Текст книги "Выставка. Повесть-альбом"

Выставка
Повесть-альбом
Александр Дмитриевич Дорофеев

© Александр Дмитриевич Дорофеев, 2017

ISBN 978-5-4483-7266-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Старый свет

Мой прадед – отец, или батюшка, Петр Раев – служил священником в деревне Луговатка, Тамбовского в те годы уезда. Сейчас и представить-то невозможно, но у него было шестнадцать детей. То есть, кроме родной бабушки, я имел множество двоюродных, включая дедушек.

Большинство жило в городе Воронеже. То ли это заслуга прадеда, то ли время вообще было такое, но все родственники любили друг друга, и семейство напоминало теплое, крепко свитое гнездо.

Удивительно, но упоминание о нем нашел я в интернете – в списке священников, отмеченных по случаю трехсотлетия дома Романовых. Отца Петра наградили наперсным крестом.

Однажды моя приятельница опрометчиво сообщила, что, по ее мнению, грехи мои уже заранее отмолены прадедом.

Ах, с такой-то индульгенцией в кармане невольно, право, согрешишь…

Троице-Сергиева лавра

Когда я появился на свет Божий, папа-геолог проходил после университетскую практику на Полярном Урале. Получив известие о рождении сына, убежал подальше в тайгу и, радуясь, кричал в полный голос. Вероятно, представлял какое-то совсем чудесное создание, замечательное во всех отношениях, чему, видно, не слишком я соответствовал.

«Ну, не бандит, и то хорошо!» – говаривал папа впоследствии.

Наверное, и впрямь неплохо. Хотя теперь до конца не уверен.

К счастью, так получилось, что писатель и художник Юра Коваль с раннего отрочества наставлял меня на путь истинный, вкладывая в голову самые разнообразные познания.

Помню, как рассказывал наизусть – от Челюскинской до Тарасовки – Гулливера и обратно.

«О! – восклицал меж тем, пихая носом в пыльные прижелезнодорожные травы, – Тысячелистник! О! Иван-да-Марья!»

Господи, с тех самых пор как я люблю тысячелистник, Ивана-да-Марью…

Он же увлек и живописью.

В полутемной мастерской на Абельмановке так чудесно пахло маслом из помятых тюбиков. Юра замешивал в баночках колера, и я рисовал, чего в голову взбредало, – козла в огороде, метро «Красные ворота», вымышленные соборы со множеством куполов, яблоки, похожие на груши, и помидоры, которые терпеть не мог, однако, нарисовав, сразу полюбил.

Вспоминая пединститут, Коваль выставлял гуманные оценки по двухбалльной шкале – пятерки и редко четверки.

Потом наступила пора этюдов на Яузской набережной.

Девиз – в любую погоду. Дождь ли, снег – неважно.

Серебрянический переулок рядом с Яузой

Вологодская деревня

А по весне Юра звал на «гору», в старую избу.

Как ожидал я этих поездок под Вологду в деревню Оденьево, что в пяти верстах от села Ферапонтово, где Рождественский собор, расписанный Дионисием.

И мы не только щук-окуней ловили да палили по вальдшнепам, но бывало и писали – пейзажи, рассказы. Так или иначе, а всегда с уловом…

Честно сказать, родился я в Китае времен династии Хань, то есть примерно в третьем веке до Рождества Христова.

К сожалению, родителей никак не припомню. Да и трудно сказать определенно, чем тогда занимался. Кажется, немного колдовал и знался с лисами. Кое-какие сведения об этом можно почерпнуть из рассказов Ляо Чжая о чудесах.

Скудость фактов вполне объяснима – все же двадцать три века миновало. Сейчас и представить себя не могу древним китайцем.

Совсем другое дело – сербом.

Тут и год рождения почти точен – между 1567-ым и 71-ым.

И всю жизнь лазил по лесам. Не по хвойным, не по лиственным, а по тем, что ставили в храмах для живописных работ – фрески писал. Ангелов, апостолов, святых и великомучеников. Особенно хорошо помню Тайную вечерю, да и архангел Гавриил из монастыря в Жиче – как живой перед глазами. Последняя была работа, поскольку, положив пробела на лик, оступился и рухнул с лесов-то. Об каменный, думаю, пол.

Не каждый богомаз так жизнь заканчивает. Очевидно, грешен был.

Поэтому вскоре и объявился в Москве в роддоме имени Клары – в четыре часа знойного дня начала августа. А вскоре был перевезен в дом на Большой Коммунистической.

Судя по всему это был старт на длинную дистанцию. В первые годы меня беспрестанно таскали по стране родители-геологи. Затем по инерции перемещался самостоятельно.

Побывал в Сербии, где что-то вроде бы мерещилось, как будто знакомое. А до Китая так покуда и не добрался, задержавшись в Монголии. Нередко подворачиваются ложные пути и как разобрать, который вообще-то истинный да праведный…

Александрова слобода

В середине семидесятых прошлого века проживал одно лето в надвратной церкви Успенского монастыря города Александрова.

Под окнами речка Серая – невзрачная до легкого испуга. Зато сам монастырь сверх меры исторический.

Обретаясь в нем, Иван Грозный учреждал опричнину. И первый русский «летун» смерд Никитка, прицепив от полной безысходности крылья, сиганул с шатровой монастырской колокольни. Не раз сиживал я именно на тех ступеньках, об которые в прах он расшибся.

Работал в Покровском соборе, реставрируя живопись 16-го века. В общем-то был еще подмастерьем у художников из Владимира.

В монастырских кельях проживали тогда отнюдь не монахи, а сосланные по разным причинам на сто первый километр.

И все же тишина и умиротворение – не то чтобы царили – но являли себя очевидно.

И вдохновенно было писать этюды в монастырском дворе, изображая среди прочего живописно развешанное по веревкам белье.

По мотивам рязанских зарисовок. Все эти пейзажи – реальные и вымышленные – написаны значительно позже, в Мексике

И этот придуман. Хотя в отечественных селениях есть схожие

На другой год те же художники пригласили меня во Владимир – реставрировать росписи Андрея Рублева в Успенском соборе.

Сам с трудом верю. Однако, что было, то было.

По винтовой узкой лестнице поднимался на крышу собора, откуда столь невероятный вид на Клязьму и окрестности, что так и хотелось уподобиться смерду Никитке. С более благополучным, конечно, исходом.

И ясно представлялось, как Рублев, воспаряя духом, стоял на этой же крыше.

А ночевали мы в Княгинином соборе, где размещалась тогда химическая лаборатория – прямо над мощами жены Александра Невского.

Условный Суздаль

Утреннее озеро. Скорее всего, Неро у Ростова Великого, где тоже работал во время московской Олимпиады восьмидесятого года. Помнится, и в Ростове царило уличное затишье. Но, в отличие от Москвы, оно распространялось на продовольственные магазины. Затруднений с выбором совсем не было. Все предельно просто – водка и консервы морской капусты. Такой потрясающий олимпийский набор

Реставрация, надо признать, тесно связана с покойниками. Ну, никуда не денешься.

В Самарканде года три кряду укреплял мусульманские орнаментальные росписи мавзолея Туман-ака, что в некрополе Шах-и-Зинда.

Если сказать попросту, Шах-и-Зинда – аристократическое кладбище эпохи Тамерлана. Сам-то он захоронен ближе к центру города в мавзолее Гур-Эмир. А тут гробницы жен и прочих приближенных.

Эдакое поселение для антикварных усопших – из одной улицы и пары переулков, к которым жмутся и современные могилы. Так что работал прямо на кладбище. Даже спал, выпивал и закусывал. Без всяких опасений и задних мыслей.

Туман-ака, говорят, была любимой женой Тамерлана. С хромым Тимуром, известно, – шутки плохи. Вплоть до мировой войны.

Но случалось, надо признать, совсем забывались, и глупо, без должного почтения, неуместно шутили. Правда, с легкой душой. И Туман-ака, вероятно, понимала, что ничего дурного ей не желают. Только лишь загробного благополучия в обновленном интерьере.

Поэтому, думаю, и обошлось без возмездия.

Даже напротив, вскоре моя живопись каким-то совсем причудливым образом попала на первую выставку русских художников в датском городе Копенгагене.

В ту пору на Смоленской площади, близ МИДа, существовал загадочный «салон по экспорту».

Не помню, кто именно посоветовал отнести туда картины. У входа повстречал узнаваемого тогда Геса Холла, секретаря компартии США. Скромные мои пейзажи и натюрморты, один из них с чесноком, казались тут совершенно неуместными. Вряд ли на них польстится, Гес, к примеру, Холл.

Салон, впрочем, отнюдь не был выставочным. Множество картин покоилось у стен, по углам, показывая лишь оборотную сторону холстов.

Необычно приветливая девушка бегло оглядела мою живопись и тут же выписала накладные о приемке.

А через некоторое время я получил каталог выставки, где моя фамилия и натюрморт с чесноком значились среди чрезвычайно ныне славных – Ани Бирштейн, Андрея Волкова, Саши Петрова и других заслуженных теперь академиков.

В том каталоге, между прочим, привлекала и цена в датских кронах – что-то около четырех тысяч.

Казалось, это невероятно много, но удостовериться не удалось.

Датчане ровным счетом ничего не купили.

Да и была ли целью салона продажа картин, трудно сказать.

Возможно, его создали для более серьезных, стратегических задач. А картины – так, прикрытие.

Носатый кувшин

Впрочем, помимо побывавших в Дании холстов, я вынес оттуда кое-какие позитивные знания.

Расписываясь в «возвратном» документе, услыхал беседу двух бравых джентльменов, чинно слонявшихся по салону.

На художников они мало походили. Может, искусствоведы. Или, скорее, секретари дружественных партий.

Однако рассуждали о живописи. С точки зрения психиатрии. В том смысле, что яркий колорит говорит о несомненном пьянстве автора, а тусклые, печальные тона – о душевных его болезнях.

Несколько потрясенный брел я по Садовому кольцу, все более сознавая, что живопись моя свидетельствует о двух пороках разом.

Уже на Зубовской площади мужественно выбрал одно из меньших, как тогда казалось, зол – держаться изо всех сил, во что бы то ни стало яркости.

Пусть будет губительно для внутренних органов, но – «не дай мне Бог сойти с ума».

Новый

Живопись-то живописью, а тридцати семи лет отроду, когда все порядочные писатели гибнут, вступил я в их Союз. К тому времен у меня было издано семь, кажется, книжек.

Занятия литературой окончательно вроде бы одолели живописные.

Служил я в славном журнале «Мурзилка», а этюды писал только во время отпусков – в Гурзуфе, Форосе, в Новом Свете…

Но как же все связано в этом мире! Произносишь слово, а оно тянет за собой непредвиденную череду событий.

И году не прошло, как из крымского Нового Света угодил я в североамериканский.

Глубокой осенью девяносто первого отправился в Мексику на книжную ярмарку. Само по себе событие замечательное.

Нас поселили в отеле «Лиссабон» и кормили бесплатно в ресторане – только подписывай счет, который оплатит мексиканское министерство культуры. Контраст был силен – после московской осени и немецкой тушенки с макаронами.

Я разгуливал под пальмами, наслаждаясь ноябрьским летом, вулканами на горизонте и видами изобильных магазинов, когда ко мне подбежал экономический директор нашего издательства. Сразу было понятно – что-то случилось. Как говорится, из ряда вон. Может, и тут какой-нибудь путч, характерный для латинской Америки. Или нас выселяют из отеля за непомерные ресторанные счета?

«Пара кретинов, – отдышался директор, – Покупают картонку. За сто долларов!»

Не сразу я сообразил, что имеется в виду мой пейзаж на картоне, один из дюжины, захваченных из Москвы.

Вот так просто и началась для меня мексиканская живописная декада.

Альстрамерии – разновидность орхидей, если не ошибаюсь

Прежде было лишь два-три случая обмена моей живописи на некоторые материальные блага.

Помню, одна знакомая из великодушия приобрела картину за червонец, – не себе, а в дар какому-то интуристу. По тем временам не такие уж плохие деньги, можно посидеть с приятелями в ресторане.

Правда, следующую она же, как оптовый уже покупатель, оценила лишь в бутылку водки – то ли 3,62, то ли 4,12…

Значительно позже, то есть ближе к краху империи, в «Мурзилку» с ответным визитом прибыли югославы из родственного детского журнала. Еще умиротворенные и состоятельные, не подозревавшие о грядущих развалах, они пожелали отыскать что-нибудь эдакое на Арбате. Ну, матрешек с Горбачевым или русские пейзажи… Но среди арбатского изобилия как-то растерялись, быстро утомившись. И я пригласил их к себе домой, благо жил рядом, на Пречистенке. Оттуда милые югославы – не знаю, сербы ли, хорваты или македонцы? – вынесли с десяток моих творений, уплатив немецкими марками.

Пожалуй, это был мой первый воистину деловой поступок. Кто знает, может, эти качества и развились бы на родине в тяжелые девяностые годы, да тут как раз и случилась Мексика.

Натюрморт с экзотическим фруктом по имени питайя. Весьма вкусный фрукт. Да разве изобразишь вкусовые качества?

После удачи на книжной ярмарке я отложил вылет в Москву на три месяца, легкомысленно поменяв дату на билете. Однако в ближайшие дни выяснилось, что в гигантском городе охотников до моих картин не так уж и много. Уже казалось, их вовсе нет, и я напрасно поторопился с билетами.

Вспомнив отечественный Арбат, собрал с десяток зимних пейзажей и отправился поближе к центру, на самые многолюдные улицы. Облюбовал небольшую площадь с усатым памятником посередине, у ног которого и разместился.

Просидел, наверное, с час. Увы, никто-никто не интересовался мною. Лишь горный ветер шевелил легковесные картонки.

Кажется, я задремал. И радостно очнулся, заслышав обращенные ко мне слова.

Это был полицейский на велосипеде. Он мягко попросил удалиться с постамента героя революции Эмилиано Сапаты…

Так познавал я испанский язык и мексиканскую историю.

На испанском калы звучат куда привлекательней – алькатрасес. Зато напоминают о печально известной северо-американской тюрьме

А это «ван-гогизм». Иллюзий, право, нет. Отлично знаю, что до Винсента не дотянуться. Впрочем, живопись моя никуда особенно-то и не тянется. Так, произрастает, подобно подорожнику

Не помню уж, как именно возникли эти молодые люди, сообщившие, что у них своя галерея, куда они охотно бы взяли на продажу мои картины.

Довольно долго мы ехали на автобусе, и я запомнил примечательную скульптуру посреди бульвара – пару шакалов, или койотов.

Район показался не слишком подходящим для галереи, то есть чуть захолустным. Но мало ли, подумал я, может, именно здесь полно настоящих ценителей искусства.

Мы прошли в кованую калитку и оказались во дворе небольшого дома.

«Вот, пожалуйста, – сказали молодые люди, – Наша галерея. К вашим услугам. Выбирайте лучшее место для

своих картин. И не беспокойтесь – если ливень, накроем. Ну, разве что вулканический пепел присыплет».

Дворик представлял собой типичную барахолку средней руки – кое-какая мебель, одежда, включая самодельные сандалии, фарфор, игрушки, индейские покрывала, пончо, пара гамаков…

На них и разложил свою живопись – не уносить же обратно. Все же есть, наверное, хоть какие-то шансы, что продадут подороже сандалий.

Марьячис – гордость Мексики. Есть в центре города площадь Гарибальди, где вечерами собираются десятки, если не сотни марьячис. Там можно сделать заказ, оставив денежный залог и адрес. В назначенный час ребята обязательно появятся и споют под окнами, как оговорено, хоть всю ночь напролет…

Магазин под названием «Березка» я приметил издали на улице Барранка дель муэрто, то есть Перевал мертвеца. Даже мелькнула мысль, не принимают ли тут рубли, или только чеки, как в одноименных московских. Но магазин разумно торговал на песо всевозможной русской утварью – матрешками и шалями, иконами и самоварами.

Его хозяин сеньор Рубен был на месте. Выслушав мою сбивчивую речь, ответил просто и доходчиво – мол, согласен купить все разом, если успею доставить картины к семи часам вечера. Иначе только через месяц, поскольку завтра отправляется в прерию стрелять койотов.

В голове все спуталось – от удачи и невезения. До семи два часа, а товар где-то в гамаках, куда и дорогу толком не знаю. На последние сентаво взял такси, ежеминутно глядя на счетчик, подумывая о мертвецах и перевалах.

О шакалы! Любезные койоты! Как больно, что в вас еще стреляют! Лишь памятник вам да проблески зрительной памяти позволили отыскать «галерею» в гамаках и вернуться в «Березку» к условленному сроку.

Деньги были невелики, но весили в ту пору для меня изрядно. Одним словом, песо, что в буквальном переводе означает тяжесть. Хотя впоследствии они приходили куда легче, чем нынче рубли.

В Мехико я жил почти в самом центре города, однако именно в этом районе, или по-тамошнему колонии, дома были небольшие, вроде особняков, с уютными дворами. В нашем имелся древний колодец и росли обильно плодоносящие смоковницы, или фиги, усыпанные пурпурным инжиром величиной с кулак.

Часто писал этот вид с крыши дома на улице Сочикалко. Именно тут тихая calle Xochicalco пересекается с авенидой Универсидад, посреди которой строй корабельных пальм. Вдали виднеются небоскребы длиннейшего проспекта Инсурхентес. А если повернуть голову налево, за краем холста должны вздыматься заснеженные вершины четы вулканов. Он – Попокатепетль, то есть Дымящая гора, что и впрямь нередко случается, даже с пламенем, пеплом и каменьями. Она – Итцасиуатль – спокойная Белая женщина…

Это был дом Пилар Риохи – известнейшей танцовщицы фламенко. Уже при жизни ей воздвигнуто несколько скульптурных изображений – в скверах и на площадях городов и весей. Если б не она, вряд ли бы я там надолго задержался. И не было бы, конечно, такого количества выставок, дававших немалые, по моим меркам, доходы.

Как-то Пилар зашла на мою выставку «Терсер насимьенто» – «Третье рождение», проходившую в центре «Астуриано».

Этот клуб объединяет выходцев из Испании, неравнодушных к любым проявлениям искусства.

Мы поднялись в бар, примыкавший к залу, где пожилые кабальерос играли в домино, шахматы, карты. Да просто беседовали, непременно вспоминая гражданскую войну в Испании, откуда после победы франкистов они бежали – кто в Россию, кто в Мексику.

Последние, конечно, были дальновидней. А первым еще предстояло дождаться смерти Сталина, чтобы устремиться за последними.

Пилар сетовала, что уже полгода мало работы.

Поговорили о былых ее выступлениях в СССР, о том, что сейчас вряд ли пригласят, – другая страна, другие интересы, а на фламенко много не заработаешь…

Все это грустно звучало. Тогда я поднялся и через цветочную преграду, разделявшую бар и соседний зал, произнес примерно следующее: «Сеньоры, – сказал я, – Вы даже представить себе не можете, кто находится за этим столиком, скромно попивая текилу „Дон Хулио“! – и после некоторой паузы, – Великая Пилар Риоха!»

И кабальерос разом мужественно ахнули, щелкнули, вставая, каблуками и – зааплодировали. Пилар раскланялась, краснея, а мне тихо сказала: «Ну, этого я тебе никогда не забуду. Устроить такое – как стыдно»…

Но все же, думаю, ей были приятны и аплодисменты, и мои слова. Надеюсь, и впрямь не забудет.

Иоанн Креститель со своей же усекновенной головой

Возможно, много на себя беру, рассказывая о своих картинах… Однако, когда человек прожил десять лет в Новом свете, зарабатывая исключительно живописью, стоит, наверное, об этом помянуть…

Честно говоря, по сию пору меня это удивляет, но практически все картины были куплены в девяностых годах прошлого века людьми самых разных вероисповеданий и национальностей, в большинстве своем мексиканцами.

Мексика – линда и керида – красивая и любимая

Как дивно все сочетается в этой стране!

Из обломков языческих ацтекских храмов воздвигнуты католические соборы.

Говорят, что первые обращенные в христианство индейцы молились исподволь именно этим останкам своих прежних святынь.

Да и поныне есть ощущение, что индейские боги – дождя, ветра, цветов, заходящего солнца – кое-как уживаются с Иисусом, Богородицей и всем сонмом новейших святых. В этой стране, клянусь, можно со всем и всяким ужиться!

Словом, линда и керида. Красивая Мексика, а теперь и – любимая. Тем более – на расстоянии…

Трио «мухерес»

Мухер, как можно догадаться, – женщина. Наверное, для русского уха сперва звучит непривычно, зато уже вскоре начинаешь улавливать, сколько в этом слове нежности – на испанский манер.

Стоит, право, послушать, с каким выражением его порой произносят. Ну, бывает просто-напросто один выдох страсти – Му-хххэээр!!! Особенно в устах отъявленных ловеласов и бабников, то есть «мухерьегос», или «мухерерос». Тоже, кстати, любопытные слова, фонетически напоминающие о покорителях стихий. Например, о моряках – «маринерос» или об охотниках – «касадорес».

Тут надо отметить, что на испанском «охота» и «бракосочетание», отличающиеся лишь одной буквой – «z» в первом случае и «s» во втором, – произносятся практически одинаково. И в этом, думается, сокрыт глубокий первозданный смысл. Да и немудрено, ведь испанский наиболее близок одному из древнейших языков мира – латыни…

Адам, Лилит и Ева – покуда в райском саду

А вот еще странная картинка с Адамом, написанная на большом, можно сказать, чемодане для переноски этюдов.

Трудно извлечь из нее хоть какой-то более или менее символ, не говоря уж о смысле. И о персонажах нечего сказать. Все и без того известно. Адам – красный человек. Лилит – первая его апокрифическая жена, совращенная, говорят, дьяволом, от которого даже имелись якобы какие-то несуразные детишки. А Ева, если задуматься, – вообще жертва во всех отношениях.

К тому же сам чемодан совершенно внутри пустой…

Все эти картины, начиная с «мухерес» и кончая дамой на пирамиде, купил зараз сеньор по имени Анхел. На другой день он снова приехал на выставку. Похоже, не пожелал прослыть любителем странных сюжетов с диковатыми обнаженными, и вот решил реабилитироваться – заказал написать вирхен Гвадалупу, разбрасывающую розы с небес.

Вирхен, то есть девственница, Гвадалупа – наиболее почитаемый в Мексике чудотворный и вроде бы нерукотворный образ Богородицы. В таком примерно облике явилась Она некоему монастырскому работнику, ныне святому, Диего, запечатлевшись в тот же миг на его полотняном плаще

Мучительное, помню, было занятие вписывать «вирхен» в заданный размер холста, которому уже отведено место – над притолкой двери в хозяйскую спальню.

Вообще-то с фигурами, признаться, у меня и без того не все ладно. Будь то человекообразные или животные. К примеру, долго бился с одной лошадью, не понимая, чего в ней не так, покуда случайный доброжелатель не указал на существенный анатомический недочет – задние ноги бедной кобылы я упорно изображал антропоморфными, коленками вперед. Хотя, как впоследствии говорили, имелась в этом и своя привлекательность.

В случае с Гвадалупой пришлось умолить хозяйку ближайшей овощной лавки Берту немножко попозировать, стоя на коленях. Кое-какого сходства, кажется, добился. Однако очень сомневался, устроит ли это сеньора Анхела. Поглядев, он сказал после паузы, что представлял несколько иной образ. Но оговоренную сумму все же уплатил. Уж и не знаю, повесил ли картину при входе в спальню…

Автор с Гвадалупой на острове Косумель

Ценообразование, как ни дико это звучит, существенная часть живописного процесса. Но человеку, далекому от рыночных отношений, тут крайне трудно определиться. Ну, сколько просить? Сто, к примеру, тысячу или сто тысяч? В любом случае рискуешь выглядеть полным идиотом. Признаюсь, мой подсчет был примитивен до убогости – по количеству трудодней и ликов.

Если считать трудодни и лики, «Тайная вечеря» – самая дорогая картина…

Дары волхвов

Наконец, появилась у меня «репрезентанте», то есть агент по торговле картинами. Звали ее Виктория Флорес Бердад, что вселяло доверие, поскольку могло быть переведено как – «Победоносные Цветы Правды».

На жизнь она зарабатывала в основном разведением собак породы бассет и продажей такосов в небольшом ресторане, а услуги художникам оказывала в редко выдававшиеся свободные минуты. Впрочем, весьма энергично. Тут же организовала мне выставку на ипподроме, сожалея, что лошадей у меня на полотнах – раз, два и обчелся. А вскоре пристроила на несколько аукционов, или, если по-тамошнему, субаст.

Никак не в силах умолчать, что в аукционных каталогах соседствовал с Шагалом, Пикассо, Дали, не говоря уж о Тамайо и Ботеро…

Конечно, у них выставлялись на продажу оттиски с литографий под номерами, близкими к тысячным. И все же, как ни крути, но под одной обложкой с такими именами…

С кем только не доводилось водить компанию за прожитые в Мексике годы – начиная от послов и губернаторов, включая актеров, танцовщиц, художников, футболистов, рестораторов, наркодельцов, торреро, и кончая быками, выведенными специально для корриды.

Немало было интервью и репортажей с моих выставок – в газетах, на телевидении.

Мой ребенок – ангел! Так думает каждая мексиканская мать. Дети и впрямь ангельского облика, да ведут себя странно. В каком-нибудь уютном ресторане такой ангелочек, при полном материнском попустительстве, может вечер напролет долбить ложкой об тарелку или скакать на стуле, порождая глубокую неприязнь к ангелам

Помню, одна сеньорита, корреспондент «Эксельсиора», написала нечто в том роде, что, мол, в глазах моих ясно читается – готов жизнь положить за идею.

На пару дней я задумался – готов или нет? И за какую такую идею? В итоге пришел к выводу, что покамест настолько мощной, равноценной жизни, – не знаю.

Позвонил сеньорите, поблагодарил за публикацию и сказал между прочим, что ну совершенно не согласен отдавать жизнь за идею.

«Вы меня не так поняли», – отвечала она, – Я имела в виду идеалы»…

Ах идеалы? Это, конечно, другое дело. Размышлять о связи каких-то туманных идеалов с моей жизнью уж и сил не было. Да и девушку не хотелось огорчать.

В мексиканском моем пути присутствовало, конечно, и нечто хлестаковское вместе с остапобендеровским агитационного его периода.

Пожалуй, яркие литературные образы, подобно речному омуту или небесной черной дыре, неумолимо затягивают. И подчас все более входишь в роль..

Однажды меня пригласили в город Тампико, что на берегу Мексиканского залива, в качестве члена жюри живописного конкурса. Я нагло согласился, но все же был смущен, когда увидел, что два других члена – живые классики современной мексиканской живописи – Фани Рабель и Филисиано Бехар. Тем не менее решил остаться независимым, и совершенно разошелся с ними во мнении, кого же следует признать победителем.

«Ну, конечно, вас тут большинство, – заметил в итоге, – Выбирайте, кого хотите. Однако Россия вряд ли это одобрит».

Печальная реальность Ветхого завета. Милая Троица, стеревшая однако с лица земли Содом и Гоморру. Выходит, от самой что ни на есть прекрасной Троицы можно ожидать неведомо каких действий. Да как можем знать мы или даже лишь предполагать замысел Божий? Ясно одно, – неисповедим…

Небесный воин – архангел Михаил. Именно он

возвестит трубой о наступлении Судного дня. Похоже, у

него побольше обязанностей, чем у Гавриила, о котором

одно доподлинно известно, – принес благую весть деве

Марии

Елеуса по-гречески, или Умиление по-русски. Для изображения Богородицы существует немало иконографий. Например, Одигитрия, или Казанская, а еще – Иверская и Троеручица, Взыграние, Млекопитательница и Панагия. И это далеко не все традиционно сложившиеся образы Божьей Матери

Одигитрия

Спас в силах. С Ним все силы небесные – слева и

справа в Деисусном чине – Архангелы, Богородица, Предтеча и далее по духовной иерархии

Известно, любая живопись обладает определенной энергией. Сам видел, как один сверхчувствительный человек замерял ее с помощью замысловатого прибора, напоминавшего канцелярскую скрепку. Измерил и разъяснил мне суть.

Мол, изначальная энергия картины это, скажем, только тот внутрений порыв, что вложил художник в процессе работы. Ну, за вычетом энергий самого холста и красок, должен и у них быть какой-то потенциал. А далее следует сплошное сложение. Плюсуются эмоции зрителей – и положительные, и отрицательные. Словом, иной раз создается такое поле – насквозь прошибает! Все приборы зашкаливают. В конце концов неважно Мона ли Лиза перед тобой или черный квадрат – равно млеешь. Порой до слез.

Тут, конечно, можно усомниться и в измерительном приборе, и в самом человеке, фамилия которого к тому же весьма нелепая – Убейволка. Однако не могу этого сделать по простой причине, о которой немедля и расскажу.

За неделю примерно до начала одной из выставок очень я как-то расслабился.

В смысле череды ресторанов, случайных знакомств и прочих увеселений, вплоть до беспамятства. Не знаю, кому как, а мне подобное с рук не сходит.

Что-то несусветное на бытовом уровне начинает твориться. Начинает, вероятно, в тонких мирах, но с обязательным проникновением в забубенные наши три измерения. То есть якобы самопроизвольно все крушится.

Прежде прочего электроприборы. Лампочки хором взрываются. Непременно перегорают холодильник и телевизор. Затем бьется посуда вместе с отдельными плафонами и подкашиваются ножки у стульев. С этим еще возможно свыкнуться. Но когда, чистя зубы, разбил себе до крови нос, понял, что без покаяния не обойтись.

И вот, лучшего не отыскав, опустился я на колени перед своей же картиной с изображением Богородицы. И так истово молился, обещая исправиться, как никогда прежде, да и вряд ли после. И всех родных помянул и близких, чтобы на них моя скверна не перекинулась. И честно, ото всей души уверовал тогда в просветленное свое, без всяких эксцессов, будущее.

Увы-увы, где же та вера? Вот что нынче у себя же вопрошаю.

Однако тем вечером была гроза, и омылся город от вулканической пыли. А на утро повез я в выставочный зал свою живопись.

Особенно-то и не надеялся, что купят. Всего пару недель назад убили на предвыборном митинге кандидата в президенты Колоссио, и в стране мгновенно начался кризис. Понятно, не до картин.

И все же надо было успеть их развесить – желательно не криво, – прицепив под каждой табличку с ценой и прочими подробностями. Напрягая глазомер, узрел вдруг сидящую в уголке, подобно отечественной просительнице, знакомую сеньору. Не сразу сообразил, что знакомство это одностороннее, по телеэкрану. Явно какая-то очень известная актриса. Кажется, из сериала про плачущих. Но имя ее, благодаря последним моим приключениям вкупе с молитвами, напрочь из головы вышибло.

Увидев, что замечена, сеньора живо вспорхнула.

«Не вы ли автор всего этого?» – спросила, озирая такое пространство, что можно было представить себя Творцом вообще – по крайней мере, ближайших окрестностей мира.

Скромно сознавшись, я пригласил на вечернее открытие.

«Ах, спасибо, но нет – улетаю!» – махнула она руками.

Показалось – вот, сейчас, непременно взмоет, но в последний миг притормозила.

«Очень надеюсь на вашу любезность. Понимаю, просьба чрезмерна, но продайте прямо сейчас эту вирхен перпетуа сокорро – вечную помощницу. Она снилась мне сегодняшней ночью». – И указала, естественно, именно на ту, перед которой совсем недавно стоял я на коленях.