Текст книги "Иерусалимский ковчег"

По тому, как Мира взглянула на меня, я понял, что она мне не поверила, но разубеждать ее я не стал, потому как понимал, что бесполезно спорить с гадалкой.

Я зашел к себе в кабинет, захватил свой дневник, чернильницу и стакан с остро заточенными перьями, а затем поднялся по лестнице в спальню. Камердинер зажег свечи и оставил меня наедине с собой. Стоило мне только обмакнуть перо в чернильницу, как слова стали сами проситься на бумагу. Я так долго не брался за перо, что невольно соскучился по этому занятию. Мне было в чем исповедаться, потому я провел за этим делом довольно много времени и закончил почти что на рассвете, с первыми лучами утреннего солнца. Воск от свечи закапал мою тетрадь, но я не обратил на это внимания и с легким сердцем отправился в постель.

Проспал я около четырех часов, однако чувствовал себя отдохнувшим. Во мне фонтаном била энергия, которую мне удавалось сдерживать с огромным трудом.

Я ликовал, что графиня Полянская назначила мне встречу в кофейне, и ждал очень многого от этого рандеву. Пророчест – ва Миры забылись, неприятные впечатления от разговора с ней сгладились, и я почти позабыл и про странный сон и про Сире – ну со скипетром.

Я помнил только чудесные глаза Лидии Львовны, ее благородные черты, тонкий ум и прекрасный голос. Соперничество с ней еще сильнее подогревало мой интерес. Ее загадочный образ маячил в моем сознании. Лунев непременно сказал бы мне, что меня пленила любовная лихорадка. Сей род недуга мой друг когда-то основательно изучил, но лекарства целебного так и не придумал.

Я спустился в столовую в радужном расположении духа. Смущали меня лишь зеркала, занавешенные в знак траура. За огромным столом сидела одна лишь Мира и выглядела она еще хуже, чем вчера.

– Как вам спалось? – отрешенно спросила она меня. – Я вижу, Яков Андреевич, что вы не прислушались к моему совету, – добавила Мира безнадежно. – Да свершится воля богов! – вздохнула индианка.

– Мира, ты преувеличиваешь, – ответил я уже раздраженно. – А где Кинрю? – я оглянулся по сторонам. – Снова играет в свою вай ки?

– Нет, – возразила Мира. – Он занят похоронами, – объяснила она. – Завтра похороны Катюши, – сказала индианка чеканным голосом. – Яков Андреевич, вы не забыли?

– Извини, – слова моей Миры меня смутили. – Но мое расследование продвигается к своей кульминационной точке, и я иногда забываю о самых важных вещах.

Мира взглянула на меня укоризненно, поджала губы, помедлила немного, а потом проговорила:

– Конечно!

Из-за стола я вышел уже расстроенным но тем не менее отправил лакея в цветочную лавку на Невском, где торговали цветами из зимнего сада. Как никак, а на дворе-то ноябрь.

– Только алые розы, – напутствовал я его.

– А как же, барин?! Неужто ж мы не понимаем? – ответил слуга, принимая от меня деньги.

Как только лакей ушел, в прихожей возникла Мира.

– Цветы для сирены? – осведомилась она.

Я закусил губу и ничего не сказал.

– Не говорите потом, что я не предупреждала вас, Яков Андреевич! – сухо проговорила она, развернулась и хлопнула дверью.

«Вот и имей дело с женщинами!» – развел я руками.

Я вспомнил вопрос своего поручителя, когда меня принимали в Орден.

– Назовите свою самую сильную страсть, что служила преградой вам на пути добродетели?

И тогда я, смутившись, ответил:

– Женщины.

Но сегодня я не мог вспоминать свой ответ без невольной улыбки.

Как же я был тогда по-детски наивен!

И снова я мысленно увидел в своем сознании зеленоватые, томные глаза графини. Они манили меня, звали на верную погибель.

«И впрямь сирена», – подумал я. Но я должен был выполнить свой долг перед братством.

Я пожал плечами и оправил манжеты.

Почему бы не совместить приятное с полезным?! То, что она любит Елагина, ничуть не удручало меня. В конце-концов, это мне не помешает исполнить задуманное!

Спустя около часа вернулся посыльный.

– Да я все ждал, пока цветы из оранжереи привезут, – оправдывался он, сжимая в руках охапку огненно-красных роз.

Я велел обрезать им кончики и поставить в высокие этрусские вазы. Мира в этом участия на принимала, пришлось бедной Сашеньке обходиться самостоятельно.

Розы, расставленные по всему дому, наполнили своим благоуханием гостиную и прихожую. Составлением букета я занялся собственноручно. Алые розы должны были говорить графине Лидии о моей любви. Я и сам не знал, что чувствовал на самом деле в этот момент.

Я взял из вазы одну из роз, которая казалась мне наиболее прекрасной, и укололся ее шипом. На пальце выступила маленькая капелька крови. Эта роза напоминала мне ту, что алела в центре креста, там, где кровоточило сердце Спасителя. Именно такой крест был изображен на эмблеме нашего ордена вместе со скипетром.

– Красота-то какая! – воскликнула Саша и всхлипнула. – Жаль, что Катюша не увидит, – а потом утерла глаза платком.

– Жаль, – согласился я и тем не менее вновь взялся за составление букета.

Букет и в самом деле получился прекрасным: бутон к бутону, цветок к цветку. Я перевязал его парижскими лентами и вложил в цветы свою визитную карточку, на обратной стороне которой набросал небольшое стихотворение. Такие стихи обычно записывались в альбомы прекрасным дамам и чаще всего их называли альбомными. Я и сам был когда-то мастером такого рода виршей. А эти строки мне пришли в голову еще ночью:

 
Прими меня, мой юный друг!
Твое чело, твой лик прекрасен,
ведь ты – царица средь подруг,
и будто месяц взор твой ясен!
 
 
Твои черты меня зовут!
О, незнакомка под вуалью,
окутанная черной шалью,
твои глаза в Эдем влекут!
 
 
К чему ненужные упреки?
К чему ненужные слова?
Тобою дышат эти строки,
тобой моя душа жива!
 

Я уповал на то, что мои излияния тронут-таки душу неприступной красавицы, посмевшей посягнуть на наше святое братство.

– Иван! – позвал я лакея. – Снеси ка ты этот букет на Большую Мещанскую, – и объяснил, как ему найти странный домик графини.

Теперь мне предстояло наведаться к господину Кутузову, к которому у меня накопилось слишком много вопросов.

Во-первых, я хотел узнать у него подробности римского договора, о которых мне стало известно лишь из письма графини к Елагину.

Во-вторых, меня интересовала сама реликвия, о которой я был практически не осведомлен.

В-третьих, я рассчитывал получить у него рекомендации к царедворцу Скворцову.

Но в особняке Ивана Сергеевича меня ожидало горькое разочарование, оказалось, что мастер спешно выехал из столицы в свое заглазное имение. Так что теперь приходилось надеяться только на себя.

Мне невольно подумалось, что его внезапный отъезд может быть связан именно с римскими переговорами, в которых участвовали палестинцы. Я подозревал, что слуга просто-напросто не назвал мне истинного местопребывания своего господина.

Итак, передо мною возник вопрос: что делать дальше?

Для начала я решил заняться реликвией. Мне не оставалось ничего иного, как разузнать о ней у какого-то другого лица. Я задумался о том, кто мог быть в этом вопросе более осведомленным, чем я. К сожалению, я не был лично знаком ни с кем, кто бы принадлежал к капитулу братства, кроме Кутузова. Перебрав в уме несколько известных мне персон, состоявших в этом же Ордене, я остановил свой выбор на Борисе Георгиевиче Шварце, дворянине в четвертом поколении, имевшем одну из андреевских степеней, а потому занимавшемся в основном проблемами герметической философии. Я полагал, что он-то уж наверняка знаком с историей иерусалимской святыни. В ложе Борис Георгиевич занимал высокую должность блюстителя шпор и хоругви.

Я велел своему вознице отправляться на Английскую набережную, располагавшуюся по левому берегу Невы от памятника Петру Великому вплоть до Ново-Адмиралтийского канала. Особняк господина Шварца находился неподалеку. Его одноэтажные крылья плавно переходили в высокие двухэтажные пристройки, а каменная терраса венчалась балконами.

– Добро пожаловать! – радушно встретил меня Борис Георгиевич на пороге своей приемной. – Что привело вас в мой скромный дом?

Но я, однако, разглядел, что скромностью его апартаменты не отличались!

– Присаживайтесь, – указал он мне на пудовое кресло красного дерева.

Напротив, за таким же круглым столом, примостился сухонький черноглазый старичок в камлотовой длиннополой шинели.

– Давыд Измайлович, – представил мне его Шварц. – Антиквар с Подьяческих.

Давыд Измайлович поклонился и принялся сверлить меня своими пронырливыми глазками.

– Мне бы хотелось объясниться с вами наедине, – сказал я Шварцу.

Борис Георгиевич сделал знак своему гостю, и он покинул приемную.

– Дело такое важное? – поинтересовался Шварц.

– Оно касается нашей ложи, – объяснил я ему. – Мне было поручено одно расследование, – добавил я. – И оно навело меня на некоторые существенные обстоятельства, которые до сих пор оставались мне неизвестны.

– Так-так, – пробормотал себе под нос блюститель хоругви. – И что же это за обстоятельства? – Он знал, что я посвящен в одну из рыцарских степеней, а потому был призван бороться с мировым злом во всех его проявлениях.

– Речь идет о римском договоре, – начал я осторожно, пристально вглядываясь ему в лицо, чтобы определить, известно ли ему что-либо об этом деле. – И о иерусалимском ковчеге Иеговы.

Выражение его лицо сделалось серьезным, и сам он весь как будто напрягся.

– Это дело держится в строжайшей тайне, – заметил Борис Георгиевич. – Я не знаю стоит ли… – замялся он.

– Вы мне не доверяете? – резко оборвал я его.

– Яков Андреевич, – обратился он ко мне. – Мне бы не хотелось вас обижать, – Шварц вновь выдержал значительную паузу. – Но, если Иван Сергеевич не счел, что необходимо… – его лицо сделалось пунцовым.

– Вы забываетесь! – воскликнул я. – Или вам неизвестно, что иерархически я посвящен в более высокую степень, и вы обязаны мне подчиняться! О-бя-за-ны! – повторил я по слогам. – Кутузов находиться в отъезде, а действовать требуется незамедлительно! Вспомните о второй добродетели Соломонова храма, – призывал я его. – О повиновении!

– Ну, хорошо, – наконец-то решился он. – Да, я действительно осведомлен о соглашении с палестинскими Иоаннитами, которое вот-вот должно состояться в Риме. Оно касается древней святыни – ветхозаветного кивота. Иначе его называют Ковчегом Завета, в прежние времена он хранился жрецами в египетских храмах. Сейчас святыня в руках Иоаннитов. Вам, вероятно, известно, что одним из условий получения высших масонских степеней в нашей ложе, которая придерживается шведской системы «Строгого послушания» является то обстоятельство, что посвящяемый не принадлежит к мальтийцам.

– Разумеется, известно, – согласился я с господином Шварцем.

– Тогда вы должны понимать всю важность этих переговоров, учитывая наше соперничество с Госпитальерами, – добавил он.

– Неужели в собственность Ордена должен перейти сам Ковчег? – удивился я. – Мне показалось, что речь идет о каком-то золотом херувиме.

– Совершенно верно, – согласился Борис Георгиевич. – Он располагался на золотой крыше Ковчега.

– Что еще вам известно об этой реликвии? – требовательно осведомился я у него.

– Да, в общем-то, ничего, – развел он руками. – Кстати, мы можем пригласить Давыда Измайловича, он, между прочим, осведомлен о всяких редкостях не хуже нас с вами, а то и получше!

Я искренне изумился:

– Давыда Измайловича? Он-то какое имеет к этому всему отношение?

– Я повторяю, Давыд Измайлович – антиквар, – ответил Шварц. – К тому же он масон, хотя и не относится к нашему Ордену. Кстати, его отцу было пожаловано дворянство. По-моему, он посвящен в одну из канонических Иоанновских степеней.

– И вы считаете, что он достоин доверия? – спросил я с сомнением. Однако мне было известно, что в начале нашего века состав масонских лож стал намного демократичнее.

– Несомненно, – ответил Шварц. – До определенной степени, разумеется, – оговорился он. – Совсем не обязательно посвящать его во все перипетии происходящего, но я полагаю, что о Ковчеге Иеговы он мог бы поведать вам много интересного.

– Тогда я хотел бы познакомиться с ним поближе, – обрадованно ответил я.

Борис Георгиевич потянулся к бисерному шнуру сонетки. Спустя несколько секунд в массивную дверь приемной проскользнул строго вышколенный лакей.

– Чего изволите? – с важным видом осведомился он.

– Ну-ка, голубчик! – воскликнул Шварц. – Зови-ка нашего гостя!

Голубчик, нисколько не раздумывая, бросился выполнять барское распоряжение.

Я и глазом не успел моргнуть, как в приемную Шварца вернулся Давыд Измайлович.

– Чем могу помочь? – полюбопытствовал он.

– Да вот, Яков Андреевич интересуется одной реликвией, – сообщил Борис Георгиевич. – И я предложил ему обратиться к вам.

– Ну что ж, – причмокнул антиквар, потирая руки. – Как говорится, чем могу…

– Что вам известно о так называемом Ковчеге Завета? – осведомился я.

Давыд Измайлович задумался, глазки его оживленно блестнули, и он заговорил:

– В общем, не очень много.

– А вы не могли бы выражаться яснее? – нетерпеливо попросил я его.

– Ну, – начал Давыд Измайлович. – Начнем с самого простого. Вы, по всей видимости, знаете, – он лукаво заулыбался, судя по всему, намекая мне на мое невежество, недопустимое для масона. Я заметил, что Давыд Измайлович сразу определил, что принадлежим мы с ним к одному и тому же братству. – Что ковчегом называют иначе ларец или сосуд для хранения ценных предметов. К примеру, в церкви – также для предметов, относящихся к таинству причастия.

– Допустим, – ответил я, с плохо скрываемой неприязнью.

– Так вот, – продолжал антиквар. – Ковчег представляет собой материализацию божественных замыслов Иеговы, зреющих в сердце Творца еще до сотворения мира.

– Вы имеете в виду… – догадался я.

– Вот именно! – обрадовался Давыд Измайлович. – Вечный замысел Бога – явление Спасителя! Иначе он рассматривается как земная обитель Всевышнего. Его почитали за Святую Святых, центр Иерусалима и центр вселенной.

– А что вам известно о херувиме? – поинтересовался я.

Антиквар задумался:

– Ну-ка, дайте припомнить, – он прикусил губу. – Ну, конечно же! – оживился Давыд Измайлович. – Сам Ковчег представляет из себя позолоченный ящик, сколоченный из древесины акации. По преданию, он имеет над собой золотую крышу, на которой и располагаются два херувима из чистого золота, олицетворяющих собой всемогущество Яхве и божественную всепрощающую любовь. Сама же крыша воплощает Его справедливость, – добавил антиквар.

– По-моему, ответ исчерпывающий, – высказал свое мнение хранитель хоругви. – Надеюсь, что это поможет вам, Яков Андреевич, в вашем расследовании!

– Я тоже на это надеюсь, – ответил я, встал с кресла и подошел к окну. Все небо заволокло свинцовыми тучами, потому я гадал, выпадет ли к вечеру снег, или прольется дождь. Мне казалось, что я убедился в том, что священная реликвия стоила похищенной переписки. Но бедняжка Строганов, к сожалению, об этом не знал!

– Так вы занимаетесь расследованием?! – почему-то обрадовался антиквар.

– Увы, – развел я руками.

– Известно ли вам, Яков Андреевич, как переводится ваше имя с древнееврейского? – полюбопытствовал он. – Человек, который «следует по пятам». Так что я уверен, что ваше расследование будет удачным!

– Вашими бы устами… – усмехнулся я.

Я покинул Бориса Георгиевича около половины третьего и направился на Большую Садовую в первый департамент медведевской управы, надеясь получить нужную мне информацию от Лаврентия Филипповича в размещавшемся там же адресном столе. Не скажу, что я уже успел соскучиться по нему, но меня-таки вынуждала краняя необходимость.

Лаврентий Филиппович увидеть меня не ожидал, погруженный в свои многочисленные иски, прошения, обвинения и жалобы.

– День добрый, – приветствовал я его.

Он нехотя оторвал свой взгляд от письменного стола, заваленного бумагами.

– Яков Андреевич! – раскрыл он свои объятия и вылез из-за стола. – Какими судьбами? Да кто бы мог подумать? – разливался Медведев соловьем.

– Да все по тому же делу, – напомнил я.

– По какому такому делу? – сморщился Лаврентий Филиппович.

Я вздохнул:

– По делу масона Виталия Строганова, который бросился с Исаакиевского моста.

– Ах, да, – Лаврентий филиппович расплылся в улыбке, и его холодные, светло-голубые глаза немного смягчились. – Все трудитесь, – добавил он. – Аки пчелка!

– Тружусь, – согласился я. – Как дело-то продвигается?

– А никак, – ответил надзиратель, подошел к окну и захлопнул форточку. – Дует, – поежился он.

– Объясните! – потребовал я, начиная понемногу выходить из себя.

– Закрыли мы это дело, – зевнул Медведев. – Самоубийство, оно самоубийство и есть!

У меня от удивления даже глаза округлились. Сколько я знаю Лаврентия Филипповича, а все еще никак не привыкну к его выкрутасам!

– Так вы же сами… – начал было я, а потом рукой махнул. – Да ладно! О чем уж тут говорить?

– Хорошо, – согласился Медведев. – Мы-то с вами знаем, что мальчишку с моста сбросили. Но кому от этого легче? Доказательств все равно в наличии нет. Так зачем же перечеркивать работу полиции? – Лаврентий Филиппович пожал плечами. – Я вам идейку подкинул, ну и довольно, – продолжал распыляться он. – Дальше-то дело ваше, вы только в нем и заинтересованы, да ваше братство.

Я удивился, обычно Медведев в общении со мной такую непочтительность себе никогда не позволял. Что это с ним? Или встал не с той ноги?

– Лаврентий Филиппович, что это с вами сегодня произошло? – полюбопытствовал я. – Не узнаю своего добрейшего надзирателя!

– А! – махнул он рукой. – Это все нервы! Не обращайте внимания! С супругой сегодня с утра повздорили, вот и весь день наперекосяк пошел.

Я и представить себе не мог подобной зависимости от женщины! Подумав об этом, я невольно вообразил себе мою зеленоглазую русалку.

«Mon dieu! – я ужаснулся. – Она же агент мальтийцев и влюблена в Анатоля Елагина, орденского бальи!»

Это был один из тех редких случаев, когда я упомянул имя Господа Бога всуе.

– Так зачем же я вам понадобился? – осведомился Медведев, снова усаживаясь за свой покосившийся письменный стол.

– Мне просто необходимо узнать от вас один адресочек, – ответил я. – Некоего Аристарха Пахомовича, – я его фамилию выведал еще на прокофьевском вечере, все у того же, знакомого мне корнета, проявив изрядную дальновидность. Не понравилось мне упоминание о том, что начальник каких-то военных поселений пытался с собой покончить из-за растраты. Ведь бывает иногда, что самоубийцы и вешаются!

Я сказал надзирателю фамилию, и Лаврентий Филиппович покинул меня, оставив на некоторое время одного в кабинете. У меня же из головы не шла история с Ковчегом, из-за которого и разгорелся этот сыр-бор. Интересно, какого из двух херувимов собирались передать палестинцы в наше орденское владение?! И кого изберут его почетным хранителем?

И снова мне вспомнилась Лидия и ее откровенное послание к Анатолю Елагину, столь опрометчиво ею оставленное без присмотра. Неужели графиня Полянская не догадалась, что оно побывало в моих руках? А если все-таки она догадалась?! При этой мысли мне делалось как-то не по себе, и где-то в заоблачных далях замаячила золотая клетка, предсказанная мне Мирой. И что-то подсказывало мне, что она ожидает меня в имении Анатолия Дмитриевича.

– Сирена! – я усмехнулся, а голос графини и впрямь был зовущим, манящим в райские кущи наслаждения. Прозрачные глаза завораживали.

Я отмахнулся от этих мыслей, словно от наваждения.

В недавнем прошлом мне самому довелось отречься от личного счастья, и я никогда не жалел об этом.

– Лидия, – прошептал я еле слышно, словно пробуя это имя на вкус, и снова усмехнулся. Я вполне допускал, что женщина эта вероломна. Вернее, я почти и не сомневался в ее коварстве. Но что-то заставляло меня уповать на иное.

Механически я коснулся пантакля у себя на груди, и почувствовал, как гулко забилось сердце у меня под рукою.

Вернулся Лаврентий Филиппович.

– Вот, – он протянул мне листок бумаги с адресом господина в пенсне.

– Благодарю покорно, – сказал я Медведеву и распростился с ним на неопределенное время.

Дожидаясь меня, мой кучер слегка задремал на козлах кареты. Я растолкал его и распорядился двигаться в сторону Чернышева переулка.

– Яков Андреевич Кольцов? – удивился Аристарх Пахомович. – Что-то не припомню!

– Мы встречались с вами на рауте у господина Прокофьева, – напомнил я ему.

– Постойте-постойте, – хозяин наморщил лоб, напрягая память. – Лицо-то у вас, конечно, знакомое, – проговорил он, сощурив и без того узкие, дальневосточные глаза. Я понял, что Аристарх Пахомович меня так и не вспомнил. – У вас ко мне какое-то дело? – поинтересовался он.

Я присел на диванчик, положил ногу на ногу и с серьезным видом сказал:

– Дело это довольно деликатное.

Аристарх Пахомович поправил пенсне и глубокомысленно произнес:

– Я вас очень внимательно слушаю.

– Я разыскиваю одного человека, – начал я. – Но мне, к сожалению, до сих пор не известно его имя.

– Я не совсем понимаю…

– Не удивляйтесь, – попросил я хозяина. – Вам знаком этот человек, и вы, как бы это выразиться помягче, – я замолчал, подыскивая подходящее слово. – Не слишком о нем лестного мнения!

– А вам-то откуда это известно? – изумился он. – Мы же с вами практически не знакомы.

– Догадываюсь об этом, – произнес я, нисколько не смутившись. – Вы обронили о нем несколько слов на вечере у Прокофьева.

– Так вы имеете в виду?.. – Аристарх Пахомович залился краской.

– Вот именно, – я кивнул. – Того самого казнокрада, которого вы, с вашей высокой нравственностью, так ненавидите!

– Ну что вы, – растерялся Аристарх Пахомович. – По-моему на рауте я чересчур разошелся.

– Так или иначе, – попытался я его подбодрить, – но дело это прошлое. – Как фамилия этого неудавшегося самоубийцы?

– Но вам-то он зачем?! – возмутился хозяин.

– Я же говорил, что это деликатное дело, – ответил я. – Мне просто необходимо встретиться с этим человеком.

– Ну ладно, – сдался Аристарх Пахомович. Он взмахнул рукой, словно большим крылом, и зашагал по комнате взад-вперед. – Его фамилия – Гушков, – выдавил из себя хозяин. – Но я абсолютно не хочу о нем разговаривать!

– Он вам чем-либо навредил? – поинтересовался я.

– Мне лично – нет! – ответил Аристарх Пахомович. – Если не считать того, что я теперь на глаза к Прокофьеву показаться не смогу. – Впрочем, мне скорее пристало винить свой длинный язык, чем этого вора.

Фамилия показалась мне знакомой, однако я не был ни в чем уверен. В царствование Александра Благословенного стало принято не включать свои имена даже в тайные списки лож. Иногда масоны записывались и под вымышленными именами.

– А как его зовут, вам ваш камер-юнкер не говорил? – осведомился я, выпрямив ноги, которые затекли.

– Скворцов? – переспросил Аристарх Пахомович, то и дело поправляя пенсне, которое съезжало у него с носа. – Он – вовсе не мой камер-юнкер. Просто Скворцов какое-то время ухаживал за моей кузиной. И однажды разговорился, – Аристарх Пахомович пожал плечами. – Да я и сам знаю его имя, он же нередко на раутах у Прокофьева околачивался.

– Ну и как же его зовут? – настаивал я.

– Созоном Сократовичем, – ответил хозяин, скривившись.

– Так, значит, Созоном, – повторил я за ним. – Все сходится!

– Что сходится? – переспросил Аристарх Пахомович.

– Пожалуй, это именно тот человек, которого я ищу, – сказал я в ответ. – А вы, случайно, не знаете, как именно этот Гушков хотел с собой покончить?

– Да слухи ходили, что повеситься пробовал, – ответил хозяин. – Ревизия намечалась правительственная, вот у него нервишки-то и не выдержали. Только вот выкрутился он как-то, покрыл всю свою недостачу!

– Ага, – задумался я. – А у Прокофьева вы не видели этого Гушкова в обществе графини Полянской?

Аристарх Пахомович бросил на меня недоуменный взгляд сквозь стекла пенсне, но смолчал, оставив все свои сомнения при себе.

– Я именно ее и имел в виду, – ответил он, покраснев.

Напоследок я спросил у Аристарха Пахомовича адрес Гушкова, но, к моему глубокому сожалению, этого он не знал.

Тогда я поблагодарил его за очень ценную информацию, и двери его дома закрылись за мною.

Вернувшись домой, я застал Миру в гостиной за астрологическими таблицами. Волосы ее были распущены, тонкий стан охвачен сари, белым как снег, на руках позвякивали браслеты, а в глазах застыла безмерная и глубокая грусть.

– Яков Андреевич? – оторвалась индианка от таблиц. – Все ли в порядке? – спросила она. Но тон ее голоса говорил сам за себя. Мира была уверена, что снова что-то случилось.

– Все идет своим чередом, – ответил я.

– Вы еще не отказались от своей идеи? – осведомилась она.

– Какой идеи? – иногда от ее проницательности мне становилось не по себе. Перед глазами у меня снова промелькнула сирена в бархатной тальме. Любопытно, как она прореагировала на розы и мои любовные вирши?

– Которая вас погубит, – горько усмехнулась индианка.

– Ты же знаешь, Мира, что я исполняю свой долг. Он обязывает меня последовать в любую клетку, если это поможет распутать дело, – ответил я.

– Что-то Кутузов давно не появлялся, – сказала Мира.

– Соскучилась? – улыбнулся я, убирая волосы со лба.

– Просто я предчувствую, что это не к добру, – задумчиво ответила индианка. – Вы узнали имя убийцы Строганова?

– Да, – я кивнул. – Но пока я не знаю, как мне его найти.

Конечно, я снова мог обратиться к Медведеву и воспользоваться услугами адресного стола, но я предпочел все же свидание с Полянской, потому как считал, что найти утерянные письма важнее, чем поквитаться с предателем. Осуществление мести я решил оставить на сладкое. К тому же Кутузова в любом случае не было в городе, да и возможность войти в доверие к графине Лидии выпадала не каждый день.

– А где же Кинрю? – я вновь вспомнил о своем золотом драконе, потому как остро почувствовал, что мне не хватает доверительных разговоров с ним. Я считал, что Мира необъективна, потому что неравнодушна ко мне. Мне казалось, что к ее мрачноватым предсказаниям примешивается ревность. Я ничего не говорил ей о графине Полянской, но, возможно, она что-то увидела в своих таблицах или на картах. Однако я считал, что в настоящее время мне ее предостережения только мешают.

– Он все еще занят с похоронами, – сказала Мира, и глаза ее вновь наполнились слезами. Я смотрел в них и видел зовущий взгляд коварной русалки, графини Мальтийского ордена.

– Жаль, – сказал я разочарованно.

– Вы собираетесь уехать? – заволновалась Мира.

– С чего это ты взяла?

– Та тюрьма, в моем сне, – задумчиво проговорила индианка. – Она находится далеко отсюда.

– Пожалуйста, – попросил я ее. – Выкинь это из головы!

Тогда индианка подошла ко мне почти что вплотную и подняла обнаженную правую руку ладонью вверх, своим большим пальцем она прикоснулась к указательному и ничего не сказала. Я понял значение этого знака, ведь Мира хотела мне сказать, что она абсолютно уверена в том, что меня подстерегает опасность. Но с этим я ничего поделать не мог, я должен был встретиться с Полянской и каким-нибудь образом оказаться в Елагино.

Я оставил Миру в гостиной и отправился переодеваться.

Камердинер принес мне новый сливовый фрак с драгоценными пуговицами, муслиновый жилет, нанковые светлые брюки и рубашку с крахмальным высоким воротником, настолько тугим, что я заподозрил слугу в желании избавиться от меня.

Я осмотрел себя в зеркале, выправка у меня осталась прежней, военной. Анатоля Елагина я в жизни своей не видел и сожалел, что мне не с кем было себя сравнить.

Пожалуй, это было единственное зеркало в доме, которое осталось незанавешенным. Я уже мечтал о том, чтобы девушку скорее похоронили. И это не было бесчувственностью, просто меня угнетало ужасное состояние Миры, которая привязалась к ней, будто к своей сестре. Тем более что у Катюши не было родственников, и она была вольнонаемной служанкой. К тому же я ощущал свою вину за то, что с нею произошло. А ее смерть все еще была не отомщена.

Я уже выходил, как на пороге меня перехватила Мира.

– Яков Андреевич, – произнесла индианка дрожащим голосом. – Помните об Анджане! Ее не уберег мой пантакль, – сказала она.

Маленькая кофейня располагалась невдалеке от Гостиного двора. Я вошел, и звякнул колокольчик над дверью. В помещении было совсем темно, из-за того, что черные тучи на улице продолжали сгущаться. Хозяин кофейни вынес к посетителям канделябр с тремя свечами. Почему-то мне подумалось о страстных свечах, что мерцали в соборе на страстную неделю. Я подумал, что это из-за Мириных слов, которые все же напугали меня, вопреки моей воли.

Карета с возницей остались на мостовой. Я бросил взгляд в зашторенное окно, чуть отодвинув рукою тяжелую занавесь. Мой кучер словно бы и не обращал никакого внимания на холод, а грыз себе каленые орешки.

Я велел принести себе горячий кофе и огляделся по сторонам. Графини Полянской в кофейне, конечно же, не было.

Мне стало немного тоскливо, то ли от того, что я все-таки надеялся на встречу с прекрасной женщиной, то ли от того, что рассчитывал завершить свое расследование к 30 ноября, одному из орденских праздников.

Кофе горчил на вкус и обжигал язык. Я выпил целых две чашки, расплатился с хозяином и собрался уже к выходу, как в дверях появилась графиня Лидия все в той же бархатной черной тальме с пелериной, подбитой мехом. В полумраке кофейни, в дрожащем свече свечей, отбрасывающим на стены причудливые темные тени, она показалась мне обворожительным белокурым призраком с русалочьими глазами. Какой же омут готовила мне мальтийская принцесса? Об этом я намеревался узнать в самом ближайшем будущем.

Графиня сделала шаг, и из-под тальмы показался край темно-красной масаки. Она медленно приближалась ко мне, и я не мог отвести от нее своего зачарованного взора. В уме у меня мелькнула безумная идея переманить ее на свою сторону, но я постарался избавиться от этой мысли, чтобы она не мешала мне в осуществлении намеченного.

Я встал из-за стола и выступил ей на встречу.

– Лидия Львовна, – приветствовал я ее. – От всего сердца рад вас видеть.

И это были не пустые слова, сердце мое и впрямь забилось радостно и взволнованно.

– Взаимно, – отвечала Лидия Львовна. – Я получила ваши цветы, – улыбнулась она пленительною улыбкою. – А стихи ваши просто восхитительны, – добавила она. – Но я не могу принять вашей любви, Яков Андреевич, я же предупреждала вас.

– А я и не требую взаимности, – ответил я в тон ей. – Сейчас так холодно, – я взял в свою ладонь ее маленькие пальчики в замшевой перчатке и подвел к уютному столику. – Вы продрогли. Я велю принести вам кофе.

– Благодарю, – снова улыбнулась Полянская.

И у меня закружилась голова то ли от кофейного аромата, то ли от томного взгляда русалочьих глаз.

– Меня продолжает мучить вопрос, – начал я осторожно. – Что такая женщина, как вы, может делать в подобном доме, где я застал вас вчера поздно вечером?