Текст книги "Паж герцога Савойского"

VIII. ПАЛАТКА НАЕМНИКОВ

Пока Колиньи принимал меры к защите города, вся ответственность за оборону которого лежала на нем, и, немного успокоенный, как уже было сказано, боевым настроем солдат и мужеством горожан, отдыхал во дворце коменданта, наши знакомые наемники, тоже готовые защищать город, – поскольку Колиньи, с учетом оговорок, сделанных Прокопом, взял их на жалованье, – так вот, наши знакомые наемники, ни о чем не заботясь и терпеливо ожидая первого сигнала трубы или барабана, разбили свою палатку напротив монастыря кордельеров в сотне шагов от Ильских ворот на пустыре, простиравшемся от конца улицы Важе до откоса стены.

После того как Колиньи прибыл в Сен-Кантен, они снова оказались все вместе.

Сейчас они считали барыши.

Ивонне только что честно отсчитал в общую кассу половину тех денег, какими его щедро одарил Генрих II; Прокоп – половину вознаграждения за составление писем; Мальдан – половину того, что он получил как проводник; Мальмор – половину награды за то, что он, весь израненный, отправился предупредить Колиньи о наступлении испанцев; наконец Пильтрус – половину того, что ему удалось выручить от продажи мяса быка, добытого Шарфенштайнами.

Эти последние не вложили в кассу ничего, потому что сражений еще не было; нисколько не беспокоясь о нехватке продовольствия, которое непременно должна была вызвать блокада города, они жарили ту четверть быка, что осталась после продажи остальных трех четвертей Пильтрусом.

Лактанс, ставший капитаном отряда якобинцев, вместо денег принес два больших мешка зерна и мешок фасоли – это был подарок сообществу от монастыря.

Фракассо все искал и не находил рифму к глаголу «утешить».

В наспех построенном подобии сарайчика жевали солому и смаковали овес две лошади: одна – Ивонне, а другая – Мальмора.

В сарайчике находилась и переносная мельница; находилась она там не ради близости к лошадям, а просто чтобы быть под навесом; вертеть ее взяли на себя Генрих и Франц Шарфенштайны.

Денежные дела сообщества шли хорошо, и сорок золотых экю, тщательно сосчитанных Прокопом, пересчитанных Мальданом и сложенных столбиками Пильтрусом, были готовы поступить в общую кассу.

Если сообщество просуществовало бы на подобных условиях хотя бы год, то Прокоп предполагал купить должность письмоводителя или прокурора, Мальдан – приобрести маленькую ферму на дороге из Ла-Фера в Ам, которую он давно присмотрел, будучи, как уже было сказано, уроженцем этих мест; Ивонне женился бы на какой-нибудь богатой наследнице, и рядом с ней еще ярче засверкала бы его элегантность и удача; Пильтрус откупил бы бойню в столице либо в большом провинциальном городе; Фракассо напечатал бы свои стихи по примеру Ронсара и Жоделя и, наконец, Мальмор сражался бы для собственного удовольствия, как ему захочется, избавившись от упреков своих товарищей или людей, на службу к которым он поступал, ибо и те и другие беспрестанно укоряли его за то, что он так мало печется о сохранении собственной персоны.

У Шарфенштайнов же на этот счет не было никаких планов и никаких мыслей.

В ту минуту, когда Мальдан пересчитывал последние экю, а Пильтрус выравнивал последний столбик, на них упала какая-то тень, давая знать, что кто-то стоит у входа, загораживая дневной свет.

Прокоп инстинктивно протянул руки к золоту, но Мальдан оказался еще проворнее и накрыл его шляпой.

Ивонне обернулся.

У входа в палатку стоял тот самый молодой человек, что готов был в лагере, стоявшем в Ла-Фере, купить его лошадь.

Сколь ни быстро прикрыл Мальдан золото своей шляпой, незнакомец острым взглядом человека, кому такого рода оценки привычны, определил, что сумма, которую от него хотят спрятать, достигает пятидесяти золотых экю.

– О-о, – воскликнул он, – кажется, неплохой урожай!.. Неудачно же я выбрал время, чтобы явиться со своим предложением: вы же будете, мои любезные, чертовски несговорчивы!

– Смотря насколько серьезно дело, – сказал Прокоп.

– Ведь разные есть дела, – добавил Мальдан.

– А на этом деле можно еще что-нибудь заработать, помимо того, что вы дадите? – спросил Пильтрус.

– Если там можно подраться, мы будем поуступчивее, – заметил Мальмор.

– Если эти действия не направлены против какой-нибудь церкви или какого-нибудь монастыря, договоримся, – промолвил Лактанс.

– Особенно если все будет происходить при лунном свете, – заявил Фракассо. – Я стою за ночные вылазки: они поэтичны и живописны.

Ивонне ничего не сказал: он рассматривал незнакомца.

Шарфенштайны сосредоточенно жарили мясо.

Все эти замечания, превосходно характеризовавшие каждого из наемников, были сделаны почти одновременно.

Молодой человек улыбнулся.

Он сразу ответил на все вопросы, переводя взгляд на того из наемников, которому предназначалась соответствующая часть ответа.

– Да, дело серьезное, – сказал он, – серьезнее некуда! И хотя есть шансы заработать кое-что сверх моей платы и подраться случай будет, я сразу хочу предложить вам такую сумму, какая устроит самых несговорчивых… Впрочем, люди набожные могут успокоиться, – добавил он, – речь не идет ни о монастыре, ни о церкви, и весьма возможно, что для большей верности мы будем действовать только ночью, но должен сказать, что я бы предпочел темную ночь светлой.

– Тогда, – сказал Прокоп, кому обычно вменялось в обязанность защищать интересы сообщества, – изложите дело поподробнее, и мы посмотрим, сможем ли мы его принять.

– Вы должны, – сказал молодой человек, – обязаться следовать за мной как в ночную экспедицию, так и на вылазку, битву или сражение днем.

– И что мы должны будем делать, следуя за вами в эту ночную экспедицию, на эту вылазку, эту битву или это сражение?

– Напасть на того, на кого нападу я, окружить его и бить до тех пор, пока он не умрет.

– А если он сдастся?

– Я заранее предупреждаю, что не дам ему пощады.

– Чума вас побери! – воскликнул Прокоп. – Так это смертельная ненависть?

– Да, смертельная, вы правильно сказали, мой друг.

– Прекрасно, – проворчал, потирая руки, Мальмор, – вот это разговор!

– Но, – сказал Мальдан, – если он будет готов заплатить хороший выкуп, мне кажется, нам лучше получить выкуп, чем убивать.

– Поэтому я буду договариваться и о выкупе и об убийстве одновременно, предвидя оба случая.

– То есть, – продолжал Прокоп, – вы покупаете этого человека мертвым или живым?

– Да, мертвым или живым.

– И сколько за мертвого? И сколько за живого?

– Одинаково.

– Но, – произнес Мальдан, – мне кажется, что живой человек все же дороже мертвого?

– Нет, ведь я куплю живого, чтобы сделать из него мертвого.

– Ну, – спросил Прокоп, – и сколько вы даете?

– Минутку, Прокоп! – прервал его Ивонне. – Господин Вальдек должен соблаговолить назвать имя этого человека.

Молодой человек невольно отступил назад.

– Вы произнесли имя… – сказал он.

– Это ваше имя, сударь, – ответил Ивонне; наемники переглянулись, поняв, что на этот раз интересы сообщества лучше защищать возлюбленному Гудулы. Молодой человек нахмурил густые рыжие брови.

– Откуда вы меня знаете? – спросил он.

– Хотите, чтобы я сказал? – ответил Ивонне. Вальдек заколебался.

– Вспомните замок Парк, – продолжал Ивонне. Вальдек побледнел.

– Вспомните лес Сен-Поль-сюр-Тернуаз.

– Именно потому, что я помню его, я здесь, – сказал Вальдек, – и именно поэтому сделал вам предложение, которое вы обсуждаете.

– Значит, речь идет о том, чтобы убить герцога Эммануила Филиберта, – спокойно произнес Ивонне.

– Дьявольщина! – воскликнул Прокоп. – Герцога Савойского?!

– Видите, как полезно объясниться, – сказал Ивонне, искоса взглянув на товарищей.

– А почему же нельзя убить герцога Савойского?! – воскликнул Мальмор.

– Я не говорю, что его нельзя убить, – вмешался снова Прокоп.

– И прекрасно! – сказал Мальмор. – Раз нас нанял господин адмирал, герцог Савойский – наш враг и я не вижу, почему нам не убить его как любого другого?

– Ты совершенно прав, Мальмор, – ответил Прокоп, – и герцога Савойского можно убить как любого другого… только стоит это дороже!

Мальдан кивнул в знак согласия.

– Намного дороже! – подтвердил он.

– Уж не говоря о том, – добавил Лактанс, – что в этом случае мы рискуем спасением своей души.

– Ба! – воскликнул Вальдек с мерзкой усмешкой. – Ты думаешь, что Бенвенуто Челлини проклят за то, что он убил коннетабля де Бурбона, если, конечно, он не попал в ад за другие грехи?

– Коннетабль де Бурбон был мятежник, distinguo note 33Note33
  в этом отличие (лат.).


[Закрыть], – сказал Прокоп.

– И, поскольку он сражался против папы Климента Седьмого, он был отлучен от Церкви, – добавил Лактанс, – и убить его было благочестивым делом!

– А ваш герцог Савойский – друг папы Павла Четвертого, ну так что? – спросил Вальдек, пожимая плечами.

– Да ведь дело не в этом, а в цене, – сказал Пильтрус.

– Ну, – произнес Вальдек, – вот мы и вернулись к делу… Что вы скажете о пятистах золотых экю? Сто в качестве задатка, а четыреста – когда дело будет сделано? Прокоп покачал головой:

– Я скажу, что это стоит дороже.

– Очень жаль, – ответил Вальдек, – потому что я, чтобы не терять время, назвал последнюю цену… У меня есть пятьсот золотых экю и ни каролуса больше. Если вы отказываетесь, я буду вынужден искать кого-нибудь другого.

Наемники переглянулись: пятеро из семерых отрицательно покачали головами. Мальмор один готов был согласиться, потому что видел в этом повод для драки; Фракассо впал в свои поэтические мечты.

– Впрочем, – сказал Вальдек, – время терпит… Подумайте. Вы знаете меня, а я – вас, мы находимся в одном городе, и нам будет легко найти друг друга.

И, простившись с собеседниками легким поклоном, он повернулся и вышел.

– Вернуть его? – спросил Прокоп.

– Черт! – воскликнул Мальдан. – Пятьсот золотых экю на дороге не валяются!

– И потом, – добавил Ивонне, – если это все, чем он владеет, так и самая красивая девушка в мире может дать только то, что у нее есть.

– Братья мои, – сказал Лактанс, – Небо хранит жизнь великих мира сего, и, покушаясь на них, рискуешь спасением души. А потому покушаться на их жизнь следует только за такую сумму, которая позволит купить индульгенцию как в случае удачи, так и в случае неудачи. Ибо намерение – мне еще вчера об этом толковал достойный приор якобинцев – равнозначно деянию.

– Нам и в самом деле, – сказал Пильтрус, – предлагают меньше, чем оно стоит… А если мы осуществим эту идею для себя?

– Да, – сказал Мальмор, – давайте осуществим!

– Господа, – прервал их Прокоп, – идея принадлежит господину Вальдеку, он нам ее доверил, и присваивать ее было бы воровством… Вы же знаете мои принципы в области права.

– Хорошо, – сказал Ивонне, – если идея, как ты говоришь, принадлежит ему и он имеет на нее право собственности, я считаю, что нужно согласиться на пятьсот золотых экю.

– Да, соглашаемся и – к бою! – воскликнул Мальмор.

– О, не надо спешить, – возразил Мальдан.

– А если он с другими сторгуется? – спросил Ивонне.

– Да, если он с другими сторгуется? – повторил Прокоп.

– Соглашаемся и – к бою! – проревел Мальмор.

– Да, да, соглашаемся! – закричали все дружно.

– Зоглашаемся! – сказали в один голос Шарфенштайны, которые вошли в это время в палатку, неся на доске зажаренный кусок говядины; они понятия не имели, о чем речь идет, и просто присоединились к большинству, доказав этим, как всегда, свою покладистость.

– Тогда пусть кто-нибудь побежит и вернет его сюда, – сказал Прокоп.

– Бегу! – сказал Мальмор. И он бросился бежать.

Но в ту же самую минуту со стороны предместья Иль донеслись выстрелы, тут же перешедшие в частую перестрелку.

– К бою! К бою! – закричал Мальмор, вытащил шпагу и бросился на шум, доносившийся со стороны, прямо противоположной той, в которую удалился Вальдек, ушедший к Водяной башне.

– Ого! У предместья Иль сражаются! Глянем, как там Гудула! – воскликнул Ивонне.

– А наше дело? – воскликнул в свою очередь Прокоп.

– Кончай сам, – ответил Ивонне, – ты всегда все хорошо делаешь. Я даю тебе все полномочия.

И он бросился вслед за Мальмором, который уже успел проскочить через первый мост и бежал по острову, образующему протоку Сен-Пьер.

Последуем и мы за Мальмором и Ивонне, чтобы не пропустить ничего из происходящего в предместье Иль.

IX. БИТВА

Читатель помнит, что, уходя во дворец коменданта на отдых, адмирал приказал сделать вечером вылазку, чтобы поджечь дома, которые стояли вдоль внешнего бульвара и из окон которых испанцы в безопасности вели огонь против защитников города, а те, находясь ниже этого уровня за стенами, никуда не могли от него укрыться.

Приказ был отдан Телиньи, Жарнаку и Люзаршу.

Согласно полученному приказу, в шесть часов вечера эти офицеры собрали около ста человек из своих собственных отрядов и присоединили к ним сто двадцать горожан-добровольцев под командованием Жана и Гийома Поке.

Эти двести двадцать человек собирались атаковать две тысячи.

Как мы уже сказали, в тридцати шагах от старой стены дорога раздваивалась – одна ее ветвь уходила на Гиз, а другая – на Ла-Фер.

Дома, которые надлежало разрушить, были расположены по обе стороны этой дороги и ее ответвлений.

Отряд должен был, следовательно, выйдя за пределы старой стены, разделиться, двигаясь один – налево, другой – направо и одновременно поджигая дома на своем пути.

Гийом и Жан Поке, хорошо зная местность, вызвались вести эти два подразделения.

В половине седьмого вечера ворота предместья Иль отворились и из них беглым шагом вышел отряд.

Но, как ни старались удержать в тайне сборы и как ни мгновенна была вылазка, часовые заметили сборы, так что Карондолет и дон Хулиан Ромерон вылазку предвидели.

В результате на подходах к каждой из улиц французов ждал вдвое превосходящий их численностью отряд испанцев и из каждого окна по ним велся смертельный огонь.

Но натиск французов был столь силен, что сопротивление отрядов испанцев, оборонявших обе улицы, было сломлено и, несмотря на то что из окон велся огонь, удалось захватить пять или шесть домов.

Само собой разумеется, что Мальмору, кричавшему, рычавшему, ругавшемуся и, самое главное, наносившему удары, удалось оказаться во главе одной из двух колонн и первым ворваться в какой-то дом.

Однако, оказавшись там, он забыл, что это нужно было сделать только для того, чтобы дом поджечь, и кинулся по лестнице на верхний этаж.

Те же, кто следовали за ним, забыли, что он ворвался первым, и, помня только приказ, навалили в нижних комнатах охапки хвороста, особенно у подножия лестницы.

Затем они подожгли его.

Одновременно с этим были подожжены еще два или три дома вдоль бульвара. Сначала испанцы сочли, что это обыкновенная вылазка, но потом, увидев

клубы дыма, вырывавшиеся из окон первых этажей, они поняли цель французов. Тогда они кинули против маленького отряда силы, в десять раз превосходившие его численностью, и отбросили французов.

Но частично все же французы своей цели достигли: пламя начало пробиваться сквозь крыши двух или трех домов.

Читатель помнит, что Ивонне, никоим образом не участвовавший в вылазке, решил отправиться к мадемуазель рудуле, чтобы, насколько это было в его силах, умерить ее страхи, а они были велики, потому что, как мы уже сказали, и отец и дядя девушки участвовали в вылазке в качестве проводников.

Несколько минут стоял такой шум от криков, воплей и выстрелов, что Ивонне, желая сам видеть происходящее, забрался на чердак; девушка следовала за ним как тень – отчасти из страха, но в основном из любви.

Через слуховое окно они смогли увидеть, что происходит вокруг.

Продолжалась перестрелка из аркебуз, но одновременно с этим стал слышен скрежет металла об металл, свидетельствуя о том, что на улицах сражаются врукопашную.

Но это еще было не все.

Как уже говорилось, четыре или пять домов горели, из окон валил дым, и было видно, что в огне и дыму в ужасе мечутся люди.

Это были испанцы, захваченные врасплох пожаром: поскольку лестницы были подожжены, люди не могли выбраться с верхних этажей.

Ужас царил во всех подожженных домах, но в одном из них он, по-видимому, дошел до предела.

Это был тот дом, в котором Мальмор, не обращая никакого внимания на пожар, сражался, нанося в дыму и пламени чудовищные удары.

Когда Ивонне выглянул в слуховое окно, действие происходило на втором этаже.

Наиболее дальновидные из испанцев, защищавших этот этаж, видя, что им приходится сражаться с пламенем и с человеком, казавшимся самим духом, выпрыгивали из окон.

Другие непроизвольно бросились на третий этаж.

Мальмор, не обращая никакого внимания на выпрыгивавших из окон, кинулся за беглецами на третий этаж, со страшным рыком извергая свой любимый клич «К бою!».

А стихия огня тем временем производила свое разрушительное дело. Мальмор преследовал испанцев, а огонь преследовал Мальмора.

Несомненно, именно этому могущественному союзнику, который двигался за ним по пятам, Мальмор, не обращавший на него ни малейшего внимания, был обязан своей неуязвимостью, столь ему не свойственной.

Вскоре весь третий этаж, как и до того второй, заполнился дымом и сквозь доски пола проникли языки пламени.

Тогда несколько испанцев, пренебрегая опасностью разбиться, прыгнули из окон третьего этажа, как до того их товарищи прыгнули со второго.

Остальные попытались спастись, выбравшись на крыши.

Двое вылезли через слуховое окно; затем появилась половина третьего; мы говорим «половина третьего», так как этому третьему, видно, что-то мешало, и по его гримасам можно было безошибочно определить: с той его частью, которая еще осталась внутри дома, происходит нечто крайне неприятное.

Это Мальмор обрабатывал слишком неповоротливую часть преследуемого ударами шпаги.

После нескольких бесплодных усилий присоединиться к товарищам, бежавшим по гребню крыши, испанец стал сползать внутрь, и, хотя он отчаянно пытался уцепиться за край окна, ему это не удалось и он окончательно исчез.

Секунд через пять на его месте появилось лицо Мальмора, вполне узнаваемое по бинтам, которыми была перевязана его последняя рана.

Он увидел двух врагов, убегавших от него, и кинулся за ними.

Можно было подумать, что Мальмор – кровельщик или канатоходец, настолько уверенно он передвигался по узкому гребню.

Если бы он был мусульманин, то его душа после смерти, несомненно, попала бы в Магометов рай, без помощи всякого балансира пройдя над бездной по мосту, который ведет с земли на Небо и ширина которого не толще лезвия бритвы.

Беглецы вскоре увидели, какая опасность им угрожает.

Один из них принял решение: рискуя отбить себе почки, он скользнул по скату крыши, уцепился за край слухового окна и, нырнув в него, исчез в доме.

Этот дом, хотя и стоял между двумя другими, объятыми пожаром, пока еще не горел.

Мальмор не обратил никакого внимания на испанца, так удачно выполнившего рискованное скольжение, и продолжал преследовать второго.

Со своего наблюдательного пункта Ивонне и Гудула внимательно следили за этой воздушной гимнастикой: Ивонне с обычным для мужчин интересом к подобным зрелищам, Гудула – с обычным для женщин страхом.

Акробаты, перепрыгивая с одной крыши на другую, добрались до последнего дома, который, как и многие наши старинные дома, казалось, смотрелся в реку наклонившись.

Дом был деревянный и горел со всех сторон.

Добежав до края крыши и поняв, что деться ему некуда, если только святой Иаков, покровитель Испании, не одолжит ему крылья, испанец, очевидно не умевший плавать, обернулся, решив дорого продать свою жизнь.

Начался бой, но как раз в ту минуту, когда он был в самом разгаре, кровля начала трескаться, пропуская дым, а затем и языки пламени; потом крыша зашаталась и рухнула внутрь, увлекая сражавшихся в адское пекло.

Один из них исчез там навсегда.

Второй успел зацепиться за горящую балку, еще державшуюся на месте, восстановил равновесие, прошел, весь в языках пламени, до ее края и с высоты третьего этажа бросился в Сомму.

Гудула громко закричала; Ивонне почти целиком высунулся из слухового окна, у обоих на мгновение перехватило дыхание… Вынырнет ли смелый ныряльщик или вода поглотила его навсегда?

И второй вопрос: кто это был – испанец или Мальмор?

Но тут вода забурлила и показалась сначала голова, потом руки, потом туловище; вынырнувший человек поплыл по течению, чтобы выйти на берег за старой стеной.

Как только пловец взял такое направление, почти не оставалось сомнений, что это Мальмор.

Ивонне и Гудула тотчас же спустились и побежали к тому месту, где, по всей видимости, пловец должен был ступить на берег. И они прибежали как раз вовремя, чтобы вытащить на берег этого яростного бойца; он страшно обгорел, наглотался воды, но все же еще раз взмахнул шпагой и сдавленным голосом прокричал: «К бою!» – после чего упал им на руки и потерял сознание.

Как ни тяжело пришлось Мальмору, другим досталось еще больше.

Солдаты и горожане, оттесненные, как мы уже говорили, опытными испанскими солдатами Карондолета и дона Хулиана, успели поджечь только два или три дома и, беспорядочно отступая, устроили давку в воротах старой стены, что дало возможность испанцам нанести им ощутимые потери.

Тридцать солдат и двадцать горожан остались лежать убитыми на месте, и в суматохе неприятель чуть было не ворвался в предместье вслед за отступающими. По счастью, Ивонне услышал, как испанцы уже кричат: «Город взят!» Он побежал к своей палатке, громко взывая «К оружию!», и вернулся с сотней человек подкрепления, часть которых рассыпалась по крепостным стенам, а часть стала щитом перед неприятелем, уже заполнившим пространство под сводами ворот.

Однако во главе тех, кто прибежал на помощь, были Шарфенштайны – один с палицей, другой с двуручным мечом. На испанцев посыпались удары – частые, как удары цепа на току, и враги вынуждены были отступить перед двумя великанами.

Как только испанцев вытеснили из-под свода, нужно было закрыть ворота, но нападающие изо всех сил противились этому: кто – толкая створки руками, кто – прикладами аркебуз, а кто и балками; но тут Шарфенштайны сумели протиснуться каждый между створкой и стеной и, упираясь руками и ногами, стали медленно и неуклонно сужать щель, пока ворота не сошлись совсем и не были заложены железной перекладиной.

Закончив с этим делом, они шумно и разом вздохнули, причем сделали это настолько одновременно, как если бы этот вздох вырвался из одной груди.

Но не успели они вздохнуть, как раздался отчаянный призыв: «На стены! На стены!»

В стене с обеих сторон от ворот еще раньше были проделаны две бреши, чтобы доставить в город землю для насыпей под артиллерию; эти бреши были заполнены плетеными щитами и кипами шерсти.

Осаждающие, отогнанные от ворот, заметили эти бреши и пытались ими воспользоваться, чтобы с налета овладеть городом.

Шарфенштайны, выскочив из-под свода, с первого взгляда оценили размеры опасности. И хотя они привыкли сражаться всегда вместе, положение требовало, чтобы они срочно разделились, что они и сделали, обменявшись со своим обычным немногословием двумя-тремя словами: дядя побежал к правой бреши, а племянник – к левой.

Неприятель, вооруженный длинными пиками, которые составляли в то время основное оружие испанской пехоты, шел на приступ с двух сторон, тесня перед собой горожан и солдат, и те были вынуждены отступить перед этим полем стальных колосьев, направленных на них ветром войны.

Генрих Шарфенштайн, в эту минуту оказавшийся обладателем палицы, понял, что он немного сможет сделать этим тяжелым и коротким оружием против испанских пик длиной в десять футов; прикрепив на бегу свою палицу к поясу, он подобрал лежавший на стене огромный камень и, ничуть не замедлив шага, хотя камень был страшно тяжелый, побежал дальше к бреши, крича: «Берегись, берегись!»

Это была та брешь, около которой сражался Ивонне.

Он увидел Генриха и, поняв его намерения, шпагой продожил проход испанцам, в который те немедленно кинулись, но, когда они добрались до половины высоты стены, наверху ее около бреши появился великан, поднял над головой камень, до того лежавший у него на плечах, и, присоединив свою чудовищную силу к весу снаряда, ничуть не хуже, чем самая мощная катапульта, обрушил его на первый ряд испанцев.

Камень упал на зажатую в бреши колонну, давя, дробя и сметая на своем пути все!

В образовавшийся проход кинулся сам Генрих и, нанося удары налево и направо своей ужасной палицей, добил всех, кого пощадил или только задел гигантский камень.

Меньше чем за десять минут эта брешь была очищена от противника.

Франц тоже творил чудеса.

Он тоже прокричал «Берегись!», и солдаты и горожане при его крике расступились; тогда он принялся своим огромным двуручным мечом косить это поле копий, перерубая каждым ударом пять или шесть древков так же легко, как Тарквиний в садах Габий сбивал головки маков на глазах посланца своего сына. Когда же перед ним оказались люди, вооруженные только палками, он бросился на них, кося их с тем же остервенением, как косил копья.

И здесь испанцы отступили тоже.

Но неожиданное происшествие чуть было не уничтожило все результаты помощи, которую храбрый Франц оказал сен-кантенцам.

Какой-то человек, еще более жадный до человеческой крови, чем Франц, проскользнул у него под рукой и бросился преследовать испанцев, крича: «К бою! К бою!»

Это был Мальмор: придя в себя, он одним глотком осушил бутылку вина, которую ему дала Гудула, и снова вернулся в ряды сражавшихся.

К несчастью, двое или трое из тех, кого он бросился преследовать, заметив, что за ними бежит всего один человек, обернулись и, хотя они были вооружены только обрубками пик, превратившихся в палки, один из них ударил его, и Мальмор, оглушенный, повалился на землю.

Среди горожан и солдат раздались горестные крики: они сочли храбреца мертвым. На счастье, Франц был уверен в твердости черепа своего товарища; он подбежал к нему, рассек надвое своим грозным мечом испанца, собиравшегося прикончить Мальмора дагой, схватил своего товарища за ступню, а затем, рассудив, что время терять нельзя, бегом вернулся к бреши и бросил его туда. Тот упал прямо на руки Лактанса, прибежавшего со своими якобинцами, приоткрыл глаза и прошептал: «К бою!»

Следом за монахом явился адмирал с отрядом отборных аркебузиров; они открыли такой плотный огонь по внешнему бульвару и уцелевшим домам, что испанцы притихли в укрытиях.

Адмирал собрал сведения: потери были велики и предместье Иль чуть не взяли штурмом. Многие командиры настаивали, чтобы Колиньи приказал отступить из предместья, потому что оно обошлось военным и горожанам в шестьдесят человек убитыми, но адмирал упорствовал: он считал, что владение им позволит если не сохранить город, то, во всяком случае, продлить его осаду.

Поэтому он приказал, чтобы гарнизон воспользовался сгущающейся темнотой, заделал обе бреши и привел все в порядок.

Это было поручено якобинцам, ибо темные рясы делали их менее заметными в темноте; они принялись за работу старательно и невозмутимо, проявляя обычные черты монашеского мужества.

Поскольку осажденные опасались ночного штурма, то на крепостной стене были оставлены аркебузиры, а на тот случай, если врагу вздумается обойти старую стену, в двадцати шагах друг от друга вдоль всей линии болотистого берега Соммы были расставлены часовые.

Эта ночь с 3 на 4 августа, ночь, когда город оплакивал первых убитых, была ужасной для Сен-Кантена!

Каждый наблюдал за своим домом и за своим кварталом, так же как часовые наблюдали за предместьем Иль.

Бедные обитатели предместья, понимавшие, что именно здесь будут яростно нападать и защищаться, покидали свои дома, забирая с собой на тележках или на носилках наиболее ценное из своего имущества. В числе покинувших предместье и ищущих убежище в городе был и Гийом Поке, которому его брат Жан предложил гостеприимство в своем доме, располагавшемся на углу улицы Старого рынка и улицы Арбалетчиков.

Опершись на руку Гийома Поке, шла его дочь Гудула; еще не оправившись от потрясения, вызванного событиями дня, она время от времени оборачивалась назад, как будто хотела еще раз горестно взглянуть на дом, в котором она родилась и который будет, несомненно, разрушен, а на самом деле для того, чтобы убедиться, что красавец Ивонне не теряет ее из виду.

Ивонне действительно с некоторого расстояния следил за передвижением Гийома, его дочери и рабочих-ткачей: Жан Поке прислал их брату, чтобы помочь ему перевезти его имущество, и они добросовестно выполняли свое дело.

Для Гудулы было большим утешением видеть, что молодой человек прошел через весь Сен-Кантен, с угла на угол пересек Ратушную площадь, потом проследовал по улице Святой Маргариты, по улице Старого рынка и с угла улицы Поросят следил за тем, как она входила в дом своего дяди, известный по эмблеме «Коронованный челнок».

Ссылаясь на страшную усталость – что было вполне понятно после такого дня, – Гудула попросила разрешения тут же удалиться к себе в комнату и получила его без всяких возражений.

Когда Гудула очутилась одна в своем новом жилище, она подумала, что влюбленных опекает особое божество, поскольку дядя отвел ей и ее отцу небольшой павильон в углу сада, выходивший на дозорный путь крепостной стены. Поэтому прежде всего она потушила свет, сделав вид, что легла спать, и открыла окно с целью осмотреться вокруг и понять, насколько возможно в него залезть.

Возможность такая существовала: эта часть крепостной стены между воротами Старого рынка и башней Дамёз была, несомненно, самой пустынной в городе. Лестница в восемь-десять футов, прислоненная к окну, служила бы в павильоне на улице Арбалетчиков тем же, что и тумба у дома в предместье Иль.

Правда, перегородка, отделявшая комнату Гудулы от отцовской, была очень тонкой, и малейший шум мог разбудить подозрительность Гийома, но, если бы лестница была установлена, что помешало бы не Ивонне подняться в дом, а Гудуле спуститься на крепостную стену?

Так что или влюбленным должно было уж очень не повезти, или пустая комната должна была бы хранить молчание.

Гудула была целиком погружена в эти стратегические размышления, делавшие ее в эту минуту тактиком не менее опытным, чем адмирал, но тут она увидела, как вдоль стены сада крадется какая-то тень.

Это был Ивонне, в свою очередь вышедший на рекогносцировку новой местности, где ему предстояло действовать.

Осада дома метра Поке не была трудной, особенно для того, кто, как наш герой, имел союзников в самой крепости.

Относительно следующей ночи было оговорено в двух словах.

Но тут на лестнице раздались тяжелые шаги Гийома Поке, несколько утомленного за прошедший день, и Гудула закрыла окно, а Ивонне удалился по улице Сен-Жан.