Текст книги "О, я от призраков больна"

Алан Брэдли
О, я от призраков больна

© 2011 by Alan Bradley

© Измайлова Е., перевод, 2012

© ООО «Издательство Астрель»

* * *

Посвящается Ширли

 
Проскачет рыцарь на коне,
Её не видит он во сне,
Волшебницу Шалот.
 
 
Но всё растёт узор немой,
И часто, в тихий час ночной,
За колесницей гробовой
Толпа тянулась в Камелот.
Когда же, лунных снов полна,
Чета влюблённых шла, нежна,
«О, я от призраков – больна!» –
Печалилась Шалот.
 

Альфред Теннисон

«Волшебница Шалот»[1]1
  Перевод К. Бальмонта (здесь и далее – прим. переводчика).


[Закрыть]

1

Завитки сырого тумана поднимались надо льдом, будто агонизирующие души, покидающие тела. В холодном воздухе парила полупрозрачная волнообразная дымка.

Я носилась взад-вперед по длинной галерее, и серебряные лезвия моих коньков издавали печальный скрип, как будто нож мясника энергично точили о камень. Под поверхностью льда был четко виден затейливый узор паркета, хотя цвета несколько потускнели из-за дифракции.

Над головой огоньки двенадцати дюжин свечей, которые я стянула из кладовой дворецкого и воткнула в старинные канделябры, сумасшедше подергивались от потока воздуха, создаваемого моим стремительным движением. Я носилась по комнате – взад-вперед, туда-сюда. Набирала полные легкие колючего воздуха и выдыхала маленькие серебристые облачка конденсата.

Когда наконец я затормозила скользящим движением, осколки льда взлетели в воздух ломкой волной крошечных разноцветных бриллиантов.

Затопить картинную галерею было довольно просто: резиновый садовый шланг, просунутый сквозь открытое окно с террасы и оставленный течь всю ночь, сделал свое дело – он и сильный холод, который последние две недели держал всю округу леденящей хваткой.

Поскольку все равно никто никогда не приходит в неотапливаемое восточное крыло Букшоу, никто не заметит мой импровизированный каток – по крайней мере до весны, когда он растает. Никто, вероятно, кроме моих написанных маслом предков, ряд за рядом они сейчас кисло смотрели на меня из тяжелых рам с ледяным неодобрением того, что я натворила.

Я громко выразила им свое презрение, эхом разнесшееся по галерее, и снова оттолкнулась в холодный туман, нагнувшись, словно конькобежец, правой рукой разрезая воздух, левую убрав за спину, с развевающимися косичками и с таким небрежным видом, как будто я вышла прогуляться по окрестностям в воскресный день.

Как было бы мило, подумала я, если бы какой-нибудь модный фотограф вроде Сесила Битона оказался здесь сейчас с фотоаппаратом, дабы увековечить сей момент.

«Продолжай в том же духе, дорогая, – сказал бы он. – Представь, что меня здесь нет». И я бы снова летала, как ветер, по просторам старинной картинной галереи, обшитой панелями, и мои движения время от времени замирали бы в свете неяркой фотовспышки.

Потом, через неделю-другую, я бы оказалась на страницах «Сельской жизни» или «Иллюстрированных лондонских новостей», захваченная в движении, навеки застывшая, решительно и целеустремленно пригнувшись.

«Восхитительная… очаровательная… де Люс, – гласил бы заголовок. – Одиннадцатилетняя фигуристка – поэзия в движении».

«Господи! – воскликнет отец. – Это Флавия! Офелия! Дафна! – крикнет он, размахивая страницей в воздухе, словно флагом, затем снова взглянет на нее, просто на всякий случай. – Быстро идите сюда! Это Флавия, ваша сестра!»

При мысли о сестрах я не сдержала стона. До сих пор меня не особенно беспокоил холод, но теперь он вцепился в меня с неожиданной силой атлантического шторма: сильный, пронизывающий, парализующий холод зимнего конвоя – холод могилы.

Я содрогнулась с головы до ног и открыла глаза.

Стрелки бронзового будильника показывали четверть седьмого.

Высунув ноги из-под одеяла, я нащупала тапочки кончиками пальцев, затем, завернувшись в простыни, одеяла, вывалилась с кровати и, согнувшись, словно огромная гусеница, поползла к окну.

Во дворе было еще темно, разумеется. В это время года солнце взойдет только через часа два.

Спальни в Букшоу такие же огромные, как парадные площади, – холодные, продуваемые сквозняками помещения с далекими стенами и тенями по периметру, и из них всех моя, расположенная в дальнем южном углу восточного крыла, – самая дальняя и самая унылая.

По причине долгого и ожесточенного спора между двумя моими предками, Энтони и Уильямом де Люсами, о достойности применения некой военной тактики во время Крымской войны Букшоу был разделен на два лагеря и в вестибюле провели черную линию: линию, которую запрещалось пересекать в обе стороны. Так что по разным причинам, некоторые из которых довольно скучны, другие откровенно эксцентричны, при короле Георге V, когда остальные части дома реставрировались, восточное крыло осталось практически неотапливаемым и заброшенным.

Превосходная химическая лаборатория, построенная отцом моего двоюродного дедушки Тарквина, или Тара, де Люса для сына, стояла забытая и заброшенная, пока я не обнаружила ее сокровища и не присвоила их. Благодаря тщательным и детальным записным книжкам дядюшки Тара и дикой страсти к химии, с которой я, должно быть, родилась, мне удалось приобрести неплохие навыки в перестановке того, что я любила именовать кирпичиками вселенной.

«Неплохие навыки?» – сказала часть меня. Просто неплохие? «Довольно, Флавия, старушка! Ты просто чудо, и ты это знаешь!»

Большинство химиков, признают они это или нет, питают особую склонность к тому или иному разделу своей науки, которому постоянно уделяют внимание, и мой раздел – это яды.

Хотя я до сих пор не без удовольствия вспоминаю, как покрасила трусики сестрицы Фели в ярко-желтый цвет, прокипятив их в растворе ацетата свинца, после чего хорошенько вымочив их в растворе хромата натрия, но что действительно заставляет мое сердце прыгать от радости, так это способность быстро изготовить доступный яд из ярко-зеленой медянки, которую я соскребла с медного поплавка в одном из викторианских туалетов Букшоу.

Я поклонилась себе в зеркало, расхохотавшись при виде жирного белого слизня, поклонившегося в ответ.

Я быстро натянула холодную одежду, надев поверх всего мешковатый серый кардиган, который слямзила из нижнего ящика в шкафу отца. Этот безобразный мешок, испещренный ромбами цвета хаки и красно-коричневыми, ему связала на прошлое Рождество сестра, тетушка Фелисити.

«Очень заботливо с твоей стороны, Лиззи», – сказал отец, ловко уклоняясь от похвалы непосредственно жуткому творению. Когда в августе я заметила, что он так ни разу его не надел, то сочла этот нелепый наряд своей честной добычей, и с тех пор, по причине холодной погоды, он стал моим любимым.

Кардиган, само собой, был мне велик. Даже с закатанными рукавами я выглядела мешковатой обезьяной, собирающей бананы. Но, как по мне, зимой хорошо греющая шерсть бьет ледяную моду одной левой.

Я всегда помнила о том, что не надо просить одежду на Рождество. Если ты наверняка так и так ее получишь, зачем тратить желание?

В прошлом году я попросила Деда Мороза[2]2
  В авторском варианте Father Christmas.


[Закрыть] подарить мне кое-какие очень нужные лабораторные изделия из стекла и даже потрудилась составить по пунктам список мензурок, реторт и мерных стаканов, аккуратно спрятав его под подушкой, и, слава богу, он их принес!

Фели и Даффи не верят в Деда Мороза, и, полагаю, именно поэтому он всегда приносит им такие никчемные подарки: в основном душистое мыло, халаты и тапочки, с виду и на ощупь как будто скроенные из турецкого ковра.

Дед Мороз, неустанно повторяли они, – для детей.

«Это не более чем жестокая мистификация, сочиненная родителями, которые хотят сделать подарки противным отпрыскам, не прикасаясь к ним, – утверждала Даффи в прошлом году. – Это миф. Поверь мне. Я, в конце концов, старше тебя и знаю».

Поверила ли я ей? Не знаю. Оставшись одна и поразмыслив об этом без слез, я приложила все свои незаурядные дедуктивные способности к решению этого вопроса и пришла к выводу, что мои сестры лгут. Кто-то, в конце концов, принес ведь мензурки, не так ли?

Есть только несколько возможных кандидатур. Отец, полковник Хэвиленд де Люс, беден и поэтому отпадает, моя мать, Харриет, тоже – она погибла в горах, когда я была совсем маленькой.

Доггер, правая рука отца, просто не обладает достаточными умственными, физическими и денежными ресурсами, чтобы тайком в ночи притаскивать роскошные дары в продуваемую ветрами сельскую усадьбу. Доггер был военнопленным на Дальнем Востоке и пережил такое, что его разум остался связанным с теми ужасами невидимой эластичной пуповиной – пуповиной, за которую порою дергал жестокий рок, причем обычно в самые неподходящие моменты.

«Ему приходилось есть крыс! – рассказывала мне на кухне миссис Мюллет, широко распахнув глаза. – Крыс, подумать только! Им приходилось их жарить!»

Поскольку все домочадцы были по той или иной причине дисквалифицированы в роли дарителя, оставался только Дед Мороз.

Он снова придет меньше чем через неделю, и, дабы утрясти сей вопрос на веки вечные, я давным-давно составила план, как поймать его в ловушку.

Научным путем.

Птичий клей, как скажет вам любой практикующий химик, можно легко получить путем вываривания коры падуба в течение восьми-девяти часов, затем двухнедельного выдерживания под камнем и потом, после выкапывания, промывания и растирания в проточной воде и последующего ферментирования. Это вещество столетиями использовали продавцы певчих птиц, размазывая его по ветвям деревьев, чтобы поймать птиц, которых они потом продавали на улицах города.

Великий сэр Фрэнсис Гальтон описал метод получения птичьего клея в своей книге «Искусство путешествовать, или Хитрости и уловки, доступные в диких странах», экземпляр с автографом я обнаружила среди стопки густо исчерканных его работ в библиотеке дядюшки Тара. Я скрупулезно соблюла все инструкции сэра Фрэнсиса – приволокла домой охапки веток падуба из леса Джиббет, на бунзеновской горелке в лаборатории прокипятила их обломки в казане, который одолжила – без ее ведома – у миссис Мюллет. В финальных стадиях я применила парочку собственных химических ухищрений, чтобы придать растертой резине намного больше липкости, чем предполагал оригинальный рецепт. Теперь, шесть месяцев спустя, мое зелье стало достаточно мощным, чтобы на месте остановить габонскую гориллу, и у Деда Мороза – если он существует – не оставалось ни шанса. И если веселый дедушка не носит при себе бутылочку серного эфира, (С2Н5)2О, чтобы растворить птичий клей, он приклеится к каминной трубе навечно – или до тех пор, пока я не решу его освободить.

Блестящий план. Интересно, почему никто раньше не подумал об этом?

Выглянув из-за занавесок, я увидела, что всю ночь шел снег. Ведомые северным ветром, белые хлопья безумно крутились в свете кухонного окна этажом ниже.

Кто на ногах в такое время? Для миссис Мюллет слишком рано, она еще не могла прийти из Бишоп-Лейси.

И потом я вспомнила!

Сегодня ведь должны приехать незваные гости из Лондона. Как я могла забыть?

Прошло больше месяца с того дня – 11 ноября, того серого и тоскливого осеннего дня, когда все в Бишоп-Лейси безмолвно оплакивают погибших в войнах, – когда отец собрал нас в гостиной и объявил мрачные новости.

«Боюсь, я должен сказать вам, что случилось неизбежное, – наконец произнес он, отвернувшись от окна, в которое он до этого угрюмо смотрел минут пятнадцать. – Нет необходимости напоминать о наших прискорбных финансовых обстоятельствах…»

Он сказал это, забыв о том, что напоминает нам ежедневно – иногда дважды в день – об истощающихся резервах. Букшоу принадлежал Харриет, и, когда она погибла, не оставив завещания (кто, в конце концов, мог представить, что человек, настолько полный жизни, как она, найдет свой конец на горе в далеком Тибете?), начались трудности. Вот уже десять лет отец обменивается учтивыми па «танца смерти», как он это называет, с серыми людьми из министерства налогов ее величества.

Тем не менее, невзирая на растущую кипу счетов на столике в вестибюле и несмотря на учащающиеся телефонные звонки с требованиями от хриплоголосых людей из Лондона, отец кое-как умудрялся сводить концы с концами.

Как-то раз, из-за его фобии по отношению к «инструменту», как он именовал телефон, я сама ответила на один такой звонок, и это оказалось довольно забавно, потому что я притворилась, что не говорю по-английски.

Когда телефон снова зазвонил через минуту, я схватила трубку и начала елозить пальцем по трубке.

«Алло! – кричала я. – Алло! Алло! Извините, не слышу вас. Ужасная связь. Перезвоните позже».

В третий раз я сняла трубку и плюнула в микрофон, который сразу же затрещал.

«Пожар, – произнесла я слабым монотонным голосом. – Дом в огне… стены и пол… Боюсь, я должна положить трубку. Простите, но пожарники разбивают окна».

Сборщик налогов больше не перезванивал.

«Мои встречи в комитете по земельным делам, – продолжал отец, – ни к чему не привели. Все кончено».

«Но тетушка Фелисити! – запротестовала Даффи. – Наверняка тетушка Фелисити…»

«Ваша тетушка Фелисити не имеет ни средств, ни намерения облегчить ситуацию. Боюсь, она…»

«Приезжает на Рождество, – перебила Даффи. – Можно спросить у нее, когда она будет тут!»

«Нет, – печально ответил отец, покачивая головой. – Все способы оказались неудачными. Танец кончен. В результате я был вынужден отдать Бук-шоу…»

У меня перехватило дыхание.

Фели подалась вперед, нахмурив брови. Она грызла ноготь – неслыханная вещь для такой тщеславной штучки.

Даффи смотрела из-под полуопущенных век, непроницаемая, как всегда.

«…киностудии, – продолжил отец. – Они приедут за неделю до Рождества и будут распоряжаться здесь, пока не закончат съемки».

«Но как насчет нас? – спросила Даффи. – Что будет с нами?»

«Нам позволено остаться в наших владениях, – ответил отец, – при условии, что мы будем держаться своих комнат и никоим образом не вмешиваться в работу кинокомпании. Прошу прощения, но это лучшие условия, на которых я смог договориться. В обмен мы получим достаточное вознаграждение, чтобы продержаться на плаву – во всяком случае до следующего Женского дня[3]3
  Женский день – третий день королевских скачек в Аскоте (проходят ежегодно в середине июня), когда дамы по традиции демонстрируют лучшие наряды.


[Закрыть]

Мне следовало предполагать что-то подобное. Всего пару месяцев назад нас навестила пара молодых людей в шарфах и фланелевых костюмах, которые провели два дня, фотографируя Букшоу под всеми мыслимыми углами, снаружи и внутри. Они звались Невилль и Чарли, и отец был крайне туманен насчет их намерений. Предположив, что это просто очередное фото в «Сельскую жизнь», я выбросила произошедшее из головы.

Отец снова повернулся к окну и устремил взгляд на свои злосчастные владения.

Фели поднялась и с небрежным видом подошла к зеркалу. Наклонилась вперед, разглядывая свое отражение.

Я знала, что у нее на уме.

«Есть предположения, о чем он? – поинтересовалась она не совсем своим голосом. – Имею в виду фильм».

«Очередная дурацкая мелодрама, полагаю, – ответил отец не поворачиваясь. – Я не потрудился спросить».

«Известные актеры?»

«Никто из тех, кого я знаю, – сказал отец. – Агент трещал о ком-то по фамилии Уиверн, но мне это ничего не говорит».

«Филлис Уиверн? – Даффи пришла в возбуждение. – Не Филлис Уиверн?»

«Да, точно, – отец просветлел, но не надолго. – Филлис. Имя было знакомое. Так зовут председательницу Гемпширского филателистического общества. Только она Филлис Брамбл, – добавил он, – не Уиверн».

«Но Филлис Уиверн – величайшая кинозвезда в мире! – изумленно произнесла Фели. – В галактике!»

«Во вселенной, – торжественно добавила Даффи. – “Дочь сердитого сторожа” – она играла Минну Килгор, помнишь? “Анна из степей”… “Любовь и кровь”… “Облаченная для смерти”… “Лето тайны”… Она должна была играть Скарлетт О’Хара в “Унесенных ветром”, но подавилась персиковой косточкой перед пробами и не могла говорить».

Даффи была в курсе всех последних киносплетен, поскольку пролистывала журналы в газетном киоске Бишоп-Лейси.

«Она приезжает в Букшоу? – уточнила Фели. – Филлис Уиверн?»

Отец изобразил подобие пожатия плечами и продолжил мрачно смотреть в окно.

Я поспешила вниз по восточной лестнице. Столовая была погружена во мрак. Когда я вошла в кухню, Даффи и Фели подняли кислые взгляды от лоханок с кашей.

– О, вот и ты, дорогуша, – сказала миссис Мюллет. – Мы только что говорили о том, что надо отправить поисковую партию, чтобы узнать, жива ли ты. Давай-ка поторопись. Эти киношники будут здесь, не успеешь и глазом моргнуть.

Я проглотила завтрак не жуя (комковатую кашу и подгоревший тост с лимонным йогуртом) и собиралась сбежать, когда кухонная дверь открылась и вместе с порывом холодного свежего воздуха появился Доггер.

– Доброе утро, Доггер, – сказала я. – Будем сегодня выбирать дерево?

Сколько я себя помнила, по традиции за неделю до Рождества сестры и я вместе с Доггером отправлялись в лес в восточной части Букшоу, где серьезно изучали деревья, оценивая каждое по высоте, форме, густоте и общему виду, перед тем как наконец выбрать победителя.

На следующее утро, словно по волшебству, избранное дерево появлялось в гостиной, прочно зафиксированное в ведерке для угля и предоставленное нашим заботам. Мы все, за исключением отца, проводили день в ворохе древней мишуры, серебряных и золотых гирлянд, разноцветных стеклянных шаров и маленьких ангелочков, трубящих в картонные трубы, растягивая как можно дольше выполнение наших маленьких поручений до тех пор, пока, к нашему сожалению, дело не было сделано.

Поскольку это единственный день в году, когда мои сестрицы ведут себя по отношению ко мне чуть менее мерзко, чем обычно, я нетерпеливо жду его с едва сдерживаемым волнением. Один-единственный день – или, по крайней мере, несколько часов – мы будем вести себя друг с другом аккуратно-вежливо, поддразнивая и шутя, иногда даже смеясь вместе, как будто мы бедная, но жизнерадостная семья из романов Диккенса.

Я уже улыбалась в предвкушении.

– Боюсь, нет, мисс Флавия, – сказал Доггер. – Полковник распорядился оставить дом как есть. Таковы пожелания людей из съемочной группы.

– О, к черту съемочную группу! – воскликнула я, вероятно, слишком громко. – Они не могут помешать нам отпраздновать Рождество.

Но по печальному выражению лица Доггера я тут же поняла, что могут.

– Я поставлю маленькое деревце в оранжерее, – сказал он. – В холодном воздухе оно простоит дольше.

– Но это будет не то же самое! – запротестовала я.

– Будет, – признал Доггер, – но мы сделаем, что можем.

Не успела я придумать ответ, как в кухню вошел отец, сердито глядя на нас, как будто он управляющий банком, а мы предатели-вкладчики, как-то ухитрившиеся проникнуть сквозь преграды до открытия банка.

Мы сидели, опустив глаза, пока он не открыл «Лондонского филателиста» и не приступил к намазыванию тоста бледным маргарином.

– Хороший снежок выпал ночью, – жизнерадостно заметила миссис Мюллет, но по ее обеспокоенному взгляду в сторону окна я поняла, что она неискренна. Если ветер продолжит дуть с такой силой, когда она закончит работу, ей придется пробираться домой сквозь сугробы.

Конечно, если погода будет очень сурова, отец велит Доггеру вызвать Кларенса Мунди с его такси, но с таким сильным встречным ветром никогда не знаешь, сможет ли Кларенс проехать по глубоким сугробам, которые неизбежно образовались между зазорами в изгородях. Как всем нам известно, иногда до Букшоу можно добраться только пешком.

Когда Харриет была жива, пользовались санями с колокольчиками и одеялами – на самом деле сани до сих пор стоят в темном углу в гараже, позади «роллс-ройса фантом II», принадлежавшего Харриет, то и другое было памятником покойной хозяйке. Увы, лошадей давно не было: их продали с аукциона после ее смерти.

В отдалении что-то загромыхало.

– Послушайте! – сказала я. – Что это было?

– Ветер, – ответила Даффи. – Ты будешь последний тост, или я его съем?

Я схватила ломтик хлеба и проглотила его всухомятку, выбегая в вестибюль.

2

Порыв холодного ветра швырнул мне в лицо шквал снежных хлопьев, когда я с трудом открыла тяжелую входную дверь. Я обхватила себя руками, дрожа, и выглянула наружу, в зиму.

В первом свете дня окрестности казались черно-белой фотографией – обширные пространства заснеженных лугов с чернильно-черными силуэтами нагих безлиственных каштанов, окаймляющих подъездную аллею. Там и тут на лужайках к земле приникли кусты под снежными шапками, как будто сгибаясь под тяжелой ношей.

Из-за валившего снега Малфордские ворота было не разглядеть, но там что-то двигалось.

Я стерла растаявшую влагу с глаз и снова всмотрелась.

Да! В поле зрения появилась маленькая цветная точка, потом еще одна! Впереди катил огромный мебельный фургон, его алый цвет становился все ярче по мере того, как он приближался ко мне сквозь падающий снег. Следом за ним громыхали фургоны поменьше, словно процессия заводных слонов… Два… три… четыре… пять… Нет, шесть!

Когда мебельный фургон совершил последний медленный неуклюжий поворот и въехал во двор, я смогла прочитать надпись на его боку. «Илиум филмс», – гласили большие, объемно нарисованные кремовые и желтые буквы.

Грузовики поменьше имели такие же надписи и выглядели впечатляюще, окружив «вожака».

Дверь фургона распахнулась, и вниз спустился массивный мужчина с песочного цвета волосами. Он был одет в комбинезон, на голове плоская шапка, шея закутана красным платком.

Когда он побрел по снегу по направлению ко мне, я внезапно поняла, что рядом стоит Доггер.

– Так это правда, – сказал человек, морщась от ветра.

Недоверчиво качая головой, он приблизился к Доггеру и протянул покрасневшую мясистую ладонь.

– Макналти, – представился он. – «Илиум филмс». Транспортный отдел. Мастер на все руки и старший над всеми.

Доггер пожал его огромную руку, но ничего не ответил.

– Надо отвезти весь этот цирк за дом, подальше от северного ветра. Генератор Фреда начинает буянить, когда становится слишком холодно. За ним нужно ухаживать, за генератором Фреда. Как тебя зовут, крошка? – внезапно спросил он, поворачиваясь ко мне и нагибаясь. – Маргарет Роуз, готов поспорить. Так точно… Маргарет Роуз. Ты Маргарет Роуз, как пить дать.

Мне очень хотелось отправиться в лабораторию, прихватить мензурку с цианидом, схватить за нос этого олуха, запрокинуть его голову, влить эту штуку ему в глотку, и плевать на последствия.

К счастью, хорошее воспитание удержало меня от этого.

Маргарет Роуз, подумать только!

– Да, верно, мистер Макналти, – сказала я, выдавив удивленную улыбку. – Маргарет Роуз меня зовут. Как только вы догадались?

– Это шестое чувство, которым я одарен, – ответил он с отработанным пожатием плеч. – Ирландская кровь, да, – добавил он, изображая ирландский акцент, и с нахальным видом дотронулся до своей шапки, выпрямляясь. – Итак, – он повернулся к Доггеру, – их светлости прибудут к полудню на автомобилях. Они будут голодны как волки после поездки из Лондона, так что живей! Убедись, что у вас везде стоят ведра с икрой.

Лицо Доггера абсолютно ничего не выражало.

– Эй, я пошутил, парень! – сказал Макналти, и в течение одной ужасной секунды я думала, что он сейчас ткнет Доггера в ребра. – Шучу, понимаешь? Мы путешествуем со своим буфетом.

Он ткнул большим пальцем в сторону одного из грузовиков, терпеливо ожидавших во дворе.

– Пошутил, – произнес Доггер. – Понятно. Если вы будете так любезны снять сапоги и пройти за мной…

Когда Доггер закрыл за нами дверь, Макналти замер в изумлении. Судя по всему, особенно его восхитили две величественные лестницы, ведущие на второй этаж.

– Вот это да! – сказал он. – Люди и правда живут в таких местах?

– Я пришел к выводу, что да, – ответил Доггер. – Сюда, прошу вас.

Я следовала по пятам, пока Доггер устраивал Макналти обзорный тур: столовая, музей огнестрельного оружия, Розовая комната, Голубая комната, Утренняя комната…

– В гостиную и кабинет полковника запрещено входить, – сказал Доггер, – согласно предварительной договоренности. Я прикрепил маленький белый кружок к этим дверям в качестве напоминания, чтобы никто не нарушал… их приватность.

Он чуть не сказал «нашу приватность». Я уверена.

– Я передам всем, – сказал Макналти. – Никакого беспокойства. Мы тоже довольно замкнуты.

Мы прошли по восточному крылу и оказались в картинной галерее. Я наполовину ожидала, что она окажется как в моем сне: покрытой льдом пустыней. Но помещение оставалось таким, каким было с незапамятных времен: длинная запутанная череда сердитых предков, которые, за несколькими исключениями (например, графиня Дейзи, как говорили, приветствовала гостей Букшоу, делая сальто на крыше в халате из китайского шелка), коллективно и постоянно пребывали в дурном расположении духа, которое никого не могло порадовать.

– Использование картинной галереи обсуждалось… – начал Доггер.

– Но чтобы никаких подкованных гвоздями сапог! – перебил его голос миссис Мюллет.

Уперев руки в боки, она окинула Макналти собственническим взглядом и добавила более мягко:

– Прошу прощения, Доггер, но полковник собирается отбыть в Лондон на филателистическое собрание. Он желает видеть тебя насчет консервированной говядины и тому подобного до отъезда.

«Консервированная говядина» – это кодовая фраза, означающая, что отец хочет одолжить денег на поезд и такси. Я обнаружила это, подслушивая под дверью отцовского кабинета. Лучше бы я этого не знала.

– Разумеется, – сказал Доггер. – Извините.

И он исчез, как обычно.

– Вам придется постелить брезент здесь на пол, – продолжила миссис Мюллет. – Паркет – кажется, так они его называют: вишневое дерево, красное дерево, орех, береза, шесть разных видов дуба. Нельзя позволить рабочим топтать такой пол, понимаете?

– Поверьте мне, миссис…

– Мюллет, – сказала миссис Мюллет. – Первая буква «М».

– Миссис Мюллет. Меня зовут Макналти – первая буква тоже М, кстати. Патрик Макналти. Могу заверить вас, что команду «Илиум филмс» наняли за их аккуратность. На самом деле могу вам признаться, зная, что дальше это не пойдет, что мы только что снимали эпизод в одной королевской резиденции и не услышали ни единого слова жалобы от сами-знаете-кого.

Глаза миссис Мюллет расширились.

– Вы имеете в виду…

– Именно, – сказал Макналти и приложил палец к губам. – Вы очень проницательны, миссис Мюллет. Я это сразу понял.

Она слабо улыбнулась, словно Мона Лиза, и я поняла, что ее преданность купили. Скользкий тип этот Патрик Макналти.

Доггер вернулся с лицом, ничего не выражающим, кроме внимания. Я последовала за ним, когда он повел нас наверх в западное крыло.

– Комната в южном конце коридора – это будуар мисс Харриет. Он под строгим запретом, и туда не должны входить ни при каких обстоятельствах.

Он произнес это так, будто Харриет только что вышла на пару часов нанести несколько светских визитов в округе. Он не сказал Макналти, что моя мать умерла десять лет назад и что отец берег ее апартаменты как святилище, где никто, как он полагал, не слышит его плача.

– Понятно, – сказал Макналти. – Несомненно.

– Эти две спальни принадлежат мисс Офелии и мисс Дафне, которые на время вашего пребывания будут жить в одной комнате. Выберите любую, какая вам больше подходит для декораций, и они обоснуются в другой.

– Как великодушно с их стороны, – заметил Макналти. – Вэл Лампман выберет. Он наш режиссер.

– Все остальные спальни, гостиные и гардеробные, включая те, что в северной части, могут использоваться, если потребуется, – продолжил Доггер, даже не моргнув глазом при упоминании самого знаменитого режиссера в Англии.

Даже я знала, кто такой Вэл Лампман.

– Я лучше вернусь к съемочной группе, – сказал Макналти, взглянув на часы. – Мы переставим грузовики и займемся разгрузкой.

– Как пожелаете, – ответил Доггер, и мне послышалась нотка печали в его голосе.

Мы спустились по лестнице, Макналти не стесняясь ощупывал перила и выгибал шею, глазея на резные панели.

– Вот это да, – бормотал он вполголоса.

– Никогда не догадаешься, кто режиссер этого фильма! – объявила я, врываясь в гостиную.

– Вэл Лампман, – скучающим голосом сказала Даффи, не поднимая глаз от книги. – Филлис Уиверн теперь больше ни с кем не работает. С тех пор как…

– С каких пор?

– Ты слишком мала, чтобы понять.

– Вовсе нет. Как насчет Боккаччо?

Даффи недавно читала нам вслух за чаем избранные истории из «Декамерона» Боккаччо.

– Это вымысел, – ответила она. – Вэл Лампман – реальная жизнь.

– Где это сказано? – возразила я.

– В «Киномире». Это было на первой полосе.

– Что было?

– О, ради бога, Флавия! – сказала Даффи, отбрасывая книгу. – С каждым днем ты все больше напоминаешь попугая: «С каких пор?», «Кто сказал?», «Что было?».

Она жестоко передразнила мой голос.

– Надо научить тебя говорить: «Кто тут наша хорошенькая птичка?» или: «Полли хочет печенья». Мы уже заказали тебе клетку: славная золотая решеточка и миска для воды, в которой можно плескаться, – не то чтобы тебе пришлось когда-нибудь это делать.

– Иди к черту!

– Сама иди, – ответила Даффи, изображая, будто вытягивает в руке невидимый щит.

– Нет, ты иди! – сказала я, копируя ее жест.

– Ха! У тебя медный щит. Медь ничего не отражает. Ты это знаешь так же, как и я.

– Отражает!

– Нет!

В этот момент в то, что до сих пор было абсолютно цивилизованной дискуссией, вмешалась Фели.

– К вопросу о попугаях, – заметила она. – До твоего рождения у Харриет был миленький попугайчик – хорошенькая птичка, жако по имени Синдбад. Прекрасно его помню. Он умел спрягать по-латыни глагол «любить» и пел строки из «Лорелеи».

– Ты выдумываешь, – заявила я.

– Помнишь Синдбада, Даффи? – сказала Фели, рассмеявшись.

– «И пловец тоскою страстной поражен и упоен»[4]4
  «Лорелея» Г. Гейне цитируется по переводу Каролины Павловой.


[Закрыть], – подхватила Даффи. – Бедолага Синдбад, помнится, забирался на насест, когда кричал эти слова. Чудесно!

– Тогда где же он сейчас? – поинтересовалась я. – Он должен быть еще жив. Попугаи живут больше ста лет.

– Он улетел, – запнувшись, ответила Даффи. – Харриет расстелила одеяло на террасе и вынесла тебя подышать свежим воздухом. Ты как-то умудрилась открыть дверцу клетки, и Синдбад упорхнул. Разве ты не помнишь?

– Я этого не делала!

Фели уставилась на меня взглядом вовсе не сестринским.

– О нет, делала. Впоследствии она часто говорила, что лучше бы это ты улетела, а Синдбад остался.

У меня в груди что-то начало закипать, как в паровом котле.

Я сказала запрещенное слово и чопорно вышла из гостиной, поклявшись отомстить.

Временами старый добрый стрихнин – именно то, что надо.

Я пойду наверх в химическую лабораторию и приготовлю лакомство, которое заставит моих ненавистных сестричек молить о милосердии. Да, так и сделаю! Я приправлю их сэндвичи с яичным салатом чуточкой рвотного ореха. Это заставит их неделю держаться подальше от приличного общества.

Я преодолела половину лестницы, когда раздался звонок в дверь.

– Проклятье! – сказала я. Больше всего на свете ненавижу, когда меня прерывают в тот момент, когда я собираюсь сотворить нечто прекрасное с химикалиями.