Текст книги "Мудрость Уязвимости"

Пока ум разделен, жизнь всегда будет представлять собой конфликт, напряжение, безысходность и разочарование. Страдания наслаиваются на страдания, страх – на другие страхи, скука – на скуку. Чем больше муха бьется, пытаясь вырваться из липкого меда, тем больше увязает в нем. Неудивительно, что под таким давлением, неизбежно осознавая тщетность собственной жизни, человек ищет облегчения в насилии, в погоне за сенсациями и в беспорядочной эксплуатации собственного тела, его аппетитов, окружающего мира и своих же собратьев. В результате боли, неизбежно сопровождающей жизнь, становится неизмеримо больше, чем могло бы быть.

Неразделенный ум свободен от напряжения постоянных попыток покинуть собственные пределы, оказаться где угодно, кроме как «здесь и сейчас». Каждый момент проживается полноценно, в результате возникает ощущение полноты жизни и удовлетворения. Раздвоенный ум подходит к уставленному яствами столу жизни и начинает пробовать одно блюдо за другим, пытаясь перепробовать как можно больше и толком не успевая ничего переварить. И ему ничего не нравится, потому что он ничего не может распробовать полноценно.

Когда же вы осознаёте, что действительно живете внутри текущего момента, что являетесь им и ничем другим, что кроме этого момента нет ни прошлого, ни будущего, – вы внутренне расслабляетесь и по-настоящему вкушаете то, что переживаете в данный момент, будь то наслаждение или боль. И сразу становится понятно, зачем существует вселенная, зачем в этой вселенной сознание, зачем органы чувств, зачем пространство, зачем время и перемены. Попытки оправдать природу и ее жестокость, попытки отыскать смысл жизни относительно будущего – все они отпадают за ненадобностью. Становится очевидным, что все существует ради текущего момента, ради настоящего. Как танец. Ведь когда вы танцуете, вы не пытаетесь куда-то дойти. Вы можете кружиться на одном месте, не испытывая иллюзии, будто преследуете какую-то цель или бежите от адских мук.

Как давно планеты крутятся вокруг Солнца? Они что, стремятся куда-то попасть? Они торопятся крутиться, чтобы попасть туда быстрее? Сколько раз возвращалась на Землю весна? Разве она старается каждый год наступить побыстрее и казаться красивее, чем в прошлом году? Она спешит поскорее оказаться в том будущем, когда наступит «самая-пресамая» красивая весна, которая будет прекраснее, чем все весны до нее?

Смысл и цель танца – сам танец. Как и музыка, танец реализует себя в каждый момент времени. Вы ведь не станете играть сонату для того, чтобы достичь финального аккорда. Если бы смысл всех вещей заключался в их завершении, композиторы не сочиняли бы ничего, кроме заключительных аккордов. Стоит, однако, в скобках отметить, что музыка, характерная именно для нашей, западной культуры, отличается поступательным развитием произведений, действительно устремленных к финальной кульминации. Вот только, достигнув этой кульминации, музыка не понимает, что ей делать дальше. Особенно отличились здесь Бетховен, Брамс и Вагнер: их произведения часто завершаются колоссальной по эмоциональной заряженности серией аккордов, после которых композитор будто бы зацикливается на кульминации, не в силах расстаться с ней, и тем самым все портит.

Когда каждый момент времени превращается в ожидание будущего, жизнь лишается самого ценного, перестает разворачиваться в «сейчас», и смерть становится очень страшным событием, ведь со смертью заканчиваются и все ожидания. Пока есть жизнь, существует и надежда. А когда человек живет надеждой, смерть кажется концом всего. Для целостного ума смерть становится очередным мгновением, ничем не отличающимся от любого другого, и раскрыть для себя таинство этого мгновения можно, лишь полностью погрузившись в него, полноценно прожив этот опыт:

 
И улягусь я здесь с волей доброй[20]20
  Р. Л. Стивенсон, «Реквием» (пер. А. Корсарова).


[Закрыть].
 

Смерть – яркое воплощение истины о том, что в каждое отдельное мгновение мы лицом к лицу сталкиваемся с полной неизвестностью. Здесь приходится окончательно расстаться с попытками уцепиться за иллюзию безопасности, и как только мы оставляем прошлое за плечами и отказываемся от безопасности, происходит обновление жизни. Смерть – неизвестность, в которой все мы пребывали до рождения.

Нет ничего более творческого, чем смерть, ведь в ней и заключается вся тайна жизни. Она означает, что от прошлого придется отказаться, что не получится убежать от неизвестности, что «я» не может больше длиться во времени и что ничто не может быть установлено раз и навсегда. Стоит человеку осознать это, и он впервые ощущает себя по-настоящему живым. Задерживая дыхание, вы теряете его. Отпуская дыхание, вы обретаете его вновь.

 
Und so lang du das nicht hast,
Dieses: stirb und werde,
Bist du nur ein trüber Gast
Auf der dunklen Erde[21]21
  Гёте, «Западно-восточный диван»: «И пока ты не поймешь: / Смерть для жизни новой, / Хмурым гостем проживешь / На земле суровой» (пер. Н. Вильмонта).


[Закрыть].
 

Глава 8
Творческая мораль

Само словосочетание «творческая мораль» кажется парадоксом. Ведь слово «мораль» происходит от слова[22]22
  От латинского mōs.


[Закрыть], означающего традиции и обычаи, а также регулирование жизни некими правилами. Но мораль стала означать и проявление любви в отношениях между людьми, и здесь уже уместно говорить о морали творческой. Св. Августин описывал это так: «Люби, и делай, что хочешь». Вот только человеку всегда было очень сложно полюбить то, что ему изначально не нравится.

Если мораль – это искусство жить друг с другом, очевидно, в ней должны присутствовать определенные правила или, скорее, техники. Ведь большинство возникающих в обществе проблем носят больше технический характер, как-то: распределение благ между членами общины, оптимальное расселение людей на территории, разумное использование природных ресурсов, организация семейной жизни, забота о слабых и больных, гармоничное сосуществование индивидуальных различий.

При таком подходе моралист становится «мастером», владеющим определенными техниками. К нему обращаются за консультациями, как обращаются к архитектору при строительстве дома или инженеру при возведении моста. Гармоничное сосуществование людей требует знания определенных технологий в не меньшей степени, чем, например, медицина, изготовление обуви, приготовление еды, пошив одежды, сельское хозяйство или плотничество. Оно подразумевает обретение и отработку определенных навыков.

На практике моралист становится чем-то большим, чем просто техническим консультантом. В первую очередь он превращается в порядочного сквернослова. С высоты своей кафедры он произносит страстные речи, изрыгая на человечество похвалы или упреки – чаще, конечно, упреки, – подобно дракону, изрыгающему струи огня. Ведь люди не слушают его советов! Они спрашивают моралиста, как будет лучше поступить при таких-то и таких-то обстоятельствах. Моралист объясняет, люди вроде бы соглашаются. Но потом идут и делают что-то совершенно другое, потому что исполнить совет на практике оказалось слишком сложно либо слишком велико было искушение сделать прямо противоположное. И происходит это с такой регулярностью, что бедный моралист теряет терпение и начинает обзываться направо и налево нехорошими словами. Когда и это не помогает, он прибегает к грубой силе, настаивая на своем при помощи полицейских, наказаний и тюрем. Общество – само себе моралист. Оно выбирает себе судей, полицейских и проповедников и платит им зарплату, как бы говоря: «Когда со мной станет особенно сложно, пните меня хорошенько, пожалуйста».

При первом приближении создается впечатление, будто проблема сводится к следующему: мораль существует для того, чтобы избежать несправедливости в распределении боли и удовольствия между членами общества. Это означает, что отдельные индивиды должны получать меньше удовольствия и больше боли. Подразумевается, что такие индивиды пойдут на подобные жертвы лишь тогда, когда им пригрозят еще худшими неприятностями, если они откажутся сотрудничать. А это, в свою очередь, по умолчанию предполагает, что каждый стоит только за свои личные интересы, а интересы общины отстаивает лишь в той степени, в которой они совпадают с его собственными.

Исходя из этих предпосылок моралисты выстроили теорию, согласно которой человек эгоистичен либо по природе своей склонен вершить скорее зло, чем добро. Человек, живущий «естественной жизнью», стремится лишь к тому, чтобы его тело ощущало как можно меньше боли и как можно больше удовольствия. Поскольку он чувствует только собственным телом, ему нет никакого дела до того, что чувствуют другие. Заинтересует это его только в том случае, если появятся стимулы в виде поощрений или наказаний, – иными словами, если он воспользуется своей личной корыстью в интересах окружающих.

К счастью, не все так просто, как кажется на первый взгляд. Ибо отношения с другими людьми – одно из главных человеческих удовольствий. Разговоры, совместные приемы пищи, пение, танец, воспитание детей, совместная работа, та самая, когда «дружно не грузно, а врозь – хоть брось». Одно из высших удовольствий – это забыть о собственном существовании, полностью погрузиться в созерцание красивого вида или в прекрасную музыку, раствориться в каком-нибудь месте, занятии или другом человеке. И, наоборот, худшая из пыток – постоянно думать о себе и своих переживаниях, ощущать себя отрезанным от общества и окружающего мира.

У этой проблемы не может быть решения, пока мы рассуждаем о ней в терминах мотивации болью или удовольствием, пока мы вообще используем понятие мотивации. Моральные дилеммы появляются у человека (в отличие от других стайных животных) именно потому, что он буквально одержим мотивами и побуждениями. Если это правда, что человек руководствуется в своих действиях только «кнутом» или «пряником», какой смысл вообще обсуждать эти действия? Мотивированное поведение – это поведение предопределенное; оно будет таким, каким продиктуют его мотивы, вне зависимости от того, кто и что может сказать по этому поводу. Без свободы нет и не может быть никакой творческой морали.

Вот в чем главная ошибка моралистов. Если им хочется, чтобы человек изменил образ жизни, сначала им придется признать за ним право быть свободным, ведь, если это не так, никакие гневные речи и обличения не смогут на него повлиять. С другой стороны, если человек действует, потому что испугался наказания или соблазнился заманчивыми перспективами, он не поступает свободно! А когда человек не свободен, угрозы и обещания могут лишь слегка подправить вектор его поведения, но не кардинально изменить его. Если же человек свободен, никакие угрозы и обещания не заставят его воспользоваться этой свободой, чтобы что-то сделать или чего-то не делать.

Постичь свободу разделенным надвое умом невозможно. Когда я чувствую себя отделенным от собственного опыта, свобода для меня будет той степенью, в которой я могу «надавить» на окружающий мир. Несвобода же, то есть судьба или рок, – степенью, в которой окружающий мир может «надавить» на меня. Но для целостного ума между «я» и окружающим миром нет никакой разницы. Все является гармоничной частью единого процесса, и этот процесс включает в себя все. Он включает в себя и шевеление моего мизинца, и мощные землетрясения. Или, если хотите, я могу пошевелить мизинцем, и я же вызываю землетрясение. Нет никакого «рока» ни для меня, ни для окружающего мира.

Да, это непривычный подход к пониманию свободы. Ведь мы привыкли считать, что если и существует какая-то свобода, то присуща она не природе, а как раз человеческой воле как отдельному феномену и возможности человека выбирать.

Но то, что мы обычно подразумеваем под выбором, свободой не является. Как правило, «выбор» – это решение, мотивом которого являются удовольствие или боль. Разделенный ум принимает такие решения исключительно для того, чтобы обезопасить «я» от боли и доставить ему удовольствие. Но ведь лучшее удовольствие – то, которое мы не планировали, а худшая пытка – ожидание боли в будущем и попытки от нее убежать, когда она стала настоящим. Нельзя запланировать себе счастье. Вы можете запланировать собственное существование, но сами по себе и бытие, и небытие не являются приятным или неприятным опытом. Мне встречались свидетельства врачей, уверявших, что при определенных условиях даже смерть может стать очень приятным опытом.

Ощущение несвободы происходит из попыток делать невозможные, а порой и откровенно бессмысленные вещи. Вы не «свободны» для того, чтобы нарисовать квадратный круг, прожить без головы или перестать рефлекторно реагировать на определенные раздражители. Все это не препятствия свободе; это необходимые условия для свободы. Я не настолько свободен, чтобы нарисовать круг, который был бы квадратным; я, хвала небесам, не настолько свободен, чтобы выйти из дома, забыв голову. И еще я не свободен жить ни в каком другом моменте, кроме настоящего, и не свободен отделить себя от собственных чувств. Иными словами, я не свободен тогда, когда пытаюсь сделать что-то противоречивое: например, пошевелиться, не меняя положения тела, или подержать палец над свечкой, не чувствуя боли.

С другой стороны, я свободен и мир свободен делать то, что противоречием не является. И вот возникает вопрос: является ли противоречием (то есть насколько это вообще возможно) совершение действия или принятие решения, при котором стремление к удовольствию не будет конечной целью? Теория о том, что мы обязательно будем делать то, что либо принесет удовольствие, либо поможет избежать боли, основана на бессмысленной предпосылке, которая, в свою очередь, выросла из терминологической путаницы. Сказать, что я решил что-то сделать, потому что мне это приятно, – все равно что сказать, что я решил что-то сделать, потому что решил что-то сделать. Если «удовольствие» изначально определяется как «то, что я предпочитаю», то я всегда буду предпочитать удовольствие. Если я мазохист и предпочитаю боль, то боль для меня – удовольствие. Иными словами, эта теория, утверждая, будто удовольствие – это то, к чему мы стремимся, не дает ответа на поставленный вопрос. Ведь тогда получается, что все, к чему мы стремимся, – это удовольствие.

Но стоит мне наметить «быть счастливым» в качестве будущей цели и начать предпринимать какие-то конкретные действия, и я немедленно сталкиваюсь с противоречием. Чем больше мои действия нацелены на будущие удовольствия, тем в меньшей степени я способен получать удовольствие от настоящего. Ибо, о каком бы удовольствии ни шла речь, оно является таковым, только будучи частью настоящего; следовательно, ничего, кроме полноценной осознанности настоящего момента, неспособно даже близко гарантировать будущее счастье. Да, я могу предпринять конкретные действия, чтобы завтра у меня в холодильнике была еда или чтобы я смог на следующей неделе поехать в горы, но нет абсолютно никаких гарантий, что это сделает меня счастливым. Напротив, многим из нас знакомо ощущение, что ничто так не портит удовольствие, как мысленное отстранение от ситуации с целью анализа, приятна она или нет. В отдельно взятое мгновение вы можете переживать лишь один ощущаемый опыт, поэтому нельзя наслаждаться шумом прибоя и анализировать, насколько он вам нравится. Подобные противоречия являются единственными примерами действительно несвободного, «подневольного» действия.

Существует другая детерминистская теория, утверждающая, что все наши действия подконтрольны «бессознательным психическим механизмам», и по этой причине даже самые спонтанные наши поступки нельзя считать свободными.

Это лишь еще один пример раздробленного сознания, ведь в чем отличие между «я» и «психическими механизмами», сознательными или бессознательными? Кого побуждают действовать эти механизмы? Представление о том, что кого-то побуждают действовать, происходит из упорной иллюзии существования некоего отдельного «я». Настоящий, реальный человек, тот самый, который неразрывно связан с окружающим мирозданием, и есть эти бессознательные механизмы. А поскольку он является ими, нельзя сказать, что они побуждают его что-то сделать. Иными словами, здесь речь не о мотивации, а просто о функционировании. Более того, не существует никакого «бессознательного» ума, отдельного от «сознательного», ведь «бессознательный» ум осознаёт все, кроме самого себя, подобно тому, как глаза видят все, кроме самих себя.

Остается последняя теория, о том, что весь этот вселенский процесс, частью которого является человек, функционирование всего мироздания, целиком и полностью предопределено предыдущими событиями и весь мир есть неизбежное следствие прошлых причин.

Мы не можем в рамках этой работы дать исчерпывающий или даже приблизительный ответ на этот вопрос. Возможно, будет достаточно отметить, что он остается одним из главных «открытых вопросов» современной науки, которая еще очень далека от каких-либо его решений. Возможно, мысль о том, что прошлое определяет настоящее, – тоже не более чем иллюзия, причина которой кроется в языке. Ведь мы вынуждены описывать настоящее в терминах прошлого, поэтому возникает впечатление, будто прошлое «объясняет» настоящее. Чтобы объяснить, «как» произошло то или иное событие, мы вынуждены описать цепочку событий, предшествующих ему, и возникает ощущение, что событие является частью этой цепочки.

Стакан разбился. Он упал на пол. Я его уронил. Руки были скользкие. Они были в мыле. Насколько оправданы слова «потому что» между этими предложениями? Мы придерживаемся такого правила, потому что можем с большой вероятностью предположить, что, если выпустить стакан из рук, он упадет на пол. Но это никак не доказывает, что я заставил стакан упасть либо что он должен был упасть. События кажутся неизбежными в ретроспективе, потому что после того, как они случились, ничто не может их изменить. Но сам факт, что я могу строить предположения, которые с большой вероятностью сбудутся, доказывает не то, что события предопределены, а то, что они последовательны. Иными словами, мировой процесс разворачивается свободно и спонтанно в каждый момент времени, но предпочитает располагать события в упорядоченных, а значит предсказуемых, последовательностях.

Как бы наука ни разрешила этот вопрос, целостный ум совершенно точно обладает ощущением свободы и дарит человеку образ жизни, который может быть охарактеризован как свободный и творческий.

Легко проследить, что любые действия, которые конвенциональная мораль характеризует как плохие, происходят по причине разделенного ума. Подавляющее большинство таких действий предпринимается под влиянием чрезмерных желаний, желаний вещей, которые никак не способствуют здоровью ума и тела, даже принимая во внимание, что здоровье – понятие относительное. Столь нелепые и ненасытные желания возникают, потому что человек вынужден без устали эксплуатировать собственные аппетиты, пытаясь подарить иллюзорному «я» ощущение безопасности.

Я страдаю от депрессии; я хочу избавить «себя» от депрессии. Противоположность депрессии – экстаз, подъем и воодушевление, но депрессия – не экстаз, поэтому я не могу заставить себя чувствовать воодушевление. Зато я могу напиться. И это ненадолго дарит мне ощущение душевного подъема. Поэтому, когда в следующий раз я почувствую подкрадывающуюся депрессию, я уже буду знать, что делать. Я буду погружаться в депрессию все глубже, и мир вокруг будет гаснуть, потому что я никак не «перевариваю» депрессию и не вывожу из организма ее яд. Приходится напиваться все сильнее. Очень скоро я начинаю ненавидеть себя за то, что пью; это усугубляет депрессию, и так далее, по кругу.

Другой пример. У меня большая семья, мы живем в доме, купленном в кредит, и на первоначальный взнос ушли все мои сбережения. Мне приходится много и тяжело трудиться на работе, которая не вызывает у меня особенного энтузиазма. Меня не столько угнетает необходимость много работать, сколько мучают страхи о том, что случится, если я вдруг заболею или начнется война и меня призовут в армию. Мне не нравится об этом думать, я пытаюсь отделить свое «я» от этих навязчивых мыслей. Более того, я уверен, что действительно заболею, если не перестану так волноваться. Но остановиться невозможно, нервный срыв уже не за горами, и я тревожусь еще больше. Мне нужно избавиться от тревоги, и вот я увлекаюсь ипподромом. Так я пытаюсь справиться с тревогой при помощи надежды, что моя лошадь придет первой. И так по кругу.

Обычный моралист не сможет помочь ни в первом, ни во втором случае. Он, конечно, может указать на печальные последствия алкоголизма и азартных игр, но тем самым лишь подольет масла в огонь, усугубив депрессию и тревожность. Он может пообещать награду за столь долгие страдания в посмертном мире, но это тоже своего рода спекуляция. Он может приписать тревогу и депрессию несправедливости социального устройства и призвать всех несчастных на революционные баррикады.

Короче говоря, моралист может либо напугать «я», либо вдохновить его; в первом случае человек будет бежать от себя, во втором – начнет гоняться за самим собой. Моралист может ярко описать достоинства обладания той или иной добродетелью, а может предложить почерпнуть вдохновение в жизнеописаниях выдающихся людей. Он может повлиять на человека настолько, что тот почувствует прилив сил и начнет прикладывать огромные усилия, подражая святым, подавляя свои страсти, практикуя воздержание и занимаясь благотворительностью. Но ничего из этого не принесет человеку свободы, ведь за подобным подражанием или дисциплиной всегда стоит конкретный мотив.

Мне страшно, мои усилия направлены на то, чтобы чувствовать себя смелым и поступать соответственно; значит, я боюсь страха и все мои действия мотивированы страхом. Проще говоря, мои усилия направлены на бегство от того, чем я сейчас являюсь, а значит, замкнуты в порочный круг. Сравнивая себя с героями и святыми, я ощущаю собственную никчемность. И вот я начинаю практиковать смирение, чтобы исцелить свою раненую гордость, и милосердие, чтобы избавиться от самовлюбленности. Все ради того, чтобы «я» что-то из себя представляло. Я должен быть прав, должен стать хорошим, должен стать настоящим человеком, должен стать героем, должен стать любящим или скромным. Я стираю свою личность, чтобы утвердиться, и отдаю всего себя, чтобы сохранить свое «я». Сплошное противоречие.

Христианская мысль во все времена мучилась противоречием, заключающимся в том, что грехи святых «хуже», тяжелее, чем грехи грешников, что каким-то таинственным образом те, кто по-настоящему стремится к спасению и прикладывает к этому огромные усилия, почему-то оказываются ближе к вратам ада и куда чаще сталкиваются с настоящим злом, чем воры и прелюбодеи, не задумывающиеся о том, что они творят. Всем известно, что дьявол – падший ангел, значит, будучи духом, он не слишком-то заинтересован в грехах смертной плоти. Дьяволу гораздо интереснее хитросплетения многоуровневой человеческой психики: духовная гордыня, разочарование в себе, тонкая ирония лицемерия, когда маска прячется за маской, которая прячется за маской, и так до тех пор, пока реальность не окажется полностью утраченной.

Человек, претендующий на святость, отправляется прямиком в эту страшную паутину, потому что он вознамерился стать святым. Его «я» наслаждается чувством полной безопасности, найденным в удовлетворении собой, и чем глубже и искуснее запрятано такое удовлетворение, тем якобы больше безопасность. Это удовлетворение покаяния в собственных грехах, и покаяния в гордыне за покаяние. Замкнутый круг бесконечных масок. Иными словами, тот, кто пытается наказать себя, выйдя за пределы своего «я», должен будет наказать и того, кто наказывает, и так далее.

Пока за попытками кем-то стать кроются конкретные мотивы, пока ум верит в возможность убежать от того, чем он является в данный момент времени, настоящая свобода невозможна. Добродетели будут практиковаться по тем же причинам, по которым совершается порок, и добро и зло будут вечно сменять друг друга, как две стороны вращающейся монеты. «Святой», якобы совладавший со своим самолюбием при помощи духовного насилия, лишь очень хорошо это самолюбие спрятал. Окружающие его люди верят, что он отыскал «истинный путь», и следуют его примеру, продолжая подражать ему до тех пор, пока знак не сменится на противоположный и строгое пуританство не превратится в неизбежную вседозволенность.

Конечно, признание того, что я являюсь тем, кем являюсь, что уйти от этого невозможно, отдает безнадежным фатализмом. Создается впечатление, что если мне страшно, значит, я навсегда застряну в этом страхе. На самом же деле я связан со страхом лишь до тех пор, пока пытаюсь от него убежать. А вот если я прекращу эти попытки, мне сразу станет очевидно, что невозможно «застрять» в моменте, да и вообще как-либо «задержать» реальность текущего момента. Когда я осознаю свою эмоцию, не приклеивая к ней ярлыки, не называя ее «страхом», «плохой», «негативной» и т. д., в следующее мгновение она преобразуется во что-то еще, и жизнь течет дальше, без искусственных препятствий. Чувство не может длиться во времени, если за ним не стоит чувствующий, пресловутая якобы неизменная личность.

Возможно, теперь вам понятно, почему целостный ум не нуждается в том, чтобы прятаться от реальности, как правило прибегая к осуждаемым обществом действиям. Более того, неразделенный ум, воспринимающий ощущаемый опыт как целостность, не наклеивает ярлыки на окружающий мир, осознавая его таким, какой он есть; самая суть природы человеческого ума и состояния осознанности заключается в объединении, слиянии ума и того, что он познаёт в данный момент. И состояние это мы называем любовью. Ибо любовь, выражающая себя творческим действием, есть нечто гораздо большее, чем просто эмоция. Это не что-то, что вы можете «почувствовать» или «узнать», вспомнить или определить. Любовь – организующий и объединяющий принцип, превращающий мир во вселенную, а разрозненную массу людей – в общество. Любовь есть самая сущность ума, и она начинает активно проявлять себя в действии, когда ум обретает целостность.

Ум должен быть чем-то активно заинтересован, поглощен чем-то, как зеркало обязательно должно что-то отражать. Когда ум не пытается интересоваться самим собой – это как если бы зеркало начало отражать само себя, – он неизбежно начинает интересоваться другими вещами или людьми. Нет никакой проблемы в том, как любить. Мы и есть любовь. Проблема лишь в том, куда направлена эта любовь, обращена ли она наружу, подобно солнечным лучам, или сама на себя, подобно «свече под сосудом»[23]23
  См. Матф. 5:15 («И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме»).


[Закрыть].

Разорвав порочный круг самолюбования, человеческий ум охватывает собой все мироздание и оно становится едино, подобно тому, как в одной капельке росы содержится весь небосвод. Именно это состояние, а не эмоции есть мощь и главный принцип свободы воли и творческой морали.

С другой стороны, мораль правил и предписаний, основанная на наказаниях и поощрениях, даже если речь идет о столь нематериальных вещах, как неприятное чувство вины или приятное чувство самоуважения, не имеет отношения к свободе выбора. Это лишь способ держать рабов под контролем при помощи «гуманной эксплуатации» их иллюзий, и сколь бы люди ни изощрялись в этой эксплуатации, она никогда не приведет к свободе.

Там, где существует творческое действие, бесполезно обсуждать, что нужно или не нужно сделать, чтобы действие можно было охарактеризовать как хорошее или плохое. Искренний в своей целостности ум не заинтересован в том, чтобы быть «хорошим» и строить отношения с людьми согласно общепринятым правилам. Как и не заинтересован в том, чтобы быть свободным, а значит, не действует против своей природы, доказывая окружающим, что он свободен. Он интересуется не самим собой, а людьми и проблемами, которые он осознаёт; ведь они и есть «он», ум. Такой ум действует не по каким-то правилам, а в зависимости от конкретных обстоятельств момента; «добро», которое он желает окружающим, – это не безопасность, а свобода.

На самом деле нет ничего менее человечного, чем человеческие отношения, основанные на морали. Когда мужчина делит свой хлеб, чтобы казаться милосердным, когда живет с женщиной, чтобы казаться верным, ест за одним столом с негром, чтобы казаться непредубежденным, и отказывается убивать, чтобы слыть миролюбивым, он холоден, как рыба. Он ведь не видит другого человека. Немногим лучше добродетель, основанная на жалости, где побуждающим мотивом становится избавление другого от страдания, так как сам вид этого страдания неприятен.

Не существует единой формулы, по которой можно было бы «вывести» тепло искренней любви. Любовь нельзя скопировать. Нельзя уговорить себя на любовь, нельзя насильно вызвать соответствующие эмоции, подергав какие-то струны в душе, как и нельзя торжественно посвятить себя служению человечеству. Все мы обладаем любовью, но проявляется она лишь тогда, когда мы убеждаемся в невозможности любить себя и в том, какое разочарование несут подобные попытки. Это убеждение приходит к человеку не через порицание, не через ненависть к себе, и уж тем более не через критику и осуждение себялюбия и эгоизма. Оно приходит лишь через осознание того, что «я», которое можно было бы любить, просто не существует.