Текст книги "Копченая селедка без горчицы. О, я от призраков больна (сборник)"

С помощью простых приспособлений подключившись к более ранним подземным водопроводным сооружениям Люциуса Протекающего де Люса, сэр Джордж планировал запустить эти роскошные фонтаны в качестве сюрприза для своей невесты.

Так что он начал было работать над шедевром ландшафтного дизайна, долженствующим сравниться или даже превзойти зрелище декоративного озера, но спекуляции во время железнодорожной мании[21]21
  Железнодорожная мания – в 1840-х годах в Англии случился железнодорожный бум, повсюду строились железные дороги, но этот бум в итоге обернулся кризисом.


[Закрыть] истощили его состояние. После того как он утратил большую часть капиталов, все, что должно было стать величественной аллеей фонтанов, было заброшено и отдано на волю стихий.

Дожди и снега, солнце и ветер жители деревни, под покровом темноты таскающие камни для заборов, сделали свое дело. Трафальгарский газон и его статуи напоминали свалку скульптора. Фрагменты каменных херувимов, заросших мхом тритонов и морских нимф, разбросанные повсюду, были, словно каменные пловцы, потерпевшие кораблекрушение и ожидающие, когда их спасут из земного моря.

Уцелел только Посейдон, развалившийся со своим неводом на постаменте, нависая над своей разрушенной семьей, его трезубец, словно громоотвод, торчал вверх, туда, где могли быть древнегреческие небеса.

– Это старый Посейдон, – сказала я, втаскивая «Глэдис» на очередной пролет осыпающейся лестницы. – Его фотография была в «Сельской жизни» пару лет назад. Он величественный, не так ли?

Порслин внезапно резко остановилась, прикрыв рот рукой, ее ввалившиеся глаза уставились наверх, широкие и глубокие, словно колодцы. Затем она вскрикнула, как испуганный зверек.

Я посмотрела следом за ней и сразу же увидела то, что заставило ее застыть на месте.

С Посейдонова трезубца, словно пугало на крючке для одежды, свисала темная фигура.

– Это Бруки Хейрвуд, – сказала я, еще не увидев его лица.

9

Один из зубцов трезубца проткнул длинное молескиновое пальто Бруки в районе шеи, и он слегка покачивался на ветру, производя довольно легкомысленное впечатление в своей кепке и алом шарфе, как будто катался на карусели в парке развлечений.

На миг я подумала, что он упал. Возможно, под действием избыточных алкогольных паров он попытался забраться на статую. Может быть, соскользнул с головы Посейдона и упал на трезубец.

Однако, эта идея оказалась недолговечной. Я почти сразу же заметила, что его руки связаны за спиной. Но это еще не самое худшее.

Когда я обошла статую, чтобы увидеть его спереди, солнце ярко сверкнуло на какой-то штуке, торчащей изо рта Бруки.

– Оставайся здесь, – сказала я Порслин, хотя видела, что она и так застыла на месте.

Я прислонила «Глэдис» к нижней из трех чаш в форме раковин, образующих фонтан, затем забралась на ее трубчатую раму, встала на сиденье, откуда смогла залезть на грубый каменный край.

Чаша бассейна была наполнена отвратительной жижей из черной воды, мертвых листьев и плесени – результат столетия заброшенности, и пахло это отвратительно.

Стоя на краю, я смогла забраться на среднюю раковину и, наконец, на верхнюю. Я оказалась на уровне коленей Бруки, уставившись в его невидящие глаза. Его лицо было жуткого оттенка белого рыбьего брюха.

Разумеется, он был абсолютно мертв.

После первоначального шока от осознания того, что кого-то, с кем я говорила лишь несколько часов назад, больше нет среди живых, я ощутила странное возбуждение.

Я не боюсь мертвых. В действительности мой скудный опыт показал, что они вызывают у меня чувство, совершенно противоположное страху. Мертвое тело – более захватывающее, чем живое, и мне довелось узнать, что трупы – лучшие рассказчики. Мне повезло уже увидеть несколько; Бруки на самом деле был третьим.

Покачиваясь на краю скульптурной каменной раковины, я смогла ясно разглядеть, что сверкало на солнце. Из одной ноздри Бруки – не изо рта – торчал предмет, который сначала показался мне круглым серебряным медальоном: плоский диск с отверстиями и приделанной к нему ручкой. На конце повисла капля крови Бруки.

На диске было выгравировано изображение лобстера, а на ручке – монограмма де Люсов.

«ДЛ».

Это была серебряная ложка для лобстеров – из набора, принадлежащего Букшоу.

Последний раз, когда я видела наши столовые приборы, Доггер натирал их полиролью для серебра на кухонном столе.

Рабочая часть ложки, насколько я помнила, заканчивалась двумя маленькими зубцами, торчащими, словно рожки у улитки. Эти острия, предназначенные, чтобы доставать розовое мясо из трещин в панцире вареного лобстера, теперь прочно вонзились глубоко в мозг Бруки Хейрвуда.

Смерть от фамильного серебра, подумала я, не успев отключить эту часть мозга.

Слабый стон снизу напомнил мне, что Порслин еще здесь.

Ее лицо было почти таким же белым, как у Бруки, и я увидела, что она трясется.

– Бога ради, Флавия, – сказала она дрожащим голосом, – слезай, давай уйдем отсюда. Кажется, меня сейчас стошнит.

– Это Бруки Хейрвуд, – отозвалась я и вознесла безмолвную молитву за упокой браконьерской души.

Защити его, Господи, и пусть небеса изобилуют для него ручьями с форелью.

Мысль о форели напомнила мне о Колине Прауте. Я почти забыла о мальчике. Вздохнет ли Колин с облегчением, когда услышит, что его мучитель мертв? Или опечалится?

Мать Бруки окажется в таком же затруднительном положении. А вместе с ней, дошло до меня, и почти каждый в Бишоп-Лейси.

Я поставила ногу на колено Посейдона и подтянулась вверх, уцепившись за его могучий локоть. Теперь я оказалась чуть выше Бруки, рассматривая что-то, привлекшее мое внимание. В выемке между двумя остриями трезубца было сияющее пятнышко размером с шестипенсовик, как будто кто-то отполировал бронзу тряпкой.

Я запомнила форму этого пятна и начала медленно спускаться вниз, очень стараясь не прикасаться к телу Бруки.

– Пойдем, – сказала я Порслин, встряхивая ее за руку. – Надо убраться отсюда, пока не решили, что это мы сделали.

Я не стала говорить ей, что затылок Бруки превратился в кровавое месиво.

Мы на секунду остановились за одной из розовых изгородей, которые в это время года второй раз цвели. Со стороны кухонного огорода доносился скрип лопатки, которой Доггер соскребал старую землю с цветочных горшков. Миссис Мюллет, насколько я знала, уже ушла.

– Оставайся тут, – прошептала я, – пока я разведаю обстановку.

Порслин, казалось, едва меня слышит. Белая от страха и усталости, она столбом стояла среди роз, словно статуя в Букшоу, на которую шутки ради набросили старое черное платье.

Я пронеслась, незамеченная, как я надеялась, по траве и гравиевой дорожке к кухонной двери. Прильнув к ней, я прижалась ухом к тяжелому дереву.

Как я уже говорила, я унаследовала от Харриет почти невероятный острый слух. Любой стук горшков и сковородок или шум разговора я сразу же услышу. Миссис Мюллет без конца разговаривала сама с собой за работой, и, хотя я знала, что она уже должна была уйти домой, осторожность никогда не помешает. Если Фели и Даффи планируют очередное нападение, наверняка смешки и хихиканье их выдадут.

Но я ничего не услышала.

Я открыла дверь и вошла в пустую кухню.

Моим самым важным делом было провести Порслин в дом и спрятать ее в безопасном месте, где ее присутствие останется незамеченным. После я смогу позвонить в полицию.

Телефон в Букшоу держали вне поля зрения, в маленьком шкафчике в узком коридоре, соединявшем вестибюль с кухней. Как я говорила, отец презирал «инструмент», и всем нам в Букшоу запрещалось им пользоваться.

Когда я кралась на цыпочках по коридорчику, я услышала, как кто-то в кожаной обуви идет по плитке. Вероятнее всего, это отец. Туфли Фели и Даффи более женственны и производят более нежный, более скользящий звук.

Я нырнула в шкафчик с телефоном и тихо прикрыла за собой дверцу. Я сяду на маленькую восточную скамейку в темноте и подожду.

В вестибюле шаги замедлились – и остановились. Я задержала дыхание.

После того что показалось мне двумя с половиной вечностями, шаги двинулись прочь, в сторону западного крыла и отцовского кабинета, как я предположила.

В этот миг – прямо у моего локтя! – зазвонил телефон… потом опять.

Через несколько секунд шаги вернулись, приближаясь к вестибюлю. Я подняла трубку и крепко прижала ее к груди. Если звонки внезапно прекратятся, отец подумает, что звонивший повесил трубку.

– Алло? Алло? – Я слышала металлический голос, говоривший мне в грудную клетку. – Вы слышите?

Снаружи, в вестибюле, шаги остановились – и снова отступили.

– Вы слышите? Алло? Алло? – Приглушенный голос теперь кричал, довольно разгневанно.

Я поднесла трубку к уху и прошептала в микрофон:

– Алло! Это Флавия де Люс.

– Это констебль Линнет из Бишоп-Лейси. Инспектор Хьюитт пытается с вами связаться.

– О, констебль Линнет, – выдохнула я голосом в стиле Оливии де Хэвиленд. – Я как раз собиралась с вами связаться. Я так рада, что вы позвонили. В Букшоу только что произошло нечто ужасное!

Покончив с этим неприятным делом, я совершила быстрое отступление в розовые кусты.

– Пошли, – сказала я Порслин, стоявшей точно в такой же позе, в какой я ее оставила. – У нас нет времени!

Меньше чем через минуту мы украдкой пробрались по широкой лестнице в восточное крыло Букшоу.

– Черт возьми, – заметила Порслин, увидев мою спальню. – Да это же чертова площадь для парадов!

– И такая же холодная, – отозвалась я. – Забирайся под пуховое одеяло. Я принесу горячую грелку.

Быстрое путешествие в лабораторию, пять минут в обществе бунзеновской горелки, и я наполнила красную резиновую грелку кипятком, собираясь засунуть ее под ступни Порслин.

Я приподняла край матраса и достала коробку конфет, которую утащила с кухонного крыльца, где Нед, влюбленный помощник трактирщика, вечно оставлял подношения Фели. Поскольку мисс Носовой Платок никогда не знала, что они поступают, ей вряд ли могло их не хватать, не так ли? Я напомнила себе сказать Неду, когда я увижу его в следующий раз, как высоко оценили его подарок. Я просто не стану говорить ему, кто именно оценил.

– Угощайся, – сказала я, срывая целлофан с коробки. – Они, может, не такие свежие, как майские цветы, но по крайней мере не кишат личинками.

Доходы Неда могли позволить только те конфеты, которые пролежали в витрине четверть столетия или больше.

Порслин замерла с конфетой на полпути ко рту.

– Ешь, – сказала я ей. – Я пошутила.

На самом деле нет, но не стоит расстраивать девушку.

Намереваясь задернуть занавески, я подошла к окну, где остановилась, чтобы окинуть быстрым взглядом окрестности. Никого не было видно.

За лужайками виднелся краешек Висто и Посейдон! Я совсем забыла, что могу видеть фонтан из окна спальни.

Возможно ли… Я протерла глаза и снова посмотрела туда.

Да! Там он и был – Бруки Хейрвуд, с расстояния он казался просто темной куклой, болтающейся на трезубце морского бога. Я легко смогу сбегать туда еще раз до появления полиции. И даже если они приедут, когда я буду там, я скажу, что ждала их, присматривала за Бруки, чтобы никто ничего не трогал. И так далее.

– У тебя измученный вид, – сказала я, поворачиваясь к Порслин.

Ее веки уже подрагивали, когда я задернула занавески.

– Спи крепко, – сказала я, но не думаю, что она меня услышала.

В дверь позвонили, когда я спустилась по лестнице. Вот крысы! Стоило мне подумать, что я одна. Я сосчитала до десяти и открыла дверь – в тот момент, когда звонок снова зазвонил.

За дверью стоял инспектор Хьюитт, его палец все еще прижимался к звонку, на лице было слегка растерянное выражение, будто он маленький мальчик, которого застали врасплох, когда он играл в «звони-звони-убегай».

Они явно не теряют времени зря, подумала я. Не прошло и десяти минут с тех пор, как я разговаривала с констеблем Линнетом.

Инспектор, кажется, слегка был ошеломлен, увидев меня в дверях.

– А, – произнес он, – вездесущая Флавия де Люс.

– Добрый день, инспектор, – сказала я самым что ни на есть медоточивым голосом. – Войдете?

– Спасибо, нет, – ответил он. – Я понял, что произошел еще один… инцидент.

– Инцидент, – подыграла я ему. – Это Бруки Хейрвуд. Самый быстрый путь к Трафальгарскому газону – здесь, – добавила я, показывая рукой. – Следуйте за мной, я вам покажу.

– Притормози, – сказал инспектор Хьюитт. – Ничего такого ты не сделаешь. Я хочу, чтобы ты держалась как можно дальше от этого дела. Понимаешь, Флавия?

– Это наша собственность, инспектор, – сказала я, просто чтобы напомнить, что он разговаривает с одной из де Люсов.

– Да, и мое расследование. Хоть один твой отпечаток на месте преступления – и я выдвину против тебя обвинение. Ясно?

Что за наглость! Эти слова не заслуживают ответа. Я могла бы сказать: «Мои отпечатки и без того на месте преступления, инспектор», но не стала. Я развернулась на каблуках, захлопывая дверь перед его носом.

Внутри я быстро прижалась ухом к панели и изо всех сил прислушалась.

Хотя то, что я услышала, больше напоминало сухой смешок, я предпочитаю думать, что это был легкий возглас разочарования, оттого что инспектор так глупо лишился услуг первоклассного ума.

Черти бы побрали этого человека и утащили в ад! Он пожалеет о своем высокомерии. О да, именно так, он пожалеет!

Я побежала вверх по лестнице в химическую лабораторию. Открыла тяжелую дверь, вошла в комнату и почти сразу же расслабилась. На меня снизошло чувство глубокого умиротворения.

В этом месте было что-то особенное: в том, как нежно падал свет сквозь высокие створки окон, в мягком медном блеске микроскопа Лейтца, когда-то принадлежавшего дядюшке Тару, а теперь, к моему удовлетворению, ставшего моим, в резком – почти жаждущем – сиянии лабораторных склянок, в шкафах, полных аккуратно подписанных флакончиков с химикатами (включая некоторые выдающиеся яды), и в многочисленных рядах книг – все это придавало помещению нечто, что я могу описать только как ощущение успокоения.

Я взяла высокий лабораторный табурет и поставила его на конторку возле окна. Затем из нижнего ящика стола – поскольку там хранились дневники и документы Тара де Люса, я все еще считала его собственностью дяди – я добыла немецкий бинокль. Его линзы, как я узнала из одной книжки, сделаны из особого песка, который встречается только в Тюрингском лесу около деревни Мартинрода. Благодаря содержанию окиси алюминия в песке изображение приобретает необыкновенную четкость. Именно это мне и надо!

Повесив бинокль на шею, я воспользовалась стулом, чтобы забраться на конторку, затем влезла на табурет, беспокойно покачиваясь на своей импровизированной наблюдательной башне и головой почти касаясь потолка.

Одной рукой держась за оконную раму для равновесия, другой прижимая бинокль к глазам, я свободными пальцами отрегулировала настройки.

Когда изгороди, окаймлявшие Трафальгарский газон, обрели необходимую резкость, я поняла, что вид из лаборатории, и именно с этого угла, будет намного лучше, чем из окна спальни.

Да, вот он, Посейдон, уставившийся на невидимый океан, не замечая темный сверток, висящий на его трезубце. Но теперь у меня был отличный вид на весь фонтан.

Мощные линзы поглотили расстояние, и я увидела, как инспектор Хьюитт появился из-за фонтана, поднял руку, чтобы прикрыть глаза от солнца, и начал рассматривать тело Бруки. Он поджал губы, и я почти услышала вырвавшийся у него легкий присвист.

Интересно, знает ли он, что за ним наблюдают?

Изображение в окулярах внезапно исчезло, потом снова появилось – и опять пропало. Я отвела бинокль от глаз и поняла, что внезапное облачко затмило солнце. По тени, накрывшей пейзаж, я могла сказать, что надвигается гроза.

Я снова подняла бинокль, как раз вовремя, чтобы увидеть, что инспектор смотрит прямо на меня. Я задохнулась, затем до меня дошло, что это оптический фокус; конечно, он не видит меня. Он, должно быть, смотрит на грозовые облака, собирающиеся над Букшоу.

Он отвернулся, потом снова повернулся в мою сторону, казалось, будто он с кем-то говорит, так оно и было. На моих глазах из-за постамента статуи вышел детектив-сержант Вулмер с тяжелым чемоданчиком, за ним следовали доктор Дарби и детектив-сержант Грейвс. Должно быть, они приехали в одной машине, подумала я, объехали кругом через Канаву и Изгороди.

Не успели бы вы сказать «Джек Робинсон», как сержант Вулмер расставил свою складную треногу и установил на нее тяжелую камеру. Я восхищалась тем, как ловко его грубые пальцы управляли тонкими настройками и как быстро он сумел измерить экспозицию.

Внезапно вспыхнула ослепительная молния, за которой почти сразу же послышался оглушительный удар грома, и я чуть не свалилась с табурета. Я отпустила бинокль, повисший у меня на шее, и уперлась обеими ладонями в оконную раму, чтобы восстановить равновесие.

Что там Даффи однажды сказала мне во время летнего ливня?

«Держись подальше от окон во время грозы, ты, глупая ослица».

И вот она я, молнии колошматят во фрамугу, а я распростерлась на стекле, словно бабочка на карточке в Национальном музее.

«Даже если молния не попадет в тебя, – добавила она, – звук грома высосет дыхание из твоих легких, и тебя вывернет наизнанку, словно красный носок».

Молнии вспыхивали снова и снова, грохотал гром, а теперь стеной обрушился дождь, ударяя по крыше, словно по литаврам. Поднялся внезапный сильный ветер, и деревья в парке бешено клонились под его порывами.

На самом деле это выглядело довольно воодушевляюще. Черт бы побрал Даффи, подумала я. Если я немного попрактикуюсь, то даже научусь любить гром и молнию.

Я выпрямилась, восстановив равновесие, и поднесла бинокль к глазам.

Передо мной развернулась сцена из ада. В водянистом зеленоватом свете, атакуемые ветром и освещенные изменчивыми вспышками молний, трое полицейских снимали тело Бруки с трезубца. Они протянули веревку ему под мышками и медленно, почти нежно опускали на землю. Возвышающийся над ними на фоне дождя Посейдон, словно чудовищный каменный Сатана с вилами наготове, продолжал смотреть на свой водный мир, как будто пресытился до крайности жалкими кривляниями простых смертных.

Инспектор Хьюитт потянулся к веревке, чтобы облегчить спуск тела, дождь приклеил ему волосы ко лбу, и на миг у меня возникло ощущение, будто я наблюдаю какую-то чудовищную мистерию.

И, возможно, так оно и было.

Только когда сержант Вулмер достал кусок брезента из чемоданчика и прикрыл тело Бруки, мужчины наконец подумали об укрытии и для себя.

Хотя это была символическая защита, доктор Дарби поднял медицинский чемоданчик над головой и стоял неподвижно, с несчастным видом под дождем.

Инспектор Хьюитт развернул маленький прозрачный дождевик и набросил его на свою промокшую до нитки одежду. Я подумала, не прекрасная ли жена инспектора Антигона тихонько положила его в карман мужу на всякий случай.

Сержант Вулмер неподвижно стоял под ливнем, как будто его мощное тело само по себе было достаточной защитой от ветра и дождя, а сержант Грейвс, единственный из всех, чьи размеры позволяли это, уютно забился под нижнюю чашу фонтана с подветренной стороны, где сидел на корточках, сухой, как утка.

Затем внезапно, так же быстро, как началась, гроза закончилась. Темная туча поплыла на восток, снова появилось солнце, и запели птицы.

Сержант Вулмер снял водонепромокаемую накидку, которую набросил на камеру, и снова начал фотографировать фонтан со всех мыслимых углов. Когда он приступил к крупным планам, в поле зрения появилась «скорая помощь», подпрыгивая по грубой земле между Изгородями и Трафальгарским газоном.

Перекинувшись несколькими словами с водителем, доктор Дарби помог переложить накрытое тело на носилки и забрался на пассажирское сиденье.

Когда «скорая помощь» медленно тронулась с места, петляя, чтобы объехать наполовину ушедшие в землю статуи, я заметила, что появилась радуга. Неземной желтый свет озарил пейзаж, придавая ему вид кричащего рисунка сумасшедшего художника.

На дальней стороне Трафальгарского газона, возле деревьев, что-то шевельнулось. Я чуть-чуть повернулась и быстро перенастроила бинокль, как раз вовремя, чтобы увидеть фигуру, исчезающую между деревьями.

Еще один браконьер, подумала я, следил за полицией и не хотел, чтобы его заметили.

Я снова поймала «скорую» в бинокль и наблюдала за ней, пока она не пропала за далекой изгородью. Когда она скрылась из виду, я спустилась на пол и заперла лабораторию.

Если я хочу обыскать берлогу Бруки до того, как туда заявится полиция, надо пошевеливаться.

10

Единственная проблема заключалась в том, что я понятия не имела, где жил Бруки.

Можно совершить еще одну вылазку в шкафчик с телефоном, но в вестибюле я рискую столкнуться с отцом или, что хуже, с Даффи или Фели. Кроме того, очень маловероятно, чтобы бездельник вроде Бруки был упомянут в телефонном справочнике.

Вместо того чтобы рисковать тем, что меня поймают, я украдкой пробралась в картинную галерею, занимавшую почти весь первый этаж восточного крыла.

Армия предков де Люсов смотрела на меня, когда я шла мимо, в их лицах я с неловкостью узнавала свои черты. Я бы невзлюбила большинство из них, подумала я, и большинство из них невзлюбили бы меня.

Я сделала колесо, просто чтобы показать им, что мне наплевать.

Тем не менее, поскольку старик это заслуживал, я отдала портрету Тара де Люса короткий скаутский салют, пусть даже меня выставили из этой организации, довольно несправедливо, как я считала, и это сделала женщина, совершенно лишенная чувства юмора. «Честно говоря, мисс Пэшли, – я бы сказала ей, если бы у меня было хотя бы полшанса, – гидроксид железа был просто шуткой».

В дальнем конце галереи находилась кладовка, которая в дни славы Букшоу использовалась, чтобы помещать в рамы и реставрировать портреты и пейзажи, составляющие семейную коллекцию искусства.

Пара полок и рабочая скамья в кладовке до сих пор были заставлены грязными баночками из-под краски и лака, содержимое которых высохло еще во времена королевы Виктории, там и сям из них торчали ручки кистей, словно хвосты окаменевших крыс.

Все, кроме меня, похоже, забыли, что у этого помещения есть одна весьма полезная особенность: поднимающееся окно, которое легко открывается изнутри и снаружи, – и стало еще легче открываться, когда я взяла на себя труд смазать его раму салом, которое слямзила из чулана.

На наружной стене, прямо под оконной рамой и на полпути к земле, в стене был наполовину осыпавшийся кирпич – его медленное разрушение, признаюсь, отчасти стимулировалось позаимствованной у Доггера лопаткой: идеальная опора для ноги, на случай если кто-то захочет уйти или вернуться в дом, не привлекая ненужного внимания.

Выбравшись из окна и спрыгнув на землю, я чуть не наступила на Доггера, стоявшего на коленях в мокрой траве. Он встал на ноги, приподнял шляпу и вернул ее на место.

– Добрый день, мисс Флавия.

– Добрый день, Доггер.

– Славный дождик.

– Ага, славный.

Доггер бросил взгляд на золотое небо и продолжил выпалывать сорняки.

Самые лучшие люди, они такие, да. Они не пристают к тебе, как липучки для мух.

Шины «Глэдис» радостно жужжали, когда мы пронеслись мимо Святого Танкреда и въехали на главную улицу. Она наслаждалась днем так же, как и я.

Впереди слева, через несколько дверей от «Тринадцати селезней», находилась антикварная лавка Реджи Петтибоуна. Я мысленно взяла на заметку зайти сюда попозже, и в этот момент распахнулась дверь и на дорогу выскочил мальчик в очках.

Колин Праут!

Я свернула вбок, чтобы не наехать на него, и «Глэдис» содрогнулась, затормозив длинным скользящим движением.

– Колин! – крикнула я, остановившись. Я чуть не полетела вверх тормашками.

Но Колин уже пересек центральную улицу и скрылся в Болт-элли, узком вонючем проходе, ведущем к дороге за магазинами.

Не стоит и говорить, что я поехала за ним, вознеся очередную хвалу за изобретение трехскоростного рычага переключения Старми-Арчера.

Я примчалась на дорогу, но Колин уже скрывался за углом в дальнем конце. Через несколько секунд, описав неровный круг, он снова окажется на центральной улице.

Я была права. К тому времени, когда я снова его увидела, он торопился прямиком в Коровий переулок, как будто по его следам неслись все гончие ада.

Вместо того чтобы поехать за ним, я нажала на тормоза.

Там, где Коровий переулок заканчивается у реки, я знала, Колин повернет налево и пойдет по старому бечевнику позади «Тринадцати селезней». Он не рискнет идти другой дорогой, опасаясь, что его загонят в угол.

Я повернулась в противоположную сторону и поехала туда, откуда пришла, описав широкую дугу в сторону Сапожной улицы, где в последнем доме жила мисс Пикери, новая библиотекарша. Я затормозила, слезла с велосипеда и, прислонив «Глэдис» к ее забору, быстро перебралась по ступенькам и тихонько заняла позицию за одним из высоких тополей, окаймлявших бечевник.

Как раз вовремя! Вот и Колин спешит ко мне, все время нервно оглядываясь через плечо.

– Привет, Колин, – сказала я, заступая ему дорогу.

Колин остановился, как будто наткнулся на кирпичную стену, но бегающие тусклые глаза, увеличенные, словно устрицы, толстыми линзами, сигнализировали, что он готов броситься прочь в любой момент.

– Полиция тебя ищет, ты это знаешь? Хочешь, чтобы я сказала им, где ты?

Это была откровенная ложь – одна из моих специализаций.

– Н-н-нет.

Его лицо стало бледным, как папиросная бумага, и я на миг подумала, что он вот-вот зарыдает. Но не успела я закрутить гайки, как он выпалил:

– Я этого не делал, Флавия! Честно! Что бы они там ни думали, я этого не делал!

Несмотря на его путаницу со словами, я знала, что он имеет в виду.

– Что не делал, Колин? Что ты такого не делал?

– Ничего. Я ничего не делал.

– Где Бруки? – небрежно поинтересовалась я. – Мне надо его видеть по поводу пары каминных шпаг.

Мои слова возымели желаемый эффект. Колин замахал руками, словно крыльями флюгера, указывая пальцами на север, юг, запад, восток. Наконец он остановился на последнем направлении, показывая, что Бруки следовало искать где-то за «Тринадцатью селезнями».

– Последний раз, когда я видел его, он разгружал свой фургон.

Свой фургон? У Бруки есть фургон? Почему-то эта мысль казалась смехотворной – все равно что увидеть Страшилу из любимой детской книжки за рулем грузовика фирмы «Бедфорд», но тем не менее…

– Ужасно тебе благодарна, Колин, – сказала я. – Ты чудо.

Изо всех сил потерев глаза и дергая себя за волосы, он перебрался через ступеньки и побежал на Сапожную улицу, словно кружащийся дервиш. И скрылся из виду.

Не сделала ли я только что колоссальную ошибку? Может, да, но я вряд ли могу заниматься расследованием, когда кто-то вроде Колина пускает слюни на моем плече.

Только затем ледяной ужас одной мысли проскользнул в мой мозг. Что, если…

Но нет, если бы на одежде Колина была кровь, я бы наверняка ее заметила.

Когда я возвращалась за «Глэдис», меня захватила замечательная, прекрасная идея. Во всем Бишоп-Лейси есть лишь несколько фургонов, и большинство из них я знаю на вид: торговца скобяными изделиями, мясника, электрика и так далее. На боках каждого бросающимися в глаза буквами написано имя владельца; каждый фургон уникален и безошибочно узнаваем. Быстрый бросок по главной улице установит местонахождение каждого из них, и незнакомый фургон окажется как бельмо на глазу.

Так я и поступила.

Через несколько минут я крутила педали, безрезультатно описывая зигзаг по деревне. Но, завернув за угол в восточном конце главной улицы, я не могла поверить своим глазам.

Перед Ивовым особняком был припаркован сомнительного вида зеленый фургон, и хотя его ржавые бока были чистыми, но сверху было написано: «Бруки Хейрвуд».

Ивовый особняк получил свое уместное прозвище, потому что целиком скрывался под свисающими ветвями гигантского дерева и не стал заметнее даже тогда, когда его выкрасили в жуткий оранжевый цвет. Этот дом принадлежал Тильде Маунтджой, с которой я познакомилась пару месяцев назад при не самых веселых обстоятельствах. Мисс Маунтджой раньше работала главной библиотекаршей в бесплатной библиотеке Бишоп-Лейси, где, как говорили, ее боялись даже книги. Теперь, имея кучу свободного времени, она стала священным ужасом без постоянного ангажемента.

Хотя я не стремилась возобновлять наше знакомство, деваться было некуда, я открыла калитку, пробралась сквозь паутину свисающих веток, хлюпая по мху под ногами и готовясь бросить вызов дракону в его логове.

Под каким предлогом? Я скажу, что, катаясь на велосипеде, почувствовала внезапную слабость. Увидев фургон Бруки, я подумала, что, возможно, он будет так добр, что погрузит «Глэдис» в заднюю часть и отвезет меня домой. Отец, я уверена, будет вечно ему благодарен… и т. д. и т. п.

Под сенью ивовых веток крыльцо заросло лишайником, и воздух был прохладным и влажным, словно в мавзолее.

Я уже подняла проржавевший медный дверной молоток в форме линкольнского бесенка, когда дверь распахнулась, и на пороге появилась мисс Маунтджой – вся в крови!

Я не знаю, кто из нас больше испугался при виде другой, но на секунду мы обе застыли совершенно неподвижно, широко открытыми глазами уставившись друг на друга.

Передняя часть ее платья и рукава серого кардигана промокли от крови, а лицо представляло собой открытую рану. Несколько свежих алых капель упали на пол, перед тем как она подняла окровавленный носовой платок и прижала его к лицу.

– Кровь из носа, – сказала она. – У меня это часто бывает.

Испачканная льняная ткань, закрывавшая ее рот и нос, приглушила слова, прозвучавшие как: «Вонь из коса. Мня тосто вает», но я знала, что она имеет в виду.

– Боже, мисс Маунтджой! – воскликнула я. – Позвольте, я вам помогу.

Я схватила ее за руку, и не успела она возразить, как я повела ее к кухне по темному коридору, по бокам которого стояли тяжелые тюдоровские буфеты.

– Садитесь, – сказала я, пододвигая стул, и, к моему удивлению, она послушалась.

Мой опыт по части носовых кровотечений был ограниченным, но практическим. Я вспомнила, как на одной вечеринке по случаю дня рождения Фели нос Шейлы Фостер забрызгал кровью крокетную лужайку, а Доггер остановил кровотечение с помощью чьего-то носового платка, окунув его в раствор сульфата меди из оранжереи.

Ивовый особняк, однако, не производил впечатление места, где есть запасы медного купороса, как называется этот раствор, хотя я знала, что, если бы у меня было полчашки разбавленной серной кислоты, пара пенни и батарейка из велосипедного фонаря «Глэдис», я бы смогла на скорую руку сделать достаточное количество этого вещества, чтобы получить, что надо. Но времени на химию не оставалось.

Я схватила декоративный железный ключ, висевший на гвозде у камина, и быстро приложила его к затылку мисс Маунтджой в качестве холодного компресса.

Она вскрикнула и чуть не слетела со стула.

– Тихо, – сказала я, как будто обращалась к лошади (в моем сознании промелькнуло, как я цеплялась за гриву Грая во мраке). – Тихо.