Текст книги "Иван родил девчонку"

«СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!»

Осень заявилась сразу первого сентября, нисколько нигде не задержалась, словно ожидала за дверью своего законного часа и насилу дождалась. Она свалилась нудными сеногнойными дождями, туманами, холодом.

За две недели лес стало не узнать: он пожелтел, покраснел, посветлел. Вода в пруду выстыла, очистилась от зеленой мути, стала прозрачной, как стекло. В тихое утро тут и там беспрестанно слышатся громкие всплески. Щука жирует. Если ты рыбак и наловить мальков для тебя не составляет проблемы, можешь стать счастливым на несколько дней.

В сущности, человек и живет на свете ради того, чтобы время от времени, пусть совсем редко, воспарить над обыденностью с замирающим от восторга сердцем. Для кого-то это – спорт, для кого-то – рыбалка и охота, для кого-то – возможность покомандовать другими. Правда, эти воспарения должны случаться достаточно редко, чтобы не утратить своей сладости и не превратиться во все ту же обыденность; сердце не может постоянно захлебываться от избытка чувств, оно должно выполнять свою монотонную рутинную работу, пока хватит сил. Конечно, хотелось бы, чтобы осень чуток запоздала. Ведь по радио говорили, что надо спасать урожай. Уже сколько раз было: разгуляется погода к вечеру, ветер, словно маневровый паровоз, растащит эшелоны облаков по тупикам неба во все четыре стороны. И небо, словно большая узловая станция, засветится в ночи множеством огоньков звезд. Но к утру оставшиеся без надзора непричесанные тучи снова соберутся в кучу своим ходом, чтобы продолжить излюбленное занудное занятие.

Озябшие студенты, похожие издалека на грачей, нахохленно бродят по картофельному полю, изредка наклоняются, и видно издалека, что пользы от них в такую погоду немного. Машины вязнут в поле, вязнут синие колесники, комбайны.

Все равно выпадет еще хоть несколько погожих, пронзительно ясных дней. Пусть даже в октябре. Такие дни случаются в любой год, наверное, для того, чтобы дать возможность человеку глянуть вокруг и подумать просветленно: «Хорошо жить!» Потому что эти убранные поля вокруг, этот пахнущий рыбой и водорослями прудик, этот пятнистый лесок и есть жизнь, не замутненная ничем, в чистом виде.

Глянет человек вокруг и подумает, что нынешняя осень, слава богу, не последняя на его веку, и у него сожмется сердце от беспричинной радости и боли.

Яков Ильич работает механиком цеха. Оборудование в цехе старое, сильно изношенное. Завод работает неритмично, потому что подводят смежники, часто приходится авралить. Сколько раз уж Яков Ильич составлял графики профилактического ремонта, красиво разграфлял листы дочкиными фломастерами и вывешивал в двух местах: в слесарке и у начальника цеха. Но наступает аврал, и все графики летят к черту. Зато потом, когда какой-нибудь станок ломается, не выдержав трудной жизни, во всем винят ремонтников, а стало быть, Якова Ильича. Время от времени Яков Ильич поднимает вопрос, идет ругаться, с кем нужно. Но безуспешно…

Никакого диплома у Якова Ильича нет. Школу и то закончил вечернюю. Он неплохой слесарь, не пьет, вот и назначили механиком. Назначили давным-давно, уж сколько начальников цеха и директоров после этого сменилось. Молодые специалисты от хлопотливой должности механика бегут. Вот Яков Ильич и работает. Все оборудование он знает до винтика, и неизвестно, что было бы, если бы на его место поставили кого-нибудь пообразованнее. Лучше бы, наверно, не стало. И все-таки Яков Ильич на оперативках отмалчивается, не «вякает», говоря его словами. Потому что опять же без образования.

Каждый месяц Яков Ильич подает рацпредложение. А то и несколько. У него есть помощник, молодой слесарь, который учится заочно в институте. Яков Ильич показывает размер большим и указательным пальцами, помощник меряет штангелем расстояние между пальцами и переносит его на чертеж. Получается в самый раз.

За каждое предложение Яков Ильич получает червонец. Конечно, если бы посчитать экономический эффект, то за многие «рации» премия была бы куда весомей. Но механику неудобно лишний раз беспокоить экономистов.

Придя с работы, Яков Ильич помогает жене по дому, помогает детям с уроками в меру своего образования, смотрит телевизор, а потом, когда все укладываются спать, он запирается в своей комнатке, гасит свет и включает старый ламповый приемник. Кто сиживал вот так в потемках перед светящимся стеколком разлинованной шкалы, пристально вслушиваясь в загадочные шорохи эфира», тот знает, что это такое.

Приемник нагревается и начинает казаться ссутулившемуся возле него человеку живым, мыслящим существом. А может быть, кто знает, эта так и есть?

Яков Ильич равнодушно, словно неинтересные страницы книги, поворотом ручки настройки пролистывает разнообразные «радиоголоса», зовущие ко всяким сомнительным заморским благам, он не вслушивается в полуженские стоны высокооплачиваемых певцов. И только тогда, когда писк морзянки вдруг прорывается сквозь многочисленные помехи, Яков Ильич весь подбирается, превращаясь в слух, его рука судорожно сжимает колесико настройки, чтобы не потерять волну. И когда точки-тире складываются в знакомые всем мужественным людям буквы СОС, Яков Ильич выключает приемник. Он одевается по погоде, укладывает в чемоданчик предметы первой необходимости и вылетает в указанный район.

«…Придет коза рогатая за малыми ребятами. Забодает, забодает!..» Это для младшего дошкольного возраста. Дескать, деточка, бойся козы! Почему козы, вот что странно.

Сперва козу звали Машкой. Марьей стали называть потом. А после вообще занавеличивали Марьей Ивановной. В смысле – Марьванной.

Сколько этой скотины развелось в заводском поселке в войну! Целое стадо. И хозяева звали каждую животину по имени-отчеству.

Конечно, корова – глубокоуважаемое животное. Или там лошадь. Или собака. Но спел ли поэт щемящую песню о бородатом животном женского пола? Вроде бы нет. А зря!

Мать привела козу весной, когда дети маялись животами от мороженой картошки и лебеды. Когда они иссякали, таяли на глазах и казалось, что сама бесконечная жизнь обрывается на этом хилом военном поколении. Они и потом, когда еды стало вдоволь, не выросли, на всю жизнь остались детьми войны, низкорослыми, но живучими. Это их прямые потомки вымахали под потолок за себя и за родителей.

Козлиное беспокойное войско днями и ночами неприкаянно слонялось по поселку. Гремя о заплоты треугольными дощатыми колодками, оно отшлифовало до блеска слоновой кости стволы немногочисленных зеленых насаждений, ошкурило крепкими зубами срубы и заборы, уничтожило на берегу пруда прошлогоднюю ржавую и жесткую, как проволока, осоку. А по вечерам возле заводских бараков сыто звякали подойники под ударами белых жирных струек.

Мемекающее племя казалось неистребимым. Если для прокорма коровы нужно заготовить столько-то копен хорошего лугового сена да еще массу всякой еды, то козы обходились зачастую чем бог пошлет.

После зимы немногие из обглоданных деревьев все-таки изловчились зазеленеть. Но чахлые листики были тут же безжалостно объедены козами. Не будем их за это ругать. Из многомесячной голодухи «марьванны» вышли, едва держась на ногах, со скатавшейся шерстью. Они пережили свои невзгоды без обиды на людей и сразу взялись за дело, для которого были созданы.

Высоко оценив козье молоко, люди наконец обратили внимание на собачью преданность коз, их ум, доброту.

Для чего держать такую доходягу? Давайте ее заколем, – сказал вернувшийся с войны отец.

– Нет, – сказала мать с несвойственной для нее твердостью, – она доживет до старости и умрет, как человек.

И отец не стал возражать.

Марьванна прожила долгую козью жизнь. Она; катала на костлявой спине детей, острыми рогами загораживала дверь в сени от посторонних, воспитывала и защищала маленькую телочку, купленную, вскоре. И ревновала, конечно, не без того.

Но наступили времена разных кампаний, времена волюнтаризма, как назвали их потом, покосы отобрали, и телочку пришлось прирезать.

А Марьванна еще долго кормилась по обочинам и межам, глодала дрова и давала молоко.

Марьванну похоронили за огородами. Конечно, подросшие дети крепились и не плакали. Но им от этого было, может быть, еще больней.

Яков Ильич был старшим ребенком в семье. Именно поэтому ему и не пришлось в свое время выучиться.

Редко-редко теперь встретишь в поселке козу. Но если встретится, Яков Ильич испытывает то же желание, что испытывают многие люди, видя на улице собаку или кошку. Ему хочется приласкать и чем-нибудь угостить доброе животное.

Яков Ильич – пропащий рыбак. То есть он жить не может без рыбалки, но рыба у него редко когда ловится. Однажды, сидя с удочками на чахлом мостке, он услышал, как ему показалось, стук маленьких каблучков о доски позади себя. Он обернулся и хотел заворчать сердито, мол, кого тут принесло, и увидел молоденькую белую козочку с любопытными глазами. Она промемекала,. интересуясь насчет хлеба.

С тех пор она приходит каждый раз.

«Эх, Марьванна, Марьванна, – думает размягченно Яков Ильич, – мы все твои вечные должники!»

…Яков Ильич летит, выжимая из себя все, со скоростью, на какую только способен. Внизу мелькают города, реки, моря, государственные границы. Время от времени его засекают радары, истребители по тревоге выходят на перехват. Но Яков Ильич легко оставляет преследователей позади. Он уклоняется от посланных наперерез ракет ПВО и уже много раз был зарегистрирован, как неопознанный летающий объект.

Обычно Яков Ильич поспевает вовремя. Судно или самолет, терпящие бедствие, он поддерживает на плаву до прибытия какого-нибудь корабля. Если внизу пожар, он помогает его тушить, если люди находятся в шлюпках, он сбрасывает сверху чемоданчик с продуктами. И когда необходимость в нем отпадает, Яков Ильич незаметно исчезает.

Он уже несколько раз бывал в районе Бермудского треугольника, на полюсах, выручал альпинистов, штурмовавших Эверест, путешественников, заблудившихся в джунглях Амазонки.

В общем, к утру Яков Ильич дома. За двадцать лет на заводе он еще ни разу не опаздывал на работу.

Серое сентябрьское утро. В воздухе висит надоевшая знобящая морось. Яков Ильич сидит на берегу пруда. У него, как всегда, не клюет. Накануне удалось наловить хороших живцов, а толку что?

Зато в мире спокойно. Рядом с Яковом Ильичем на мостике стоит новенький транзистор, настроенный на все ту же волну. В эфире тишина; Неужели бывают на Земле моменты, когда никто; и нигде не терпит бедствия? Даже не верится.

Яков Ильич шарит глазами по воде и не находит поплавка. Он судорожно дергает и чувствует, как огромная рыбина рвет из рук бамбук. Сердце Якова Ильича громко и часто бухает в грудь. Из этой схватки он выходит с чистой победой. И скоро зубастая хищница бесполезно хлопает челюстями в проволочном садке.

Счастливо улыбаясь, Яков Ильич поднимает голову и видит, как сквозь дыру в облаках настойчиво пробивается осеннее яркое солнце.

– Хорошо жить! – говорит он вслух, потягиваясь и щуря глаза. И тут тревожный писк морзянки разрывает тишину.

«Спасите наши души!»

АФРОДИТА

Ее нашли женщины возле самой поскотины. Она сидела, прижавшись белым боком к погнившему столбику, дрожала всем телом и на многочисленные женские вопросы только испуганно мигала зелеными протяжными глазами.

Дождь лил сплошными струями. Промокшие женщины побросали корзины с волнушками, укутали голую незнакомку, чем могли, и увели в ближайшую избу. Они отпоили ее чаем, напоследок почти насильно влили ей в рот полстакана водки, от которой она долго кашляла до слез. Хозяйка дома подарила ей поношенное, но еще вполне приличное платье, заплела ее великолепные желтые волосы, и только тогда женщины увидели, что девушка неправдоподобно красива.

Скоро стало ясно, что зовут ее Афродита, что она ни слова не говорит по-русски, хотя удивительным образом почти все понимает. Выяснилось, что ее никто не грабил, не насиловал и вообще не обижал. На вопрос, откуда она взялась, Афродита показывала рукой на озеро, женщины, ходившие за корзинками, в доказательство того, что она говорит правду, принесли синие резиновые ласты со штампиком ОТК и ценой семь рублей двадцать копеек.

Афродиту уложили в постель, послали за фельдшером. Старый фельдшер с бородкой а-ля Чехов, в немодных очках с круглыми стеклами потыкал как попало своим фонендоскопом в высококачественное тело Афродиты и вдруг, словно испугавшись чего-то, торопливо попятился от постели» бормоча невнятно.

– Оклемается! – проговорил он наконец более или менее разборчиво с порога и исчез, никакого рецепта не написав.

Постепенно женщины разошлись, Афродита, отогревшись, заснула. Вечером хозяин, придя с работы, выразил неудовольствие радушием жены, проворчав сквозь зубы:

– Пускаешь невесть кого, а вдруг она заразная? Или сопрет чего?

– Здравствуйте!-ласково сказала Афродита, быстро усвоившая нужное слово.

Она вышла из-за занавески, и хозяин, став мгновенно багровым, прикусил язык. За ужином он подкладывал гостье лучшие куски и, глупо, улыбаясь, пытался всем своим видом показать жене, что эти знаки внимания вызваны только его природной воспитанностью, но выходило не очень похоже. Дураку было ясно, что воспитанность тут абсолютно ни при чем.

Привычная однокомнатная изба впервые в ту ночь показалась мужику неправильно спланированной. Он лег, не снимая брюк, искурил на ночь пачку «Памира», выпил три ковшика воды и обморочно заснул лишь под утро, пристегнувшись к спинке кровати солдатским ремнем. Жена его всю ночь негромко ревела, засунув в рот угол подушки, а наутро, едва невыспавшийся муж ушел на работу, кинулась в сельсовет.

И Афродита, безмятежно проснувшись от утреннего солнца, увидела перед собой участкового, председателя сельсовета и большое количество представителей общественности. Это были и мужчины, и женщины. Причем женщины выглядели по сравнению со вчерашним несколько озабоченно.

Хозяйка не могла пока предъявить никаких конкретных обвинений своей постоялице, она лишь высказывала не очень светлые предположения о ней, требовала установления личности и просила сельсовет определить бездомную на любую другую фатеру, поскольку та сама, похоже, вовсе и не собирается никуда съезжать.

Афродита же, довольно сносно к тому времени освоившая русский язык (и когда только успела!), по-прежнему ничего толкового сказать не могла, она по-прежнему говорила, что появилась из озера, и это было все, что бедная девушка знала о себе. Во всяком случае, ее ясные зеленые глаза не могли принадлежать врущему человеку.

На первое время Афродите отвели пустующий домик, возле которого женщины требовали даже поставить охрану, на что мужчины сразу наложили свое веское вето. И это оказалось разумным во всех смыслах, потому что тотчас под окнами избушки образовалась добровольная охрана из парней, бесхозных мужиков, подростков постарше. Даже самых смирных мужей женщинам приходилось разводить по домам с большим трудом. А что касается особо свободолюбивых, потребовалось даже объединить бабьи усилия.

С трудом оправившись от сводящего с ума обаяния незнакомки, участковый принялся за расследование. Перво-наперво он послал запрос в дом отдыха, который находился по ту сторону озера. Ему ответили, что у них никто не терялся, тем более не тонул, поскольку все спасатели накануне открытия сезона успешно вылечились и совсем не пьют.

Участковый поехал в областное управление, просмотрел все карточки без вести пропавших, а потом и особо опасных, но никого, даже отдаленно сравнимого с Афродитой, не нашел. И страшно обрадовался, и рассердился на себя за это.

Подъезжая к деревне, женатый уж двадцать лет участковый почувствовал, что не проживет и часа, если не увидит Афродиту. Он увидел ее во дворе и велел собираться в город. И утром, усадив ее в коляску мотоцикла, укатил. Никто не знает, как оно там было, но вечером они вернулись, и участковый показал собравшимся односельчанам новенький красный паспорт Афродиты.

Через несколько дней Афродита записалась в колхоз. Она обзавелась небольшим хозяйством, наняла мужиков отремонтировать домик, стала работать оператором машинного доения.

Скоро корреспондент районной газеты снял ее для первой полосы как одну из лучших колхозниц.

– Всех обаяла! – говорили женщины, но в основном шепотом. Потому что производственные показатели у Афродиты и в самом деле были очень высокими.

В свободное время Афродита купалась в озере. Хоть зимой, хоть летом. И тогда уж деревенских мужиков ничем нельзя было удержать дома. Она купалась нагишом, надев на ноги только свои резиновые ласты за семь рублей двадцать копеек. Она плескалась, фыркала, ныряла, подолгу оставаясь под водой. И никто не решался приблизиться к ней в эти минуты. И никто ничего не мог с ней поделать. Куда только не жаловались женщины на эту неслыханную в деревне безнравственность! И все, кто приезжал с проверкой, только беспомощно разводили руками при виде купающейся Афродиты и пучили глаза на нее, забывая обо всем на свете.

Когда школьный учитель рисования, проводя какой-то свой педагогический эксперимент, задал ученикам рисунок на свободную тему из жизни родного села, все школьники поголовно, с первого по десятый класс, изобразили в своих альбомах одно и то же – купающуюся Афродиту. Причем изобразили в такой позе, что ничего самого страшного видно не было.

Время шло, а Афродита оставалась все такой же – веселой, работящей, всегда готовой помочь хоть кому. Оставалась по-божески красивой, недоступной, ничьей. И все-таки бабы глухо ревновали.

В один из праздников подвыпившие доярки избили Афродиту прямо в магазине. Участковый и председатель сельсовета долго настаивали, чтобы пострадавшая написала заявление, но она наотрез отказалась. Она просто распродала хозяйство, заколотила горбылем окна домика, за который к тому времени сполна расплатилась, и, ничего не сказав, уехала.

За несколько месяцев колхоз скатился на последнее место в районе, председатель сельсовета запил, и его перевели на другую работу. Участковый подал рапорт начальству с просьбой отпустить его на пенсию. В деревенском магазинчике стало хронически не хватать водки, которую прежде почти никто не брал. Чем бы это кончилось, неизвестно, если бы дотошные женщины не подняли тревогу, не попустились своими мелкособственническими интересами и не разыскали Афродиту через адресный стол. Мужики, посмотрев драгоценный адрес, записанный на клочке бумажки, равнодушно отмахнулись, но адрес запомнили. Председатель сельсовета бросил пить и снова занял свой пост, участковый опять надел форму, ящики с водкой пришлось сдать обратно на базу, потому что произошло затоваривание. Колхоз вновь стал передовым.

А Афродита тем временем строила какую-то ГЭС в Сибири и, как всегда, ходила в передовиках. При этом она успевала, хотя и кратко, отвечать на все письма.

– И как она там одна-то? – жалели ее женщины издалека и каялись друг дружке.

Через четыре года, построив эту самую ГЭС, Афродита вернулась в деревню, ведя за руки двух симпатичных пацанов-погодков.

– Не могу без нашего озера… И без вас всех…– объяснила Афродита односельчанам виновато. А больше ничего объяснять не стала.

Она ничуть не изменилась, осталась верна себе. Она хорошо работала, купалась в озере без ничего, растила сыновей, и по-прежнему никто не знал, от кого они. Появившиеся с годами подружки так и этак допытывали Афродиту, но она только смеялась в ответ своим волшебным смехом. И была все такой же неотразимой, юной, ничьей.

Подросло и возмужало новое поколение мужчин, которые стали относиться к Афродите также, как их отцы и деды когда-то.

И вдруг неожиданно Афродита объявила, что стала старой и умирает. Сперва, конечно, никто этому не поверил, но она послала детям телеграммы и, пока они ехали, на глазах превратилась в горбатую, седую, с погасшими глазами старуху.

Проститься с ней собралась вся деревня. Женщины плакали навзрыд, глядя на Афродиту, на ее убитых горем сыновей и внуков.

– Пошла я, – шепеляво сказала старуха. Озеро было уже далеко не тем, что много лет назад, оно изрядно обмелело, обезрыбело, заросло травой. Старуха скинула на берегу одежду, и горько стало людям при виде ее мощей. Онанатянула на скрюченные ревматизмом ноги потрескавшиеся от времени ласты и неуклюже плюхнулась в воду, подняв сноп брызг.

…Она вынырнула метрах в десяти от берега, и яркие желтые волосы показались всем ослепительными. Она глянула огромными зелеными глазами в толпу, и каждому показалось, что эти глаза смотрят ему прямо в душу.

Афродита огромной рыбиной выпрыгнула из воды, повисла на мгновение, словно давая возможность каждому запомнить это мгновение на всю жизнь, и бесшумно исчезла в глубине.

Люди простояли весь день на берегу, но она больше не появлялась.