Текст книги "Иерусалимский ковчег"

– Вы говорите, как ревнивый супруг, – усмехнулась графиня. – Я купила этот дом на прошлой неделе, – сказала она. – Иногда мне не достает уединения, – добавила Полянская.

Меня пьянил запах ее духов, и я умирал от желания прекратить эту невыносимую для меня игру. Вблизи этой женщины я забывал, что отринул от себя все соблазны во имя великой цели.

Я сделал вид, что поверил ее словам.

– Такие женщины, как вы, не созданы для уединения, – произнес я задумчиво.

– А для чего же они созданы? – усмехнулась графиня.

Я пошутил, пристально глядя ей в глаза:

– Для великих дел, графиня!

Она промолчала в ответ, словно бы собираясь с мыслями.

– Кто приходил к вам прошлой ночью? – спросил я ее. – Я видел вашего посетителя.

Лидия Львовна вздрогнула, по-моему, она не ожидала от меня такого вопроса.

– Я не знаю, – пожала она плечами. – Ко мне действительно кто-то приходил?! – изумленно воскликнула она и прошептала:

– Мне очень страшно.

– Чего вы боитесь? – спросил я ее, сделав вид, что сильно встревожен.

– Меня уже дважды пытались убить, – сказала графиня. – И теперь я подозреваю, что в этом замешана моя прислуга, – добавила Полянская. – Я никого не видела этой ночью, – солгала она.

– Но кто может желать вашей смерти? – изумленно воскликнул я.

– Не знаю, – тихо проговорила графиня Лидия и пожала плечами. – Я ничего не знаю, – повторила она.

– Позвольте мне защищать вас!

– Я должна об этом подумать, – уклончиво сказала Полянская. – Послезавтра я уезжаю к своему жениху, – твердо добавила она.

И тогда я понял, что уже завтра графиня будет представлена ко двору. История с баварской перепиской набирала стремительные обороты.

– Куда, если не секрет? – печально осведомился я.

– В имение Анатолия Дмитриевича Елагина, – ответила Лидия Львовна.

– Учитывая названные вами обстоятельства, вы разрешите мне сопровождать вас в дороге? – спросил я, уповая на чудо.

К моему глубокому изумлению, графиня Полянская не отвергла моего предложения.

VII

Дома меня уже ждал Кинрю, порядком измотанный погребальными хлопотами. Я застал его в гостиной за чтением журнала.

– Яков Андреевич! – обрадованно оживилось скуластое лицо моего золотого дракона. – Как много вы успели сегодня? Вы уже встречались с графиней? – обрушил он на меня целую лавину вопросов. – Вам удалось узнать что-нибудь новое? – Юкио Хацуми даже привстал со стула. Я и не подозревал в нем такого любопытства.

– Кажется, мне удалось разузнать подлинное имя убийцы, – ответил я.

– Ну так назовите его! – воскликнул Кинрю. – Не мучайте меня! Он должен ответить за смерть Катюши, – скулы на его лице напряглись.

– Созон Сократович Гушков, – произнес я задумчиво и присел на краешек плисового канапе. – Но пока я еще не знаю, как до него добраться! И мне неизвестно, обретается ли он вообще в Петербурге, – добавил я. – Но если он здесь, я непременно найду его через Медведева!

– Обязательно возьмите меня с собой! – воскликнул японец. – Мне смертельно хочется с ним поквитаться!

Юкио Хацуми читал мои мысли, наши с ним желания на удивление совпадали.

– Обязательно! – согласился я и прилег на приподнятое изголовье диванчика. – Как же я устал! – сообщил я Кинрю, расстегивая сорочку. Глаза у меня закрывались сами собой. И как только я смыкал их, то видел перед собою графиню Полянскую, ощущая себя, будто бы под гипнозом.

Я тряхнул головой и приоткрыл тяжелые веки, словно налитые свинцом.

– А что за реликвия, о которой писала графиня? – осведомился Кинрю. – Вам удалось что-нибудь выяснить?

– Да, – я кивнул. – Но, к сожалению, мой милый Кинрю, я не могу рассказать тебе обо всем!

– Понимаю, – японец вздохнул. – Кодекс чести!

Это было не совсем так, но я не стал его переубеждать.

– Ну а с Полянской-то вы увиделись? – вновь поинтересовался Кинрю.

Я промолчал, бросив на него интригующий взгляд.

– Значит, все-таки удалось?! – обрадованно догадался японец. – Ну и?.. – снова спросил Кинрю. – Прекрасный ангел не обнаружил свою истинную личину?

Я усмехнулся:

– Нет!

– Но она вам что-нибудь рассказала? – спросил он с надеждой в голосе.

Я покачал головой, и Кинрю поник.

– А я-то размечтался! – развел он руками. – И как же графиня вам объяснила визит своего ночного гостя?

– Лидия Львовна сказала мне, что ее пытались убить, – эти слова сразили наповал моего золотого дракона, он даже не знал, что мне на них ответить. Кинрю помедлил немного, а потом поинтересовался:

– Яков Андреевич, и вы в самом деле верите в эту чушь?

– Конечно же, нет, – улыбнулся я. – Зато дорогая графиня согласилась на мою помощь, и послезавтра я вместе с ней уезжаю в имение Елагина, где и рассчитываю обнаружить баварскую переписку.

– Но почему? – удивился Кинрю. – Почему Лидия Львовна сдалась так быстро? Неужели наша красавица так ничего и не заподозрила? – осведомился он, потирая руки.

– Вот в этом-то я как раз и сомневаюсь, – невесело усмехнулся я.

– То есть, – Кинрю нахмурился, – вы полагаете, что это?..

– Ловушка, – не дал я японцу высказать свою мысль до конца. – По-моему, графиня уверена, что письмо к Елагину побывало в моих руках, и она рассчитывает держать меня под контролем.

– Так, значит, – пасмурно произнес Кинрю, – вы считаете, что Полянская вас раскрыла и поэтому поменяла тактику?

– Увы! – согласился я.

– И, тем не менее, – не унимался Кинрю, – вы отправитесь прямо в логово тигра?

– Несомненно, – ответил я. – И не пытайся меня переубедить! – предупредил я его. – Мира на этом поприще так и не преуспела!

– Если вы считаете, что так нужно, – пожал плечами японец.

– У меня не остается другого выхода! – ответил я.

– Тогда я буду просить вас лишь об одном, – сказал Юкио Хацуми.

И я уже знал, о чем он меня попросит. Не зря я считал Кинрю своим ангелом-хранителем!

– Я просто обязан сопровождать вас! – воскликнул мой золотой дракон, скомкав в своих руках, и без того измятый, журнал.

– Я не могу взять тебя с собой, – сказал я безрадостно. – Полянская может заподозрить что-то неладное, – добавил я.

– Вы могли бы представить меня своим слугой, – настаивал Юкио Хацуми.

– Но это опасно! – воскликнул я, мне вспомнились Мирины предсказания. Что там она говорила о клетке? Я жертвовал своей жизнью во имя клятвы и долга! Но разве я мог подвергнуть японца такой опасности? Во имя чего рисковать Кинрю?! – Как бы вы ни старались, Яков Андреевич, я все равно отправлюсь за вами, – не отставал японец. И у меня не было оснований ему не верить.

– Я уже жалею, что проговорился тебе, – ответил я грустно. – А впрочем, как знаешь, – махнул я рукой. – Жизнь-то твоя! Вот и распоряжайся ею, как хочешь!

– Ну вот и славно! – обрадовался Кинрю. – Пожалуй, я отправлюсь упаковывать вещи, пока вы, Яков Андреевич, не передумали!

– Не спеши! – предостерег я его. – Вдруг еще графиня не согласится?

– Она же сущий ангел! – лукаво усмехнулся Кинрю, полностью уверенный в своей победе.

Я поднялся с канапе и велел заспанной Саше в длинном ситцевом платье, перевязанном атласной лентой под грудью, сварить крепкого кофе и принести его в кабинет.

Видимо, мне не давали покоя воспоминания о встрече в кофейне.

Кинрю поднялся к себе, я же отправился в кабинет, прихватив с собой канделябр с тремя свечами. Открыл свой тайник и достал из него исписанную тетрадь. Я должен был исповедаться в чувствах, внушенных мне этой женщиной. Но мысли путались и никак не хотели ложиться на бумагу из-под пера. Рука сама собою чертила в тетради розу. Разозлившись на себя, я захлопнул дневник.

В дверь постучали, на пороге возникла Саша с серебряным блестящим подносом в руках. На нем дымился кофейник и красовалась миниатюрная китайская чашечка.

Я снова окинул ее взглядом и подивился чудачествам Миры, нарядившей крестьянскую девушку, вытребованную мной из Кольцовки, в это несуразное платье.

Я взял из рук Саши поднос и поставил его на столик. Девушка ушла, оставив меня наедине с моими невысказанными мыслями. Что же сулит мне завтрашний день? Но почему-то не было страшно, представлялись глаза Полянской. Их я и видел всю ночь во сне.

Утром прощались с Катей, и в полдень выехали на кладбище. День выдался ясным и на редкость теплым. Мира держалась стойко, но то и дело на глаза ее набегали слезы. Однако плакала она молча, не по-женски. Кинрю поддерживал ее под руку. У нас с ней по-прежнему отношения были натянутыми, и я старался как можно реже попадаться ей на глаза, чтобы не усугублять и без того неприятную ситуацию. Я сомневался, что смогу оказать ей какую-то поддержку. В итоге мы отправились провожать Катюшу в отдельных экипажах. Пожалуй, такая размолвка между нами приключилась впервые с тех самых пор, как я помог ей бежать из Индии.

Кортеж у нас получился скромный, всего-то несколько крытых экипажей. В трех каретах уместилась вся челядь, которую, по настоянию Миры, мы взяли с собой.

Когда опускали гроб, Мира что-то прошептала на своем языке, но не заплакала. Я подумал, что она читает ритуальные ведические молитвы, потому как индианка почти не расставалась со своими книгами Вед.

Я подошел к ней и сжал ей руку. Мира не выдернула ее, и я понял, что мы с ней все-таки помирились.

У одной из кладбищенских оград я заметил знакомую фигуру.

«Грушевский!» – изумился я мысленно. Он тоже меня увидел и поспешил ко мне. Я велел своим спутникам возвращаться без меня, а сам остался на кладбище, чтобы переговорить с моим братом.

– Яков Андреевич! – приветствовал он меня. Нам не надо было обмениваться тайными знаками, чтобы узнать друг друга.

– От всего сердца рад вас видеть, Игорь Дмитриевич! – ответил я. – Что-то случилось?

Игорь Дмитриевич Грушевский был тем самым ритором, который участвовал в посвящении Строганова в ученики. У меня мелькнула надежда, что он что-то знает об этом деле. И, похоже, я не ошибся, потому как он первым завел речь о Виталии.

– Яков Андреевич, – сказал Грушевский. – Я знаю о вашем предназначении, а потому считаю себя обязанным просветить вас касательно одного вопроса, который, возможно, и покажется вам неважным.

– Что вы имеете в виду? – насторожился я, готовый услышать самые невероятные вещи.

Грушевский откашлялся и заговорил:

– Недавно у меня состоялся разговор с Иваном Сергеевичем, из которого я узнал, что из орденского архива пропали очень важные документы. И что в этом деле замешан Строганов, – он бросил на меня вопрошающий взгляд, словно бы ожидая подтверждения.

– Совершенно верно, – ответил я. – Расследованием этой истории я и занимаюсь в настоящее время.

– Кутузов сказал мне, что было украдено еще и другое письмо, которое Строганов якобы передал на хранение своей невесте, и которое будто бы предназначалось вам. Это так? – осведомился Игорь Дмитриевич.

Я кивнул.

– Ну так вот, – продолжил Грушевский. – Незадолго до смерти, Виталий что-то говорил мне об этом.

Я весь обратился во внимание.

– Что именно, Игорь Дмитриевич? Это очень важно!

– Что у него возникли какие-то подозрения, и он отразил их в своем послании, – ответил ритор. – Но дело не в этом!

– А в чем же? – я недоумевал.

– В том, что я упомянул, где хранится это письмо в разговоре с одним из кровельщиков.

– Очень интересно, – пробормотал я себе под нос. Кровельщиком обычно назывался брат, охраняющий вход в масонскую ложу. Но эту должность могли занимать и несколько человек. К тому же ни одного из привратников я не знал в лицо.

– Как его имя? – осведомился я.

– К сожалению, его подлинное имя мне неизвестно, – ответил вития. – Но в Ордене его нарекли братом Алавионом, – добавил он.

– Вы не сказали об этом Кутузову? – осведомился я.

– Сказал, – ответил Грушевский. – Но он не мог отменить из-за этого своей срочной поездки, – проговорил Игорь Дмитриевич многозначительно. – И посоветовал мне обратиться непосредственно к вам, – добавил он. – К тому же и брат Алавион тоже исчез.

Последние слова ритора прозвучали не слишком утешительно.

– Вы правильно поступили, что обратились ко мне, – сказал я ему в ответ.

– Яков Андреевич, – обратился ко мне Грушевский. – Сегодня вы будете на приемном собрании? Около двух часов состоится посвящение одного из товарищей в степень мастера. Желательно ваше присутствие, – добавил он.

Я задумался, поначалу в мои планы не входило в ближайшее время участвовать в какой-либо орденской работе, но неожиданные обстоятельства все-таки заставили меня изменить свое мнение. Теперь мне во что бы то ни стало требовалось добраться до орденского архива, чтобы получить доступ к летописи, в которую заносились некоторые биографические сведения о посвящаемых. Я надеялся, что мне удастся раздобыть кое-какую информацию о брате Алавионе. По крайней мере, я желал получить доказательства того, что я двигаюсь в правильном направлении.

– Буду, – ответил я.

В этот момент на горизонте показалась еще одна траурная процессия, и мы с Грушевским расстались.

Я поймал извозчика и направился в ложу, местонахождение которой в столице не могу я открыть даже при всем своем огромном желании. Способен только сказать, что располагалась она в священном месте, в «долине Иосафатовой» с востока на запад, как обычно располагаются все церкви и храмы.

Привратник узнал меня по проходному слову и ритуальному прикосновению. Двери открылись передо мною, и я оказался в темной прихожей, где уже собирались братья. Один из служителей проводил меня в комнату, где я смог обрядиться для церемониала.

Все это время я высматривал глазами секретаря, господина Ветлицкого, однако, так и не смог его обнаружить. Потому мне пришлось констатировать, что я буду вынужден пробираться к архиву тайком и самостоятельно, на собственный страх и риск.

Я облачился в черный камзол, глухо застегнутый на все пуговицы с ритуальными знаками, в черный широкий парадный плащ до пят и черную шляпу, поля у которой были опущены.

Все братья кругом меня выглядели примерно так же и походили на мрачных, скорбящих по невосполнимой утрате близнецов.

Я вошел в прямоугольную комнату, стены которой задрапированы были черным бархатом, потолок поддерживали три столба тосканского, дорического и коринфского ордера, между ними мозаиковый пол прикрывал ковер с символическими знаками, расшитый серебряными и золотыми нитями, а посреди этого всего возвышался открытый гроб.

Через несколько мгновений в комнату вошел и сам испытуемый, с которого внезапно была снята повязка. Он и глазом не успел моргнуть, как младший из братьев ударил его масштабом по обнаженной шее, другой – наугольником в то самое место, где билось его трепещущее сердце, а один из мастеров, представляющий капитул, стукнул его молотом, и кандидат внезапно осознал, что гроб на этом жертвеннике приготовлен исключительно для него.

– Представляешь ты одного из величайших людей в мире, нашего Великого мастера, – услышал я приглушенный голос витии Грушевского.

Несколько братьев уложили несчастного испытуемого в гроб и прикрыли его багряным покрывалом. И тогда звуки масонского гимна раздались под дрогнувшим балдахином.

Тем временем я покинул собравшихся, увлеченных происходящим и поспешил в ту самую комнату, где, как я знал, находился архив ордена «Золотого скипетра», массивные трехсвечные канделябры освещали мне путь.

Я свернул налево по коридору и быстрыми шагами прошел в сторону архива, от дверей которого у меня имелись ключи, переданные мне Кутузовым на случай непредвиденных обстоятельств. На мое счастье, мне никто не встретился на дороге, и я смог беспрепятственно добраться до нужной мне комнаты.

Дверь приоткрылась практически без труда, потому как серебряный ключ идеально подходил к встроенному замку. Его я всегда носил при себе, на той же цепочке, что и Мирин пантакль.

Я снова возблагодарил господа, что и в архиве, заставленном дубовыми стеллажами с бумагами, документами, типографскими книгами и рукописями, тоже никого не было. Но и сюда доносились удары молота из комнаты, где происходил обряд посвящения в третий канонический градус символического масонства.

Я быстро добрался до нужной мне полки, потому как примерно знал, где хранилась искомая мною «летопись». Это была довольно толстая тетрадь в сафьяновой синей обложке, прошитая шелковым шнуром и скрепленная большой сургучной печатью Ложи и Венерабля.

Как только она попала мне в руки, я тут же зашуршал исписанными страницами и очень скоро наткнулся на заинтересовавшего меня брата Алавиона. Его подлинного имени я в летописи так и не обнаружил, зато прочел его полную биографию, которая абсолютно совпадала с тем, что я знал о Созоне Сократовиче Гушкове. Здесь же был указан и его петербургский адрес.

Я убрал рукопись на место и, довольный собою, вернулся в зал посвящения, где испытуемого, по обряду, в пятый раз уже вытаскивали из гроба. При мне «брат ужаса» вручил ему терновую ветвь в знак воскрешения.

Когда церемония закончилась, Грушевский спросил меня, останусь ли я на братскую трапезу. Но я ответил ему, что совершенно не имею такой возможности, на что он предложил мне дождаться хотя бы первой здравицы за всевысочайшее здравие Его Императорского Величества Александра I, от чего я отказаться никак не мог. И только после этого мне все-таки удалось покинуть ложу.

Теперь мне предстояло лицом к лицу встретиться с предателем и убийцей, посягнувшим на мою жизнь. На его совести были гибель Строганова и Катюши, он же и выкрал компрометирующую переписку, корысти ради совершив государственное преступление. Я уже и не говорю о смерти Воротникова!

Я снова поймал извозчика, велев ему отвезти меня на Караванную улицу, где я и надеялся рассчитаться с братом Алавионом.

Дверь мне открыл швейцар с метлою в руках.

– Что вам угодно? – осведомился он.

– Я к господину Гушкову с визитом, – ответил я.

– Как о вас доложить?

– Мне бы хотелось сделать сюрприз, – произнес я загадочно, оперевшись о мраморную колонну.

– А барин у меня сюрпризов не любит, – уверенно заявил швейцар.

Я протянул ему пару империалов. Швейцар замялся, но все-таки деньги взял.

– Ну что же, – пожал он развернутыми плечами. – Сюрприз, как видно, дело хорошее!

– Вот именно, – холодно улыбнулся я, вспомнив о боевой секире, символе отсечения всех вредных членов братства.

Швейцар приоткрыл предо мною стеклянную дверь и проводил до узкой мраморной лестницы, объяснив мне, как добраться до кабинета.

Я поднялся в указанном направлении и легонько толкнул дверь кабинета, которая оказалась незаперта. Я предвкушал встретиться со своим противником лично, лицом к лицу, которое не будет скрыто за капюшоном шерстяного бурнуса.

Я потихоньку зашел в кабинет и не поверил своим глазам. В глубоком кресле сидел Гушков, запрокинув голову самым, что ни на есть неестественным образом. Остекленевшие черные глаза его смотрели в белеющий потолок. Кто-то опередил меня и свернул шею брату Алавиону.

Но кто? У меня не оставалось сомнений, что это дело рук графини Полянской. Скорее всего, именно она и подослала к нему мальтийцев. Разве не Лидия Львовна говорила о шантаже?

Окно в кабинете было раскрыто настежь, и ветер гонял по паркету рассыпанные бумаги.

Я не смог побороть в себе искушение обыскать помещение, и был за это вознагражден. В стене, за фламандским натюрмортом Снейдерса Франса, я обнаружил тайник, наподобие своего. И мне удалось его вскрыть практически без труда. Но в нем я не обнаружил ничего, кроме одного единственного конверта. Не теряя ни минуты, я распечатал послание и пробежал его глазами. Оказалось, что я держу в своих руках строгановское письмо, адресованное именно мне. Почему-то Гушков его так и не уничтожил!

"Яков Андреевич, – писал новообращенный. – Недавно мне стало известно о роде Ваших занятий. И мне больше не к кому обратиться на данный момент! Если со мною вдруг приключится что-то непоправимое, то это послание передаст Вам моя невеста Анна Аксакова, коей я и отдаю его на временное хранение.

Вы держите его в руках, а это значит, что, скорее всего, меня уже нет на свете.

Но я уповаю, что Вы так или иначе сумеете докопаться до истины.

Так вот что со мною произошло.

Меня погубила страсть к картам, кругом я был должен и не видел уже для себя никакого выхода, как вдруг мне сама Фортуна протянула руку помощи в лице Созона Сократовича Гушкова, с которым я впервые и встретился за ломберным столом. Он сам обратился ко мне с любезными и нравоучительными речами, на которые в том своем состоянии я не польститься никак не мог. Гушков открылся мне, что состоит в братстве свободных каменщиков, главная задача которых – поддерживать и оберегать друг друга. И это были не пустые слова, днем позже Гушков переслал мне от имени Ордена достаточно денег, оговорившись, чтобы я отыграл их у Матвея Воротникова. Вместе с деньгами он дал мне и письмо к господину Семенову, который и стал впоследствии моим поручителем в Ордене.

Но вышло так, что я окончательно проигрался, и я подозреваю сейчас, что было это подстроено заранее мои случайным знакомцем, потому как нужен ему был, грубо говоря, человек, играющий роль козла отпущения. Но у меня к сожалению отсутствуют всяческие доказательства, потому-то я и предпочел действовать на свой собственный страх и риск.

С Гушковым я нередко встречался на собраниях ложи, в связи с тем, что сей господин занимал в нашем братстве почетную должность кровельщика, охранявшего входы в ложу. Не многие знали его в лицо, но мне «посчастливилось» по иронии судьбы познакомиться с ним заранее.

На одном из таких собраний, в честь празднования Иоаннова дня 24 июня, когда братья сомкнули свою цепь в знак его открытия, я заметил, как господин Гушков покинул свой пост и свернул в сторону орденского архива. Я молча последовал за ним и увидел, как кровельщик проскользнул в потайную дверь, которую он за собою прикрыл неплотно. Что-то толкнуло меня ее приоткрыть, и то, что я увидел, поразило меня в самое сердце.

Гушков рылся в огромном ящике, доверху заполненном бумагами. Наконец, он извлек из него какую-то стопку писем. Несколько из них отложил, а три положил за пазуху своей епанчи. И в этот самый момент брат кровельщик увидел меня. У меня появилось ощущение, что живым мне не уйти с этого места. Он набросился на меня с упреками и потребовал властью молчания. В чем я ему и поклялся на Библии, которая оказалась здесь под рукою.

Собрание закончилось, и кровельщик незамеченным вынес эти письма из ложи. Я не знал, что мне и думать. В голову мою так и лезли крамольные мысли. На следующий день от одного из братьев я узнал, что пропала компрометирующая переписка. Еще через несколько дней я заметил Гушкова в обществе некой графини Полянской, состоящей, по слухам, в любовной связи с мальтийским бальи. Что-то подсказывает мне, что здесь пахнет предательством, но я связан клятвой. И еще мне кажется, что Гушков не преминет свалить всю вину на меня, если только возникнут в его отношении хотя бы малейшие подозрения. Тем более что я связан по рукам и ногам своими долгами.

Сомневаюсь, стоит ли обращаться к капитулу или орденскому совету, а потому рискну разобраться в этом вопросе самостоятельно.

С глубоким почтением, Строганов".

Я спрятал письмо в карман сюртука.

И что же ты раньше молчал, глупый мальчишка? Возмущаясь подобным образом, я подошел к окну, из которого и увидел трех полицейских, которые объяснялись со швейцаром с метлой. Я перевел свой взгляд на покойника, который продолжал коченеть на кресле.

Но кто же вызвал полицию? Неужели Полянская?

Я допускал, что, если графиня догадалась о моей принадлежности к ордену «Золотого скипетра», то она могла бы, пожалуй, предположить, что я попытаюсь-таки найти Алавиона! Кстати, ей могли доложить об этом ее многочисленные агенты.

Графиня Лидия без труда устранила бы меня в том случае, если бы я был застигнут полицией прямо на месте преступления. Тогда бы меня и в Елагино тащить с собой не пришлось бы!

На лестнице послышались тяжелые шаркающие шаги, мне не осталось ничего другого, как вылезти из окна и спуститься по дереву тем же путем, что проделал убийца брата Алавиона. И я еще Бога благодарил, что не удосужился назваться швейцару своим подлинным именем, потому как у меня не было ни времени, ни желания обращаться к столичному обер-полицмейстеру.

Я вернулся домой готовиться к поездке.

– Яков Андреевич! Где вы были? – всплеснула руками Мира, оглядев меня с головы до ног. Вид у меня и в самом деле был ужасно непрезентабельный, повсюду к одежде прилипли какие-то маленькие веточки, сюртук помялся, а ворот рубашки и вовсе разошелся по швам.

– Спасался от правосудия, – ответил я откровенно, от – ряхивая брюки. – Кстати, а где Сваруп?

– А он-то вам еще зачем понадобился? – насторожилась индианка.

– Пули лить, – честно признался я. – С пантаклями-то он вон как славно управляется, а я тут недавно пару пистолетов приобрел от Кухенрейтера. В дороге-то пригодятся.

При этих словах Мира снова изменилась в лице, но в этот раз промолчала.

– А обо мне-то вы не забыли? – в гостиной появился Кинрю, готовый пойти в атаку.

– Как можно?! – я усмехнулся.

– Так я с вами еду? – осведомился он у меня.

– Никифор! – позвал я лакея. – Съезди-ка на Большую Мещанскую и передай госпоже Полянской вот эту записку! – я быстренько набросал ее на листке бумаги.

– Сейчас сделаем, – ответил Никифор и отправился разыскивать кучера.

– Так вы еще не говорили с Полянской? – обиделся золотой дракон. – Почему-то я догадывался об этом.

– Кинрю, – обратилась к японцу Мира. – Эта ваша Полянская похожа на сирену?

А я-то уже грешным делом подумал, что она выкинула это из головы!

– Пожалуй, – неуверенно пожал плечами Кинрю. – Скорее на ангела.

Мира вздохнула, но промолчала и в этот раз.

Я вытащил из шкафа ящичек с пистолетами и выложил их на стол. Потом взял в руки один из них и погладил по полированной поверхности.

Индианка сморщила нос и отвернулась.

– Сваруп! – позвала она, видимо, вспомнив о моей просьбе. Но индиец, кажется, ее не услышал. Я подозревал, что старый шельмец намеренно пропустил ее возглас мимо ушей, потому как не хотел лишний раз встречаться со мною. – Сваруп! – повторила Мира нетерпеливее и что-то прибавила громче на своем языке. Однако ответа по-прежнему не последовало. Тогда индианка сделала мне знак подождать и поднялась на второй этаж, в свою «комнату демонов», где обычно коротал свои дни нелюдимый Сваруп. Из комнаты стали доноситься звонкие голоса, которые, как показалось мне, о чем-то ожесточенно спорили.

– Схватились не на шутку, – невозмутимо прокомментировал Кинрю. – По-моему, старый колдун ее к вам ревнует, – добавил японец.

Я развел руками, выражая тем самым свое бессилие что-либо изменить.

Спустя около получаса в гостиной снова возникла Мира в шелковом лазоревом сари, следом за ней семенил сутулый Сваруп.

– Что за пули? – осведомился он, грозно нахмурив брови.

Я указал ему на оружие.

– Идемте за мной, – ответил индиец, немного коверкая слова. И мы, следом за ним, вместе с Кинрю и Мирой поднялись по широкой лестнице на второй этаж и свернули по коридору налево.

– Не люблю я эти чудеса, – скептически проговорил японец.

– Никаких чудес, – ответствовал я ему. – Просто имеется срочная необходимость подогнать парижские пули к пистолетам!

– Не доверяете французам? – усмехнулся Кинрю.

Я пожал плечами:

– Доверяй, но проверяй, есть такая русская поговорка!

Мира, щелкнув замком, открыла дверь, и мы попали в ее святую святых.

Комната была занавешена пурпурными тяжелыми драпри, в камине пылало пламя, роняя отсветы на черные стены. Мне почему-то подумалось, что адепты тайного знания схожи между собой во всем таком разноликом и недружелюбном мире. Комната Миры, вход в которую всем обитателям этого дома обычно был недоступен, вдруг, показалась мне сродни помещению тайной орденской ложи.

В комнате царил аромат кардамона, эфирных масел и жженых листьев. В центре ее стояла ширма, скрывающая что-то от посторонних и любопытных глаз. В тайну ее, пожалуй, был посвящен только старый Сваруп и Мира.

Потрескивало пламя в камине.

Большая кровать под пологом, напоминающая клине, покрыта была жемчужным бархатом, расшитым серебряными звездами и цветами лотоса. В центре покрывала мерцала загадочная луна. В масонстве она обозначала истину.

Я бросил взгляд на задумчивую Миру и внезапно мне подумалось о том, почему же в Орден не принимают женщин! Пожалуй, Мира могла бы достойнее многих достигнуть вершин Соломоновых премудростей! А впрочем, я вспомнил о ложе опального Грабянки, арестованного и заключенного в крепость. Собиралась в покоях самого цесаревича Константина Павловича; говорят, что на собраниях присутствовали и дамы из общества.

Я кивнул в сторону покрывала и спросил у расстроенной Миры, что собою символизирует сия водяная лилия.

– Ом мани падме хум, – прошептала индианка.

– Не могла бы ты это перевести? – попросил я ее.

И тогда моя черноокая колдунья усмехнулась:

– Яков Андреевич, и у скромной маленькой Миры тоже имеются свои тайные знания!

Настаивать я не стал, но она проговорила:

– Утпала!

– Что? – переспросил я ее.

– Знак, который я посвятила Шиве, – сказала индианка.

Кинрю пугливо озирался по сторонам, до этих пор я и подумать не мог, что его смогут смутить атрибуты индийской прорицательницы.

Сваруп же хмурился все больше и больше, лоб его, изрытый морщинами, пересекла глубокая поперечная складка, свидетельствующая о том, что грозный рок распростер уже над ним свои могучие крылья. Молча вопрошал индиец выцветшими старческими глазами, что в святилище его прекрасной богини позабыли эти наглые европейцы?!

Старый слуга заглянул за ширму, на какое-то время скрылся за ней и вынес оттуда железный ковш, с уже приготовленным и заранее расплавленным свинцом, который дымился под дугообразными сводами Мириного святилища.

Я выложил на стол готовые пули. Сваруп взял несколько из в сухую и сморщенную ладонь, подбросил их вверх, примерился и опустился на колени перед камином.

И мне показалось, что, словно по мановению чуда, я оказался в недавнем прошлом, когда подсмотрел, как с помощью Миры индиец все в том же ковше изготовил мне охранительный оберег.

В ярких отсветах пламени, озарявших темную комнату, Сваруп и отлил мне пули, под шепот встревоженной Миры, серьезной, как никогда.

Когда они остывали, Кинрю обрезал их и, примеривая, перезаряжал пистолеты.

– Вы так и не отказались от своей идеи? – обреченно спросила Мира, когда мы уже вышли из ее комнаты и спустились в гостиную, кивая на черный ящик от Кухенрейтера.

– Разумеется, нет, – спокойно ответил я. – В Елагино меня ждет удача.

– Зачем же тогда вам понадобилось оружие? – спросила индианка.

– Кто знает, кого мы встретим в пути, – покачал головою японец.

– Тогда, – взмолилась взволнованная Мира. – И меня возьмите в дорогу!