Текст книги "Карантин. COVID-19 – вирус, который потряс мир"

Даже если не учитывать нарушения комендантского часа, указ правительств о закрытии всех предприятий общественного питания и баров может ощущаться владельцами и клиентами как репрессивная мера. Однако если мы зададимся целью рассмотреть эти события в более широком контексте, в частности сфокусироваться на том, как на пандемию реагировала экономика (а именно это и будет сделано в данной работе), то окажется, что локдаун был лишь одной из мер борьбы с коронавирусной инфекцией. Мобильность населения стремительно уменьшалась еще до того, как были изданы правительственные распоряжения об ограничении передвижения. Попытки обезопасить финансовые рынки начались еще в конце февраля. При этом не было никакого тюремного надзирателя, который хлопал бы дверью и поворачивал ключ в замке. Инвесторы искали защиты. Потребители сидели по домам. Бизнес закрывался или переходил на дистанционную работу. Бангладешских работников фабрик по пошиву одежды и так запирали на рабочих местах еще до того, как им было приказано оставаться дома. В некоторых случаях правительства приступали к действиям после принятия решений частными лицами. В других случаях они их опережали. К середине марта все страны жили под прессингом пристального внимания друг к другу и копирования действий. Карантин стал нормой. Те, кто оказался за пределами своих стран, стали изгнанниками. Так, например, сотни тысяч моряков оказались заточенными на кораблях.

В этой книге я ввожу термин «карантин» для того, чтобы поставить следующие вопросы: кто и что решил? Где? Как? Кто кого заставил что-то делать? Что именно заставили делать? Если я порой избегаю термина «локдаун», то это вовсе не означает, что сам процесс был добровольным и что люди сами могли принимать решения. Конечно же, нет. Цель этой книги и состоит в том, чтобы проследить, как в сфере экономики взаимодействовали решения, вынужденно принятые во всем мире в условиях полной неопределенности. Эта неопределенность проявлялась на различных уровнях: на центральных улицах и в центральных банках, в семьях и на промышленных предприятиях, у жителей трущоб и у трейдеров, которые фанатично работают в импровизированных офисах, размещенных в подвальных помещениях загородных домов. Решения принимались под воздействием страха или на основе научных прогнозов. Они определялись правительственными указами или социальными традициями. Кроме того, мотивацией для принятия решений могло быть и перемещение сотен миллиардов долларов, спровоцированное мелкими, почти незаметными изменениями в процентных ставках.

Широкое распространение термина «локдаун» свидетельствует о том, насколько неоднозначной была противовирусная политика. В различных странах, социальных группах и семьях шли горячие споры об использовании масок, о социальной дистанции и карантине. Нередко казалось (а иногда это вполне соответствовало действительности), что на кону стоял вопрос о жизни и смерти. Порой отличить видимость от действительности было нелегко. Нам пришлось столкнуться с тем, что немецкий социолог Ульрих Бек в 1980-е гг. обозначил термином «общество риска», только в гораздо большем масштабе[40]40
  U. Beck, Risk Society: Towards a New Modernity (SAGE Publications, 1992).


[Закрыть]. В результате развития современного общества оказалось, что нам всем угрожает невидимая опасность, известная только науке. Это был риск, который оставался абстрактным и нематериальным, пока человек не заболевал. Самые невезучие медленно умирали из-за того, что в легких у них накапливалась жидкость.

В ответ на ситуацию, в которой вам угрожает такая опасность, можно просто ее отрицать. Такой подход может сработать. Было бы наивным ожидать иной реакции. Многие распространенные заболевания и социальные недуги, включая и те, которые приводят к крупным людским потерям, мы подчас просто игнорируем и считаем их чем-то естественным – просто «фактами жизни». Что же касается наиболее серьезных природных рисков, в частности климатических изменений, то вполне можно утверждать, что обычной моделью поведения является широкомасштабное отрицание и сознательное неприятие фактов[41]41
  Об агнотоцене см. «агнотология»: C. Bonneuil and J. B. Fernbach, The Shock of the Anthropocene: The Earth, History and Us (Verso, 2016).


[Закрыть]. Даже такие чрезвычайные медицинские ситуации, как пандемии, при которых речь идет о жизни и смерти людей, могут по-разному интерпретироваться политиками и властями. Столкнувшись с коронавирусом, некоторые из них наверняка предпочли бы выбрать стратегию отрицания. В этой стратегии есть элемент азартной игры, и она несет риск внезапной скандальной политизации. При сложившихся обстоятельствах вновь и вновь оценивались все за и против. Те, кто выступал с лозунгом «Ничего страшного, мы справимся», позиционировали себя защитниками здравого смысла и реализма, однако в итоге им пришлось убедиться, что их хладнокровие было гораздо более убедительным в теории, чем на практике.

Мужественно встретить пандемию – именно к этому стремилась бóльшая часть населения земного шара. Однако, как писал Бек, проблема состоит в том, что вступить в противоборство с современными макрорисками легче на словах, чем на деле[42]42
  A. Tooze, “The Sociologist Who Could Save Us from Coronavirus,” Foreign Policy, August 1, 2020.


[Закрыть]. Мы должны прийти к общему пониманию того, чтó это за риски. Это неизбежно вовлекает в наше обсуждение ученых, а у тех, кто не связан с наукой, порождает ощущение неопределенности научных выводов[43]43
  L. Lenel, “Geschichte ohne Libretto,” H Soz-Kult, May 12, 2020. L. Lenel, “Public and Scientifc Uncertainty in the Time of COVID 19,” History of Knowledge, May 13, 2020.


[Закрыть]. Кроме того, для этого требуется полученное путем саморефлексии критическое осознание нашего поведения и общественного устройства, в рамках которого мы находимся. Поэтому мы должны быть готовы отстоять выбор тех или иных политических решений – решений, связанных с распределением ресурсов и расстановкой приоритетов на всех уровнях. Однако это противоречит тому, что мы так настойчиво старались не делать в течение последних 40 лет, противоречит нашему стремлению к деполитизации и желанию так использовать рынки или законодательную систему, чтобы не принимать подобных решений[44]44
  A. Roberts, The Logic of Discipline: Global Capitalism and the Architecture of Government (Oxford University Press, 2011).


[Закрыть]. Это главный импульс, который лежит в основе явления, получившего название «неолиберализм», или «рыночная революция». И этот импульс состоит в том, чтобы деполитизировать вопросы, связанные с распределением. При этом надо учитывать и неравноценные последствия общественных рисков, независимо от того, чем они обусловлены: структурными изменениями в мировом разделении труда, нанесением вреда окружающей среде или заболеванием[45]45
  Эта парадигма рассмотрена в: G. R. Krippner, Capitalizing on Crisis: The Political Origins of the Rise of Finance (Harvard University Press, 2011).


[Закрыть].

Коронавирус со всей очевидностью выявил нашу институциональную неготовность – то, что Бек называл нашей «организованной безответственностью». Новое заболевание обнаружило слабость базовых аппаратов государственного администрирования, таких как современные реестры граждан и правительственные базы данных. Чтобы дать достойный отпор кризису, нам было нужно общество, которое гораздо более приоритетное место отводило бы вопросам здоровья населения[46]46
  A. Kapczynski and G. Gonsalves, “Alone Against the Virus,” Boston Review, March 13, 2020.


[Закрыть]. Из самых неожиданных источников звучали призывы к «новому общественному договору», согласно которому вклад базовых работников будет по достоинству оценен. Предполагалось также, что в таком контракте будут учтены риски, возникающие вследствие глобализации образа жизни, плодами которой смогла воспользоваться лишь наиболее состоятельная часть населения[47]47
  F T Series, The New Social Contract, www.ft.com/content/774f3aef-aded-47f9-8abb-a523191f1c19.


[Закрыть]. Подобно таким программам, как «Зеленый новый курс», которые неоднократно появлялись с начала нового тысячелетия, этот грандиозный проект должен был бы воодушевить граждан[48]48
  A. Pettifor, The Case for the Green New Deal (Verso, 2020); K. Aronof, A. Battistoni, D. A. Cohen, and T. Riofrancos, A Planet to Win: Why We Need a Green New Deal (Verso, 2019).


[Закрыть]. Его задача состояла в том, чтобы мобилизовать население. Однако для его реализации требовалось решить вопрос о власти. Если это был новый общественный договор, то кто и с кем должен был его заключать?

Странное послевкусие осталось от многочисленных призывов к проведению крупных социальных реформ, прозвучавших в 2020 г. По мере того как коронавирус продолжал свое наступление, левое крыло по обеим сторонам Атлантики, по крайней мере та его часть, которую воодушевляли идеи Джереми Корбина и Берни Сандерса, начинало терпеть поражение. В разгар пандемии обещание о появлении радикализированного и получившего приток новой энергии левого крыла, объединенного вокруг программы «Зеленый новый курс», рассеялось как дым. Отпор кризису пришлось давать в основном центристским и правым правительствам. Они представляли собой странную компанию. Президент Бразилии Жаир Болсонару и президент США Дональд Трамп решили поэкспериментировать со стратегией отрицания. Что скепсис по поводу климата, что скепсис по поводу вируса – никакой разницы для них не было. В Мексике правительство левого толка, возглавляемое Андресом Мануэлем Лопесом Обрадором, также пошло по своему собственному пути и отказалось предпринимать решительные меры. Такие сильные национальные лидеры, как Родриго Дутерте на Филиппинах, Нарендра Моди в Индии, Владимир Путин в России и Реджеп Тайип Эрдоган в Турции, не отрицали существование вируса, но сделали ставку на патриотические призывы и выбрали тактику запугивания населения. Наибольшее давление испытывали государственные деятели центристского толка, такие как Нэнси Пелоси и Чак Шумер в США, Себастьян Пиньера в Чили, Сирил Рамафоса в Южной Африке, в Европе – Эмманюэль Макрон, Ангела Меркель, Урсула фон дер Ляйен и другие. Они решили пойти по пути, предложенному учеными. Отрицать опасность вируса они не собирались. Они отчаянно старались доказать, что они лучше «популистов». Пытаясь противостоять кризису, наиболее умеренные политики стали использовать откровенно радикальные меры, большинство из которых были импровизацией и компромиссом. Правда, им удалось облечь свои инициативы в форму программ. Будь то программа «ЕС нового поколения» или программа Байдена «Восстановим лучше, чем было» – многие идеи были почерпнуты из репертуаров движений за зеленую модернизацию, за устойчивое развитие или из концепции «Зеленого нового курса».

Результатом была горькая историческая ирония. Даже хотя приверженцы «Зеленого нового курса» потерпели политическое поражение, 2020 г. ярко продемонстрировал реалистичность их диагноза. Ведь именно сторонники «Зеленого нового курса» убедительно показали необходимость срочного решения серьезнейших проблем, связанных с окружающей средой, а также увязали их с фактом вопиющего социального неравенства. Не кто иной, как пропагандисты «Зеленого нового курса» продемонстрировали, что при решении этих проблем на демократические общества не должны негативно влиять консервативные фискальные и монетарные теории, которые были унаследованы из давно завершившихся политических баталий 1970-х гг. и которые были полностью дискредитированы в ходе финансового кризиса 2008 г. «Зеленый новый курс» смог собрать вокруг себя энергичных, заинтересованных, перспективных молодых людей, от которых, безусловно, зависела демократия, – если демократия состояла в том, чтобы иметь надежное будущее. Неудивительно, что одно из требований «Зеленого нового курса» состояло в том, чтобы радикально реформировать систему, создающую и воссоздающую неравенство, нестабильность и кризисы, вместо того чтобы постоянно пытаться ее залатать. Для центристов это была чрезвычайно сложная задача. Но если в кризисе и были положительные моменты, то одним из них была возможность отложить на время вопрос о долгосрочном будущем. В 2020 г. нужно было решать главную проблему – как выжить.

Непосредственная реакция экономической политики на шок коронавируса была обусловлена уроками, извлеченными во время кризиса 2008 г. Фискальная политика была более активной и энергичной. Интервенции центрального банка оказались еще более масштабными. Если умозрительно объединить эти два фактора, то есть к фискальной политике добавить монетарную политику, то тогда подтвердятся главные предположения экономических теорий, некогда поддерживаемых радикальными кейнсианцами и вновь вошедшими в моду благодаря таким доктринам, как современная монетарная теория (Modern Monetary Teory, MMT)[49]49
  Популярное изложение см.: S. Kelton, The Defcit Myth: Modern Monetary Teory and the Birth of the People’s Economy (PublicAfairs, 2020).


[Закрыть]. Государственные финансы ничем не ограничены в отличие, например, от финансов домохозяйств. Если правительство страны, обладающей монетарным суверенитетом, рассматривает вопрос об организации финансирования, причем не только с технической стороны, то оно уже делает политический выбор. В разгар Второй мировой войны Джон Мейнард Кейнс напоминал своим читателям: «Мы можем позволить себе только то, что в состоянии сделать»[50]50
  J. M. Keynes, 1942 BBC Address (Collected Works XXVII).


[Закрыть]. Реальный вызов, то есть настоящий политический вопрос, состоял в том, чтобы решить, чего на самом деле мы хотим, а потом спланировать, как это можно сделать.

В 2020 г. эксперименты с экономической политикой проводили не только богатые страны. Правительства многих развивающихся стран в ответ на кризис также проявляли высокую активность, получив поддержку благодаря большому количеству долларов, напечатанных Федеральной резервной системой. При этом они учитывали опыт последних десятилетий, в течение которых движение мирового капитала сопровождалось флуктуациями. Страны с развивающимися рынками использовали весь арсенал средств, который позволял им хеджировать риски, связанные с глобальной финансовой интеграцией[51]51
  BIS Annual Economic Report 30 June 2019; www.bis.org/publ/arpdf/ar2019e2.htm.


[Закрыть]. Как это ни парадоксально, но в отличие от 2008 г., на фоне более успешных мероприятий по сдерживанию эпидемии, экономическая политика Китая выглядела относительно консервативной. У таких стран, как Мексика и Индия, все хуже получалось идти в ногу со временем: пандемия там распространялась с огромной скоростью, а правительства оказались неспособными в ответ на это использовать широкомасштабные экономические меры. В 2020 г. можно было наблюдать умопомрачительное зрелище, когда МВФ в пух и прах разносил формально левое правительство Мексики за то, что ему не удалось принять бюджет с достаточно крупным дефицитом[52]52
  S. Hannan, K. Honjo, and M. Raissi, “Mexico Needs a Fiscal Twist: Response to Covid-19 and Beyond,” IMF Working Papers, October 13, 2020.


[Закрыть].

Было трудно избавиться от ощущения, что поворотная точка уже пройдена. Что это было: окончательная смерть ортодоксальных взглядов, преобладавших в экономической политике с периода 1980-х гг.? Или погребальный звон по неолиберализму?[53]53
  A. Doherty, “Has the Coronavirus Crisis Killed Neoliberalism? Don’t Bet on It,” Guardian, May 16, 2020. C. Crouch, The Strange Non-Death of Neoliberalism (Polity, 2011). P. Mason, “Day One of UK’s Suppression Strategy,” The Waves, March 17, 2020.


[Закрыть] Если рассматривать неолиберализм как стройную государственную идеологическую систему, то вполне возможно. Идея о том, что естественной оболочкой экономической активности можно пренебречь или надеяться, что ее будут регулировать рынки, со всей очевидностью утратила связь с реальностью. Столь же нежизнеспособным оказалось представление о том, что рынки якобы могут осуществлять саморегулирование в ответ на все возможные социальные и экономические шоки. Для того чтобы выжить, было нужно государственное вмешательство, причем эта необходимость ощущалась гораздо острее, чем в 2008 г. Потребовались интервенции небывалого масштаба – сравнить их можно было только с государственным вмешательством периода Второй мировой войны.

У экономистов-доктринеров от всего этого перехватило дыхание, что само по себе неудивительно. Ортодоксальное понимание экономической политики всегда отличалось отсутствием реалистичности. Неолиберализм в качестве стратегии власть имущих неизменно был предельно прагматичным. В реальной истории неолиберализма зафиксирован ряд эпизодов, когда с целью накопления капитала государство вмешивалось в дела экономики, не брезгуя использованием силовых методов для подавления оппозиции[54]54
  D. Harvey, A Brief History of Neoliberalism (Oxford University Press, 2007).


[Закрыть]. Какими бы ни были теоретические тонкости, можно утверждать, что неизменными сохранились социальные реальности, которые начиная с 1970-х гг. стали неотъемлемыми характеристиками рыночной революции, – сильное влияние капитала на политику, судебную систему и средства массовой информации, а также отсутствие у рабочих возможности оказывать какое-либо влияние. Что же это была за историческая сила, которая разрушила устои неолиберального порядка? История, которую я хочу рассказать в этой книге, – это не история об оживлении классовой борьбы или о возрождении радикальных популистских схваток. Реальный вред экономике был нанесен катастрофой, которая разразилась вследствие безудержного мирового роста и огромного маховика накопления финансов[55]55
  Это великолепно проанализировано в: D. Gabor, “Tree Myths About EU’s Economic Response to the COVID 19 Pandemic,” Critical Macro Finance, June 15, 2020.


[Закрыть].

В 2008 г. кризис был спровоцирован непомерным ростом банковской системы и избыточной секьюритизацией ипотеки. Удар, который коронавирус нанес финансовой системе в 2020 г., поступил извне, а ее хрупкость, обнаружившаяся в результате кризиса, была ее внутренним свойством. В этот раз слабым звеном оказались не банки, а сами рынки активов. Кризис поразил самое сердце системы – рынок американских казначейских облигаций. Считалось, что эти облигации были самым надежным активом, лежащим в основании всей пирамиды кредитов. Если бы это основание рассыпалось, то вслед за ним рухнули бы финансовые системы всего мира. К третьей неделе марта 2020 г. кризис также охватил Лондонский Сити и Европу. В очередной раз Федеральная резервная система, Казначейство США и конгресс на скорую руку организовали ряд интервенций, которые оказали эффективную поддержку большей части негосударственной кредитной системы. Позитивное влияние, оказанное этими мероприятиями, распространилось и на другие страны мира благодаря тому, что в основе их финансовых систем лежит доллар. На кону стояло выживание мировой сети рыночной финансовой системы, которую Даниэла Габор удачно назвала «консенсусом Уолл-стрит»[56]56
  D. Gabor, “The Wall Street Consensus,” SocArXiv, 2 July 2020.


[Закрыть].

Масштаб стабилизирующих интервенций, осуществленных в 2020 г., был поистине впечатляющим. Это подтвердило правильность тезиса «Зеленого нового курса» о том, что при желании демократические государства могли бы установить контроль над экономикой, поскольку имеют для этого все необходимые инструменты. Однако такой контроль мог бы стать палкой о двух концах, так как, хотя эти интервенции были проявлением суверенной власти, они были реакцией на кризис[57]57
  D. Gabor, “Revolution Without Revolutionaries: Interrogating the Return of Monetary Financing,” Transformative Responses to the Crisis, 2020; https://trans-formative-responses.org/wp content/uploads/2021/01/TR_Report_Gabor_ FINAL.pdf.


[Закрыть]. Как и в 2008 г., они служили интересам тех, кому было что терять. В этот раз было объявлено, что не только отдельные банки, но и все рынки в целом имеют слишком большие размеры, чтобы потерпеть крах[58]58
  Following a logic brilliantly sketched out by D. Gabor, “Critical Macro-Finance: A Teoretical Lens,” Finance and Society 6, no. 1 (2020): 45–55.


[Закрыть]. Для того чтобы разорвать этот порочный круг, в котором кризисы сменяются периодами стабильности, и чтобы превратить экономическую политику в инструмент истинной демократической суверенности, необходимо было осуществить коренную реформу. А для этого, в свою очередь, потребовалось бы произвести реальные сдвиги во властных структурах. Однако шансов на это практически не было.

Безусловно, рыночная революция 1970-х гг. была революцией экономических идей, хотя и не ограничивалась только этим. Война с инфляцией, которую вели Тэтчер и Рейган, была масштабной кампанией против общественных беспорядков. Представлялось, что угроза таких беспорядков шла как извне, так и изнутри. Эта кампания проводилась достаточно жесткими средствами, потому что в 1970-х и в начале 1980-х гг. классовые конфликты, возникавшие в Европе, Азии и США, продолжали нести на себе отпечатки мировой борьбы за освобождение колоний, а также холодной войны[59]59
  Об этом я узнал из частной беседы с Барнаби Рейном.


[Закрыть]. Такая консервативная кампания была необходима еще и потому, что распад Бреттон-Вудской системы в период между 1971 и 1973 гг. означал отказ от «золотого стандарта» и открывал двери для экспансионистской экономической политики. Теперь угроза исходила не от благопристойного кейнсианства послевоенного периода, а от чего-то гораздо более радикального. Для того чтобы ее сдержать, было необходимо заново прочертить государственные и общественные границы. В этой схватке наиболее важным институциональным ходом было отделение контроля над деньгами от демократической политики и передача этого контроля в руки независимых центральных банков. Как сказал в 2000 г. Рудигер Дорнбуш, профессор Массачусетского технологического института, один из наиболее влиятельных экономистов своего поколения, «прошедшие 20 лет и сам факт укрепления влияния независимых центральных банков – это попытка расставить правильные приоритеты, избавиться от демократических денег, которые всегда были недальновидными, плохими деньгами»[60]60
  Rudi Dornbusch Essays 1998/2001, web.mit.edu/15.018/attach/Dornbusch,%20 R.%20Essays% 201998-2001.pdf.


[Закрыть].

Все это имеет горькие последствия. Если начиная с 2008 г. центральные банки и пошли на масштабное расширение эмиссии ценных бумаг, то это было сделано по необходимости – для того, чтобы сохранить стабильность финансовой системы. Но, хотя и делалось без звона фанфар, политически это стало возможным благодаря тому, что в 1970–1980-е гг. все баталии завершились победами. Больше не существовало угрозы, нависавшей над поколением Дорнбуша. Демократия не представляла опасности, как это было когда-то, в неолиберальный период борьбы. В области экономической политики все это проявилось в поразительном открытии – оказывается, риска инфляции больше нет. Несмотря на кликушество центристов по поводу «популизма», классовый антагонизм ослаб, давление заработных плат стало минимальным, а забастовки прекратились.

Так же, как и в 2008 г., в 2020-м массированные экономико-политические интервенции были подобны двуликому Янусу. С одной стороны, их размах вырвался за границы неолиберальных ограничений, а их экономическая логика подтвердила базовые параметры макроэкономической политики интервенций, описанные еще Кейнсом. Интервенции центральных банков не могли восприниматься иначе, как предвестники появления еще одного режима помимо неолиберального. С другой стороны, они проводились сверху. Они стали осуществимыми с политической точки зрения только благодаря тому, что, во-первых, левые силы этому никак не препятствовали, а, во-вторых, их насущность определялась необходимостью стабилизировать финансовую систему. И они были осуществлены. За период 2020 г. чистая стоимость домохозяйств в США увеличилась более чем на 15 трлн долл. В результате бенефициаром оказался, главным образом, 1 % самой богатой части населения, владеющий почти 40 % всех капиталов[61]61
  R. Picket, “U. S. Household Net Worth Surged in Closing Months of 2020,” Bloomberg, March 11, 2021.


[Закрыть]. При этом 84 % находится в руках 10 % из их числа.

В действительности это был «новый социальный контракт», причем он был заключен в интересах только одной стороны, что не могло не вызвать беспокойства. Тем не менее было бы неправильным видеть в мерах, предпринятых в ответ на кризис 2020 г., только усиление ограбления населения. Центристы, которые боролись за свое политическое выживание, не могли просто не замечать огромной мощи социального и экономического кризисов. Появилась серьезная угроза со стороны правого националистического крыла. Сильный резонанс вызывали призывы к большей социальной солидарности в деле восстановления национальной экономики. «Зеленые», хотя они и были в меньшинстве, набирали силу, и с этим политическим движением теперь приходилось считаться[62]62
  J. Henley, “European Elections: Triumphant Greens Demand More Radical Climate Action,” Guardian, May 21, 2019.


[Закрыть]. Хотя представители правого крыла пытались играть на сильных чувствах, текущему моменту больше соответствовал стратегический анализ, который предлагали сторонники «Зеленого нового курса». Дальновидные центристы хорошо это понимали. Может быть, руководству Евросоюза или Демократической партии США и не хватало мужества, чтобы решиться на проведение структурной реформы, но им удалось осознать взаимосвязь между эпохой модерна, проблемами окружающей среды, несбалансированным и нестабильным экономическим ростом и неравенством.

В конечном счете факты говорили сами за себя, и для того, чтобы их проигнорировать, нужно было проявить силу воли. Именно по этим причинам 2020-й был подходящим годом не только для наживы, но и для экспериментирования с реформами. В ответ на угрозу социального кризиса в Европе, в США и во многих развивающихся странах были опробованы новые способы поддержания благосостояния населения. И в поисках позитивной повестки центристы как никогда активно использовали политику, связанную с проблемами окружающей среды и климатических изменений. Движение «Зеленый новый курс», в отличие от других, не боялось, что COVID-19 отвлечет от иных приоритетных задач, поэтому его политико-экономическая программа оставалась в мейнстриме. Участники зеленого движения имели разные лозунги – «Зеленый рост», «Строй лучше, чем было», «Зеленое дело», но их деятельность так или иначе касалась зеленой модернизации, которая была общим ответом центристов на кризис[63]63
  Associated Press, “Japan Adopts Green Growth Plan to Go Carbon Free by 2050,” Politico, December 25, 2020. О кампании Байдена см.: joebiden.com/build-back-better/.ec.europa.eu/info/strategy/priorities-2019-2024/european-green-deal_en.


[Закрыть].

2020-й отчетливо продемонстрировал, насколько сильно экономическая деятельность зависит от стабильности природной среды. Самые ничтожные мутации вируса в микробе могут нести в себе угрозу для всей мировой экономики. Этот год также показал, каким образом в экстремальных ситуациях всю монетарную и финансовую систему можно направить на поддержку рынков и жизнедеятельности людей. При этом встал острый вопрос, кому и как оказывать поддержку. Осознание этих двух фактов размыли разграничения, которые были основополагающими для политической экономии в течение последних 50 лет: границы между экономикой и природой, между экономикой и социальной политикой, а также политикой как таковой. Кроме этого, имелся еще и третий фактор, который в 2020 г. полностью разрушил краеугольные положения эпохи неолиберализма, – подъем Китая.

Согласно лучшим из имеющихся у нас сегодня научных источников, не должен вызывать удивления тот факт, что вирус пришел из Китая. Быстрые природно-очаговые мутации были вполне предсказуемым результатом биологических, социальных и экономических условий в регионе Хубэй. Было принято считать, что этот процесс носит природный характер, и такое понимание не позволило оценить, в какой степени он был обусловлен экономическими и социальными факторами. Однако находились люди, которые считали, что не все так просто. Одна из наиболее правдоподобных альтернативных теорий утверждала, что вирус распространился вследствие утечки из китайского научно-исследовательского института[64]64
  Y. Yang and C. Shepherd, “WHO Investigators Probe Wuhan Virology Lab,” Financial Times, February 3, 2021.


[Закрыть]. Если верить этому, то это происшествие следует воспринимать как новый Чернобыль, происходящий в глобальном масштабе, но лучше завуалированный, как своего рода пример общества риска. Но скорее это была неудачная попытка получить господство над природой, а вовсе не халатность, в результате которой появились опасные побочные эффекты. Более алармистской была точка зрения, согласно которой вирус был разработан в рамках программы создания биологического оружия. Сторонники этой концепции полагали, что Пекин сознательно допустил распространение этого вируса с целью дестабилизации западных государств[65]65
  G. G. Chang, “China Deliberately Spread the Coronavirus: What Are the Strategic Consequences?” Hoover Institution, December 9, 2020.


[Закрыть]. Пекин добавил масла в огонь, отказываясь разрешить проведение независимого международного расследования. Китай распространял конспирологические нарративы противоположного содержания, отрицающие все обвинения в свой адрес[66]66
  By J. C. Hernández and J. Gorman, “On W. H.O. Trip, China Refused to Hand Over Important Data,” New York Times, February 12, 2021.


[Закрыть]. В любом случае, какую бы интерпретацию ни содержали эти теории, они исследовали не только вирус и его происхождение. В них давалась интерпретация процесса глобализации и подъема Китая. Такое сочетание этих двух тревожных факторов было чем-то новым.

Когда в 2005 г. Тони Блэр иронизировал над критиками глобализации, главной мишенью его насмешек были их страхи. Их местечковой озабоченности он противопоставлял энергию азиатских стран, твердо вставших на путь модернизации. Для этих стран глобализация открывала широкие горизонты. Блэр признавал, что угрозы глобальной безопасности исходят от исламского терроризма, а также от оружия массового уничтожения, производство которого начал Саддам Хусейн[67]67
  Это было поводом для военного вторжения США и союзников в Ирак в 2003 г. Оружия массового поражения найдено не было.


[Закрыть]. Это были серьезные угрозы. Если бы они на самом деле реализовались, то это привело бы к гибели огромного количества людей. Это были симптомы того, что глобализация идет не тем путем. Но, несмотря на агрессивность этих угроз, в действительности у них не было ни малейшего шанса изменить статус-кво. В них, по сути, была заложена самоубийственная потусторонняя иррациональность. Если что-то и было утрачено за 10 лет после 2008 г., так это уверенность в устойчивости статус-кво.

Возродившаяся Россия, пополнившая свои закрома с помощью экспорта нефти и газа, первой продемонстрировала незрелость концепции геополитической глобализации. Претензии России были умеренными, чего нельзя было сказать о Китае. В 2011 г. администрация Обамы сделала «ставку на Азию»[68]68
  “Fact Sheet: Advancing the Rebalance to Asia and the Pacifc,” the White House, Ofce of the Press Secretary, November 16, 2015; obamawhitehouse.archives. gov/the-press-ofce/2015/11/6/fact-sheet-advancing-rebalance-asia-and-pacifc.
  Remarks by B. Obama, “Remarks by President Obama to the Australian Parliament,” the White House, Ofce of the Press Secretary, November 17, 2011.


[Закрыть]. В декабре 2017 г. США обнародовали свою Новую стратегию безопасности (National Security Strategy). В ней Индо-Тихоокеанский регион впервые был назван главной ареной, на которой будет происходить соперничество ведущих держав[69]69
  National Security Strategy of the United States of America, December 17, 2020; trumpwhitehouse.archives.gov/wp content/uploads/2017/12/NSS-Final 12 18 2017-0905.pdf.


[Закрыть]. В марте 2019 г. Евросоюз выпустил аналогичный документ[70]70
  “EU China – A Strategic Outlook,” European Commission, March 12, 2019, ec.europa.eu/info/sites/info/fles/communication eu china a strategic-outlook. pdf.


[Закрыть]. Этому же примеру последовали министерства иностранных дел Франции и Германии[71]71
  Франция: www.diplomatie.gouv.fr/en/country-fles/asia-and-oceania/the-indopacifc-region a priority-for-france/ Германия: www.auswaertiges-amt.de/blob/2380 514/f9784f7e3b3fa1bd7c5446d274a4169e/200901-indo-pazifk-leitlinien–1–data.pdf. For a comparison see: M. Duchâtel and G. Mohan, “Franco-German Divergences in the Indo-Pacifc: The Risk of Strategic Dilution,” Institut Montaigne, October 30, 2020.


[Закрыть]. Тем временем Великобритания совершила крутой политический по ворот – от празднования в 2015 г. новой «золотой эры» в отношениях между Китаем и Великобританией к посылке авианосца в Южно-Китайское море[72]72
  О сближении делового Лондона и Китая см.: J. Green, “The City’s Pivot to China in a Post-Brexit World: A Uniquely Vulnerable Policy,” London School of Economics, June 15, 2018. On the pivot of UK defense planning against China in 2020, see H. Warrell, “Britain’s Armed Forces Pivot East to Face Growing China Treat,” Financial Times, July 3, 2020.


[Закрыть].

Военная логика была широко известна. Все ведущие державы являются соперниками, или, по крайней мере, это следует из логики «реалистов». В случае с Китаем существовал дополнительный фактор в виде идеологии. В 2021 г. Коммунистическая партия Китая отметила свою столетнюю годовщину – событие, которое так и не довелось отпраздновать Коммунистической партии СССР. Пекин не скрывал своей приверженности к идеологическому наследию, которое создавалось сначала Марксом и Энгельсом, затем развивалось Лениным, а после него – Мао Цзедуном. Вряд ли можно было с бóльшим чувством, чем это сделал Си Цзиньпин, сказать о том, насколько важно сохранять верность этой традиции, и с бóльшей откровенностью осудить Михаила Горбачева за то, что тот выпустил из рук идеологический компас Советского Союза[73]73
  G. Yu, “Beijing Observation: Xi Jinping the Man,” China Change, January 26, 2013; T. Greer, “Xi Jinping in Translation: China’s Guiding Ideology,” Palladium, May 31, 2019.


[Закрыть]. Таким образом, новая холодная война была в действительности оживлением старой холодной войны – холодной войны в Азии. Войны, в которой Запад никогда не был победителем.

Однако между старой и новой холодными войнами существовали два существенных различия. Первое – экономическое. Угроза, которую представлял Китай, возникла в результате самого мощного экономического бума, когда-либо происходившего в мировой истории. Этот бум нанес удар по ряду категорий рабочих в западном полушарии, однако бизнесмены и потребители Западной Европы (и не только они) получили огромную выгоду от развития Китая. Будущее дало бы им еще бóльшую прибыль. Такая ситуация была весьма двусмысленной. Возобновленная холодная война сулила выгоду во всем, кроме экономики. (Вспомним: «это же экономика, тупица».)

Вторым фундаментальным отличием была глобальная проблема ухудшения экологии и роль экономического роста в этом процессе. Когда в 1990-х гг. глобальная климатическая политика появилась в своем современном формате, она проводилась под знаком однополярности. В то время США наносили наибольший вред окружающей среде и всегда отказывались от выполнения международных экологических требований. Китай был бедной страной, и объем производимых им выбросов вредных веществ вряд ли сильно ощущался в мировом масштабе. К 2020 г. выбросы Китаем углекислого газа были больше, чем выбросы США и Европы, вместе взятых. Согласно прогнозам, в ближайшее десятилетие этот разрыв увеличится еще больше. Решение вопроса о климате невозможно представить без участия Китая. Точно так же невозможно вообразить, что без Китая будет дан достойный отпор угрозе возникновения инфекционных заболеваний. Китай обладает самым мощным потенциалом для решения обеих проблем.