Текст книги "Жизнь – это судьба"

Ну вот, теперь мне предоставлены все доказательства. Невозможно себе представить, чтобы у него сохранилась хоть искра любви ко мне, когда он посылал… это. Я пристально всматривалась в отвратительный рисунок и чувствовала себя ужасно опороченной.

Послышались шаги на импровизированном тротуаре из деревянных досок – быстрые, целеустремленные, решительные, – и я сразу догадалась, что это Генри О'Малли. Я не пошевельнулась, и он подошел ближе. В одной руке у него была бутылка виски, а в другой – эмалированная кружка с эмблемой Красного Креста.

– Я видел вас, – заявил он, без всяких предисловий переходя к сути дела – Моя палатка напротив, не мог не видеть. Вам нужен, полагаю, хороший глоток.

– Возможно, вы правы, – рассеянно взглянула я на него, слишком занятая горестными мыслями, чтобы осознать некоторую несообразность ситуации: стою тут с мокрыми от слез щеками, рыдаю средь бела дня у всех на виду. Внезапно я почувствовала, что силы мои окончательно иссякли, я дошла, как говорится, до точки.

Генри откинул полог, прикрывавший вход в палатку.

– А ну-ка заходите, – приказал он резко, я не тронулась с места. И тогда Генри взял меня за руку и, нагнувшись, заглянул в палатку. Я делила ее с Рейн и еще двумя австралийскими девушками, которые в тот момент находились в магазине. Убедившись, что внутри никого нет, он поставил бутылку и кружку на землю и, быстро наклонившись, подхватил меня на руки.

– Которая постель ваша? – спросил он, внося меня в палатку.

Я попыталась освободиться из его рук и встать на ноги.

– Вам нельзя входить сюда, вы…

– Милое дитя, не забывайте, что я доктор. Ни один волосок не упадет с вашей головы, даю вам слово. И если мое профессиональное чутье меня не подводит, вам нужен доктор и еще добрый глоток виски. Я наблюдал за вами, Вики Ранделл, если кому и предстоит свихнуться, то вы первая в этом ряду… Можно сюда? – спросил он возле одной из постелей, и, не дожидаясь ответа, положил меня. Мы все разостлали наши матрацы прямо на песке: походных кроватей не было и в помине. Я заметила, как гневно у него сдвинулись брови. – Боже мой, и в подобных условиях живут наши женщины! Ничего особенного, когда мы, мужчины, спим на земле – мы к этому привыкли, – но мне кажется, вам следовало бы устроиться немножко поудобнее.

Я порывалась рассказать о том, с какой поспешностью создавался наш лагерь, но он жестом остановил меня:

– Не разговаривайте до тех пор, пока не выпьете виски. Я сейчас принесу, а вы лежите спокойно.

Вернувшись с кружкой, он опустился рядом со мной на колени, обхватил сзади и приподнял – очень ловко и бережно. На губах я ощутила твердый холодный край эмалированной кружки.

– Выпейте, – сказал он тоном, не допускающим возражений. – Давайте… Все до дна. К сожалению, у меня нет для вас снотворного, но этот напиток тоже сойдет. Я мог бы пригласить какого-нибудь лагерного врача, только они все очень заняты, и, кроме того, я думаю, вы предпочитаете лечиться в частном порядке, без излишней огласки.

Я кивнула в знак согласия. Виски приободрило меня, по рукам и ногам разлилась приятная теплота, и тогда я поняла, что перед этим сильно озябла.

Генри накрыл меня одеялом и проворными, до странности бесстрастными пальцами расстегнул воротник моей гимнастерки.

– Можете не раздеваться. Хорошенько выспаться – это все, что вам нужно. Восемь полновесных часов сна… А там посмотрим. Но у меня такое предчувствие, что вы сделаетесь любимым пациентом доктора О'Малли; согласны? – улыбнулся он – в голубых глазах промелькнуло сочувствие и понимание.

– Не буду я ничьим пациентом, – возразила я. Виски уже оказывало свое воздействие, и лицо Генри превратилось в тусклое белое пятно, которое маячило перед глазами – то удаляясь, то опять приближаясь, – пока не застыло в нескольких дюймах от моего лица. – Вы не должны… не должны… находиться… здесь. Это строго… запрещено, – пробормотала я заплетающимся языком. Мои слова звучали невнятно, но я больше не чувствовала ни боли, ни горечи раздражения. – Вас… ожидает военный суд. Комендант лагеря сказал мне… это… ради нашей безопасности.

– Я не останусь, – успокоил он меня, затем взял письмо и рисунок, коротко взглянув на них, и запихнул мне под подушку. – Они полежат здесь, пока вы не проснетесь, если они вам все еще будут нужны, – проговорил Генри ласково.

– Благодарю вас, – с трудом произнесла я.

– А может, вы хотите, чтобы я их сжег? – спросил он, слегка дотрагиваясь до моих волос.

– Не надо.

Я не могла объяснить причину моего отказа, но была ему благодарна за понимание. Отдернув руку, Генри поднялся. Стоя надо мной, он казался выше ростом, и я опять четко и ясно видела его лицо, такое доброе и жалостливое.

– Когда проснетесь, Вики, вы расскажете мне все как есть, если, конечно, пожелаете. Откровенный разговор иногда помогает: снимает с души камень, облегчает душу. Как я убедился, разделенные боль и печаль теряют половину своей остроты. Можете мне верить. – Он снова улыбнулся. – Спите спокойно! И выкиньте из головы всякие мысли о военном суде. Я выскользну незаметно, и ни одна душа не узнает. Я это прекрасно умею, имел возможность попрактиковаться у япошек.

И он ушел, двигаясь беззвучно и неприметно, точно тень, а я почти мгновенно крепко уснула, убаюканная его успокоительными словами и крепким виски. Сердечная боль вернется, в этом я не сомневалась, но на какой-то момент я смогла ее унять, была в состоянии спать и не думать о Конноре. И если я не могла еще его забыть, то, по крайней мере, мне не нужно было немедленно принимать какие-то окончательные и бесповоротные решения. Мирное забытье спасало меня от собственных горьких мыслей, хоть временно уводило от грусти и отчаяния и, если уж на то пошло, от реальной действительности.

Призрак Коннора был здесь, со мной, но он уже не обладал ни живой плотью, ни энергией, ни силой и больше не мог причинять мне страдания – он не существовал в реальности. Только палатка, земля, на которой я лежала, и одеяло, которым Генри накрыл меня, были реальными… Мои пальцы наугад пошарили в изголовье и, нащупав рисунок Коннора, смяли его. Проснувшись много времени спустя в кромешной темноте и слыша тихое равномерное дыхание Рейн, я вытащила рисунок из-под подушки, разорвала на мелкие клочки и разбросала их по песку, чтобы утром растоптать ногами.

Глава седьмая

На следующее утро я приступила к работе – отдохнувшей и бодрой, – а с момента открытия магазина на нас навалилось столько дел, что у меня совершенно не было времени предаваться грустным воспоминаниям. Подчас я вообще забывала о Конноре. У меня работала лишь та часть мозга, которой приходилось заниматься проблемами, связанными с нашей торговлей, а их было предостаточно. Не успевали мы преодолеть или обойти одно препятствие, как перед нами возникал уже следующий барьер.

Только-только удалось создать нужный запас продуктов питания, как оказалось, что не хватает посуды. А когда начальница прислала нам дополнительную партию тарелок и кружек, то обнаружилось, что кончилось масло для ламп. В довершение наш грузовик завяз на все утро в канаве с водой и упорно сопротивлялся всем попыткам водителя вытащить его на дорогу. Я была вынуждена отправиться к коменданту лагеря, чтобы попросить другую машину.

Меня принял до крайности утомленный майор. Его письменный стол был завален различными бумагами, телефон не переставал трезвонить. Из-за постоянных помех наша беседа протекала рывками, но майор проявил полное понимание и пообещал предоставить в наше распоряжение во второй половине дня трехтонку с водителем-англичанином.

– Как у вас обстоит дело с добровольцами? – поинтересовался он.

– Очень хорошо, – ответила я. – Можно в любую минуту набрать столько людей, сколько нужно. Бывшие военнопленные всегда рады помочь нам.

– Будьте осторожны и смотрите, кого берете, – предупредил он, хмуря брови. – Эти люди прошли сквозь ад и… – майор слегка порозовел, явно чувствуя себя неловко, – притом они не видели таких девушек, как вы, очень долгое время.

– Знаю, – заверила я его, но он продолжал хмуриться.

– Комендант не желает никаких инцидентов. Если говорить откровенно, мисс Ранделл, то он вообще против пребывания вашей группы в лагере, но ваша начальница – ну… она сумела, видимо, как всегда, отстоять свою позицию. Тем не менее, комендант весьма доволен вашей работой и удовлетворен тем воздействием, которое оказывает ваше присутствие на моральное состояние обитателей лагеря.

Вспомнив мой короткий разговор с комендантом, я кивнула головой в знак того, что понимаю, о чем идет речь. Майор поднялся, протягивая руку.

– Поведение членов вашей группы – выше всяких похвал, с чем вас и поздравляю. Но будьте осмотрительны. По указанию коменданта, я издал приказ, в котором говорится, что каждый, кто будет приставать к любой из вас или войдет к вам в палатку, предстанет перед военным судом. Это все, что я могу для вас сделать в таких условиях. Остальное зависит от вас самих. И непременно приходите, когда у вас появятся какие-то проблемы.

Я пообещала и вернулась в магазин. Снаружи у входа уже выстраивалась очередь. Бывшие военнопленные были очень терпеливы. Они стояли часами, не жалуясь и уверяя нас, что привыкли ждать. Больше всего, по-моему, их привлекала возможность во время длительного ожидания поговорить с нами. Австралийские девушки были просто великолепны. Приветливые и общительные, они представляли собой именно таких собеседников, в которых эти люди нуждались. Девушки смеялись, шутили и вели себя при этом так естественно, что мужчины, которые сперва держались робко, переставали стесняться и начинали тоже улыбаться.

Лондонские балагуры упражнялись в остроумии до тех пор, пока их не сменила группа суррейцев, которые – по мере продвижения очереди – уступили место аргайллцам, храбро сражавшимся с японцами после падения Сингапура. В живых этих людей осталось слишком мало, но их басовитые голоса и мрачный юмор звучали музыкой в моих ушах. От одного из них я узнала историю Генри. Он был с ними на Таиландской железной дороге.

С самим Генри мне почти не довелось беседовать, хотя время от времени я виделась с ним. Дженис, выполнявшая обязанности кладовщика, выбрала его себе в помощники, и почти все утро они проработали в складской палатке, примыкавшей сзади к магазину. Потом Рейн передала мне его просьбу: разрешить вместе с Дженис отправиться за товаром на грузовике, поскольку водитель-индус уже неоднократно выказывал свою полную беспомощность в простейших ситуациях. Дав свое согласие, я больше не вспоминала о нем, пока он через пару часов не вернулся с грузом.

Как и намечалось, в полдень две тысячи человек направились в порт, откуда им предстояло отплыть на родину. Примерно половину этих людей нам удалось напоить чаем, а затем мы вышли попрощаться с отъезжающими и махали до боли в руках вслед длинной колонне грузовиков с репатриантами, постепенно исчезающей за воротами лагеря. После этого нам пришлось немало потрудиться, чтобы приободрить и утешить оставшихся.

В лагере понемногу устанавливался порядок, все потихоньку устраивалось, заметно сократились очереди в столовых. Но хвост у нашего магазина нисколько не убавился. Прослышав о том, что в лагере существует магазин, в котором работают британские девушки, многие приходили к нам, не только желая утолить голод и попробовать наш «чай с пирожком», но и удовлетворить свое любопытство. Некоторые отказывались верить в наше существование, пока не удостоверятся собственными глазами. И вот уже изможденное лицо какого-нибудь бывшего военнопленного медленно расплывается в счастливой улыбке. Кто-то, глядя на нас, от избытка чувств не мог сдержать слез. Некоторые, прождав длительное время, чтобы представилась возможность поговорить с нами, когда наступал их черед, не могли вымолвить ни слова. Все это чрезвычайно трогало, и наши сердца сжимались от жалости, но их было так много, что мы едва могли уделить каждому всего несколько минут.

Погода стояла жаркая, вдали погромыхивал гром, и воздух в шатре был очень тяжелым, насыщенным табачным дымом, едким запахом множества стиснутых вместе потных человеческих тел. Я организовала наш труд таким образом, чтобы дать возможность каждому отдыхать полчаса после двух часов работы. Но, несмотря на это, я видела, что мои девушки очень страдали от вынужденного пребывания в спертой, душной атмосфере шатра.

Нужно было как-то ускорить обслуживание людей, и я безуспешно ломала голову, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Теснота не позволяла поставить к прилавку еще людей, если бы даже у нас имелось дополнительное оборудование, которого у нас, кстати сказать, просто не было.

Вечером ко мне подошла Рейн. Она только что вернулась с получасового перерыва, но все равно выглядела очень утомленной: губы сжаты, щеки запали и побелели, на лбу блестели капельки пота.

– Это ужасно, Вики, – проговорила она с напряжением и заметным раздражением.

– Да, – согласилась я, – но ничего не поделаешь. Мы должны торговать, пока существует очередь.

– Она растянулась не меньше чем на полмили, – сообщила Рейн. – Я проверила, когда шла сюда. И там на дальнем конце царит нездоровое возбуждение.

– Неужели?

– Да, да. Некоторые проворные молодцы, – добавила она мрачно, – хлещут виски без всякой меры. А они ведь не пробовали алкоголя целых четыре года.

Мы взглянули друг другу в глаза. Я понимала, что она имеет в виду, могла представить себе грозящую опасность. Уже одного доброго глотка может хватить человеку, лишенному алкоголя столь длительное время, чтобы превратить его из дисциплинированного солдата в дикого зверя.

– Есть пьяные? – спросила я со страхом.

– Боюсь, что уже есть. Когда я шла мимо, они вели себя довольно дружелюбно, но начнись драка и… – Рейн развела руками. – Мне думается, лучше закрыть магазин, Вики.

Мне не хотелось этого делать. В конце концов, не все же пьяные, а многие военнопленные часами ждали своей очереди, чтобы войти в шатер.

– На всякий случай, – продолжала Рейн, – ты должна попросить у коменданта охрану. Если здесь начнутся беспорядки, одним нам не справиться.

– Пойду-ка взгляну на очередь, – сказала я, понимая, что Рейн права. – Если они там действительно расходились вовсю, я попрошу охрану.

– Лучше попроси ее в любом случае, – посоветовала Рейн, пожимая плечами.

Выходя сзади из шатра, я столкнулась с О'Малли.

– Решили подышать свежим воздухом? – спросил он, шагая рядом.

Я объяснила, в чем дело, и он сдвинул брови.

– Тогда вам лучше не ходить одной. Подождите меня здесь, я только рубашку накину.

По обыкновению, он работал, раздевшись по пояс. Вскоре он снова присоединился ко мне и сказал:

– Этот ребенок, Дженис, совсем выбилась из сил. Час назад она чуть не потеряла сознание, поэтому я отвел ее в палатку и уложил в постель. Надеюсь, что вы не станете возражать. В тот момент не мог найти вас, чтобы попросить разрешения.

– Вам, как я вижу, приходится много трудиться, выступая в роли доброго самаритянина, – заметила я. – Сперва я, а теперь вот Дженис.

– С Дженис проще, – улыбнулся он. – Она страдает всего лишь от жары и духоты. Через несколько часов будет в полном порядке. Вы же несколько в ином положении, не так ли?

– Разве? – Голос у меня слегка дрогнул, хотя я изо всех сил старалась говорить равнодушным тоном. – Ваше виски вылечило меня той же ночью.

– Шоковая терапия, моя дорогая. Временно подействовала и поставила вас на ноги. – Он взял меня твердо под руку и повел вокруг шатра. – Ну вот и они. На мой взгляд, они ведут себя довольно мирно.

Я посмотрела туда, куда указывал его палец, и увидела при свете луны длинный ряд застывших неподвижно, терпеливо ожидающих людей, которые выглядели совершенно безобидно. Они тихо переговаривались между собой, некоторые стояли, но большинство сидели, по-турецки сложив ноги, на пыльной земле. Они улыбались и здоровались с нами, когда мы медленно проходили мимо. Примерно в середине очереди небольшая группа шотландских солдат распивала бутылку виски. Генри заговорил с ними, и они весело откликнулись.

– На вашем месте, ребята, я бы не очень налегал, – миролюбиво сказал Генри. – Ведь вы отвыкли от алкоголя и…

– Ах, доктор, не беспокойтесь. Мы только пробуем, – ответил рыжеволосый юноша, лицо которого было мне знакомо Он раскраснелся, однако казался совершенно трезвым. – У нас одна бутылка на восьмерых. От этого не захмелеешь!

Другой рассмеялся и добавил:

– Как бы там ни было, Санди, но сегодня мне хочется танцевать. Эх, музыку бы сюда! Хорошо бы какого-нибудь музыканта, а то и двоих.

– Знаете, – заметил Генри, когда мы миновали шотландцев с их бутылкой, – а ведь он высказал дельную мысль. Музыка, пожалуй, поможет. Если кто-то из парней и хлебнул лишнего, они, усердно танцуя и распевая песни, протрезвеют до того, как войдут в магазин. Мне кажется, я видел патефон в вашей палатке, когда укладывал вас в постель вчера вечером.

Я почувствовала, как в душной темноте у меня запылали щеки.

– Ваши слова звучат довольно двусмысленно и бросают тень на мою репутацию. Да, вы не ошиблись, то был патефон, правда, изрядно разбитый. Пластинки тоже не в лучшем состоянии. Они принадлежат Рейн, музыка большей частью классическая.

– Пойдемте за ними. Любая музыка поможет развеять скуку ожидания. С вами в качестве хранителя нравственности я заодно взгляну на малышку Дженис.

Мы медленно брели между белеющими в потемках палатками, наши шаги гулко отдавались на деревянном настиле. Недавно вывешенный указатель извещал нас, что мы находимся на бульваре «Билл-слим» и что «Сапремо-стрит» ведет к канцелярии коменданта.

– Неукротимый дух британского солдата! – воскликнул Генри, прочитав вслух надпись. Названия других «улиц» были менее приличными, и мы не могли удержаться от смеха. Сильные пальцы Генри сжали мне руку. – Мне нравится ваш смех, Вики. Знаете, слышу его впервые.

– Разве? – сказала я, чувствуя себя неловко. Говорить о моих личных делах мне не хотелось, даже с Генри. Было лишь одно желание: поскорей вернуться в магазин с патефоном. В одной из ближайших палаток с десяток пьяных голосов внезапно затянули непристойную песню. И я подумала, возможно, Рейн права, и мне следует попросить нескольких военных полицейских для охраны. Шотландские стрелки не вызывали тревоги, но другие, вероятно, могли причинить неприятности.

– Не волнуйтесь, Вики, – сказал Генри, угадав мои мысли. – Для беспокойства нет оснований.

– Ну, хорошо. Однако Рейн полагает, что нам следует попросить у коменданта охрану. Каково ваше мнение?

– Я бы не стал, – ответил он. – Если здесь окажутся представители военной полиции, то при любых беспорядках участников ожидает военный суд. Помимо этого, полицейские могут линчевать. Если хотите, я буду вас охранять. Отберу в помощники надежных парней, на которых, уверен, можно положиться.

– О, это было бы здорово! Не хотелось бы закрывать магазин, но мы не имеем права и рисковать, а тут еще пресловутое распоряжение о предании военному суду всякого, кто осмелится приставать к нам или… или…

– Или войдет к вам в палатку, – подсказал с усмешкой Генри.

– Да. Идея принадлежала фактически коменданту. Он настаивал на этом.

– А вы возражали?

– Да. Такой необходимости никогда прежде не возникало. Но он считает, что в нынешней ситуации эта мера необходима, а мне пришлось с его решением согласиться. Он, по правде сказать, вообще против пребывания женщин в лагере, опасается неприятностей, но наша начальница сумела убедить его: дать нам шанс попробовать. Понимаете, нам так хотелось помочь.

– И вы помогли, – заявил Генри очень серьезно. – Говорю как бывший военнопленный, не встречавший белой женщины в течение четырех долгих лет. Боже мой! Вы даже не представляете себе, как вы помогли.

– Думаю, что представляю, – сказала я вполне искренне.

Расспросив немного о нашем отряде и его деятельности во время бирманской военной кампании, он неожиданно отрывисто спросил:

– Вики, вы как будто замужем?

– Да, – ответила я, сожалея, что он задал подобный вопрос.

– Рейн сказала мне об этом, – пояснил Генри. – И вы счастливы? – добавил он после некоторого колебания.

Я промолчала, а он продолжал:

– Письмо, которое вы читали вчера, из-за которого вы плакали, оно было от того самого парня… вашего мужа?

– Да, от него, – коротко ответила я и с облегчением увидела невдалеке наши палатки. – Я принесу патефон, а вам лучше оставаться снаружи… ввиду угрозы военного суда.

– А как же быть с Дженис? – поинтересовался он.

– Я позабочусь о ней, – пообещала я.

В обеих наших палатках было тихо. Дженис мирно спала, на красивых детских губах застыла улыбка. Трое девушек, спавших вместе с ней в одной палатке, даже не пошевелились, когда я проползла между ними; все они очень устали. Я забрала патефон и пластинки из палатки, передала их Генри.

– Прекрасно. А девочка спит?

– Да, спит, – кивнула я. – Вы ей тоже дали виски?

– Нет. У меня не осталось ни капли. Я прикончил его прошлой ночью, коли вас это так интересует.

– Один всю бутылку?

– Ну, если помните, – ухмыльнулся он, – вы сами изрядно хватили из нее. Но я поступил по-честному: разделил содержимое бутылки с десятью ребятами из моей палатки. И уверяю вас: каждому из нас досталось меньше, чем тем шотландским стрелкам. Правда, я мог бы и один справиться с бутылкой, учитывая мое настроение той ночью.

Я повернулась и взглянула на него. Говорил он веселым тоном, но выражение лица было достаточно серьезное.

– Вас вывело что-то из себя прошлой ночью, Генри?

– Да, вы выводите меня из себя, лишаете душевного покоя с того самого момента, как я увидел вас, Вики.

Я не могла сделать вид, будто не понимаю, о чем идет речь. У меня упало сердце.

– Ах, Генри, мне очень жаль. Я не хотела…

– Разумеется, вы тут ни при чем, – заявил он резко. – Вы так же, как и вон та луна в небе, не можете не быть тем, что вы есть. Вы прелестное, манящее видение, созданное для того, чтобы разбивать сердца мужчин – мне и тысячам другим несчастным. Не ваша вина, что я полюбил вас, Вики, и, к сожалению, я тоже ничего не могу с собой поделать.

– Да, но…

– Пожалуйста, – вздохнул он, – избавьте меня от общих избитых мест – от фраз вроде той, что вы, мол, первая белая женщина, которую я встретил за последние четыре года, а потому… и тому подобное. Это мне известно и без вас. Вы могли стать десятитысячной, а результат был бы тот же самый: я все равно полюбил бы вас, Вики.

– Нет, не полюбили бы, – слабо защищалась я, отчетливо сознавая, что он говорил правду. С самого начала мы оба испытывали какое-то странное взаимное влечение, проистекающее, возможно, из некоего родства душ. И если я до сих пор не думала о нем как о мужчине, то лишь потому, что была слишком утомленной, слишком поглощенной своими обязанностями и слишком несчастной. Я передвигалась подобно автомату, оглушенная своей сердечной болью и своими переживаниями, которые сделали меня если не совсем равнодушной, то, во всяком случае, невосприимчивой к чужим страданиям. Я искренне жалела бывших военнопленных, но всех вместе, не стараясь видеть в них отдельных личностей. По имени я называла только Генри, но даже и он – если я не находилась в его обществе – до поры до времени был для меня обычным членом огромной безликой людской массы. Лишь теперь он перестал быть одним из многих и стал вполне конкретным Генри О'Малли, поскольку признался мне в любви, и в моем представлении он никогда больше не сольется с безликой толпой. – А как же Дженис Скотт? – спросила я, хватаясь за соломинку. – Я думала, что она…

– Она – очаровательный ребенок, – согласился он и улыбнулся. – Однако не в моем вкусе, к сожалению. Я не знал, Вики, что вы замужем… до сегодняшнего утра, пока мне не сказала Рейн. Вы ведь не носите кольца.

– Нет, не ношу, – призналась я сокрушенно. Кольцо Коннора лежало у меня в кармане. Я не могла его надеть, не сообщив предварительно начальнице о браке, но теперь не было причин его скрывать.

– Если хотите, я могу кольцо надеть, – добавила я безразличным тоном.

Генри поднял лицо к ночному небу, и я заметила, как оно мгновенно исказилось, словно от боли.

– Ради Бога, не носите его из-за меня, – произнес он с горечью. Затем, взвалив патефон на плечо, он зашагал так быстро, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы поспеть за ним. – Как долго вы уже замужем, Вики? – бросил он, не оборачиваясь, через плечо.

Я задумалась, но так и не смогла прийти к какому-то результату, а потому просто назвала дату бракосочетания.

– Мы поженились в Сиднее. Новый Южный Уэльс.

– И он сейчас там?

– Да.

– Ваша фамилия Ранделл по мужу?

– Нет, по мужу я – Дейли.

– Чем он занимается?

– Мой муж художник. Рисует политические карикатуры. Потерял в автомобильной катастрофе левую ступню и поэтому не воевал.

– А вот почему вы так судорожно сжимали в руке вчера рисунок, когда я… – Генри на мгновение запнулся, но потом закончил с усмешкой: – Когда я укладывал вас в постель. Рисунок был выполнен довольно профессионально.

– Да. Он настоящий художник. Профессионал.

– Меня вовсе не восхищает его поведение. Боже милостивый! Он ваш муж и не стыдится прислать вам подобную вещь! Мне кажется, я понимаю, что он хотел выразить, во всяком случае, его главную мысль. Именно поэтому вы так горько плакали?

– Да. Пожалуйста, Генри, неужели так необходимо ворошить все это? Я предпочитаю не касаться этой темы, – проговорила я резче, чем мне хотелось, и он вздрогнул, точно от пощечины.

– Разумеется. Раз не желаете, то и не нужно. Никто вас не принуждает. Просто пытался выяснить, есть ли у меня хоть какие-то шансы.

– Никаких, Генри. Мне очень жаль, но… их в самом деле у вас нет.

– Они, возможно, и были бы, если бы вы не вышли замуж за этого малого Дейли.

– Да, вполне возможно. Но я ведь замужем, и, следовательно, всякие надежды напрасны. Прошу мне верить.

– О, не сомневаюсь, – сказал Генри с кривой усмешкой. – Несмотря на мерзкий рисуночек, вы продолжаете любить его? Или все-таки любите своего десантника?

Выслушивать что-либо подобное даже от Генри я не собиралась и, отодвинув руку, сквозь стиснутые зубы произнесла.

– Не знаю, кого я люблю и вообще люблю ли кого-нибудь. Мне только известно, что я замужем за Коннором и что тот мерзкий рисуночек нисколько не меняет моего отношения к нашему браку. Я не виновата, если Коннор не воспринимает его так же, как и я, но данное обстоятельство никоим образом не влияет на мои чувства. Здесь у меня работа: я отвечаю за магазин. И если в нем произойдет какая-нибудь неприятность, пока мы тут стоим и разговариваем, то виноватой буду я. Вся ответственность за случившееся ляжет на меня.

– О Вики! – воскликнул Генри, внезапно рассмеявшись и сияя яркими голубыми глазами. – Совсем забыл, что вы – начальник, обремененный всевозможными заботами. Когда я поступил на военную службу, в армии не было женщин. Во всяком случае, я не встречал ни одной. Возможно, и к лучшему. А теперь – вперед, к вашему великолепному магазину! Я же займусь музыкой и стану развлекать очередь. Пока все спокойно, и на вашем месте я бы не тревожился.

Расставшись с ним, я вернулась в шатер, где все протекало довольно гладко. Рейн, которая как будто забыла прежние страхи, даже не спросила меня об охране. Я сказала ей насчет патефона, и она одобрительно кивнула.

– Мне кажется, это очень хорошая мысль, – проговорила она. – У нас уже побывали два или три не совсем трезвых человека, но они вели себя вполне прилично. И все же позволять им употреблять алкоголь – чистое безрассудство. Еще куда ни шло – пиво.

Я сменила ее, и она выразила желание помочь Генри с патефоном. Через несколько минут до меня донеслись слабые звуки какой-то музыки. Мужчины в очереди подняли головы, заулыбались. Немного спустя многочисленные голоса подхватили мелодию. Это была любимая пластинка Рейн с записью музыкальных фрагментов из оперы «Богема», хотя то, что долетало до нашего прилавка, уже мало напоминало творение великого композитора. Но музыка была веселой и непринужденной, люди подпевали с явным удовольствием. Когда патефон умолк, послышались одобрительные выкрики, и со следующей пластинки – несомненно, идея Генри – зазвучал голос Джона Маккормика, исполнявшего «Когда ирландские глаза улыбаются». Эта песня вызвала бурные аплодисменты и сопровождалась столь мощным хором мужских голосов, что я стала уже опасаться, как бы к нам не явился сам комендант для выяснения причин необычного шума.

Но он так и не пришел, а в магазине, где по-прежнему было жарко и душно, словно повеяло свежим ветерком. Люди в очереди повеселели, оживились, стали продвигаться быстрее, задерживались у прилавка лишь на несколько секунд, а затем, зажав в одной руке кружку с чаем, а в другой пирожок с мясом, спешили наружу, поближе к источнику согревающей музыки.

Когда наконец в полночь наступила пора закрыть магазин, я тоже вышла наружу. Сперва, после яркого света, я могла различить лишь огоньки сотен сигарет, которые подобно крошечным фонарикам мерцали во тьме. Потом, когда мои глаза освоились с темнотой, я увидела лица стоявших возле меня людей – сосредоточенных, увлеченных и умиротворенных. А из видавшего виды патефона Рейн лилось сопровождаемое легким потрескиванием шубертовское бессмертное трио, по неизъяснимой для меня причине музыка звучала в этой обстановке особенно чарующе. Прелестная мелодия начиналась с «аллегро модерато», а во второй части проникновенно раскрывали тему скрипка и виолончель. Уверена, что среди собравшихся здесь людей, с таким упоением слушавших Шуберта, едва ли хотя бы один из каждых десяти человек когда-нибудь побывал на концерте классической музыки. И предложи им кто-нибудь в те далекие дни, когда они были обыкновенными штатскими, пойти на такой концерт, большинство, вероятно, наотрез отказались бы. Камерная музыка, полагали они, – это только для высшего общества, слишком уж она утонченная.

Но сегодня ночью они слушали с трогательным вниманием, как завороженные. Пластинка такая же старая, как и патефон, была настолько заиграна, испорчена тупыми иголками, что воспроизводимые звуки сильно отличались от первоначальной записи, тем не менее у мужчин наворачивались слезы на глазах, а душу обволакивали мир и покой, вообще их состояние трудно описать словами. Все сидели молча, музыка говорила с ними и за них – я отчетливо это ощущала. Они столько страдали, пережили ужасы, пытки и унижения от рук жестоких варваров – тюремщиков, поэтому их переживания требовали слишком сложных эпитетов. Стоя здесь и всматриваясь в лица бывших военнопленных, я начала понемногу понимать, какие чувства испытывали они, слушая заключительную часть «аллегро виваче». Но вот патефон умолк, а многочисленная публика дружно и глубоко вздохнула. Кто-то проговорил на настоящем лондонском диалекте: