно было пользоваться терминологией врачей, впрочем, довольно архаической. Для описания новых понятий Фрейд создавал свои термины, употребляя для этого слова обиходного, иногда “философского”, а иногда просто латинского языка. Поскольку такие слова имеют ещё и другой, первоначальный смысл, этого уже достаточно для недоразумения. Конечно, таким же способом создаются все научные термины; но физический термин “энергия” не вызывает у Вас ассоциаций (“энергичный мужчина”), а “рассеяние” не связывается с рассеянностью. Лучше всего термины вроде “энтропии”, не вызывающие в нашем уме никаких привычных представлений; но всё это не страшно, раз уже известно, что термины относятся к физике.

Если же предметом изучения является человек, то условное значение терминов угрожающим образом переплетается с их ненаучным подтекстом. Эта угроза касается также и учёных, если они не обладают культурой формального мышления. Когда же предмет излагается для общей публики, иллюзии понимания и комедии псевдопонимания становятся общим правилом. “Подсознание”, “libido”, “эдипов комплекс” и т. п. становятся штампами обиходного языка (особенно на Западе, где психоанализ давно популярен) и, в свою очередь, заслуживают исследования – уже как социальное явление.

После Фрейда было положено много усилий для уточнения понятий психоанализа. К сожалению, культура мышления людей, которые этим занимались, часто оставляла желать лучшего. Огромная популярность и огромная доходность профессии (психоаналитики, как правило занимаются врачебной практикой) породила необозримую литературу, почти столь же дурно пахнущую в научном отношении, как пресловутая “социология”. Поэтому все уровни достоверности, все термины и все их мыслимые значения до сих пор смешиваются. Так будет до тех пор, пока некий подвижник не напишет строго логический трактат по психоанализу, заменив все “живые” слова точным символизмом. Это и случится, но не скоро. Пока же, напротив, обилие учёных терминов в интересующей нас области служит безошибочным признаком шарлатанства. Итак, будем осторожны в толковании слов! Не будем понимать их слишком буквально, даже у самого Фрейда, кстати, не обладавшего способностью к чёткому изложению. Постараемся понять, что́ он пытался выразить своим тяжеловесным стилем.

В конце двадцатого века наследие Фрейда представляется не только старомодным, но и неравноценным. Отлично понимая значение своих открытий для изучения общества и истории, Фрейд в последние годы жизни много писал на “социологические” и “философские” темы. Но психоанализ не является волшебным ключом, открывающим все двери. Это лишь одно из орудий, необходимых для великого предприятия, к которому на ощупь приближается и наше поколение – для изучения человека. Поздние работы Фрейда находятся на гораздо более низком уровне достоверности, чем основное ядро “глубинной психологии”, выдержавшее проверку временем. Фрейд-“философ” часто увлекается в своих фантазиях, и почти всегда проницателен в деталях; но не будем верить ему на слово[5]5
  Попытки Эйнштейна построить “единую теорию поля”, занявшие вторую половину его творческой жизни, также выходили за пределы возможностей его времени (и нашего!).


[Закрыть].

Мы будем часто ссылаться на Фрейда, говоря о нынешнем состоянии психологии. Не столь важно, с чем он согласился бы сам; в конечном счёте и евклидова, и неевклидова геометрия произошла от Евклида.

2. Исторический фон

Теоретические представления о человеке, существовавшие до Фрейда, имели два разных источника. Древнейшим источником таких представлений была религия. В религиозных мифах и в практике религиозных культов содержалось – в фантастической форме – глубокое знание о человеке. Мы ещё вернёмся ниже к этому важному вопросу; здесь же достаточно заметить, что в эпоху просвещения всё относящееся к религии было необратимо скомпрометировано – точнее, опозорено. Поскольку церковь хранила и защищала своё историческое наследие, не желая ни от чего отказываться, то вместе с библейской космологией, чудесами и папскими декреталиями были высмеяны все традиционные понятия о психической жизни человека. Добро и зло, грех и благодать, целомудрие, аскетизм, мистический экстаз – все эти понятия были подвергнуты не критике, но травле под аккомпанемент фанфар торжествующего разума. Между тем, религиозное понимание человека имело уже хотя бы то преимущество, что человек рассматривался как очень сложное, противоречивое существо. У философов-“просветителей”, увлечённых лёгкостью своей разрушительной работы, человек оказывался чем-то неправдоподобно простым. Читатель, не знакомый с оригинальными сочинениями, может заподозрить нас в пристрастии. Чтобы понять, до какой степени беспочвенны и невероятны были представления рационалистов 18-го века о человеке, надо прочесть “Общественный договор” Руссо и трактат Кондорсе; надо осознать, что это были особенно влиятельные книги, которые воспринимались всерьёз и непосредственно влияли на поведение людей. В понимании рационалистов того времени человек выглядит чем-то вроде вычислительной машины, подсчитывающей свои выгоды и невыгоды по раз навсегда встроенной шкале оценок. Точно так же, как в элементарных шахматных руководствах конь приравнивается двум пешкам, ладья – почти двум слонам, и т. п., все удовольствия и невзгоды человека предполагаются арифметически сравнимыми, а сам он – способным сравнивать и выбирать наилучшее; именно в этом смысле человек называется “разумным”. “Разумное” отношение к жизни означает, таким образом, в точности то же, что теперь обозначают популярным словом “оптимизация”. Руссо в “Общественном договоре” решительно оптимизирует человека, а затем и общество; категоричность этого построения комически подчёркивается его стилем, по своей запутанности почти беспримерным во французской литературе.

Так возник сценарий, по которому была разыграна французская революция. Это было столь же смешно, как идеи о воздухоплавании, стоившие жизни Икару. И очень скоро нашлись охотники смеяться, твёрдо стоявшие обеими ногами на исторической почве. За революцией последовала реакция. Реакционные мыслители, прежде всего Карлейль и Тэн, объяснили публике, почему всё это не могло и никогда не может удаться. Мы изложим точку зрения консервативной реакции на языке нашего времени, как мы изложили выше аргументацию Просвещения. Консерваторы подчёркивают сложность человека. Точнее, они отрицают, что программа обработки выходных данных, именуемая человеком, задана раз навсегда; мало учитывать условия среды, поскольку и сами реакции человека на изменения среды не постоянны. С точки зрения консерваторов, от среды зависит и сама программа: человек есть существо историческое. Далее, особенно подчёркивается устойчивость основной информации, вводимой в начале эксплуатации машины, т. е. воспитания в сложившихся исторических условиях. Добавочная информация, получаемая впоследствии, не может изменить основных, уже сформировавшихся структур в этой программе, или меняет их очень мало. Таким образом, подчёркивается иерархическое устройство программы, с системой приоритетов, зависящих от времени (а также способа) введения данных. Наконец, предполагается, что машина снабжена механизмом случайного выбора; это значит, что всё предыдущее ещё не определяет поведения человека, а лишь делает его вероятным; поведение человека спонтанно.

Мы изложили консервативный образ мыслей не слишком серьёзно, но зато с научной строгостью, о которой эти люди не могли и мечтать. Забавнее всего то, что консерваторы тоже пытались опереться на науку своего времени; от рационализма они апеллировали к опыту; вместо механики они вдохновлялись биологией, охотно ссылаясь на Дарвина, и всё это очень смешно. Нет надобности воспроизводить все эти наукообразности столетней давности[6]6
  Кто хочет убедиться, как закономерно возникают наукообразные химеры, может обратиться к Тэну (не к “Истории революции”, а к “Истории искусства”).


[Закрыть]; мы выделили в них то, что в них было серьёзно и заслуживает внимания.

Девятнадцатый век, начавшийся с консервативной критики рационализма, становится эпохой эмпиризма. Но эмпиризм в естествознании и в истории лишь поверхностно задевает психологию. Усвоив, что человек сложен, психологи довольствуются немногим: они исследуют то, что в человеке просто. Возникает наука о простейших реакциях человека, типичным достижением которой является закон Вебера-Фехнера: “сила ощущения” пропорциональна логарифму мощности воспринятого сигнала. Эта наука – психология реакций – сама по себе, разумеется, полезна; она помогает тренировать шофёров и лётчиков, уменьшает ошибки диспетчеров, предохраняет от грубых оплошностей в организации физического труда. Но беда в том, что это, собственно, не психология человека. В самом деле, чем отличается такая “психология человека” от “психологии высших животных”? Вряд ли можно серьёзно говорить о качественном различии на этом уровне исследования. Единственный человеческий элемент в такой психологии – это использование информации, сообщаемой подопытным субъектом: человек, в отличие от животного, может рассказать о своих ощущениях. Но это различие – опять-таки, на уровне психологии реакций – не принципиально. Можно регистрировать ощущения, их интенсивность и динамику, например, по выделению адреналина. Ясно, “что психология реакций” не является специальной психологией человека; это психология животных, в которой человек выделяется лишь значениями изучаемых параметров. Даже в качестве психологии животных эта наука довольно поверхностна, в сравнении с тем, что объясняет нам этология.

Таким образом, почти до конца девятнадцатого века психологии человека, в серьёзном смысле этого слова, ещё нет. Рационалистическое объяснение человека разрушено “консервативной” критикой, но эта критика не конструктивна: она лишь подчёркивает сложность человека с позиций здравого смысла. Эмпиризм эпохи вызывает в психологии лишь поверхностные исследования, робко цепляющиеся за эксперименты “лабораторного” типа.

Как всегда в таких случаях, недостающее научное знание восполняется “донаучным”. Мы можем оставить здесь в стороне Шопенгауэра, единственный интерес которого состоит в “консервативном” обличении рационализма (не с эмпирических позиций, а с точки зрения опошленной индийской философии). Несравненно более важный мыслитель, которого (при всём его “донаучном” стиле мышления) никак нельзя обойти, – это Ницше. Но к Ницше мы вернёмся в дальнейшем. Даже в самом кратком обзоре психологии ему должна быть отведена отдельная глава.

3. Подсознание

Важнейшее открытие Фрейда, лежащее в основе всех остальных и положившее начало научной психологии человека, – это открытие подсознания. Что такое подсознание и как можно объективно его обнаружить?

Условимся называть сознательной ту деятельность человеческой психики, которая регистрируется и, при желании, запоминается подопытным субъектом. Человек запоминает, в отдельных случаях, довольно длинные цепи собственных представлений или умозаключений. Рассмотрим два крайних примера, относящихся к наиболее “противоположным” системам психической деятельности. Пожалуй, простейшим примером психической деятельности человека может служить простое вспоминание последовательных восприятий, в хронологическом порядке их следования. На первый взгляд, здесь сознательно воспроизводится ряд картин, образующих нечто вроде документального фильма; если при этом получаются пробелы и искажения, то хотелось бы объяснить их “техническими” причинами – недостатками восприятия или памяти. Но в действительности последовательность воспоминаний мало напоминает документальную ленту, даже с пробелами и испорченными кадрами. Эпизоды чередуются прихотливо, всё время сбиваясь с хронологического порядка, иногда возвращаются и, более того, перемежаются кадрами из других фильмов! Нетрудно убедиться, что никакое сознательное усилие не способно сдержать этот процесс и ввести воспоминание в “прямолинейную” колею. Напротив, чем большие усилия Вы прилагаете, тем хуже результат. Последовательность воспоминаний явно напоминает не документальный, а художественный фильм. (Мы пользуемся этим сравнением лишь для наглядности, сопоставляяболее сложное с более простым; в действительности художественные фильмы в упрощённой форме имитируют “поток сознания” человека). “Монтаж” явно не случаен, и нередко в расположении эпизодов можно подметить некоторые тенденции; здесь налицо психическая деятельность, не фиксируемая сознанием.

Другой пример – процесс решения математической задачи. Легко заметить, что фактический ход решения очень мало напоминает его окончательную запись, “отредактированную” подопытным субъектом. Процесс размышления над задачей состоит из различных линий (попыток, подходов), прихотливо сменяющих друг друга и, как правило, не ведущих к цели (“ошибочных”). Опять-таки, способ переключения этих линий не поддаётся контролю сознания; мы сознаем, что́ и ка́к мы ищем на каждом этапе, но не сознаем, каким образом переходим от одного плана поиска к другому. По-видимому, основное планирование наших мыслительных операций также не фиксируется сознанием. Но самым загадочным представляется появление решения. Решение возникает всегда неожиданно, после очередного неправильного хода мысли; складывается впечатление, что решение приходит “извне”, из некоторого невидимого механизма, внезапно выбрасывающего его в сознание. Все предыдущие неправильные попытки были нужны, по-видимому, только для стимуляции этого механизма. Как только идея решения возникла, начинается рутинная работа сознания; оно регистрирует, сравнивает, располагает в ряды, словом, “оформляет” решение в его законченном виде, пользуясь злополучным термином наших канцелярий. Загадочный способ, которым к нам приходят идеи, давно привлекал внимание учёных и философов; последние изобрели для его объяснения термин “интуиция” и написали на эту тему множество сочинений. Во всяком случае, ясно, что идеи и решения получаются сознанием в готовом виде, вырабатываются же они в результате деятельности, от сознания ускользающей.

В обоих рассмотренных нами примерах отчётливо видно наличие в нашей психике деятельности, не фиксируемой сознанием и происходящей, следовательно, в некотором другом механизме мозга, остающемся невидимым и обнаруживающем себя лишь косвенным путём. По-видимому, в этом механизме следует искать источники творческой деятельности человека. Как мы увидим дальше, цели, к которым стремится человек, также задаются его сознанию извне; они происходят от биологических стимулов, формирование которых мы непосредственно не замечаем. В этом проявляется, быть может, глубокая мудрость эволюции, скрывшей от нас движущие силы жизни.

В самом деле, если сознанию человека отводится роль контроля, расчёта, обработки данных, словом, роль бухгалтерии жизни, то важно оградить от мелочного вмешательства этого контроля более глубокую деятельность, от которой зависит выработка решений. Но самый надёжный способ убрать помехи – это полностью скрыть самое существование “верховной власти”. По такому пути и пошла природа.

Часто сравнивают человеческую психику с айсбергом, главная часть которого находится под водой и невидима, как подсознание. Открытие подсознания вызвало кризис в сознании Запада, воспитанном на доктринах рационализма и позитивизма. Впечатление, произведённое этим открытием на дофрейдовского человека, выразил в 1920 году Бертран Рассел, сказав, что “современная психология проникла гораздо глубже в тот океан безумия, по которому совершает опасное плавание утлая лодка человеческого разума”. Можно понять настроение философа, сообщившее эмоциональную окраску этим словам; но для самой психологии подсознание безумно лишь в техническом смысле, точно так же, как для оптики ночь “темна” лишь в смысле условий освещения.

В действительности исследование невидимого и составляет основную задачу науки. Но для этого ей приходится прибегать к методам, необычным для нашей повседневной жизни. Вы мало узнаете о пищеварении, если будете только есть; положение радикально изменится, если прибегнуть к вскрытию желудка. Правда, для изучения психики столь прямолинейные методы непригодны, и дело здесь, может быть, не только в младенческом состоянии нейрофизиологии. Важнейшие механизмы природы были открыты задолго до того, как удалось обнаружить их материальные носители. Атомы и гены стали неотъемлемой составной частью человеческого знания совсем в другую эпоху, чем были созданы средства для их экспериментального обнаружения. Впрочем, самое понятие “обнаружение” не так уж просто. Крупные молекулы, соответствующие менделевским генам, были обнаружены в смысле, близко напоминающем обиходный смысл этого слова. С атомами дело обстоит уже иначе. “Увидеть” их принципиально невозможно, и доказательства их существования по необходимости всегда будут “косвенными”. Все эти соображения мало тревожат представителей наиболее развитой из естественных наук, физики. В действительности физики для объяснения природы строят модели. Более сложная модель опирается на “наглядные представления”, заимствованные из более простой, т. е. уже ранее построенной привычной модели, опробованной сравнением с экспериментом. Но при этом составным частям модели вовсе не приписывают прямой связи с какими-то математическими носителями; электронные орбиты, спины и излучение фотонов – всего лишь привычные опоры для математических построений, а наглядные представления об этих вещах не принимаются слишком всерьёз. Никто не рассчитывает, что эти чрезвычайно полезные вещи будут когда-нибудь “обнаружены” с помощью более утонченных приборов; и есть глубокая причина, почему на это надеяться напрасно. Дело совсем не в “обнаружении” составных частей модели: о достоинстве модели судят по ее следствиям. Нет причины иначе подходить и к моделям психологии, независимо от того, будут ли когда-нибудь найдены их “носители” вроде генов, или же они останутся лишь мысленными схемами описания, наподобие моделей атомной физики.

Согласно Фрейду, наша “сознательная” психическая деятельность составляет лишь часть нашей психической жизни; другая часть её не регистрируется и не запоминается, а проявляется лишь своими результатами, проникающими в сферу сознания и – через неё – в поведение человека. Эта скрытая часть жизни человека и называется подсознанием. С функциональной точки зрения подсознание является ведущей частью психики, а сознание – подчинённой. Это значит, что основные стимулы, определяющие поведение человека, рождаются в подсознании; что там же находится “диспетчерский пункт”, задающий режим работы сознания; что оттуда происходят идеи, решения и “монтажные схемы”. Это не значит, что поведение человека всецело зависит от подсознания: в нем часто выступает сознательная компонента, которую нельзя недооценивать, но об этом потом.

В основе подсознания лежат инстинкты, общие у человека с животными. Их можно представить себе как первичные, врождённые структуры мозга, разрушение которых приводит к патологическому поведению и часто к гибели субъекта. Инстинкт самосохранения – это механизм, порождающий страх; инстинкт питания вызывает голод; половой инстинкт вызывает половое влечение; ориентировочный инстинкт и внутривидовая агрессивность приводят к эмоциям, менее точно описываемым в терминах обиходного языка: “беспокойство”, “жажда деятельности”, “агрессивность”, “раздражение”. (Само собой разумеется, словесное обозначение эмоций крайне условно, при отсутствии специально разработанной терминологии, может привести к недоразумениям. Но при неизбежной неточности понятий лучше пользоваться обиходным языком, чем выдумывать новый). Итак, все эти эмоции суть состояния подсознания, обусловливаемые работой инстинктивных механизмов. Человек иногда знает об этих состояниях, а иногда нет. В самом деле, “знать” можно лишь ту часть психической деятельности, которая проникла в сознание; самое слово “сознание” указывает, какой частью аппарата мы “знаем”. Значительная часть наших эмоций остаётся в подсознании и в сознание не проникает, во всяком случае, в прямой форме. Мы знаем, что боимся попасть под машину; мы, как правило, не знаем, что боимся определённых людей и житейских ситуаций. Мы обычно знаем, что голодны, но под действием более сильных эмоций можем этого долго не знать; затем голод становится более сильной эмоцией и проникает в сознание. Мы в ряде случаев не знаем о своих половых влечениях (и отрицаем их, когда их принято отрицать). И уж, конечно, мы почти никогда не отдаём себе отчёта в эмоциях, привлекающих нас к разным любопытным предметам и побуждающих нападать на других людей. Из всего моря наших эмоций, бушующего в подсознании, мы видим только гребни самых высоких волн. Совокупность наших инстинктивных влечений и эмоций, не контролируемых сознанием, Фрейд обозначает латинским словом “Id” (“Оно”). Каким же образом можно убедиться в существовании неосознанных эмоций? И вообще, какие факты доказывают, что подсознательная деятельность существует?