Текст книги "Жизнь – это судьба"

Резко повернувшись на каблуках, Рейн, не извиняясь, протиснулась сквозь толпу оживленно беседующих гостей и стала подниматься по лестнице. В чем-то она уже была совсем не похожа на знакомую мне Рейн. Чувствуя себя ужасно несчастной и вновь испытывая угрызения совести, я последовала за ней. В комнате было темно, тишину нарушало лишь ритмичное дыхание медсестер. Чтобы не разбудить их, я ощупью сориентировалась в темноте, разделась и с некоторыми трудностями нашла свою кровать и вещи.

Я долго лежала, не засыпая, в теплом душном мраке, пытаясь разобраться в том, что рассказала мне Рейн, стараясь определить степень моей собственной вины и наметить план своих дальнейших действий.

Прошел почти час, а сон все еще не смежил мне веки. Тогда я встала с кровати, нашла письменные принадлежности и, примостив под одеялом на коленях блокнот, начала при свете карманного фонарика писать ответ Алану. Рейн была права – до унизительности права. Я не отпустила Алана, боялась, цеплялась за него и за его чувства ко мне, стремясь поддержать иллюзию, что я не одинока. Я лгала ему, вовсе не желая, чтобы он поверил этой лжи, никогда по-настоящему не хотела вычеркнуть его из моей жизни из-за Коннора, как бы я ни обманывала себя на этот счет. И какие бы ни придумывала себе оправдания, мое поведение не было порядочным, честным по отношению ко всем нам и, прежде всего, к Алану, который после стольких страданий и невзгод заслужил право на счастье, а я уже ничего не могла дать ему при сложившихся обстоятельствах.

Письмо получилось несуразным; оно содержало множество ошибок, неудачных выражений и написано было плохим, трудно различимым почерком, но это было наше окончательное объяснение, и я не сомневалась, что Алан все поймет.

Я опустила письмо в почтовый ящик в седьмом часу, когда подъехала машина, которая должна была доставить нас в Дум-Дум. Рейн увидела адрес на конверте, но не сказала ничего, и только ее слегка поджавшиеся губы свидетельствовали о том, что она его прочла.

– Я выполнила твою просьбу, Рейн, – сказала я, стараясь придерживаться непринужденного тона. – Подумала, что тебе будет приятно это узнать.

Она пожала плечами, будто все это уже не имело абсолютно никакого значения, и больше не касалась данного вопроса. Мы просидели на аэродроме в угрюмом и недружелюбном молчании почти до полудня, а затем, к моему огромному облегчению, нас посадили на бомбардировщик «Ланкастер», который через двадцать минут взлетел и взял курс на Мингаладон.

Кроме нас в самолете находились летный экипаж в полном составе и два командира авиационных подразделений военно-воздушных сил. Я и Рейн оказались втиснутыми в угол салона, в непосредственной неуютной близости друг от друга.

Через некоторое время мы обе уснули, и я проснулась, когда самолет начал спускаться. Черноволосая голова Рейн покоилась на моем плече, и она не шевельнулась, пока я не растолкала ее.

– Уже прилетели? – спросила она, поводя вокруг сонными глазами, в которых в этот момент отсутствовала неприязнь. У нее был просто усталый и довольно грустный вид.

– Можно сказать – почти, – ответила я, посмотрев в окно.

Рейн выпрямилась и внезапно улыбнулась мне.

– Временами жизнь – дрянная штука, не так ли, Вики?

Я была склонна с нею согласиться. Сейчас я, вне всякого сомнения, переживала именно такой скверный период.

На территории аэродрома, однако, работал один из наших магазинов, и за радостными, бурными приветствиями мы обе забыли про наши невзгоды и раздоры. Было приятно вернуться в Бирму.

Глава шестая

Разговор мой с начальницей состоялся на следующее утро – довольно непродолжительный по существу. Она была очень доброжелательна и проявила больше сочувствия и понимания, чем я ожидала от нее, учитывая все обстоятельства дела. В конце концов, ведь я нарушила существующие правила – довольно серьезный проступок в условиях военного времени. Ни один член нашего отряда не имел права выходить замуж без письменного разрешения начальницы.

Но она не стала сосредоточиваться на этом. После короткого и вполне заслуженного выговора она улыбнулась.

Я была ей чрезвычайно благодарна за эту улыбку. Наша начальница редко улыбалась, но когда наступал такой момент, ее приятное спокойное лицо словно озарялось каким-то внутренним мягким светом, стиравшим с него военную суровость. Обаятельная, энергичная, всегда великолепно справляющаяся со своими обязанностями, она занимала среди нас уникальное положение и принадлежала к той особой категории людей, которые без всяких личных усилий невольно притягивают к себе окружающих, возбуждая в них чувство любви и привязанности. Как мне думается, это потому, что она – прирожденный лидер, обладающий ~ всеми качествами, необходимыми для настоящего руководителя. К нам она обращалась по именам, но сама для нас была неизменно – и вполне заслуженно – только «начальницей». Называя так, мы не просто отдавали дань уважения ее воинскому званию подполковника, но и выражали этим свою привязанность и любовь. В нашем отряде, организованном, кстати сказать, по инициативе и при самом активном ее участии, дисциплина не была такой строгой, как в других женских подразделениях, и формальности военной службы были сведены до минимума. Мы все имели разные офицерские звания, но это никак не влияло на наши приятельские взаимоотношения. Только начальница всегда оставалась… начальницей. Несмотря на густую седину в волосах, ей лишь недавно перевалило за сорок, и это была самая красивая из всех встречавшихся мне женщин.

– Ну что ж, Вики, – проговорила она довольно спокойно, – ты теперь замужем. Твой муж в Австралии?

– Да, – ответила я тихо, избегая ее взгляда, уставившись на ее безукоризненную прическу, – совершенно верно.

Она протянула руку и твердо пожала мою ладонь. Мне почему-то сразу стало спокойнее на душе.

– Вы хотели бы, я полагаю, побыстрее уволиться из армии.

Эта фраза прозвучала скорее как утверждение, а не как вопрос, и я почувствовала, что краснею.

– Ну… нет, я…, пока у меня нет такого желания. Не прочь остаться еще на некоторое время. Я…

Даже не глядя на нее, можно было догадаться, что ее строгие голубые глаза выражали молчаливый укор.

– Почему же, моя дорогая? Или ваш Коннор в армии?

– Нет, нет. Он не на военной службе. Он гражданский человек и живет в Сиднее.

– Лучше расскажите обо всем подробнее, Вики, если вы не против. Что-то не в порядке? Да?

– Да, – призналась я. – Боюсь, что так, сударыня. Я не в состоянии объяснить, почему и что произошло. Просто все пошло кувырком. Правда, со временем… ну, я надеюсь, что, возможно, все образуется. А до тех пор мне хотелось бы оставаться в нашем отряде.

– Для вас всегда найдется дело, – ответила начальница решительно.

– Я очень на это рассчитываю.

– Мне кажется… – начала она как-то неуверенно, и я почувствовала на себе ее пристальный взгляд. – Вики, не связано ли это каким-то образом с Аланом Роуаном? От Дороти Мордант я слышала, что он лежал в госпитале в Шиллонге.

Я подняла глаза. Конечно, о присутствии Алана в Шиллонге уже доложили начальнице, и мне следовало это предвидеть.

– Нет, – отрицательно покачала я головой. – Алан здесь никак не замешан. Кроме того, он уже на пути к родному дому. Покинул Шиллонг за день до моего отъезда.

– Дороти сказала мне, что вы заметно изменились… По ее мнению, вы из-за чего-то переживаете, но избегаете говорить об этом.

Дороти, подумала я с грустью, находилась в Шиллонге всего два дня после моего возвращения. Я едва обменялась с ней парой слов, и затем она уехала, чтобы руководить участком в Рангуне. И, тем не менее, она успела увидеть и доложила о своих впечатлениях начальнице… Я с трудом проглотила подступивший к горлу комок, чувствуя себя виноватой и униженной.

– Вики, дорогая, доверьтесь мне, возможно, я сумею помочь. Я с радостью сделаю все, что в моих силах. Мне тяжело видеть, как вы страдаете. Ведь вы и замужем-то всего ничего.

– Да, – подтвердила я, – наша совместная жизнь продолжалась шесть недель.

– Вам известно, почему она не удалась?

– Самой хотелось бы знать. Коннор не возражал против моего возвращения сюда, не просил меня остаться – даже не заикнулся о том, чтобы я подала прошение об увольнении из армии и вернулась к нему. И все-таки мы были счастливы вдвоем – оба. Коннор, безусловно, был счастлив.

Длинные холодные пальцы начальницы стиснули мою ладонь. Она спокойным тоном задала мне несколько коротких вопросов, на которые я постаралась правдиво ответить, а затем, слегка сдвинув брови, спросила:

– Вики, он вам пишет?

– Написал один раз, – ответила я, доставая письмо и протягивая ей. – Вот оно.

– Не возражаете, если я прочту?

– Его можно читать любому, – проговорила я с горечью. – Письмо не содержит ничего интимного. Я могла бы, не стесняясь, зачитать его вслух в переполненной столовой.

По мере того как она читала, углублялась сердитая складка между бровей.

– Понятно, – сказала она, дочитав до конца, аккуратно складывая письмо и возвращая его мне. – В нем немного нужной информации, но, тем не менее, я начинаю понимать ход ваших мыслей. Он довольно странный молодой человек, этот Коннор. Вы любите его?

– Да, – созналась я с жалким видом.

Она спросила меня еще кое о чем, и я ответила, как сумела. Затем начальница прочла мне краткое наставление, свободное от каких бы то ни было упреков. Она не говорила, что я действовала необдуманно или чересчур импульсивно, когда вышла замуж за чужеземца в чужой стране, не спрашивая официального разрешения, но я знала, что именно об этом она думала в тот момент. Начальница дала мне множество дельных и полезных советов. Кроме того, я имела возможность высказать, по крайней мере, некоторые из моих сомнений и страхов. Очевидно, все вместе очень помогло мне. Сразу сделалось легче, и я как-то приободрилась от сознания, что начальница, как и я, сочла поведение Коннора непонятным. Она говорила со мной, как старший друг, и я знала, что если она когда-нибудь найдет подходящее решение моих проблем, то поделится со мной своими соображениями. После нашей беседы я уже не чувствовала себя совершенно одинокой, и когда начальница поднялась, чтобы попрощаться со мной, я искренне и сердечно поблагодарила ее.

– Вики, милая, я давно знаю вас и люблю, быть может, сильнее, чем вы подозреваете. – Она вновь улыбнулась, и тепло ее улыбки согрело мое сердце. – Вы прекрасно зарекомендовали себя в отряде, и мне было бы очень жаль потерять вас. – Улыбка исчезла, и лицо сделалось серьезным. – Если когда-нибудь в будущем вы захотите отправиться в Австралию, то скажите мне. Я постараюсь устроить ваше увольнение из армии по семейным обстоятельствам без длительных проволочек и отправить вас в Сидней с первым же пароходом, если по каким-либо причинам будет невозможно посадить вас на самолет. Так что не стесняйтесь, сразу же приходите, хорошо?

– Хорошо, – ответила я. – Не стану стесняться.

Благодарю вас, сударыня.

Поднявшись, я по-военному отдала честь. Она проводила меня до дверей кабинета.

– Я поручаю вам трудную работу, но, пожалуй, как мне думается, это как раз то, что вам сейчас нужно. Когда вы станете трудиться по двадцать четыре часа в сутки среди репатриантов и военнопленных, возвращающихся с Таиландской железной дороги, у вас не будет времени предаваться мрачным мыслям и бесплодным сожалениям. Вам еще не приходилось встречаться с бывшими военнопленными?

Я отрицательно покачала головой. Начальница остановилась у выхода, и я заметила, как по ее лицу скользнула тень.

– А мне уже пришлось, – проговорила она тихо и затем в своей обычной энергичной манере приказала явиться к Дороти Мордант за дальнейшими инструкциями. – Лагерь в Инсайне подготовлен для одновременного приема пяти тысяч транзитников. Большинство задержатся не более недели, от силы три-четыре дня. Их будут отправлять на родину по мере получения транспортных средств. Но задержки неизбежны – это обычное явление. Лагерь пришлось разбивать в очень сжатые сроки, а потому условия жизни в нем пока не очень подходящие. Вам нужно так спланировать работу, чтобы развернуть магазин до прибытия основной массы военнопленных. В данный момент в лагере находятся менее тысячи человек, но мы рассчитываем, что в течение ближайших двадцати четырех часов он заполнится до отказа. Вы будете здесь за старшую, я смогу выделить вам в помощь только двух опытных девушек. В вашем распоряжении шесть новичков из Австралии и Рейн, которая будет выполнять обязанность вашего заместителя до тех пор, пока не придет приказ о ее увольнении из армии.

– Рейн? – повторила я в смятении.

– Да, Рейн, – ответила начальница твердо. Спорить я не могла. Снова отдав честь, я отправилась на поиски Дороти Мордант.

Как и предсказывала начальница, последующие двадцать четыре часа полностью вытеснили у меня из головы всякие мысли о себе и о своем неудачном замужестве. Быстро организовать специальный магазин для пяти тысяч покупателей было совсем не простым делом даже в самых идеальных условиях, а здесь, как я вскоре убедилась, они были далеко не идеальны. Когда я во второй половине дня впервые посетила лагерь, там царила невообразимая сумятица. Никто не ожидал столь скорого наплыва в Рангун большого количества бывших военнопленных; и хотя в помощь людям, уже трудившимся над благоустройством лагеря, прислали много гражданских лиц, половина палаток все еще не была установлена, шатер для магазина – обещанный утром – еще не поступил, и никто не знал, куда он запропастился. Пришлось обращаться к коменданту лагеря.

Мой первый разговор с ним был весьма коротким и содержательным. По его словам, мы ему совершенно не нужны. У него, мол, достаточно проблем с приемкой тысяч и тысяч репатриированных военнопленных и нет желания брать на себя дополнительную ответственность за безопасность девяти молодых женщин. А потому, заявил он, военнопленным будет строго-настрого запрещено входить в наши палатки; те, кто нарушит запрет, предстанут перед военным судом. Я должна была позаботиться о недопущении подобных «инцидентов». В противном случае «нашу лавочку» он прикроет.

После столь проникновенной беседы я вернулась на то место, где предполагалось открыть магазин. В мое отсутствие Рейн удалось разыскать наш шатер, и группа веселых бирманских рабочих уже трудилась, устанавливая его на отведенном участке.

С Рейн мы вполне уживались, ладили, во всяком случае, лучше, чем когда-либо прежде. В первые суматошные дни она служила мне надежной опорой. Она не только знала, что нужно делать в каждый данный момент, но и заботилась о том, чтобы все было в точности исполнено, предоставляя мне тем самым возможность собирать имущество, хлопотать о транспорте и устраивать наше жилье. Две палатки, разбитые на противоположном от магазина конце лагеря, не были пределом моих мечтаний, но в существующих условиях на большее рассчитывать не приходилось до тех пор, пока все не уляжется, не утрясется. Зато у нас была крыша над головой, хотя и приходилось на первых порах довольствоваться отхожими местами, отведенными для администрации лагеря. Разместив личные вещи, включая и старенький патефон Рейн, я заявила права на водопроводный кран в пятидесяти ярдах от наших палаток.

В полдень прибыли австралийские девушки – как всегда, полные энтузиазма – и, побросав вещевые мешки и свертки с постельными принадлежностями, сразу же принялись помогать. Лишь далеко за полночь мы прервали работу и сели в тускло освещенном шатре поужинать тем, что удалось приготовить на скорую руку. До сей поры мне не доводилось разговаривать с бывшими военнопленными, мы ограничивались короткими приветствиями, хотя, конечно, я видела, как они бродили вокруг. Теперь же около дюжины обитателей лагеря, явно привлеченные запахом пищи, присоединились к нашей ночной трапезе. Они тихо и как-то заискивающе заговаривали с нами, входили робко, будто опасались, что их могут прогнать, вновь и вновь уверяя, что они вовсе и не помышляют отнять у нас еду. Мы сказали, что ее достаточно, хватит на всех, и тогда один из них – маленького роста и совсем седой – начал со слезами на глазах горячо нас благодарить.

Они расселись и стали ждать с таким покорным терпением, что у меня защемило сердце. В их сознании все еще не укладывалось, что еды может быть в избытке. Четыре года полуголодного существования наложили свой отпечаток не только на образ мыслей, но заметно отразились и на их физическом состоянии. Все они страшно исхудали, выданная им новая военная форма болталась на них, как на вешалке, почти у всех ноги и руки были в гноящихся болячках, струпьях. Но даже на коже тех, у кого их не было, бросались в глаза многочисленные рубцы, резко выделявшиеся на загорелом теле. Лица этих людей, недавно сбривших отпущенные в плену бороды, напротив, выглядели неестественно белыми и болезненными. Но они были счастливы и радостно улыбались нам, наслаждаясь чаем и толстыми ломтями хлеба. Причем их восторг никак не соответствовал скромному гостеприимству, который мы смогли им оказать.

– Вы не представляете себе, – сказал мне седой мужчина сдавленным голосом, – что значит для нас сидеть за одним столом с такими английскими девушками, как вы, беседовать с вами, смотреть, как вы разливаете чай, чувствовать себя чистыми и в цивилизованном обществе, есть белый хлеб… ах… – У него перехватило горло.

– Здесь не так уж и много английских девушек, – поправила его одна из новеньких. – К вашему сведению, мы из Австралии.

– Я знаю, – признался он тихо и взглянул на говорившую с такой нежностью, что та, густо покраснев, примолкла.

Поужинав, мужчины выразили желание помочь нам, а когда мы начали из вежливости возражать, они стали подшучивать над нами.

– Послушайте! – воскликнул один молодой веселый лондонец, махая своим приятелям. – Когда узнают, чем мы здесь занимались, весь лагерь умрет от зависти. Многие ребята даже не подозревают, что здесь столько красивых девушек. Если они пронюхают, то, поверьте мне, сюда сбежится целая толпа!

И он оказался прав. В течение ночи возле нашего шатра появлялись многие обитатели лагеря. Одни, посмотрев на нас как-то боязливо, вновь исчезали в темноте, другие оставались и вместе с первоначальной дюжиной добровольцев помогали нам оборудовать прилавки. Их усилия не пропали даром, и в семь часов утра я, посоветовавшись предварительно с Рейн, решила открыть магазин.

– Хотя бы на пару часов, – предложила я, и она в знак согласия кивнула головой.

– Думаю, что можно, – добавила она. – Очень хотела бы надеяться, что нам хватит запасов продовольствия, чтобы продержаться два часа. Я уж не говорю о бритвенных принадлежностях.

Торговали мы всего полтора часа и в половине девятого утра были вынуждены закрыться, распродав подчистую все, что было у нас съедобного. Люди шли нескончаемой вереницей, терпеливо ожидая своей очереди. Они покупали любой товар, который лежал у нас на полках, – от колбасы до письменных принадлежностей. Некоторые требовали продукты питания в невероятных количествах – шесть дюжин пирожков с мясом или две дюжины кексов. Я поначалу полагала, что они покупают для друзей, которые по каким-то причинам не в состоянии сами прийти в магазин, и поэтому не возражала, не старалась нормировать продажу. Но потом, выйдя наружу в ожидании грузовика с товаром, я увидела одного из этих покупателей, сидящего на корточках у входа в палатку. Перед собой он сложил причудливой грудой купленные пирожки и шепотом без конца пересчитывал их; по его впалым щекам катились крупные, с горошину слезы.

– Разве вы не собираетесь их есть? – спросила я, останавливаясь возле него.

– Я не в состоянии, мисс, – ответил он, взглянув на меня полными слез глазами. – Видит Бог – не могу. Но я впервые за четыре года имею больше пищи, чем могу съесть, а я мечтал об этом с того самого момента, когда меня взяли в плен желтомордые ублюдки.

Уткнувшись лицом в ладони, он беззвучно зарыдал. Я смотрела на него и чувствовала, как у меня сжимается горло.

– Это не должно вас особенно волновать, – проговорил у меня за спиной чей-то ласковый голос. – Совершенно естественная реакция.

Обернувшись, я встретила устремленные на меня ясные, доброжелательные голубые глаза, которые сияли на покрытом густым загаром лице. Они принадлежали мужчине небольшого роста – пожалуй, всего на один дюйм выше меня, – но очень могучего телосложения, мышцы отчетливо проступали под загорелой кожей обнаженных по локоть рук. С необычайно широкими плечами, он, судя по внешнему виду, находился в отличной физической форме, и мне трудно было поверить, что он тоже бывший военнопленный – тем более из тех, кто провел четыре года на каторжных работах, строя Таиландскую железную дорогу. Для этого он выглядел слишком здоровым и веселым. Но тут я разглядела у него на коже рубцы и повязку на одной из щиколоток, а также заметила, что военная форма на нем была совершенно новой. Она топорщилась и сохраняла даже первоначальные складки. Он продолжал приветливо улыбаться, пребывая, как видно, в отличном настроении.

– Да, да, из тех, – подтвердил он, отвечая на мой немой вопрос. – Генри О'Малли… капитан армейской медицинской службы. – Он схватил мою ладонь, и его рукопожатие было на удивление мягким. Улыбнувшись еще шире, он с сильным ирландским акцентом добавил: – Из Баллишина, графства Керри, первоначально, затем из трижды проклятого Королевства Таиланд. Вы первая белая женщина, с которой мне посчастливилось поговорить за четыре долгих года, а потому позвольте узнать, кто вы.

Я объяснила, очарованная его ирландским акцентом и веселой улыбкой, я не сомневалась, что передо мной человек исключительного мужества и твердого характера. Мое первое впечатление многократно подтвердилось в последующие дни, когда мне довелось услышать рассказы о нем людей, бывших вместе с ним в плену. Между собой они называли его ласково «карманный Геркулес», а в глаза почтительно величали «доктором». Любовь к нему граничила с идолопоклонством. Генри О'Малли, говорили они, спас жизнь множеству военнопленных, осуществляя невероятно сложные операции в невозможных условиях: без подходящих инструментов, без лекарств и обезболивающих средств и зачастую без всякой надежды на благополучный исход. Он смело бросал вызов японским охранникам, добиваясь небольших послаблений для своих пациентов ценой жестоких побоев и пыток, которые переносил с подлинным стоицизмом. Кроме того, он вместе со всеми трудился как обыкновенный кули, выполняя часть тяжелейшей работаГза тех, кто был слишком слаб или болен. Порой казалось, что не хватит даже его огромных физических сил, но он ни разу не пал духом – несгибаемая воля помогала ему держаться.

При первой встрече я всего этого еще не знала, но чутье подсказывало мне, что этот человек обладает массой достоинств. Я сразу же почувствовала себя с ним на дружеской ноге и, к моему удивлению, повела себя так, будто была знакома с ним всю жизнь.

По его просьбе я привела его в магазин, познакомила с моими коллегами, угостила чаем и последним, чудом уцелевшим, пирожком с мясом, а потом мне пришлось на время забыть о нем: прибыл наконец грузовик с товаром. Проследив за разгрузкой, я поехала с автомашиной на базу, выбивать дополнительные поставки. Когда я вернулась, О'Малли – голый по пояс – уже работал, навешивая полки, а одна австралийская девушка, капрал Дженис Скотт, стояла рядом и держала в руках коробку с гвоздями. Увидев меня, он дружески кивнул.

– Так устроит вас, сударыня? – спросил он, указывая на результаты своей работы.

– Господи, да стоит ли вам этим заниматься, капитан О'Малли? – спросила я, предварительно заверив его, что все сделано очень хорошо.

– Ну, разумеется, хотя я отлично понимаю, что вы имеете в виду, – сказал он, выразительно подмигивая Дженис. – Я, мол, офицер, к тому же благородного происхождения, и мне, дескать, не следует об этом забывать. – Генри нарочно особенно нажимал на свой ирландский говор. – Но ей-ей, у меня масса свободного времени, и я ищу, чем бы занять свои праздные руки. И кроме того, – добавил он, переходя снова на нормальную английскую речь, – вам нужны эти полки или нет?

Мы действительно остро нуждались в них, и я слишком устала, чтобы спорить с ним. Во всяком случае, он отлично справился с этим делом.

Покончив с полками, О'Малли остался помогать нам, где только возможно, и продолжал слегка ухаживать за Дженис. Распределив девушек по сменам, я отправила половину на столь необходимый отдых и открыла магазин. Торговали мы до полуночи, осаждаемые, казалось, нескончаемым потоком изголодавшихся людей, большинство из которых прибыли в лагерь всего несколько часов назад. Их доставляли на самолетах из разных бывших японских лагерей. После выгрузки тут же на аэродроме сортировали. Здоровых отправляли на грузовиках в Инсайн, больных помещали в госпиталь. Когда госпиталь переполнился, к нам стали направлять и больных тоже. Здесь всем вновь прибывшим выдавали военное обмундирование, прочие необходимые вещи, вручали денежный аванс и определяли на жительство в палатках. Лагерные столовые – с самого начала организованные из рук вон плохо – оказались не в состоянии удовлетворить потребности такого количества людей. В результате возле них, у кухонь и около нашего магазина образовались огромные очереди. К полудню следующего дня в лагере скопилось вдвое больше народу, чем сперва ожидалось, а люди все прибывали и прибывали. Истощенные, похожие в своих лохмотьях на огородные пугала, они пытались любезно улыбаться, когда мы с ними заговаривали. Мы старались изо всех сил справиться со своими обязанностями, но постепенно делать это становилось все труднее. Когда я захотела помочь измученному руководителю одной столовой, который просил чая для заварки, то обнаружила, что у нас не осталось ни одной пачки – все было распродано.

Вскоре к нам приехала начальница – как всегда хладнокровная, бодрая и невозмутимая. Она быстро оценила ситуацию, сказала, чтобы я не тревожилась, и, строго взглянув на меня, приказала отправляться в постель, немного поспать.

– Как долго вы уже на ногах? – спросила она.

Я беспомощно пожала плечами, утратив всякое представление о времени.

– Она вообще еще не уходила отсюда, – ответила за меня Рейн.

– Вы что, с ума сошли, Вики? – Я еще никогда не видела начальницу такой сердитой. – Вы хотите заболеть? Почему не отдыхаете?

– Но я здесь за старшую и должна следить, чтобы… Я хотела сказать: у нас кончился чай и…

– Не считайте себя незаменимой, – резко перебила меня начальница. – Рейн в не меньшей степени, чем вы, способна управлять магазином. И она останется за главного до закрытия в полночь. Вы слышали, Рейн? Теперь о снабжении. Дайте мне список нужных вам товаров, и я позабочусь о том, чтобы их немедленно привезли. Есть распоряжение: обеспечивать лагерь в первую очередь, так что вы будете получать все необходимое без каких бы то ни было проволочек – Составьте список, Вики, и ступайте немедленно спать. Ни под каким видом вы не должны покидать свою палатку до завтрашнего утра. Вам ясно?

Получив от меня заверение, что я уяснила суть приказа, она уже заметно мягче продолжала:

– Вы все великолепно справились со своими обязанностями. Комендант лагеря очень хвалит вас, и я горжусь вами, искренне горжусь. Здесь было много неразберихи, но самое худшее уже позади. Завтра, я думаю, все утрясется и дела пойдут на лад. Руководство рассчитывает получить морской транспорт для двух тысяч человек. Завтра утром или, в крайнем случае, к вечеру.

Подождав, пока я закончу составлять список требуемых товаров, начальница прошла со мной по дощатому настилу до палатки, по дороге читая мне суровую лекцию об ответственности руководителя.

– Безусловно, – говорила она, – начальник должен подавать пример подчиненным. Но это не значит, что ему следует работать до полного изнеможения, как это делаете вы, Вики. Ведь вы впервые командуете людьми, не так ли? Запомните мои слова. Вам нужен сон в такой же мере, как и остальным, – тот факт, что вы нацепили на погоны дополнительную звездочку, не превратил вас мгновенно в сверхчеловека, способного обходиться без регулярного отдыха. Эту истину вы должны хорошенько усвоить, чтобы иметь возможность как следует выполнять свои обязанности. Во всяком случае, – улыбнулась она, – столь бурная деятельность помогла вам отвлечься от других забот и мрачных мыслей, верно?

С трудом улыбнулась я в ответ. Конечно, верно. Я не вспоминала о Конноре с момента прибытия в лагерь. У меня не было времени думать о чем-нибудь другом, кроме непосредственных и безотлагательных проблем, касающихся магазина и наших покупателей.

– Да, – согласилась я, – это сущая правда, сударыня.

– Прекрасно, – сказала она, коснувшись ладонью моей руки. Затем, открыв сумочку, она достала письмо. – Пришло сегодня утром. На конверте австралийская почтовая марка. Надеюсь, что это именно то письмо, которое вы ждете. Но если хотите последовать моему совету, – хотя я сомневаюсь, чтобы вы меня послушались, – отложите чтение и сперва как следует выспитесь. А пока до свидания, Вики. Увидимся завтра.

Я стояла у входа в палатку и смотрела ей вслед, сжимая в руке письмо. Оно было от Коннора. Я сразу же узнала по почерку и заметила, что его переслали из Шиллонга. Значит, Коннор отправил второе письмо вскоре после первого. Игнорируя мудрый и добрый совет начальницы, я трясущимися пальцами разорвала конверт. На довольно заляпанном листке рисовальной бумаги Коннор кое-как нацарапал:

«Это поступило для тебя, и я подумал, что будет лучше, если я перешлю послание тебе. Настойчивый парень—твой десантник, тебе не кажется? И весьма приятно знать, что он очень даже живой. Надеюсь, тебе удастся наладить с ним связь—его упорство должно быть вознаграждено…»

Ниже своей подписи Коннор весьма искусно нарисовал тушью небольшую клетку, железные прутья которой с одной стороны взламывала мускулистая волосатая рука изображенного в карикатурном виде солдата XIV армии, обвешанного гранатами и вооруженного огромным охотничьим ножом гурков Для пущей уверенности в том, что смысл рисунка не ускользнет от меня, он на стреле, пронзившей символическое сердце, написал: «Твой десантник». К листку сзади было прикреплено запечатанное письмо с адресом на конверте, выписанным четким почерком Алана…

Мучительное отчаяние овладело мною, сразу сдавило горло, перехватило дыхание. Из глаз полились горячие слезы. Сказывалось крайнее утомление, хотя до этого момента я чувствовала себя довольно сносно. Моя нервная система настолько расшаталась за последнее время, что я стояла у палатки и плакала открыто, не стесняясь, как плакал бывший военнопленный над своей грудой пирожков, так же, как и он, почти не чувствуя собственных слез. Какие же напрасные, просто идиотские, обманчивые надежды пробудились во мне, когда начальница вручила мне письмо с австралийской почтовой маркой. Теперь от них не осталось и следа. Меня удивляла собственная глупость, позволявшая все еще на что-то надеяться. Мой брак с Коннором потерпел крушение, под ним следовало подвести черту. Для него самого этот союз уже ничего не значил, да и для меня постепенно утрачивал то значение, которое я вначале придавала. Коннор позволил себе превратить нашу недолгую семейную жизнь в объект злых шуток, насмехался над Аланом, над собой, надо мной, а также над моими безуспешными попытками привязать его к себе. Иронический рисунок ранил сильнее любых слов, потому что от него веяло откровенной издевкой. Никакие слова, которые он мог высказать, не могли быть более жестокими, не могли убедительнее свидетельствовать о полном взаимном непонимании и о бесповоротности разрыва. Так ведь это я желала окончательного ответа, промелькнуло у меня в голове, хотела знать наверняка, что Коннор меня не любит.