Текст книги "Звёзды против свастики. Часть 2"

– В этих боях пропал Пётр?

Глеб кивнул.

И жизнь, и слёзы, и любовь…

О том, что в благородном семействе Ежовых не всё спокойно, шушукались уже давно: и на светских раутах, и на лавочках у подъездов. «Она ей так прямо и сказала: твой Петька виноват, что моя Светка разродилась мёртвым ребёнком!» – «Ух ты! И не побоялась? Самой маршалице такое в лицо сказать…» – «А кого ей бояться? Они ведь, как-никак, родня, у самой муж герой, а главное, она мать!» – «Это да. А правду говорят, что Петька перед отъездом побил Светлану?» – «Про то не скажу, но наговорил, видно, много чего, раз она ему мертвяка родила» – «Господи! И не стыдно вам такие глупости говорить? Пётр, чай, не к любовнице ушёл, на фронт. А что младенец мёртвым родился, так то бывает, перед Богом все равны…»

«Маршалица» – Наташа Ежова эти пересуды, будучи женщиной умной, комментировала очень скупо, даже в разговорах с близкими подругами. Она бы их вообще не комментировала, да только тот неприятный разговор между ней и Ольгой Галиной состоялся при свидетелях. И чёрт её дёрнул примчаться из Москвы в Питер сразу, как стало известно про неудачные роды? А с другой стороны, могла ли она поступить по-другому? И может ли поступить иначе теперь, когда ей предлагают предать сына, похоронить, не предъявив тела? Материнское сердце не обманешь никакими свидетельскими показаниями – мол, в том бою никто не выжил, оно говорило: Петя жив, хотя и находится в большой опасности. А раз так…

Наташа поднялась с места:

– Мой ответ – нет! Сама на фальшивые похороны не приду и прокляну любого из членов моей семьи, кто такое сделает!

Сказала и вышла из комнаты, оставив в оторопи Ольгу Галину и своего мужа, который был единственным, кто присутствовал при их разговоре. Николай оторвал взгляд от двери, через которую вышла Наташа, и перевёл на Ольгу.

– Ну, значит, так тому и быть! – Ежов встал, давая понять, что разговор окончен.

Встала и Ольга. Она уже опамятовалась, говорила твёрдо:

– Жаль, что нашим семьям, похоже, не удастся сохранить нормальные отношения. Но я, Николай Иванович, в чудеса не верю. Как не верят в них те люди, что выдали мне эту бумагу. – Ольга подняла руку с зажатым в ней «Свидетельством о смерти» – Если мать отказывается хоронить сына – его похоронит жена, как велит ей долг!

…– Я же тебя упреждала, подруга, что ничего хорошего из твоего приезда не выйдет!

Разговор шёл на кухне в квартире Абрамовых. Ольга Галина только что поведала о своём визите к Ежовым, точнее, о том, чем этот визит завершился. После слов Ольги, Абрамовой в голову пришла мысль, что и здесь разговор пойдёт в том же ключе. За мыслью подкатило раздражение, поэтому вопрос, обращённый к хозяевам квартиры, прозвучал не без вызова:

– Осуждаете меня?

Не дождавшись ответа, ответила сама:

– Осуждаете… Ну, так чего не отказали в доме? Я бы и в гостинице перекантовалась.

– Не мели чушь! – поморщился Глеб. – В доме тебе и впредь никто не откажет. Что касается цели твоего приезда… – да, она нам не нравится!

– Господи, да чем же?! – воскликнула Галина. – Ладно, Наташа. Но вы-то люди военные. Вы же читали заключение. – Она процитировала по памяти: – «В борт БМП, в котором мог находиться майор Ежов, попало минимум два снаряда». Вы знаете, что происходит с экипажем БМП, когда в борт опадает хотя бы один снаряд? А я знаю!

– А тебя не смутило, что в заключение есть слово «мог»? – спросил Глеб.

– Ладно, тогда другое место из заключения: «На заключительной стадии боя немцы применили огнемёты». Они там всё сожгли. Всё и всех. Понимаете! Как в этом аду можно пропасть без вести?

– И всё-таки наше мнение остаётся неизменным, – сказала Ольга Абрамова. – Ты и Светлана поторопились.

– Я и Светлана? – с горечью воскликнула Галина. – Вы бы её видели, доченьку мою. Она после потери ребёнка стала вянуть, а теперь совсем одеревенела. Если хотите знать, мне одна ведунья посоветовала: нужно твоей дочке на могилке мужа поплакать, тогда, может, и отпустит её. Э… да кому я всё рассказываю? Вам, верно, неинтересно… Скажите лучше, кого-нибудь из вас на похороны ждать?

– А сама-то как думаешь? – спросила Абрамова.

– Так и думаю, – горько усмехнулась Галина, – а спросила из вежливости.

На символических похоронах Петра Ежова ни близких, ни друзей семьи не было. Ещё один повод для пересудов…

Личное дело Майора Ежова

По мере того, как Войско Польское откатывалось от Варшавы, положение окружённых в разных частях города польских отрядов становилось всё более отчаянным…

То, что госпиталь работает последние дни, а может и часы, главный врач, он же ведущий хирург, понимал прекрасно. С мрачным лицом слушал он доклад коменданта госпиталя.

– Все, кто мог двигаться, ушли, остались лишь неходячие, включая немцев.

Заключительные слова комендант произнёс, как всегда, осуждающе, хотя ему было прекрасно известно, что вражеские солдаты попали в госпиталь случайно. Просто их сначала принимали за своих. Как? А вы пробовали в пылу сражения отличить своих тяжело раненных танкистов от чужих по одному комбинезону? Вот и тащили всех подряд в госпиталь. Тут, понятно, определялись быстро. Немцев откладывали в сторону, определяя в конец очереди на операцию, но добивать их сразу, на чём настаивал комендант, главврач категорически запрещал. Операции дожидались немногие. Кто-то умирал на операционном столе. Потому в госпитале немцев на излечении было немного, пять человек. И теперь их участь была, как казалось, предрешена. Главврач прекрасно понимал, что когда он покинет госпиталь, комендант приведёт свою угрозу по отношению к пяти военнопленным в действие. Впрочем, не к пяти. К четырём. Один танкист успеет умереть своей смертью. Его положение врач считал безнадёжным. Что до остальных…

– Из двадцати двух тяжёлых больных семеро нетранспортабельны…

Сказав фразу, врач замолчал, заставив коменданта произнести:

– И?..

– Если мы оставим их вместе с немцами, то, может быть…

– Не может, – покачал головой комендант. – Немцы своих заберут, а наших добьют. А ещё и пытать будут.

– А вдруг…

– Вдруг?! – прервал врача комендант. Спросил с угрозой:

– А ты своей головой за это «вдруг» поручишься?

Врач угрюмо промолчал. Взгляд коменданта потеплел, и он сказал уже намного мягче:

– Давай оставим пустые разговоры и поговорим о насущном. Тех семерых наших придётся… ну, ты понимаешь…

Врач угрюмо кивнул.

– Остальных раненых будем эвакуировать по частным квартирам, – продолжил комендант. – Тебе потом придётся контролировать ход их лечения уже на дому.

Врач опять кивнул.

– Немцы… – комендант поморщился. – В общем, это моя забота. Кажется, всё?

– Есть ещё один момент… – сказал врач.

– Что за момент?

– Танкист, русский, что доставили сегодня. Если ему не сделать операцию, может умереть.

– Так в чём проблема? – удивился комендант. – Делай! Время на это у тебя есть.

– Дело не во времени. Тут я только могу отнять у парня ногу.

– Плохо, конечно, – сказал комендант, – но я так и не могу понять причину твоих сомнений.

– В нормальных условиях ногу можно было бы спасти…

– Ах, вот оно как… – комендант задумался, потом сказал: – Ты знаешь, я успел пообщаться с этим парнем. По-польски он говорит неважно, а вот по-немецки шпарит как по писаному. – Комендант посмотрел на врача. – У тебя документы того немецкого танкиста, что вот-вот помрёт, далеко?

Врач порылся в коробке и достал требуемое.

– И бумаги русского тоже давай.

Комендант разложил на столе документы немецкого танкиста и стал внимательно их изучать. Потом с досады ударил кулаком по столу.

– Проклятие, документы немца основательно подпорчены. Звание ещё можно разобрать, – гауптман – а вот ни имени, ни фамилии, ни номера воинской части по этим бумагам не восстановишь.

– Так это же хорошо! – воскликнул врач.

– Не понял…

– Всё очень просто. Главное, что документы настоящие, и никто не усомнится: они пострадали в бою и специально их не портили.

– Допустим, – кивнул комендант.

– И немцы, будем надеяться, допустят. А я ещё научу русского симулировать амнезию.

– Потерю памяти? – уточнил комендант. Лицо его просияло: – Слушай, а ведь всё может получиться! Займись русским прямо сейчас, а я позабочусь о том, чтобы в печи котельной сгорели и бумаги русского, и… Ну что ты на меня так смотришь? Сам ведь сказал, что ему осталось немного. Зато его комрадам сказочно повезло!

Следователь гестапо обходил помещения, давя подошвами сапог осколки стекла, наступая на разбросанные в беспорядке листы бумаги.

– Сколько, говорите, обнаружено раненых немецких офицеров?

Сопровождающий следователя унтершарфюрер откликнулся незамедлительно:

– Пятеро, гауптштурмфюрер!

– А с чего вы, собственно, взяли, что все они являются германскими офицерами, или хотя бы один из них? – взгляд следователя был жёсток и требователен, но унтершарфюрера это не смутило.

– Ну, как же? В кабинете главврача обнаружены их личные документы и истории болезней.

– И что, поляки их не уничтожили? – удивился следователь. – Вам не показалось это странным?

– Никак нет. Бумаги лежали в общей куче, вместе с документами и историями болезней поляков. Их подожгли, видимо, перед самым уходом. В спешке даже не облили бензином. Когда мы ворвались в помещение, костёр ещё горел. Те бумаги, что сверху, сгорели, а те, что оказались внизу, в середине – уцелели.

– Ну, допустим, – кивнул следователь. – Допустим, что документы чудом уцелели. А как вы объясните тот факт, что поляки перед уходом не расстреляли пленных?

– А они хотели, гауптштурмфюрер. Но главный врач госпиталя буквально прикрыл их своим телом, крича – один из наших офицеров немного понимает по-польски – про клятву какому-то Гипрокату.

– Гиппократу, – поправил следователь, потом наморщил лоб. – Постойте, вы что, успели допросить спасённых?

– Так точно. Они ведь все были в сознании, даже тот гауптман, которого потом первым отправили в госпиталь, потому что ему срочно требовалась операция.

– А имя и фамилия у этого гауптмана имеются?

– Видите ли, гауптштурмфюрер, – смутился эсэсовец, – документы гауптмана пострадали больше других, и кроме звания там ничего больше нельзя разобрать.

– Вот как? И вам не показалось это странным?

– Честно говоря, нет. Они ведь пострадали не при пожаре в кабинете главврача, а много раньше, видимо, в бою.

– Хорошо, – кивнул следователь, – вы свободны!

На следующий день тот же следователь разговаривал с хирургом, делавшим операцию таинственному гауптману.

– Парню просто повезло, что поляки не успели его прооперировать, – разглагольствовал хирург. – Эти коновалы просто отрезали бы ему ногу. А так… Нет я, конечно, не утверждаю, что он будет танцевать, даже без тросточки вряд ли сможет передвигаться, зато на своих двоих!

Врач рассмеялся собственной шутке, из вежливости улыбнулся и следователь. Следующим в его опросном списке стояла фамилия лечащего врача.

– Вы говорите, что у вашего пациента частичная потеря памяти? В чём это выражено?

– Он не помнит ни как его зовут, ни откуда он родом, зато помнит, что танкист, и хорошо помнит бой, в котором его ранило и контузило.

– А это нормально: тут помню, а тут нет? – спросил следователь.

Врач пожал плечами:

– Явление не столь уж и редкое.

– Понятно… И как долго может продлиться эта его амнезия?

– Месяц, год, всю оставшуюся жизнь.

– Тогда не будем полагаться на удачу, – улыбнулся следователь, – я сам подберу ему имя! – В ответ на недоуменный взгляд врача, улыбнулся ещё шире: – Шутка!

– Итак, вы утверждаете, что ваш подопечный не кто иной, как числящийся пропавшим без вести капитан танковых войск Копп Вилли?

– По крайней мере, он вполне им может быть.

Ответ показался начальнику по меньшей мере странным, и он потребовал объяснений.

– В тот день, – пояснил следователь, – в Варшаве шли тяжёлые бои. Пропавшими без вести числятся несколько офицеров-танкистов, и среди них три гауптмана. Я разговаривал с сослуживцами всех троих. Гауптман Копп по описанию больше других похож на моего подопечного.

– Опознание делать не пробовали?

– Не имеет смысла, штандартенфюрер. Половина лица Коппа до сих пор скрыта повязкой. К тому же его сегодня отправляют в другой госпиталь. Долечиваться он будет уже в фатерлянде. Если мы отправим его туда без документов…

Штандартенфюрер жестом остановил следователя:

– В том, что он германский офицер, мы можем быть уверены?

– Абсолютно! – уверенно произнёс следователь.

– В таком случае, почему бы ему не быть Коппом, раз он сам против этого не возражает?

Штандартенфюрер скрепил бумагу подписью и протянул лист следователю:

– Можете оформлять документы!

Разведёнка (игра разведок)

Хепи бёзде тую!

– Какого чёрта ты меня сюда притащил?

Благодаря стараниям Раушера, Науйокс нынче недоперепил, потому пребывал в отвратнейшем расположении духа.

– Говорят, отсюда лучше всего наблюдать праздничный фейерверк, – жизнерадостно сообщил Раушер, старательно делая вид, что не замечает дурного настроения подельника.

С тех пор как Зверев завербовал Науйокса, Николай для себя иначе как подельником его и не называл. А как ещё? Приятель? Слуга покорный! Коллега? Согласитесь, как-то не очень. Подельник – в самый раз.

Подписаться-то под вербовкой Науйокс подписался, но запил с той поры, сволочь, основательно. А дела, которое помогло бы ему встряхнуться, как назло, всё не подворачивалось. Зверев обещал что-нибудь придумать, но, как подозревал Николай, исключительно в ответ на его настойчивые просьбы. А германское руководство вообще отправило обоих офицеров в резерв, где они и мыкались в ожидании нового назначения. После гибели Гейдриха, РСХА временно возглавил сам Гиммлер, и прежние обязанности Раушера и Науйокса теперь исполняли его люди. Так что Николай стал всерьёз опасаться, как бы самому не запить. Поэтому, когда Зверев настоятельно посоветовал в день рождения фюрера посмотреть праздничный фейерверк, Николай решил советом обязательно воспользоваться, нутром чуя: что-то здесь не так. С утра присутствовали на торжественном собрании, где слушали обильно политые елеем речи в честь Гитлера. Потом Раушера кто-то отвлёк, Науйокс этим воспользовался, пришлось вытаскивать его из кабака, чем тот остался недоволен и пребывал в этом состоянии до настоящей минуты. Вечерело. Гуляющие всё чаще поглядывали то на часы, то на небо…

– Расчётное время, командир! – доложил штурман.

– Экипаж, снижаемся, приготовиться к сбросу! – скомандовал Глеб, отжимая штурвал от себя.

– Жаль, что не загрузились настоящими бомбами, – проворчал штурман.

Глеб сделал вид, что не услышал.

Праздничный фейерверк зажёгся в небе над Берлином точно в назначенное время. Зверев с волнением следил за происходящим. Лишь бы всё совпало по времени, иначе…

Вот в небе под радостный рёв толпы вспыхнул огромный Hakenkreuz (свастика) и почти сразу же взвыли сирены воздушной тревоги, вызвав поначалу не столько страх, сколько замешательство. Налёт? В такой день? Как такое вообще может быть?

А в небе творилось невероятное. Hakenkreuz неожиданно взорвался, а вместо него в небе вспыхнула яркая красная звезда. А потом с неба на головы обезумевших немцев посыпались листовки. Сотни, тысячи листовок. На земле метались люди, по небу шарили прожектора.

Николай весело посмотрел на враз протрезвевшего Науйокса.

– Как тебе такое?

– Впечатляет, – кивнул тот.

Посмаковав зрелище ещё минут пять, Николай толкнул подельника в бок:

– Пошли!

– Куда? – спросил Науйокс.

– В кабак, чудило! – рассмеялся Николай.

О том, что у фюрера от такого поздравления случился чуть ли не припадок, говорили шёпотом и с оглядкой. А вот детали происшествия обсуждали очень даже громко, по обычаю перепихивая вину с одного ведомства на другое. В конечном итоге совместными усилиями произвели на свет некий меморандум, в котором всю вину за случившееся возложили на русский самолёт, в самый неподходящий момент оказавшийся в небе над Берлином, спустившись, по-видимому, с огромной высоты, недоступной истребителям люфтваффе, поскольку туда он от них впоследствии и ушёл, сбив на прощание парочку самолётов.

Гитлер, который оправился от потрясения, так прокомментировал документ:

– Прилетай, кто хочешь, сбрасывай что хочешь… А не излишне ли гостеприимно с нашей стороны?

Оргвыводы, разумеется, последовали, и головы, разумеется, полетели…

* * *

– Молодцы! – Скупой на похвалы Александрович в этот раз не скрывал удовлетворения. – Показали фашистам, кто в доме хозяин! А с фейерверком, видно, наши инженеры поработали?

– Никак нет, – выступил вперёд председатель КГБ Ежов. – Это наши разведчики на земле постарались, а экипаж капитана Абрамова, если так можно выразиться, взял вину на себя, ну и листовки сбросил.

– Всё равно молодцы! – нисколько не огорчился президент. – Всех причастных представить к правительственным наградам! И вот ещё что… майор Абрамов звучит, по-моему, гораздо лучше!

19-май-42

Личное дело Майора Ежова

Судьба разведчика-нелегала не прельщала Петра Ежова ни в малейшей дозе. Однако когда в польском госпитале ему была предложена альтернатива: с ногой под чужой личиной или под своим именем, но без ноги и на конспиративной квартире, размышлял он недолго. Теперь, под стук колёс санитарного поезда, он оправдывал своё согласие исключительно полубредовым состоянием, в котором тогда находился. А иначе какого рожна ему ставить на кон собственную жизнь, а потом объявлять мизер при двух тузах? Но как потом повезло с прикупом! И вот он с новенькими документами, да на чистых простынях едет долечиваться в один из берлинских госпиталей. И кто он после этого? Все дружно сказали: везунчик! Это понятно, но ведь и нелегал, хотя и не разведчик…

* * *

Когда сосед по палате нашёл его со словами: «Пляши, Вилли, к тебе жена приехала!», Пётр почувствовал, как начало деревенеть лицо и отчаянно засаднил основательно обезобразивший это лицо шрам. К слову, шрам достался ему вместе с документами немецкого танкиста. Правда, тот обзавёлся шрамом в бою, а Пётр под скальпелем хирурга-поляка, который убедил его в том, что только так удастся добиться хоть какого-то портретного сходства. «Девки тебя и с такой мордой любить будут, а без ноги – как знать», – утешал хирург Петра, впервые показав ему в зеркале новое лицо. Тогда он был готов придушить «благодетеля». Потом, когда стало фартить, был тому даже благодарен. Теперь творению доктора предстояло выдержать, верно, самый строгий экзамен…

– Ганс, покажи мне её… – попросил Пётр, схватив соседа по палате за рукав пижамы.

– Зачем? – удивился тот, – Я же объяснил тебе, где её найти. – Потом лицо его озарилось пониманием и сочувствием: – Ты что, и жену не помнишь?

Пётр только наклонил голову.

– Бедняга, – посочувствовал Ганс, – ну, конечно, покажу, идём!

Они спустились по лестнице на первый этаж, и вышли в окружавший госпитальные корпуса сад.

– Вон она, сидит на скамейке, – показал Ганс, и добавил: – Её Эльза зовут. Иди к ней, не бойся. Она успела поговорить с врачом, тот наверняка предупредил её о твоей амнезии.

Пётр поблагодарил Ганса и с бьющимся сердцем пошёл к скамейке. Эту сцену с его стороны лучше было и не сыграть. Женщина с удивлением и испугом смотрела на мужчину с ужасным шрамом через всё лицо, который напоминал её Вилли разве что ростом. Тот, в свою очередь, смущался и своего вида, и того, что тоже её не узнаёт.

Эльза встала со скамейки, подошла к Петру, заглянула в лицо, спросила неуверенно:

– Вилли, это ты?

Лицо Петра исказилось совершенно неподдельной мукой, на глазах выступили слёзы. Это решило всё. Эльза поспешно сделала последний разделяющий их шаг, прижалась всем телом и истерично зарыдала у него на груди. Ганс, наблюдавший за происходящим со ступеней крыльца, удовлетворённо улыбнулся и пошёл сообщать приятную новость соседям по палате.

Разведёнка (игра разведок)

Берлин

Этот трюк, для людей военных в общем-то несложный, они проделали с изяществом бывалых офицеров. Синхронно вошли, синхронно отпечатали несколько шагов, сверкая начищенными до зеркального блеска сапогами, синхронно вскинули руки в партийном приветствии.

– Хайль Гитлер! – это они рявкнули также синхронно.

– Хайль, – с некоторой ленцой откликнулся сидящий за письменным столом мужчина. – Расслабьтесь, друзья! – отмеченное шрамами лицо расплылось в улыбке.

Поднявшись во весь свой громадный рост, хозяин кабинета стал выбираться из-за стола.

«Лихо он меня обскакал, – с завистью думал Науйокс. – Вот бы и мне научиться с такой же быстротой менять погоны, глядишь, и щеголял бы, как он, в мундире штандартенфюрера, а не прозябал который год в оберштурмбанфюрерах».

А Скорцени был уже возле них. Обменялся рукопожатием с Науйоксом, а Раушера помимо этого ещё и по плечу похлопал. Перебросился с каждым из офицеров несколькими малозначащими фразами – на чём приступ панибратства как бы и завершился. На ходу указав офицерам на стулья, Скорцени вернулся за стол, и за всё оставшееся время аудиенции не улыбнулся больше ни разу.

Уже на улице, оказавшись в месте, где их разговор никто посторонний слышать не мог, Науйокс произнёс:

– Ты, верно, рад? Не отвечай, и так понятно, что рад. Ещё бы, оказаться на страже самых важных секретов Рейха! Господи! Знали бы они, – Науйокс мотнул головой куда-то вверх, – какую лисицу поставили охранять курятник!

Раушеру ни тон напарника, ни содержание монолога точно не нравились, и он решил этот балаган прекратить.

– Вообще-то, – сказал он, – мне и в адъютантах Гейдриха жилось неплохо. Жаль, что тебе приспичило его убить…

Науйокс дёрнулся, как от удара кнута, лицо сделалось кислым, однако от каких-либо комментариев он предпочёл воздержаться. Раушер выждал время, дав обстановке разрядиться, потом заговорил:

– Мы уже не раз говорили на эту тему, и вроде бы пришли к определённому выводу: мы не соратники, а лишь временные союзники. Но мне всё-таки кажется: ты согласился на сотрудничество не только потому, что тебя припёрли к стенке, а ещё и потому, что понимаешь: фашизм для Германии – тупиковый путь развития, я неправ?

Раушер посмотрел на Науйокса. Тот глядел строго перед собой, упрямо сжав губы. Ну и ладно!

– Твоё теперешнее молчание я расцениваю как подтверждение правоты только что произнесённых мной слов, – подвёл черту под разговором Раушер.

Москва

Ежов закончил читать и закрыл папку. Выглядел председатель КГБ довольным.

– Давай, Глеб Иванович, обсудим, что мы с этого, – Ежов хлопнул ладонью по папке, – можем иметь.

Сидевший напротив начальник Первого главного управления КГБ генерал-полковник Бокий согласно кивнул.

– То, что при личном штабе Гиммлера создано некое подобие службы собственной безопасности – это для нас хорошо?

– И да, и нет, – сразу ответил Бокий, видимо, подготовился к такому вопросу. – То, что новой службе в числе прочих обязанностей вменяется контролировать работу подразделений, отвечающих за охрану особо значимых объектов – это безусловный минус.

– Ну да, – кивнул Ежов, – качество работы этих подразделений заметно повысится, что тебя, как руководителя внешней разведки, радовать не может.

– Именно.

– А то, что среди сотрудников нового отдела оказались сразу два твоих человека, надо понимать, плюс?

– Не рискну утверждать столь категорично. – Бокий понимал, что этой фразой слегка конфузит начальство, потому продолжил без паузы: – Ребятам ведь, чтобы не спалиться, придётся радеть за оба дела сразу. Поэтому данное обстоятельство оценю как плюс с оговорками.

– А я думал, скажешь: плюс с минусом, – хохотнул Ежов.

Бокий вежливо улыбнулся начальственной шутке, и продолжил:

– Зато тот факт, что новый отдел никак не будет подчиняться руководителю РСХА – это плюс безо всяких оговорок!

– А вот теперь я бы не был столь категоричен, – парировал Ежов. – Командовать Скорцени преемник Гиммлера на этом посту – ты ведь его имел в виду, не рейсхфюрера? – кстати, как думаешь, назначат Кальтенбруннера?

– Полагаю, да.

– Так вот. Командовать Скорцени он не сможет, но какие палки в колёса начнёт ставить, чем не минус?

– С такими покровителями Скорцени ему окажется не по зубам.

– Тоже верно, – согласился Ежов. – Как считаешь, почему нашенский Скорцени обошёл того в звании, и намного?

– Насколько я уяснил из твоих рассказов, тот Скорцени был всего лишь диверсантом, пусть и с приставкой «обер». А этот – не без нашей, надо сказать, помощи, ведь это мы ему биографию поправили? – после возвращения из плена больше по кабинетам штаны протирает.

– И неплохо это у него получается, – поддержал Бокия Ежов. – Ну и бог с ним. Скажи лучше, тебя не обеспокоило то место в донесении, где говорится о выкрутасах Науйокса?

– Я посоветовался с психологами. Они считают, что выкрутасы в пределах нормы.

– Да? Ладно. У тебя всё?

– Ещё один момент, Николай Иванович, – уже стоя произнёс Бокий. – Я не стал это пока никак оформлять, уж больно информация непроверенная, только есть подозрение, что твой сын, Пётр Ежов, жив.

Личное дело Майора Ежова

– Потерпи, я сейчас.

Эльза заметно волновалась и никак не могла попасть ключом в замочную скважину. Пётр, стоя позади неё, с любопытством оглядывался по сторонам. Небольшой домик стоял среди себе подобных, а совсем рядом дымили трубы какого-то предприятия.

– Там что, какой-то завод? – спросил Пётр.

– Завод, – не повернув головы, ответила Эльза. – Военный. Ты на нём раньше работал, испытателем танков.

Час от часу не легче! Нет, он, конечно, в училище изучал танки, в основном на предмет их уничтожения, хотя пару раз посидел и за рычагами. Но испытатель, да ещё и немецких танков! Одна надежда на амнезию. Хорошо, что отец когда-то очень подробно рассказал, как он изображал потерю памяти после перехода из своего времени. А что? Ситуация схожа… Ладно, это всё потом. Сейчас главное не провалить встречу с детьми того парня, чьё место он занял.

– Готово! – Эльза открыла дверь и пригласила: – Входи!

Пётр уже знал из рассказов Эльзы, что у него двое детей: дочь Маргарет трёх лет и пятилетний сын Пауль. Это хорошо. На фронт он ушёл добровольцем полтора года назад – видно, тот ещё был фашист! – дети тогда были совсем несмышлёнышами, вряд ли образ отца чётко отложился в их сознании.

Девочка и теперь ещё несмышлёныш. Во взгляде ничего, кроме испуга. А вот парнишка явно пытается что-то вспомнить, но, видно, шрам мешает. И воспитан в духе послушания: стоит смирно и только глазами лупает. Русский мог бы и на шею броситься. Хотя, обнимать такое страшилище?

Пётр подошёл к мальчику и ласково потрепал волосы на голове. Девочку взял на руки, поцеловал в щёку и тут же передал расплакавшуюся малышку матери.

Весь оставшийся день Пётр изучал семейный архив, и никто ему не мешал, что по-русски было бы странно, а по-немецки, наверное, выглядело естественно. А потом была ночь, которую они с Эльзой провели в одной постели. Быстро определив на ощупь, что соседка обладает весьма приятными выпуклостями, Пётр, даже в мыслях не извинившись перед Светланой, охотно взял предложенное тело. Что до Эльзы, то она не просто исполнила супружеский долг, но и охотно участвовала в процессе. В общем, ночка удалась!

Проснувшись на следующее утро, Пётр ещё до того, как открыть глаза, лёгким движением руки определил, что Эльзы рядом нет, и след её уже простыл, остался только запах на подушке. Получалось, что он основательно проспал. Встал. Умылся. Осмотрел дом. Детей не обнаружил. Завтрак нашёл на кухне. Там же на столе лежал листок бумаги, заполненный аккуратной латиницей. Ушла на работу… Ладно. Детей отвела к соседке, чтобы я лучше отдохнул… Совсем хорошо! Добропорядочному отцу семейства тут бы призадуматься: столько времени детей не видел, а их к соседке. Всё ли тут правильно? Но Петру такое, понятно, и в голову не пришло. Весь день он раз за разом перебирал архив, смотрел фотографии, запоминая надписи на обратной стороне, перечитывал письма. Пришёл в итоге к одному странному выводу: Вилли Копп не то что не был фашистом, а и в сочувствующих, похоже, не числился. И вот с этим следовало разобраться…

По большому счёту, Пётр Ежов был самцом и бабником. Нет, Светлане он до вчерашней ночи не изменял, но во время учёбы в училище не раз пускался в эротические изыскания. Однако столь покорной женщины, как Эльза, он пока не встречал. А раз так, то почему бы не проверить, сколь далеко эта покорность распространяется? Когда перед тем, как лечь в постель, Эльза, оставшись в одной сорочке, потянула руку к выключателю, Пётр сказал:

– Не надо тушить свет.

Эльза замерла, видимо, призадумавшись, но потом убрала руку от выключателя и повернулась к Петру: мол, чего ещё пожелаешь? А самец, которого Пётр не побоялся выпустить из клетки, желал сегодня многого. Жестом показал: снимай сорочку. Эльза чуть покраснела, но приказ выполнила беспрекословно. Следующим жестом самец подозвал самку к себе. Изучение обнажённого женского тела продолжалось несколько минут, в течение которых Эльза принимала те позы, которых от неё хотели. Потом жёсткая эротика перешла в не менее жёсткое порно, хотя и без особых извращений.

Когда глубоко за полночь Пётр, поцеловав уставшую Эльзу, хотел повернуться набок, та его придержала:

– Постой. Прежде чем уснуть ответь мне на один вопрос.

– Спрашивай, – милостиво разрешил умиротворённый Пётр.

– Кто ты на самом деле?

Чем такое услышать, лучше упасть копчиком на асфальт, честное слово! Пётр лежал, устремив неподвижный взгляд в потолок. Эльза не сводила с него глаз в ожидании ответа. Время шло…

Не дождавшись, когда на потолке появится подсказка – пусть даже и на кириллице! – Пётр стал выкручиваться сам.

– Как ты догадалась? – спросил он.

– Ты не очень-то похож на Вилли, даже с поправкой на шрам, – усмехнулась Эльза. – Впрочем, я сомневалась, пока не легла вчера с тобой в постель.

– Что-то было не так?

– Всё! Ты понимаешь, всё было не так! И это ни на какую амнезию не спишешь.

– Но ведь я мог приобрести новый опыт за то время, что мы были в разлуке, – попробовал сопротивляться Пётр.

– Где, на фронте? А пенис ты тоже там отрастил?

На такое возразить было нечего. Помолчав, Пётр сказал:

– Так вот почему ты увела детей к соседке…

– Ну, не могла же я оставить их на целый день с посторонним человеком?

– Сознайся: причина не только в этом?

Пётр заглянул в глаза Эльзы, и та не смогла солгать, ответила с вызовом:

– Да, я ещё целый день думала: доносить на тебя или нет.

– И почему не донесла? – деревянным голосом поинтересовался Пётр.

– Не думай, не только поэтому, – Эльза похлопала Петра между ног. – Просто я ненавижу фашизм за то, что он сделал с Германией, так же, как ненавидел его Вилли.

– Вилли был антифашистом? – вырвалось у Петра. – То есть я хотел сказать… Ладно, ты, возможно, права, и я, наверное, не Вилли!