Текст книги "Мудрость Уязвимости"

Глава 3
Великий поток

Мы словно мухи, увязшие в меду. Жизнь сладка, и мы не желаем ее отпускать. Но чем больше мы вовлекаемся в нее, тем сильнее увязаем в ее проблемах. И прекрасная жизнь превращается в ловушку, в сплошные ограничения и разочарования. Мы любим и в то же время ненавидим ее. Мы влюбляемся в людей и вещи, и нас сразу же начинает терзать тревога за них. Конфликт не только между нами и окружающей вселенной; он внутри нас. Ведь неподатливая природа не только вокруг нас, она еще и у нас внутри. Эта несносная «жизнь», столь любимая, но скоротечная, приятная и мучительная, это благословение и проклятие – она, в числе прочего, и жизнь нашего собственного тела.

Мы словно разделены пополам. Есть сознательное «я», очарованное и сбитое с толку одновременно, то самое, что ощущает себя в ловушке. И есть «я» физическое, и оно часть природы: своевольная плоть со всеми ее прекрасными, но такими досадными ограничениями. Первое «я» считает себя весьма разумным и без конца критикует «я» физическое за его порочность – за страстные желания, из-за которых сознательное «я» без конца попадает в неприятности, за хрупкость, из-за которой приходится страдать от мучительных травм и болезней, за то, что у него есть органы, которые изнашиваются, и за неуемные аппетиты, насытить которые невозможно; ведь если попытаться разом дать телу все, чего оно требует, оно просто заболеет.

Пожалуй, самая раздражающая черта физического «я» заключается в том, что оно ни на секунду не может «успокоиться», замереть на месте. Как прекрасная женщина, которая никогда не будет вашей и чья притягательность как раз и заключается в ее ветрености. Ведь тленность и переменчивость мира – неотъемлемая часть его живости и привлекательности. Вот почему поэты никогда не бывают так красноречивы, как когда обращаются к теме «скоротечности жизни». Красотой эти стихи обязаны не простой ностальгии, от которой сжимается горло. Вслушайтесь:

 
Спектакль окончился, актеры наши,
Как я уже сказал вам, были духи,
И в воздух, в воздух испарились все.
И как видений зыбкая основа, —
Все башни гордые, дворцы, палаты,
Торжественные храмы, шар земной
Со всем, что есть на нем, все испарится,
Как бестелесные комедианты, даже
Следа не оставляя[2]2
  Шекспир, «Буря» (пер. М. Кузьмина).


[Закрыть].
 

Здесь не просто сменяющие друг друга мелодичные картины; красота процесса исчезновения, растворения не сводится к красоте того, что растворяется. Хотя описываемые образы сами по себе прекрасны, они оживают именно благодаря тому, что исчезают на наших глазах. Поэт лишает их статичной прочности. Их живописность, которая в иных условиях казалась бы застывшей, монументально-архитектурной, он превращает в музыку. В мелодию, которая умирает, едва отзвучав. Башни, дворцы, храмы трепещут и вибрируют, а затем рассыпаются от избытка жизни в них. Уйти – значит жить; остаться, продлиться во времени – значит умереть. «Если зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

Поэты чувствуют эту истину: жизнь, перемены, движение, ненадежность и уязвимость – все это разные названия одного и того же явления. И эта истина прекрасна, ведь в движении и ритме заключается суть всего, что мы любим. Даже если речь идет о скульптурном или архитектурном шедевре, о гениальной картине, которые «застывают», будучи завершенными, – мы восхищаемся ими благодаря легкой асимметрии или иным уловкам художника, из-за которых создается иллюзия, что неподвижный камень «пойман» в момент движения.

Но откуда тогда это странное противоречие, эта несообразность и парадокс? Почему сознательное «я» так противится переменам в «я» физическом и окружающем его мире? Ведь перемены не обязательно должны означать разрушение. Любая форма есть паттерн движения, любое живое существо подобно реке, вода в которой, чтобы продолжать прибывать, должна куда-то убывать.

Жизнь и смерть вовсе не противоборствующие силы; это две точки зрения на одну и ту же силу; движение перемен не только разрушает, но и созидает. Человеческое тело живет, потому что является сложной совокупностью кровообращения, дыхания, пищеварения. Сопротивление движению в теле, попытки уцепиться за жизнь бессмысленны, как попытки задержать дыхание: если вы будете настаивать на том, чтобы не дышать, вы просто умрете.

Воспринимая себя как существо двойственное, разделенное на сознательное «я» и физическое, мы забываем, что и сознание живет лишь благодаря тому, что оно движется. Оно такой же продукт и неотъемлемая часть потока перемен, как физическое тело и весь окружающий его мир. Если вы всмотритесь в собственное сознание, в то, что называете своим «я», вы увидите, что оно состоит из потока опыта, впечатлений, мыслей и чувств, которые находятся в непрерывном движении. Но, поскольку этот поток включает, в числе прочего, воспоминания, создается иллюзия, будто «я» неизменно и неподвижно, как табличка, на которую записывается история жизни.

А между тем эта «табличка» движется вместе с «рукой», которая записывает на ней историю, подобно реке, которая движется вместе с покрывающей ее рябью. Наша память – как «запись» на воде, только высеченная не неподвижными буквами, а колеблющимися волнами, которые, в свою очередь, поднимаются от других волн, впечатлений и фактов. Разница между сознательным и физическим «я» по большей части есть иллюзия памяти. На самом деле природа их едина. Они часть нашего целостного «я», как голова и тело – части единого организма. Но если забыть об этом, «я» физическое и «я» сознательное, голова и тело оказываются в противоречии друг с другом. Сознательное «я», забывая, что оно тоже является частью потока перемен, будет пытаться придать смысл окружающему миру и личному опыту, старательно фиксируя их.

Начинается вечная борьба между сознанием и природой, между желанием постоянства и неизменности и фактом непостоянства и перемен. Борьба эта в высшей степени бессмысленна и энергозатратна, настоящий порочный круг. Это конфликт между двумя частями единого целого. В результате этой борьбы мысли и действия начинают бегать по кругу. И в наш век этот бессмысленный бег ускорился до предела. Отказываясь видеть, что жизнь и есть перемены, мы восстаем против самих себя и уподобляемся Уроборосу, сбитому с толку змею, кусающему себя за хвост. Уроборос – древний символ, воплощающий в себе этот порочный круг, эту тщетную попытку расщепить самого себя надвое, чтобы одна часть победила другую.

Как ни старайся, но постичь смысл перемен, «зафиксировав» их, не получится никогда. Единственный способ постичь смысл перемен – это присоединиться к ним, окунуться в поток, начать «танцевать» с ним вместе.

Религия в том виде, в котором она знакома большинству из нас, пытается объяснить смысл жизни, именно «заморозив» ее. Она старается придать смысл преходящему миру, связывая его с вечным и неизменным Богом, и видит предназначение человека в том, чтобы он обрел вечную жизнь после смерти, слившись с природой этого неизменного божества. «Покой вечный подай ему, Господи, и свет вечный ему да сияет»[3]3
  Отрывок из «Requiem Æternam» – католической молитвы, в которой просят Бога об освобождении душ из Чистилища.


[Закрыть]. Таким же образом религия пытается придать смысл бурному водовороту исторических событий, утверждая, что разворачиваются они по незыблемым законам Бога, чье слово «пребывает вовек»[4]4
  1 Петр. 1:25.


[Закрыть].

Мы совершили большую ошибку, смешав два совершенно разных понятия – «понятное» и «неизменное». Нам кажется, что придать жизни смысл невозможно, если только не втиснуть поток событий в неподвижные рамки. Чтобы стать значимой и осмысленной, жизнь якобы должна объясняться при помощи набора раз и навсегда сформулированных законов и идей, а они, в свою очередь, должны соответствовать неким вечным и неизменным реалиям, которые кроются за «кажущейся» переменчивостью физического мира[5]5
  В следующих главах мы убедимся в том, что у концепции вечного и неизменного может быть другой, скрытый смысл. Она не обязательно подразумевает статичное представление о реальности, и хотя обычно ее используют именно для попыток «остановить поток», так было не всегда. – Прим. автора.


[Закрыть]. Но если это и означает «придать смысл жизни», получается, мы поставили перед собой невыполнимую задачу «заморозить» бурное течение.

Прежде чем начать разбираться, есть ли иные способы понимания вселенной, давайте разберемся, как вообще произошла эта путаница и почему так тесно переплелись понятия «смысл» и «устойчивость».

Корень проблемы в том, что в процессе эволюции мы развили столь быстрое и одностороннее мышление, что позабыли о том, как на самом деле соотносятся мысли и события, слова и вещи. Сознательное мышление оторвалось от реального мира, создав собственный воображаемый мир. И когда этот воображаемый мир оказывается в конфликте с реальным, у нас возникает ощущение безнадежного разлада между мыслящим «я» и природой. Особенно такая односторонность свойственна интеллектуалам, «мозговитым» людям, которые суть лишь крайние проявления тенденции, затронувшей всю нашу цивилизацию.

Мы совершенно забыли о том, что мысли и слова – это условности, а к условностям нельзя относиться слишком серьезно. Подобные условные соглашения создаются исключительно для того, чтобы людям было удобнее взаимодействовать друг с другом. Прекрасный пример условности – деньги. Они позволяют избавиться от многих неудобств, связанных с бартером. Но воспринимать деньги слишком серьезно – глупо. Не стоит путать деньги с настоящим богатством, ведь их нельзя, например, съесть, когда ты голоден, или надеть на себя, когда тебе холодно. Деньги относительно «статичны»: золото, серебро, банкноты или счет в банке могут «оставаться неизменными» на протяжении относительно долгого времени. А вот настоящее богатство, например еда, быстро портится. Поэтому у общины может быть сколько угодно золота, но если она не будет сеять и собирать урожай, то вымрет от голода.

Можно провести аналогию: мысли, идеи и слова – это «ярлыки» настоящих вещей. Они не являются этими вещами, и хотя представляют их, во многих отношениях вещи и обозначающие их понятия не соотносятся вовсе. Как с деньгами и настоящим богатством, так и с мыслями и вещами: идеи и слова относительно неизменны, в то время как реальные вещи постоянно меняются.

Гораздо проще сказать «я», указав на собственное тело, а потом добавить «хочу», вместо того чтобы пытаться описать смутное ощущение во рту и желудке. Еще проще произнести слово «вода», чем взять друга за руку, отвести его к колодцу и начать там жестикулировать. Удобно договориться использовать одни и те же слова для обозначения одних и тех же вещей и не менять эти слова долгое время, хотя сами вещи постоянно меняются.

Наверное, когда слова только появились, они казались человеку настоящей магией. И это впечатление только подкреплялось теми чудесами, которое принесло с собой вербальное мышление. Вы только представьте, каким чудом стало для древнего человека избавление от неудобного языка жестов и сама возможность позвать друга, просто издав короткий звук – его имя! Неудивительно, что имена тысячелетиями воспринимались как священные проявления потусторонних сил, что люди тесно связывали имя и душу и пользовались именами для призывания духовных сущностей. Сила слова опьянила человечество. В какой-то момент «дать определение» стало означать то же самое, что «понять». Что еще важнее, слова дали человеку возможность определять самого себя, называть отдельные части своего опыта словом «я».

Возможно, поэтому в древнем мире имя человека так тесно ассоциировалось с его душой. Ведь «определить» означает изолировать, отделить некую совокупность форм от общего потока жизни и сказать: «Это я». Когда человек может назвать и определить себя, он начинает чувствовать свою идентичность. И вот он уже ощущает себя отдельным и «статичным», подобно слову, которым он себя описывает, и противопоставляет себя реальному и вечно изменяющемуся миру природы.

Из этого отделения и начинается конфликт между человеком и природой. Язык и мысль становятся частью конфликта, магия имени человека, позволяющая при помощи набора звуков призвать его, переносится на весь окружающий мир. Силы природы обретают названия, имена, персонализируются и призываются мифологией, а затем религией. Природные процессы становятся доступны пониманию, потому что всем регулярно повторяющимся процессам, таким как движение звезд по небу или смене сезонов, можно присвоить названия, после чего они приписываются деятельности богов или Единого Бога, вечного Слова. В более поздние времена к тем же процессам обратилась наука, принявшись за изучение всех существующих во вселенной закономерностей. Она дала им названия, классифицировала и научилась использовать их еще более удивительными способами, чем религия.

Но поскольку сама суть слов и мыслей в том, что они неизменны, определены и четко отделены друг от друга, ими чрезвычайно сложно описать важнейшие свойства жизни, а именно ее беспрерывное движение и текучесть. Как деньги не воплощают в себе главные свойства пищи – то, что ее можно есть, и то, что она портится, – так и мысли и слова не воплощают в себе энергию жизни. Мысль и движение соотносятся примерно так, как соотносятся бегущий человек и кинопленка с бегущим человеком. Последняя оставляет иллюзию движения, но на самом деле состоит из набора неподвижных кадров.

К таким «неподвижным кадрам» мы по взаимной договоренности прибегаем каждый раз, когда хотим описать или просто представить движущийся объект. Например, говоря о поезде, мы заявляем, что тогда-то и тогда-то он находится там-то и там-то. Но это не совсем так. Да, вы можете сказать, что поезд находится в определенной точке «сейчас»! Вот только пока вы будете произносить это «сейчас», как бы быстро вы это ни сделали, поезд успеет проехать еще какое-то расстояние. Поезд может находиться (то есть стоять) в определенной точке пространства в определенный момент времени только при условии, что оба бесконечно малы. Но бесконечно малые точки и бесконечно короткие отрезки времени существуют только в математической теории, а не в реальном мире.

Для проведения научных расчетов движение удобно описывать как последовательность очень коротких рывков и остановок. Но когда описываемый таким образом мир отождествляется с миром реального опыта, возникает путаница. Последовательность неподвижных кадров, если только они не сменяют друг друга с большой скоростью, никак не передает всю красоту и жизненную силу движения. Получается, что определение и описание лишает описываемого самой его сути.

Сколь бы ни были удобны эти условные обозначения для расчетов, языка и логики, когда мы начинаем применять такой язык и такую логику для описания «физического» мира и искренне верим, будто с их помощью сможем его понять, возникают самые нелепые ситуации. Вечное неудовлетворение человека связано еще и с тем, что он привык думать, будто мысль и язык могут объяснить ему вещи и явления, для которых просто нет слов. Требовать, чтобы жизнь стала в этом отношении «понятной», – значит требовать, чтобы она перестала быть жизнью и стала чем-то другим. Это все равно что перепутать человека, бегущего на экране, с настоящим бегуном. Ощущать, что жизнь бессмысленна только потому, что индивидуальное «я» не может быть вечным, – это все равно что влюбиться в крошечный клочок земли, когда в твоем распоряжении весь мир.

Слова и единицы измерения не способны передать, что такое жизнь, разве что символически. Поэтому все вербальные «объяснения» окружающего мира замкнуты на самих себя, а самое важное, не поддающееся определению, остается за пределами этого круга и объяснено быть не может. Вдумайтесь, как закольцован толковый словарь. Он дает определение словам при помощи других слов. Словарь становится чуть ближе к жизни, когда рядом со словом размещается картинка. Но обратите внимание: картинки почти всегда относятся к именам существительным, и почти никогда к глаголам. Чтобы проиллюстрировать глагол «бежать» понадобилась бы целая серия картинок, наподобие комикса, ведь ни слова, ни статичные картинки не могут ни определить, ни объяснить движение.

Но даже имена существительные – не более чем условность, о которой люди просто когда-то договорились друг с другом. Так, вы никак не определяете живое реальное «нечто», просто ассоциировав его с набором звуков «человек». Ведь когда мы говорим: «Это (указывая пальцем) – человек», то, на что мы указываем, на самом деле не человек. Вернее было бы указать пальцем и сказать: «Это символизируется словом “человек”». А что такое тогда человек? Мы не знаем. Вернее, мы не можем определить «человека» раз и навсегда, хотя прекрасно понимаем, что это такое, основываясь на непосредственном опыте явления «человек»: некий текущий процесс, без четко очерченного начала или конца. Только набор условностей убеждает нас, будто человеческое «я» – это физическое тело, отделенное кожей от окружающего пространства и ограниченное во времени рождением и смертью.

Если речь о пространстве, то где я начинаюсь и где заканчиваюсь? Ведь солнечный свет и воздух не менее важны для моего существования, чем, например, сердце. Движение, одним из паттернов или, если хотите, витков которого я являюсь, началось за тысячелетия до (якобы изолированного) события моего рождения и будет продолжаться еще долго после события, которое мы называем смертью. Только слова и условности могут отделить нас от не поддающегося никакому определению «нечто», которое одновременно есть все, что нас окружает.

Никто не спорит, что слова эти очень полезны и удобны. Но только если мы помним, что они не более чем условные договоренности, и пользуемся ими как воображаемыми линиями на глобусе, обозначающими широту и долготу, не забывая о том, что в реальном мире таких линий нет. На практике происходит совсем другое. Слова завораживают нас. Мы начинаем путать их с реальным миром и пытаемся жить в реальном мире так, будто он состоит из слов. В результате, когда слова перестают вмещать в себя реальный мир, нас охватывает смятение и полная растерянность. Чем упорнее мы пытаемся жить в мире слов, тем более одинокими и оторванными от реального мира себя ощущаем. Жизнь и радость вещей, настоящую жизнь, мы меняем на жалкие уверенность в будущем и чувство безопасности. И в моменты, когда мы вынуждены признать, что на самом деле живем в реальном мире, мы совершенно теряемся, чувствуем себя невежественными и ни в чем не уверенными.

Не бывает здорового отношения к реальности, если отказываться признавать различия между этими двумя мирами. Диапазон возможностей и цели науки понимаются совершенно превратно, если путать вселенную, которую эта наука описывает, со вселенной, в которой живет человек. В науке речь идет лишь о символе реальной вселенной, и пользоваться этим символом следует так, как мы пользуемся деньгами. Он помогает экономить время при решении отдельно взятых задач. Но если путать деньги и богатство или реальность и науку, символ превращается в обузу.

Вселенная, описываемая в формалистической, догматической религии, – тоже не более чем символ реального мира, и тоже составленный из слов и условных договоренностей. Такой условностью, например, можно назвать отделение «этого человека» от остального мира. Желать, чтобы «этот человек» жил вечно, – значит желать, чтобы слова стали реальностью, настаивать на том, чтобы договоренность бесконечно длилась во времени. Мы жаждем вечности вещей, а ее никогда не существовало. Наука «разрушила» религиозные символы мира, потому что, когда символы путают с реальностью, разные символические системы действительно могут входить в кажущееся противоречие друг с другом.

Научные способы символизировать мир лучше подходят для практических целей, чем религиозные, но это не означает, что в них больше «истинности». Как правильнее классифицировать кроликов: по типу шерсти или по типу мяса? Это зависит от того, что вы собираетесь с ними делать. Столкновение между наукой и религией не показало истинность первой и ошибочность второй. Оно показало, что каждая символическая система выстраивается под определенные цели и ни одна из них не способна «ухватить» реальность по-настоящему. Поскольку религией неоправданно пользовались в попытках ухватить и присвоить таинство жизни, некоторое ее «разоблачение» оказалось действительно давно назревшей необходимостью.

Но в процессе создания той или иной символической системы под ту или иную цель мы как будто утратили радость и смысл жизни как таковой. Все попытки так или иначе описать вселенную имели скрытые мотивы и были нацелены скорее на будущее, чем на настоящее. Религия пытается обеспечить будущее после смерти, наука – обеспечить будущее до смерти, а саму смерть по возможности отодвинуть как можно дальше. Но завтра и планы на завтра не имеют никакого смысла вовсе, если только вы не находитесь в полноценном контакте с реальностью настоящего момента. Ведь живете вы в настоящем, и только в настоящем. Нет иной реальности, кроме реальности настоящего момента. Поэтому, даже если представить, что человек живет вечно, жить ради будущего означает безнадежно и навсегда упустить самую суть жизни.

Именно эта реальность настоящего, это вечно движущееся, полное энергии «сейчас» неизбежно ускользает от всех попыток его определить или описать. Здесь-то и находится тот самый таинственный реальный мир, который мир слов и идей никак не может «пригвоздить» к месту. Мысленно живя в будущем, мы теряем связь с этим источником жизни, с ее центром. В результате человечество надолго забуксовало, поддавшись магии мышления и магии имени.

Чудо современных технологий заставляет нас жить в механизированном искусственном мире, который буквально насилует нашу биологию. Оно требует от нас гнаться за лучшим будущим быстрее и быстрее. В человеке просыпается зверь, куда более страшный, чем любой зверь в природе. Он сходит с ума от ярости, будучи вынужденным без конца преследовать ускользающую иллюзию. И сознательное мышление ничего не может поделать с этим страшным зверем. Высокое мастерство, которого человек достиг в бесконечных разглагольствованиях, классифицировании всего и вся, механизировании мышления, привело к тому, что человек почти утратил чудесные силы «инстинктов», изначально свойственных его телу. Хуже того, современный мир заставляет человека чувствовать себя безнадежно оторванным от вселенной и собственного физического «я». В результате, когда вся философия растворилась в релятивизме и окончательно перестала быть способной придать окружающему миру четко определенный смысл, изолированное сознательное «я» ощутило приступ настоящей паники, ведь реальный мир оказался в прямом противоречии с самой сутью этого «я».

Конечно, нет ничего нового в «открытии», что слова и мысли не способны объяснить человеку тайну мироздания и что Реальность (или, если хотите, Бог) невозможно постичь конечным человеческим разумом. Это было известно испокон веков. Новшество в том, что эта проблема из индивидуальной стала социальной; она ощущается как проблема не отдельными личностями, а обществом в целом. Почти в любой традиции можно найти описание этапа духовных поисков, когда происходят две вещи: ищущему приходится отказаться от своего индивидуального, отделенного от остального мира «я» и окончательно признать тот факт, что он никогда не сможет постичь Абсолют.

Этими же традициями признается, что по прохождении описанных двух этапов человек обретает «видение Бога», которое невозможно описать словами и которое кардинально отличается от расхожих образов сияющего бородатого старца на золотом троне или ослепительной вспышки света. Часто упоминается, что такое вновь обретенное видение есть восстановление того, чем человек обладал в далеком прошлом, но «утратил», потому что не умел или не хотел ценить. Такое видение Бога есть незамутненное осознание не поддающегося определению «нечто», которое мы называем жизнью, реальностью настоящего, великим потоком, вечным «сейчас». И не просто осознание, а ощущение единения с этим «нечто».

Стоит мне дать «этому» название, и оно перестает быть Богом; оно становится человеком, деревом, зеленым, черным, красным, мягким, твердым, длинным, коротким, атомом, вселенной. Думаю, многие из нас с готовностью согласятся с теологом, критикующим пантеизм и говорящим, что бесчисленные обитатели мира слов и условностей, весь этот набор разных «вещей», воспринимаемых как неизменные и отдельные сущности, не есть Бог. Если вы попросите меня показать Бога, я укажу вам на солнце, на дерево или на червяка. Но если вы спросите: «Значит, Бог – это солнце, дерево, червяк и все вещи?», то вы совершенно ничего не поняли.