Текст книги "Карантин. COVID-19 – вирус, который потряс мир"

Британский экономист лорд Николас Стерн однажды заметил, что изменения климата являются результатом самого серьезного из когда-либо зафиксированных провалов рынка – его неспособности установить цену для издержек, вызванных эмиссией CO<sub>2[106]106
  A. Benjamin, “Stern: Climate Change a ‘Market Failure,’” Guardian, November 29, 2007.


[Закрыть]</sub>. Если это так, то, как обнаружил коронавирусный кризис 2020 г., неспособность рынка создать адекватную защиту от глобальной пандемии может занять второе место в этом списке провалов. Никаких гарантий не может дать даже глобальная инфраструктура здравоохранения, имеющая лучшее финансирование, а в начале 2020 г. инвестиции в мировую систему здравоохранения были смехотворно малы для того, чтобы справиться с рисками, возникшими в связи с пандемией.

Если мы будем рассуждать о пандемии только с точки зрения «провалов рынка», мы преуменьшим серьезность существующей проблемы. Наши действия в ответ на вызовы пандемии затрагивают не только экономические ценности. На кону стоят базовые проблемы сохранения общественного порядка и политической легитимности.

Если бы правительства могли просто не обращать внимание на эпидемические угрозы, для предотвращения которых их действия были явно недостаточными, или если бы обычная жизнь могла и дальше продолжаться, невзирая на резкий всплеск смертности среди населения, тогда неадекватное инвестирование в здравоохранение имело бы свое циничное оправдание. Но на самом деле одной из основ, на которой строится современное общество, является обещание государства беречь жизни своих граждан. Неслучайно на фронтисписе к «Левиафану» Томаса Гоббса размещен рисунок, на котором изображены чумные доктора[107]107
  A. Toscano, “Beyond the Plague State,” Socialist Project, May 14, 2020.


[Закрыть]. При таком понимании проблемы, для того чтобы современное государство могло позволить опасной пандемии беспрепятственно бушевать в стране, потребовалась бы решительная деполитизация или, как минимум, постепенный процесс «ожесточения» общества. В 2020 г. внедрять в умы граждан идею о том, что COVID-19 – «это просто грипп», оказалось гораздо сложнее, чем могли представить себе защитники этой концепции.

Правительства разных стран и не собирались игнорировать угрозу пандемии. За последние десятилетия по всему миру были созданы специализированные структуры, задача которых состоит в том, чтобы осуществлять подготовку к потенциальным биомедицинским катастрофам[108]108
  A. Lakof, Unprepared: Global Health in a Time of Emergency (University of California Press, 2017).


[Закрыть]. У сотрудников этих структур военное мышление. Они изначально предполагают, что угрозу на самом деле преодолеть нельзя, а вера в то, что инфекционное заболевание можно взять под контроль, – это сказки, которые нам рассказывают оптимистичные чиновники из сферы общественного здравоохранения. Работа специалистов по пандемиям состоит в том, чтобы подготовиться к угрозе, которая никогда полностью не будет устранена. Кроме того, эта угроза постепенно становится более серьезной. Показательно, что начиная с 1990-х гг. «подготовка» стала основной миссией все большего количества таких структур в различных странах мира.

Это крайне серьезное, но при этом весьма неблагодарное занятие. Оно связано с огромными рисками. Все мы легко можем себе представить, что мир охватила вспышка заболевания типа лихорадки Эбола или высококонтагиозного гриппа, сравнимого по уровню летальности с испанкой. Однако в то же время у нас нет никакой готовности произвести коренные структурные изменения в продовольственной цепочке или в транспортной системе, что позволило бы снизить риски или даже инвестировать в создание адекватной системы общественного здравоохранения. Поэтому неудивительно, что в 2019 г. практически все правительства мира обнаружили явно недостаточную степень подготовленности к пандемии[109]109
  “Pandemic Infuences Preparedness in WHO Member States,” World Health Organization, June 2019.


[Закрыть]. Это классический случай ситуации, которую Ульрих Бек назвал «организованной безответственностью»[110]110
  U. Beck, Gegengifte: Die Organisierte Unverantwortlichkeit (Edition Suhrkamp, 1988).


[Закрыть]. А в этом заложен потенциал не только социально-экономического срыва, но также и политического кризиса.

Перед лицом неожиданно возникшей угрозы для жизни публичные органы власти не могут оставаться безучастными. Они всячески пытаются так или иначе отреагировать на появление нового заболевания. И при этом их реакция может оказаться какой угодно. В самый разгар эпидемии губернатор штата Нью-Йорк Эндрю Куомо сделал смелое заявление: «Сколько стоит человеческая жизнь? Если вы спросите меня, какова цена человеческой жизни, то я скажу, что человеческая жизнь бесценна»[111]111
  A. Desanctis, “How Much Is a Human Life Worth?” National Review, May 7, 2020.


[Закрыть]. Несмотря на очевидную нереалистичность этих слов, никто не захотел с ним спорить.

В публичном дискурсе – в отличие от реальной практики повседневной жизни, где реально существуют шансы на жизнь и шансы на смерть, – жизнь и смерть не соизмеряются с другими приоритетами. Если бы нам нужно было ранжировать жизнь и смерть, то они попали бы в разные категории. Перспектива смерти любого человека, не говоря уже о массовых смертях, неизбежно прерывает общественные или политические дебаты. Такой шок, как пандемия, подталкивает нас к действиям. Однако даже нормальная, еще доэпидемическая матрица жизни и смерти политически нестабильна. Поскольку эта матрица отражает существующее в обществе скандальное неравенство, обычная смерть воспринимается как нечто привычное – до тех пор, пока она не требует оправдания. Таким образом, то, что пандемия совпала с широкомасштабными политическими волнениями, связанными с движением Black Lives Matter, которые продолжались все лето 2020 г., было совершенно логичным. Как ярко продемонстрировали эти события, даже одна-единственная жизнь, отнятая незаконным способом, может спровоцировать мощное политическое движение. Если смерть становится актом мученичества, она приобретает огромную силу.

Движение Black Lives Matter подпитывалось существованием глубокой исторической несправедливости. Оно увязало настоящее с прошлым и продемонстрировало связь убийства, произошедшего 25 мая 2020 г., с предшествующими веками несправедливости. Это движение оказалось таким сильным еще и потому, что в контексте вышедшей из-под контроля пандемии гнев и возмущение по поводу прошлого были перемешаны со страхом будущего[112]112
  A. Mische, “Projects and Possibilities: Researching Futures in Action,” Sociological Forum 24 (2009): 694 –704.


[Закрыть]. Несправедливость, проявленная в 2020 г., заставила нас задуматься о том, сколько еще чернокожих американцев окажутся жертвами насилия, дискриминации и нищеты.

Степень политической ответственности измеряется на основе прогнозов на будущее и предостережений по поводу того, что может произойти в будущем[113]113
  B. Adam and C. Groves, Future Matters: Action, Knowledge, Ethics (Brill, 2007).


[Закрыть]. Чем сильнее угроза, которая нас ждет в будущем, тем больше ответственность. Неспроста государствами часто принимались законы против гадалок и пророков, предсказывающих конец света[114]114
  D. A. Harvey, “Fortune-Tellers in the French Courts: Antidivination Prosecutions in France in the Nineteenth and Twentieth Centuries,” French Historical Studies 28, no. 1 (2005): 131–57. C. Corcos, “Seeing It Coming Since 1945: State Bans and Regulations of Crafty Sciences Speech and Activity,” Louisiana State University Law Center, 2014; digitalcommons.law.lsu.edu/cgi/viewcontent.cgi?article=1407& context=faculty_scholarship.


[Закрыть]. И дело вовсе не в том, что их методы вызывают подозрение. Просто их предсказания – хорошие или плохие – имеют свойство нарушать общественное спокойствие. И все же в XXI в. не существует законов, которые были бы направлены против ученых-социологов и эпидемиологов, предрекающих наступление катастрофы. А те, в чьих руках находится власть и деньги, цепляются за любой прогноз, который им могут предложить эти ученые.

В начале 2020 г. мы еще не знали, какое количество людей по всему миру станут жертвами COVID-19. В то время нам доподлинно было известно только о пугающих уровнях смертности от SARS в 2003 г. и MERS в 2012 г. Специалисты, в частности эпидемиологи из лондонского Imperial College, которые ввели в свои модели самые первые данные, поступившие из Китая и Италии, прогнозировали, что COVID-19 унесет жизни многих миллионов людей[115]115
  D. Adam, “Special Report: The Simulations Driving the World’s Response to COVID-19,” Nature, April 2, 2020; www.nature.com/articles/d41586-020-01003-6.


[Закрыть]. Даже правительства тех стран, которые, как считалось, занимали жесткую позицию по отношению к введению антиковидных мер, не могли просто проигнорировать эти цифры.

В стрессовых ситуациях, когда мы рисуем в своем воображении, каких масштабов может достичь катастрофа, размеры современного общества повергают нас в ужас. Если вирус привел бы к смерти 1 % американцев, то общее число умерших составило бы 3,3 млн человек, то есть вдвое больше, чем было убито во всех войнах, в которых участвовали США с момента их основания. Смерть 1 % населения Европы составила бы 5–6 млн человек, что соизмеримо с числом жертв Холокоста. Один процент мирового населения – это приблизительно 78 млн человек, что больше, чем все потери в Первой и Второй мировых войнах, вместе взятые. Если бы количество умерших от COVID-19 составляло бы такой же процент от современного мирового населения, что и количество умерших от гриппа испанки в 1918–1919 гг., то общее количество жертв было бы больше 200 млн человек. Мир XXI в. огромен. Сама мысль о том, насколько он велик, в 2020 г. приводила в отчаяние чиновников здравоохранения.

Убежденные скептики будут гнуть свою линию. Вы говорите, что любая жизнь важна. Это, говорите вы, оправдывает карантины, и неважно, какой ценой за них придется платить. И все-таки насколько важна жизнь?

Безусловно, это не тот случай, когда можно сказать, что жизнь священна и этот вопрос не подлежит обсуждению. Не только социальная статистика свидетельствует о том, что миллионы людей по всему свету, включая богатые страны, умирают вследствие отсутствия должного лечения – многие современные бюрократии при распределении ресурсов как нечто само собой разумеющееся кладут на одну чашу весов вероятности жизни и смерти, а на другую – их стоимости. Ежедневно рабочие по всему миру подвергают свои жизни смертельной опасности для того, чтобы их работодатели могли сэкономить на издержках. Когда мы подсчитываем, во что нам обойдется разработка новых лекарств или использование мер безопасности на рабочих местах, выделение больничных коек для госпиталей или уменьшение загрязнения окружающей среды, мы начинаем измерять ценность человеческой жизни в цифрах.

С одной стороны, включение смертей в экономические расчеты неизбежно, а с другой стороны, так же, как и их рассмотрение в качестве политического феномена, нестабильно и спорно. По этому поводу два выдающихся экономиста сделали осторожное замечание: «Хотя стоимость человеческой жизни оценить невозможно, экономисты разработали технику оценки „статистических жизней“, то есть измерения того, в какую сумму люди оценивают сокращение риска смертности и заболеваемости»[116]116
  D. Cutler and L. Summers, “The COVID-19 Pandemic and the $16 Trillion Virus,” JAMA 324, no. 15 (2020): 1495–96.


[Закрыть]. Согласно регулярно проводимым опросам, в США рабочие согласны, чтобы им платили приблизительно на 1000 долл. меньше, если это уменьшит риск смерти на рабочем месте на 1/10 000. Тогда, следуя экономической логике, можно сделать следующий вывод: в большой компании со штатом 10 000 человек ее сотрудники, чтобы спасти одну жизнь, будут готовы расстаться с 10 млн долл. Именно таким образом выводится оценка так называемой «стоимости статистической жизни», или ССЖ. Цифра в 10 млн долл. признается Министерством здравоохранения и социального обеспечения США, Управлением по защите окружающей среды США, а также Министерством транспорта США. При анализе издержек и прибыли Всемирный банк исходит из стоимости статистической жизни в размере 3,8 млн долл. Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в состав которой входят богатые страны, применительно к европейцам использует этот показатель в размере 3,6 млн долл.[117]117
  W. K. Viscusi and C. J. Masterman, “Income Elasticities and Global Values of a Statistical Life,” Journal of Beneft-Cost Analysis 8, no. 2 (2017): 226–50; law.vanderbilt.edu/phd/faculty/w-kip-viscusi/355_Income_Elasticities_and_Global_ VSL.pdf.


[Закрыть]

Эта методика имеет серьезные недостатки. ССЖ – это не та сумма, которую человек, имеющий неограниченный бюджет, готов заплатить за то, чтобы сохранить свою жизнь. И это не те деньги, которые мы бы заплатили, имея ограниченные средства. Это совокупная величина, полученная на основе низкозатратных инкрементальных решений. Показатель «стоимость статистической жизни» продолжает использоваться за неимением более подходящего. Его достоинствами являются простота и эгалитарность. Более того, этот показатель не выглядит чем-то странным и, находясь в диапазоне от 3 млн до 10 млн долл., представляет солидную сумму, достаточную для того, чтобы утверждать, что любая жизнь действительно важна. Если ввести эти величины в хорошую прогностическую модель, можно легко получить весьма впечатляющие результаты. Предположим, например, что с помощью превентивных мер удалось спасти жизни 1 млн человек, что составляет не более одной трети от 1 % населения США. При этом экономическая выгода составила бы порядка 10 трлн долл., то есть половина совокупного ВВП США в докризисный период. Даже если не брать в расчет социальные последствия миллиона смертей, 10 трлн долл. – вполне оправданная мотивация для того, чтобы начать действовать.

Однако показатель ССЖ является в некотором роде фальсификацией. В нем не делается различия между здоровым молодым человеком и восьмидесятилетним стариком с многочисленными хроническими заболеваниями. Даже если допустить, что все жизни имеют одинаковую стоимость, в этом показателе не учитывается главная проблема, возникшая в пандемию. Коронавирусная инфекция унесла жизни многих пожилых людей, и, по словам одного из ведущих экспертов, «адекватный» показатель ССЖ для категории 65+ является «очень неопределенным»[118]118
  L. A. Robinson, “COVID-19 and Uncertainties in the Value Per Statistical Life,” The Regulatory Review, August 5, 2020; www.theregreview.org/2020/08/05/robinson-covid-19-uncertainties-value-statistical-life/.


[Закрыть]. Эта проблема становится еще более запутанной, если мы учтем такие факторы, как богатство и доход. Зажиточные пожилые люди высоко ценят возможность продлить жизнь. Они рассчитывают на то, что в богатых обществах на здравоохранение будут выделяться огромные суммы денег. А что, если те средства, которые они готовы пожертвовать для продления собственной жизни, будут использованы в целях такой экономической политики, которая нанесет непропорциональный ущерб молодым людям, имеющим гораздо более низкие доходы? Каким же образом тогда мы должны делать выбор в пользу той или иной опции?

При принятии решений по поводу распределения скудных ресурсов, выделяемых на медицину, в системах здравоохранения некоторых стран используется более широкий список параметров для измерения качества жизни. Так, например, Национальный институт здоровья и качества медицинской помощи Великобритании использует индекс QALYS – показатель, отражающий количество лет, скорректированных на качество жизни. На основе этого показателя определяется объем выделяемых лекарств и медицинских услуг в системе здравоохранения. Однако масштаб этих решений о жизни и смерти имеет весьма ограниченный характер. Выбор производится между специфическими альтернативами, за закрытыми дверьми и не в момент общего кризиса, когда к системе здравоохранения приковано пристальное внимание всех средств массовой информации[119]119
  C. Landwehr, “Depoliticization and Politicization in the Allocation of Health Care: Decision-Making Procedures in International Comparison”; ecpr.eu/Filestore/PaperProposal/0dac228d-63fb-45c6-8384-21d764abaf6a.pdf.


[Закрыть]. На секунду представим себе, что будет, если мы распространим такой механизм принятия решений на процесс выработки коллективного ответа на коронавирусную инфекцию. Тогда нам придется ответить на следующий вопрос: каким будет наш выбор, если на одну чашу весов поставлены жизни пациентов, главным образом пожилых, которых можно было бы спасти путем введения решительного и повсеместного карантина, а также уменьшение страданий тех, кто долго и мучительно борется с COVID-19, а на другую – судьбы 1,6 млрд молодых людей, чей образовательный процесс был прерван, или сотен миллионов потерявших работу, или десятков миллионов голодающих в результате мирового экономического карантина?

Это спорный, очень нелегкий и даже грубый вопрос. Если отвечать на него со всей серьезностью, то нам придется учесть такой фактор, как системные последствия неконтролируемой пандемии: коллективная психологическая травма, институциональный ущерб, вероятность появления долговременных проблем со здоровьем, риск мутации вируса. И это только некоторые аспекты этой проблемы. В любом случае такого рода подсчеты и составляют базу, на которой основывается «экономическая» критика мер, принимаемых против COVID-19. Те, кто выступает с такой критикой, утверждают, что, как бы неприятно это ни было, следует посмотреть правде в глаза и прийти к компромиссному решению. Ведь в конечном счете существует понятный язык, на котором может быть сформулирован такой компромисс.

В конце марта 2020 г. вице-губернатор Техаса Дэн Патрик на недолгий период стал знаменитостью после того, как в интервью Fox News сказал, что он, будучи пожилым человеком, готов пожертвовать своей жизнью на благо экономики. Затем он добавил, что, по его мнению, «в нашей стране огромное количество бабушек и дедушек, которые думают точно так же… Пока никто не обратился ко мне с вопросом: „Готовы ли вы, как пожилой человек, пожертвовать жизнью ради того, чтобы Америка оставалась для ваших детей и внуков той Америкой, которую любят все американцы?“ Если такова цена вопроса, я готов на это пойти»[120]120
  A. Folley, “Texas Lt Gov: ‘Grandparents “Don’t Want the Whole Country Sacrifced” Amid Coronavirus Closures,’” The Hill, March 23, 2020.


[Закрыть]. В таком же духе на китайском телевидении выступали пожилые пациенты с коронавирусом, произнося пламенные патриотические речи, лежа на больничных койках. Они соглашались на изоляцию и в перспективе – на возможную смерть в одиночестве, и это был их вклад в общее дело.

Появляется сильный соблазн не обращать внимания на программу китайского телевидения, посчитав ее пропагандой, и на Патрика, назвав его безответственным защитником интересов техасского бизнеса, отстаивающим стратегию личной самоизоляции из своего богатого загородного дома. Однако прежде, чем мы забудем о Патрике и о китайском телевидении, стоит задуматься о важных эмоциональных и социальных темах, затронутых в их призывах. Идея «умереть за экономику» выглядит откровенным гротеском, однако призыв пожертвовать жизнью ради нации или ради семьи является краеугольным камнем традиционной концепции государства и общества. Логика войны состоит в том, что меньшинство, как правило мужчины призывного возраста, подвергается риску во имя общественного блага. В ситуации тотальной войны эти риски распространяются на все население. Экономика – это не второстепенный, а самый главный фактор в такой борьбе. Компромиссы имеют смысл, только когда речь идет об идентификации себя со страной и об экзистенциальной коллективной угрозе. Людские потери – будь то потери на поле боя, при снабжении фронта или в глубоком тылу – должны переноситься со стоицизмом. Мы в долгу перед нашими героями – их жизни принесены в жертву не напрасно, и мы всегда будем о них помнить.

В 2020 г. вся эта риторика, связанная с рисками, жертвованием и доблестью, использовалась достаточно широко, но избирательно. На протяжении всего кризиса работники здравоохранения находились под серьезной угрозой. Высокие риски распространялись также и на категорию, получившую название «работники служб жизнеобеспечения». Эта категория включала в себя складских работников, курьеров по доставке продуктов и водителей автобусов. Аптечных работников называли героями – ведь, по общему признанию, они находились «на передовой» борьбы с пандемией. Представителей этих профессий, по крайней мере работников системы здравоохранения, чествовали. Во многих городах сложился вечерний ритуал – жители приветствовали врачей аплодисментами и скандировали слова благодарности.

Однако в 2020 г. обнаружилась еще одна интересная деталь: в большинстве мест, где проводились открытые общественные дебаты, оказалось, что риторика стоицизма, героизма и жертвенности была не беспредельной. Молодые матери, которые работали в больницах медсестрами, не имели необходимых средств индивидуальной защиты, но, рискуя собой, делали интубацию восьмилетним пациентам, сражаясь за их жизни. Их по праву называли героями. Но, как оказалось, распространить на всех эту логику героизма было нелегко. Должны ли были школы, которым те же медсестры доверяли своих детей, продолжать обычную работу, даже если это означало бóльший риск для учителей и сотрудников школ? Стоило ли упаковщикам мяса рисковать жизнью ради того, чтобы гамбургеры продолжали бесперебойно поступать на рынок? На какие самоограничения должны были пойти молодые люди, чтобы защитить своих бабушек и дедушек? Неизведанная и покрытая тайной новая угроза отчетливо продемонстрировала, что мы в действительности не знаем, кто кому и чем обязан. Мы боролись за то, чтобы решить, как мы должны принимать решения[121]121
  C. Landwehr, “Deciding How to Decide: The Case of Health Care Rationing,” Public Administration 87, no. 3 (2009): 586–603.


[Закрыть].

Было бы исторически наивным полагать, что на такие вопросы когда-нибудь находились легкие ответы. Многие ретроспективные рассказы о коллективной солидарности, проявленной во время Второй мировой войны, сильно приукрашены[122]122
  Calder, The Myth of the Blitz (Random House, 1992); D. Edgerton, “When It Comes to National Emergencies, Britain Has a Tradition of Cold Calculation,” Guardian, March 17, 2020.


[Закрыть]. Первая тотальная война XX в. – Первая мировая война – спровоцировала революционные волнения во всем мире. Коронавирус не вызвал таких драматических событий. Однако вполне реальным кажется, что могут наступить общественный раскол и разобщенность. Трудности, возникшие при поиске общего языка, на котором можно было бы обсудить все сложные общественные компромиссы и упорядочить их разумным и приемлемым образом, привели к противоборству, непониманию, бесчеловечной риторике, обвинениям и институциональному хаосу.

В любом случае, когда в начале 2020 г. внезапно появился вирус, времени на раздумья практически не было. Все стратегические компромиссы и расчеты выгодности затрат померкли перед потенциальной угрозой – неизвестное заболевание могло привести к массовым смертям и институциональному краху. Эти страхи ощущались в репортажах из больниц Уханя, из итальянского Бергамо, из района Куинз в Нью-Йорке, с улиц Гуаякиля в Эквадоре. Переполненные отделения интенсивной терапии, охваченные паникой пациенты, ужас в связи с необходимостью установления очередности при оказании медицинской помощи, нехватка холодильного оборудования в моргах, мертвые тела, лежащие в наскоро сколоченных гробах прямо на улицах, – все это было как какой-то кошмарный коллаж.

Борьба шла не за более широкие коллективные компромиссы, а за нормальное функционирование тех институтов, которые, как хотелось верить, могли установить хоть какой-то контроль над критическими ситуациями, – ситуациями, когда вопрос идет о жизни и смерти. Первые попытки сдержать распространение вируса не дали желаемого эффекта, и главной целью политики борьбы с пандемией стала защита системы здравоохранения. Именно в этом и заключалось «выравнивание кривой»[123]123
  S. Roberts, “Flattening the Coronavirus Curve,” New York Times, March 27, 2020.


[Закрыть]. Если мы не могли остановить распространение заболевания, если в конечном счете независимо от того, какие меры принимались, заболеть было суждено такому же количеству людей, очень важно было добиться того, чтобы это не произошло одновременно и чтобы медицинская система могла продолжать функционировать и спасать человеческие жизни. В конце концов главная задача состояла в том, чтобы минимизировать количество смертных случаев. А для этого было необходимо не допустить переполнения реанимационных отделений.

Понятно, что больницы являются тем центром, в котором располагается медицинское оборудование, где проводится лечение, где решаются вопросы жизни и смерти[124]124
  S. Kaufman, And a Time to Die: How American Hospitals Shape the End of Life (University of Chicago Press, 2006).


[Закрыть]. Больничная система также является одной из структур, определяющих степень модернизации общества. Известный французский философ Мишель Фуко поставил больницы в один ряд с богадельнями, тюрьмами, казармами, фабриками и школами. Все эти заведения являются институтами, которые к началу XIX в. сформировали матрицу либеральных представлений как об индивидуальных свободах, так и об общественном порядке[125]125
  M. Foucault, trans. A. Sheridan, Discipline and Punish: The Birth of the Prison (Penguin, 1977).


[Закрыть]. Говоря о сегодняшнем мире, к этому списку можно также добавить гигантские вместилища современной жизни, такие как офисы, торговые центры, гостиницы, казино, парки развлечений и спортивные арены. Помимо статичных инфраструктур мы здесь должны также упомянуть о строго организованных современных транспортных средствах – о метро, железных дорогах и самолетах, то есть обо всех тех местах, где мы стоим в очередях, где нас просвечивают и досматривают, где мы передвигаемся в толпе.

В связи с риском инфицирования все эти основные «контейнеры» современной жизни оказались под воздействием массового коллективного давления. Мысль о том, чтобы вновь открыть школы, рестораны, торговые центры и арены, вызывала страх – не приведет ли это к коллапсу системы здравоохранения? С другой стороны, остановка функционирования этих институтов грозила катастрофой. Действительно, прекращение регулярной работы этих предприятий и стало катастрофой. Когда мы закрываем двери крупных институциональных комплексов, жизнь, как известно, останавливается. Тогда мы вынуждены рассчитывать только на маленькие семейные предприятия, что для нас совершенно непривычно. Жизнь продолжалась на открытых пространствах, таких как городские парки, которые не подвергались столь строгому регулированию. Жизнь активно продолжалась и в виртуальном пространстве, в онлайне. Вовсе не карантин был угрозой того, что современные организующие структуры превратятся в центры массового распространения инфекции, то есть, образно говоря, тюремные паноптикумы будут использоваться как чашки Петри. Опасность таилась в том, что такие центры сосредоточения общественной жизни могли сгенерировать взрывной рост инфекции. Это, в свою очередь, делало идею о компромиссе между контролем над заболеванием и «экономикой» не только интеллектуально нагруженной и спорной с политической и моральной точки зрения, но и безнадежно нереалистичной.

Экономика – это абстракция. Возможно, вполне реальная, но все-таки абстракция. Это набор идей, концепций и статистических данных, объединяющий реальных людей и реально существующие объекты, реальные цепочки производства и воспроизводства[126]126
  Об истории экономики см.: A. Desrosières, The Politics of Large Numbers: A History of Statistical Reasoning (Harvard University Press, 1998). J. A. Tooze, Statistics and the German State, 1900–1945: The Making of Modern Economic Knowledge (Cambridge University Press, 2001). T. Mitchell, Rule of Experts: Egypt, Techno-Politics, Modernity (University of California Press, 2002). M. Goswami, Producing India: From Colonial Economy to National Space (University of Chicago Press, 2004).


[Закрыть]. В нормальной ситуации такие показатели, как ВВП, адекватно охватывают всю эту совокупность, но в то же время создают обманчивое чувство разделения, вследствие чего может показаться, что определенный смысл имеет «компромиссный выбор» в пользу ВВП в ущерб другим общественным императивам. Появление вируса создало иллюзию, что существует экономика, которая отделена от общества. А вирус с огромной скоростью размножался и передавался через организмы работников и через воздух, циркулирующий на рабочих местах. Я не хочу сказать, что все в этом мире одинаково взаимосвязано. Как нам суждено было обнаружить, существует более или менее изолированный кругооборот товаров и денег, который может продолжать функционировать и в условиях пандемии. Однако этот кругооборот осуществляется в таких масштабах, что выявляет ограничения самой идеи народного хозяйства. Глобальная капиталистическая деятельность и мировой бизнес только частично пересекаются с народным хозяйством той или иной страны. Не исключено, что вам удастся сохранить малый бизнес или даже крупный, если вы отправите на карантин своих сотрудников. Но нет никакого смысла рассуждать о поддержании в рабочем состоянии «американской экономики» или «немецкой экономики», если в то же время происходит борьба с крайне заразным заболеванием в школах, в публичных местах, в автобусах и метро, в домах граждан.

Если, как это удалось сделать азиатским странам, распространение заболевания было полностью остановлено по всей социо-экономической системе, то эффект от этого был незамедлительным и сильным – были сохранены нормальные взаимосвязи между экономикой, обществом и политикой. Как и в победоносной войне, выздоровление можно было праздновать как коллективный триумф. Какими бы ни были жертвы, можно было считать, что они принесены во имя победы, завоеванной разумной ценой. Если же, как это случилось в Европе и на Американском континенте, эпидемия вышла из-под контроля, то появилась необходимость более жесткого выбора. Потеря этого контроля и введение чрезвычайных коллективных мер по его восстановлению и явились причиной появления антагонистичной и спорной риторики компромиссов. Нельзя сказать, что ситуация была совсем безвыходной. Не исключено, что, как это было сделано во многих странах Европы и Американского континента, действительно стоило так или иначе вернуться к нормальной жизни и принимать необходимые меры, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. Однако те страны, которые смогли достичь такого баланса, сделали это не путем поиска компромисса между экономикой, с одной стороны, и общественными и медицинскими потребностями – с другой. Они нашли разнообразные точки соприкосновения между этими областями и взяли их под общий контроль. Это могло выглядеть иллюзией социальной сплоченности или кошмаром контроля. Это вызывало много споров. Ситуация оказалась крайне невыгодной для тех, у кого было недостаточно ресурсов для обеспечения предписанных антиковидных мер. Однако, как было продемонстрировано администрацией Трампа летом 2020 г., еще более драматичными оказались последствия прекращения этой борьбы. Затем, в течение короткого безумного периода длиной в несколько месяцев, можно было наблюдать, как в США разрывались связи между политикой, обществом и экономикой.

В конце концов все это сказалось на системе здравоохранения. Ее мощность и устойчивость теперь определяла заболеваемость новым вирусом – находится ли она под контролем или уже достигла ужасающе высокого уровня. Самые большие опасения вызывала потенциальная возможность того, что все больницы окажутся переполненными. Больничные системы, имеющие бóльшие резервные мощности, подняли порог выживаемости и увеличили темпы лечения, благодаря чему экономическая и общественная жизнь смогла вернуться к норме. Больницы, однако, не существуют отдельно от экономики и общества. К 2020 г. больницы перестали быть теми гигантскими организационными монолитами, которыми они были в середине XX в.[127]127
  M. Gorsky, M. Vilar-Rodríguez, and J. Pons-Pons, The Political Economy of the Hospital in History (University of Huddersfeld Press, 2020).


[Закрыть]. С 1980-х гг. больницы были инкорпорированы не только в экономику – они всегда являлись ее частью, – но в рыночную систему. Уже тогда они были площадкой для проведения экспериментов по современному менеджменту[128]128
  G. Winant, The Next Shift: The Fall of Industry and the Rise of Health Care in Rust Belt America (Harvard University Press, 2021).


[Закрыть]. Больницы стали (или претендовали на это) упрощенными структурами, оказывающими своевременную медицинскую помощь. Управление больницами теперь осуществлялось так же, как любым другим «нормальным» бизнесом, в соответствии с критериями эффективности. В США многие больницы стали коммерческими предприятиями, которые получали финансирование благодаря выпуску «мусорных» облигаций. Они максимизировали поток пациентов и минимизировали избыточное количество койко-мест. Они сократили оснащенность необходимым оборудованием до минимального уровня. В результате оказалось, что для того, чтобы поставить в США такие предметы первой необходимости, как одноразовые маски и перчатки, нужно было пересечь половину земного шара.

Согласно существующей теории менеджмента, поддержание избыточных мощностей рассматривалось не как ответственно принимаемая мера предосторожности, но как досадное снижение эффективности. Такое понимание имело бы смысл только в том случае, если бы количество пациентов, поступающих в больницы, было стабильным и предсказуемым. Как и общественная жизнь в целом, медицинская система была настроена на определенный паттерн заболеваемости. Разумеется, существовали планы на случай экстремальных ситуаций и рассматривались наихудшие сценарии. Было очевидно, что катастрофа может разразиться в любой момент, однако нигде в мире не было такой системы здравоохранения, которая могла бы выдержать натиск стремительно развивающейся пандемии. Бал теперь правила организованная безответственность.