Текст книги "Паж герцога Савойского"

XIX. НАЕМНИК И КАПИТАН

Мы рассказали, что Ивонне, Мальдан и Прокоп защищали ту же брешь, что и адмирал Колиньи.

Защищать ее было нетрудно, потому что на нее никто не нападал.

Мы рассказали также, как соседний пролом был взят испанским отрядом и как рота дофина была вынуждена его сдать.

Последнее, о чем мы рассказали, – это о порыве Колиньи, который, увидев, что происходит слева от него, бросился, увлекая за собой людей, обогнул траверс, взобрался на крепостную стену, уже захваченную испанцами, и воскликнул:

– Умирать будем здесь!

Он был полон благородной решимости исполнить свой призыв и, без сомнения, сделал все, что от него зависело; но он не умер у той бреши, что можно считать или Господней милостью, или проявлением гнева небесного, в зависимости от того, как рассматривать убийство его в Варфоломеевскую ночь: с точки зрения протестантов или с точки зрения католиков.

Но мнение, что побежденный должен умереть, мужественно и чистосердечно высказанное генералом, несущим на своих плечах всю политическую и военную ответственность, совершенно не разделялось тремя наемниками, которые обязались, согласно контракту, составленному прокурором Прокопом, защищать город.

Итак, увидев, что город взят и что не осталось ни малейшей возможности его защищать, они сочли, что их арендный договор законным образом расторгнут, и, ничего не говоря своим товарищам, каждый из них бросился бежать в ту сторону, где надеялся найти спасение.

Мальдан и Прокоп исчезли за углом монастыря якобинцев, и, поскольку нас сейчас интересуют не они, мы предоставим их доброй или злой судьбе, а сами последуем за Ивонне.

Надо отдать ему справедливость: сначала он хотел отправиться в сторону Старого рынка, чтобы предложить свой кинжал и шпагу в качестве защиты своей возлюбленной Гудуле Поке; но он, несомненно, рассудил, что, сколь бы ни было грозно это оружие в его опытной руке, оно будет не слишком полезно в подобных обстоятельствах девице, природная красота и изящество которой куда лучше защитят от гнева победителей, чем все шпаги и кинжалы мира.

Кроме того, он знал, что отец и дядя Гудулы приготовили в подвалах своих домов надежные тайники для самых ценных предметов, а свою дочь и племянницу они, естественно, считали своим самым ценным предметом. Он знал, что в этом тайнике, который, как они считали, нельзя обнаружить, запасено провизии дней на двенадцать. Ну, а сколь бы ни разнуздан был грабеж, вероятнее всего военачальникам удастся установить порядок в несчастном городе до исхода десятого дня. И, как только это случится, Гудула непременно высунет свой носик из тайника и в подходящее время появится на белый свет.

Поэтому, по всей видимости, разграбление города, благодаря принятым предосторожностям, пройдет для молодой девушки достаточно спокойно, и она, подобно первым христианкам, будет слышать из катакомб, где она спрячется, только стоны жертв и рев убийц над своей головой.

Решив, что его присутствие скорее повредит, чем поможет мадемуазель Гудуле, да и вовсе не горя желанием дней восемь – десять просидеть под землей, как барсук или сурок, Ивонне, рискуя тем, что всякое может случиться, решил остаться под открытым небом и, вместо того чтобы спрятаться в каком-нибудь закоулке осажденного города, поспешил сделать все, чтобы за ночь отдалиться от него на возможно большее расстояние.

Поэтому, расставшись с Прокопом и Мальданом, как мы уже сказали, скрывшимися за углом монастыря якобинцев, Ивонне пустился в путь вдоль улицы Линье, срезал угол Седельной, пробежал по Овечьей, поднялся до перекрестка Кампьон, снова спустился по улице Брассет, прошел по Пушкарской и по Гончарной добрался до церкви святой Екатерины, где и забрался на крепостную стену около башни и потерны того же названия.

На бегу, ни на минуту не останавливаясь, Ивонне расстегнул портупею шпаги и ремни панциря, и поскольку ни то ни другое не могло принести ему никакой пользы в плане бегства, который он замышлял, он забросил шпагу за какую-то стену на улице Брассет, а панцирь – за тумбу на Гончарной улице. Кинжал, напротив, он перевесил на медную позолоченную цепочку, горделиво украшавшую в три ряда его шею, и потуже затянул на себе пояс с двадцатью пятью золотыми экю, составлявшими половину его достояния, потому что, если Мальмор, который не мог бежать, зарыл свои золотые в землю, то Ивонне, рассчитывавший в спасении своей жизни и своих экю на быстроту своих ног, с причитающейся ему частью сокровищ расставаться не захотел.

Взобравшись на крепостную стену, Ивонне решительно перешагнул через ограждение и прыгнул солдатиком прямо в проточную воду, наполнявшую ров под стеной.

Сделал он это так быстро, что часовые едва ли успели его заметить; впрочем, крики, раздавшиеся в эту минуту на другом краю города, были куда более интересны часовым, чем этот человек или камень, свалившийся в ров со стены; никто не всплыл, и только расширяющиеся круги появились на поверхности воды, с одной стороны разбиваясь о стену, а с другой стороны – о травянистый склон Гронарских болот.

А человек, падение которого в воду вызвало эти круги, и не думал появляться; он проплыл под водой до большого скопления водяных лилий, и их огромные листья спрятали от посторонних взглядов его голову, и так до самого рта погруженную в воду.

Именно оттуда он и наблюдал за сценой, оказавшейся способной привести его нервы в возбужденное состояние, которое мы видели.

Как только город был взят, многие его защитники проделали тот же путь, что и наш беглец; они, как и он, или прыгали с крепостной стены, или просто бежали через потерну Святой Екатерины; но все, к несчастью, вместо того чтобы ждать темноты, решили бежать тотчас же. А бежать тотчас же было невозможно, потому что англичане выстроились полукругом от старой дороги на Верман до берегов Соммы прямо против этой части стены.

Поэтому беглецов встретили выстрелы из аркебуз и из луков, загнавшие их в болото, где англичане – меткие стрелки, как известно, – начали их расстреливать словно мишени.

Около Ивонне упало два или три трупа, и течение унесло их в Сомму.

Это дало мысль молодому наемнику притвориться трупом и, держась как можно более одеревенело и неподвижно, достичь спасительного течения, уносившего мертвых.

Все шло хорошо до того места, где вода изо рвов впадает в Сомму; но там, осторожно открыв глаза, Ивонне увидел, что на обоих берегах Соммы выстроились в два ряда англичане и, не видя живых, в кого можно было бы стрелять, развлекаются тем, что стреляют в мертвых.

Вместо того чтобы по-прежнему сохранять трупную окоченелость, молодой человек свернулся клубочком и нырнул; на дне на четвереньках он добрался до поросли тростников и спрятался в них; там он благополучно пробыл до того момента, пока не пришло время перебраться на другой берег.

Поскольку с той минуты, как он вышел из воды в тени ив, и до того мгновения, когда он упал бездыханным на опушке леса Реминьи, мы неотступно следовали за ним, нам, во всяком случае сейчас, не стоит им заниматься. И поэтому мы оставим его и проследим во всех подробностях за тем, что случилось с братом адмирала, монсеньером Дандело, который только что, узнав Ивонне, обратился к нему с радостными восклицаниями.

Мы уже говорили о том, что брешь, которую защищал Дандело, была захвачена последней.

Дандело был не только генералом, он был еще и солдатом; он сражался алебардой и мечом как последний рейтар. От других его отличала лишь храбрость, и именно за храбрость его и пощадили; он уступил только численному превосходству: на него накинулось человек двенадцать; они разоружили его, повалили и увели пленником в лагерь, совершенно не догадываясь, кто этот капитан, не столько сдавшийся им, сколько взятый ими силой.

Когда он оказался в лагере, его узнали коннетабль и адмирал; не открывая его имени и звания, а также того интереса, который они к нему питают как дядя и брат, прославленные пленники поручились тем, кто его взял в плен, своим честным словом, что внесут за него выкуп в тысячу экю и он будет заплачен одновременно с их собственным выкупом.

Но скрыть ранга пленника от Эммануила Филиберта не удалось; поэтому, пригласив Дандело вместе с коннетаблем и адмиралом поужинать у себя, он приказал следить за ним так же тщательно, как за первыми двумя, потому что ценил его, во всяком случае, не меньше.

Ужин продолжался до половины одиннадцатого вечера, с учтивостью, достойной лучших времен рыцарства. Эммануил Филиберт старался, чтобы французская знать, попавшая к нему в плен, как она попала в плен при Пуатье, Креси и Азенкуре, забыла, что она сидит за столом своего победителя, и поэтому разговор больше шел об осаде Меца и битве при Ранти, чем о Сен-Лоранской битве и взятии Сен-Кантена.

Как мы сказали, в половине одиннадцатого все встали из-за стола; для знатных пленников палатки были приготовлены в самом центре лагеря, окруженном палисадом, и пройти туда можно было только через узкий вход, охраняемый двумя часовыми.

Кроме того, часовые стояли по внешнему периметру палисада.

Нередко во время осады длинными бессонными ночами Дандело наблюдал со стены за огромным лагерем, распростершимся у его ног. Он прекрасно знал, где находятся ставки командующих, как расположены палатки, кому подчиняется та или иная часть лагеря, какой промежуток оставлен между отрядами солдат различных национальностей; он знал все вплоть до складок местности, из-за которых лагерь, казалось, захлестывали волны развевающихся знамен.

С тех пор как он стал пленником – а стал он им, как известно, недавно, – одна-единственная мысль владела им.

Это была мысль о побеге.

Он не был связан словом и, как мы уже сказали, был взят в плен, а не сдался сам и с полным основанием полагал, что, чем раньше он приведет в исполнение свой план, тем больше у него шансов преуспеть.

Поэтому читатель не удивится, если мы скажем, что, едва выйдя из той части лагеря, которую занимал Эммануил Филиберт, и направляясь к себе, он стал пристально рассматривать различные предметы, попадавшиеся ему на глаза, в надежде, что и самый незначительный из них может стать средством спасения.

Эммануил Филиберт собирался отправить в Камбре офицера – тот должен был сообщить о взятии города и отвезти туда список заметных пленных.

Во время ужина этот список увеличился, и как только Эммануил Филиберт распрощался с сотрапезниками, офицер вошел в палатку главнокомандующего, чтобы тот внес в него новые имена.

В десяти шагах от палатки Эммануила стоял один из лучших скакунов в его конюшнях; конюх держал его за удила, а поводья были закреплены на седельной луке.

Дандело подошел поближе к лошади и с видом знатока стал рассматривать породистое животное; потом, оправдывая славу одного из лучших наездников французской армии, внезапно одним прыжком вскочил в седло, вонзил шпоры в бока лошади и, опрокинув конюха, пустился в галоп.

Упавший конюх закричал: «Тревога!», но Дандело был уже в двадцати шагах от него. Как призрак, промчался он перед палатками графа де Мега; один часовой прицелился в него, но фитиль его аркебузы погас, второй часовой, вооруженный мушкетом с колесцовым замком, не сразу понял, тот ли самый это всадник, о ком кричат со всех сторон, замешкался и промахнулся; пять или шесть солдат пытались преградить ему путь алебардами, но одних он опрокинул, а через других перепрыгнул; доскакав до Соммы, одним прыжком он пересек треть ширины, а затем отдался течению, вместо того чтобы плыть поперек него; и, несмотря на то что пули так и роились вокруг него, он благополучно достиг другого берега; у него была сбита шляпа и прострелены штаны, но на теле не было даже и царапины.

Здесь ему уже почти ничто не угрожало.

Он был опытным наездником и быстро оценил по достоинству лошадь под собой, а потому не боялся преследователей, имея перед ними преимущество в пять или шесть минут; единственное, чего он мог бояться, так это того, что выстрелом его выбьют из седла или лошадь будет серьезно ранена и это помешает ему продолжать свой путь.

Поэтому, выбираясь из Соммы на берег, он испытал минуту беспокойства, но через пять-шесть шагов понял, что лошадь цела и невредима, как и он сам.

Местность Дандело знал плохо, но зато ему было известно расположение окружавших Сен-Кантен главных городов, образующих пояс французских укреплений: Лана, Ла-Фера, Ама, и он инстинктивно догадывался, где в двадцати пяти-двадцати шести льё за ними лежит Париж. Самое важное для него было удалиться от опасности; он поскакал прямо и оказался на линии, соединяющей Гоши, Грюой и Эсиньи-ле-Гран.

И только когда он доскакал до этой деревни, взошла луна и всадник смог разглядеть не только дорогу, по которой он ехал, не только место, где он находился, но и все, что было вокруг.

Напомним, что Дандело участия в битве не принимал, а следовательно, и вид поля битвы, так потрясший Ивонне, его ничем не удивил.

Придерживая лошадь, он проехал вдоль деревни Бене, потом – между двумя мельницами Инакура, все время пристально вглядываясь впереди себя и по сторонам. Всадник искал какого-нибудь человека, какого-нибудь местного крестьянина, кто мог бы ему объяснить, где он находится, и послужить ему проводником или, по крайней мере, указать дорогу. Поэтому Дандело все время приподнимался в стременах, стараясь рассмотреть все вокруг.

Вдруг ему показалось, что среди холмиков Жалостного кладбища он видит человеческую тень; он поехал прямо на нее; но тень, вероятно, столь же мало хотела встречи с ним, сколь Дандело ее желал. Тень бросилась бежать со всех ног, а Дандело стал ее преследовать; беглец, казалось, направлялся к лесу Реминьи. Дандело разгадал его намерения и всеми средствами, находящимися в распоряжении всадника, – голосом, коленями, шпорами, – старался увеличить скорость лошади, заставляя ее перепрыгивать через пригорки, кусты, ручьи, чтобы добраться до этого проклятого леса прежде чем тень, которую он преследовал, скроется в нем. Ее можно было бы назвать тенью легконогого Ахилла, если бы страх, испытываемый ею, не делал ее недостойной этого победоносного имени. Тень была уже в двадцати шагах от лесной поросли, а Дандело – в тридцати шагах от тени, которая по мере приближения к ней приобретала основательность тела; и вот последнее усилие, последствия которого нам уже известны: лошадь толкнула человека грудью, и он покатился к ее ногам. Дандело тут же соскочил на землю, желая помочь беглецу, в чьих разъяснениях он так нуждался, и в этом несчастном, задыхающемся, полумертвом от страха человеке, почти потерявшем сознание, к своему великому удивлению и в то же время к великой радости узнал наемника Ивонне.

Что же до Ивонне, то он с не меньшим удивлением, но с еще большей радостью узнал брата адмирала – монсеньера Дандело де Колиньи.

XX. ОЖИДАНИЕ

Новость о том, что битва при Сен-Кантене проиграна, прокатилась по всей Франции как гром среди ясного неба и особенно отозвалась в замке Сен-Жермен; никогда еще коннетабль Монморанси, этот старый, невежественный, заносчивый солдафон не нуждался так в необъяснимой поддержке и постоянном и нерушимом благоволении Дианы де Пуатье, чтобы не попасть в полную немилость у Генриха II.

Поистине удар был ужасен: половина французской знати во главе с герцогом де Гизом находилась в Неаполитанском королевстве, вторая половина была уничтожена. Все наличные силы, оставшиеся у Франции, – это несколько дворян: измученные и искалеченные, они во главе с герцогом Неверским, раненным в бедро, ускользнули от этой бойни.

На пути вражеских армий было четыре или пять городов – все плохо укрепленные, плохо обеспеченные боеприпасами и продовольствием, с недостаточными гарнизонами – Ам, Ла-Фер, Лан, Ле-Катле и Сен-Кантен, и последний, наименее укрепленный и наименее защищенный из всех, стоял под огнем как часовой на передовом посту.

Три вражеские армии: испанская, фламандская, английская – из них первые две уже устали от долгой череды побед и поражений, а третья, новенькая, свеженькая, подогревалась примерами Пуатье, Креси и Азенкура, – желали во что бы то ни стало увидеть этот знаменитый Париж, стены которого другая английская армия уже видела при Карле VI, то есть полтора века тому назад.

Король был одинок, военным талантом не обладал, был храбр, но той типичной французской храбростью, что делает из человека великолепного солдата, но неспособна сделать даже посредственного генерала.

В советниках у него были кардинал де Гиз и Екатерина Медичи, то есть итальянская политическая расчетливость в союзе с французской хитростью и лотарингской гордостью.

А вокруг роился легкомысленный двор: королевы и принцессы, женщины галантных и нестрогих нравов – юная королева Мария, юная принцесса Елизавета, мадам Маргарита Французская, Диана де Пуатье и ее дочь, почти что просватанная за старшего сына коннетабля де Монморанси, Франсуа Шарля Анри, и, наконец, еще совсем маленькая принцесса Маргарита.

Поэтому роковое известие о поражении в битве при Сен-Кантене, или, если угодно, Сен-Лоранской битве могло казаться, по всей вероятности, всего лишь прологом к двум не менее страшным известиям: о взятии города Сен-Кантена и о движении на Париж трех соединенных армий: испанской, фламандской и английской.

Король прежде всего отдал тайное распоряжение готовиться к отступлению на Орлеан, эту старую твердыню Франции, немногим более ста лет назад отбитую Орлеанской девой у врага и служившую скинией священному ковчегу французской монархии.

Королева, три принца, маленькая принцесса и вся женская часть двора должны были быть готовы к отъезду в любую минуту дня и ночи по первому приказу короля.

Что же до самого короля, то он намеревался присоединиться к остаткам французской армии, где бы они ни находились, и сражаться вместе с ними до последней капли крови. Были приняты все меры для того, чтобы в случае его смерти ему наследовал дофин Франсуа с Екатериной Медичи в качестве регентши и кардиналом Лотарингским в качестве советника.

Кроме этого, как мы, кажется, уже сказали, герцогу Франсуа де Гизу были посланы гонцы с распоряжением ускорить возвращение из Италии и привести с собой все, что можно было, из Итальянской армии.

Отдав эти распоряжения, Генрих II стал напряженно и беспокойно ждать вестей из Пикардии.

И тут он узнал, что, вопреки всем вероятностям и даже всем надеждам, Сен-Кантен еще держится. Под его стенами погибло пятнадцать тысяч человек, и героический город противостоял трем победоносным армиям всего с четырьмястами или пятьюстами солдатами всех родов войск. Правда, помимо гарнизона, Сен-Кантен помогало удерживать, как мы уже видели, его доблестное население.

Со все нарастающим беспокойством два или три дня Франция ждала известия о падении города.

Но ничего подобного не случилось. Напротив, пришла весть, что Дандело с подкреплением из нескольких сотен человек удалось войти в город и что адмирал и он дали клятву погибнуть под его развалинами. А так как было известно, что, если Колиньи и Дандело дают подобную клятву, они ее держат, то король немного успокоился: опасность продолжала существовать, но она несколько ослабла.

Как мы видим, все надежды Франции сосредоточились на Сен-Кантене. Генрих II молил Небеса, чтобы город мог продержаться неделю, а тем

временем, чтобы быть в курсе новостей, он отправился в Компьень, потому что Компьень был всего в нескольких льё от театра военных действий.

Екатерина Медичи отправилась с ним.

Когда Генриху II требовался хороший совет, он обращался к Екатерине Медичи; когда он хотел провести несколько приятных минут, он шел к Диане де Пуатье.

Кардинал де Гиз остался в Париже, чтобы наблюдать за столицей и вселять мужество в ее жителей.

В случае необходимости королю и королеве предстояло разлучиться: король должен был присоединиться к армии, если она еще будет существовать, чтобы ободрить ее своим присутствием; Екатерина Медичи должна была вернуться в Сен-Жермен, чтобы взять на себя верховное руководство отступлением.

Генрих нашел, что население пребывает в куда меньшем страхе, чем он этого опасался; привычка, какой придерживались армии в четырнадцатом, пятнадцатом и шестнадцатом веках – не двигаться дальше, пока они не закрепятся в завоеванных по пути городах, дала небольшую передышку Компьеню, который прикрывали Ам, Ле-Катле и ЛаФер.

Генрих расположился в замке.

Тотчас же к Сен-Кантену были посланы лазутчики, чтобы выяснить, как обстоят дела с городом, а к Лану и Суассону – гонцы, чтобы узнать, в каком состоянии находится армия.

Лазутчики возвратились с известием, что Сен-Кантен держится твердо и совсем не похоже, будто он собирается сдаваться, а гонцы сообщили, что две или три тысячи человек – все оставшееся от армии – собрались в Лане вокруг герцога Неверского.

И герцог Неверский распорядился этими двумя-тремя тысячами как нельзя лучше.

Он знал, что осадная война ведется медленно, – а именно к такому способу действий, по-видимому, собирались прибегнуть испанцы, когда падет Сен-Кантен, – и потому занялся укреплением городов, способных задержать продвижение врага. В Гиз он послал графа де Сансера с его кавалерийским отрядом, отрядом принца Ларош-сюр-Йона и ротами господ д'Эстре и де Кюизьё. Капитана Бурдийона он послал в Ла-Фер с пятью отрядами пехоты и пятью ротами кавалерии. И наконец, барон де Полиньяк был послан в Ле-Катле, г-н д'Юмьер – в Перон, г-н де Шон – в Корби, г-н де Сезуа – в Ам, г-н Клермон д'Амбуаз – в Сен-Дизье, Бушаван – в Куси, а Монтиньи – в Шони.

Сам же он с войском в тысячу человек остался в Лане; именно сюда король должен был прислать ему собранные заново и прибывшие из других частей Франции подкрепления.

Это значило наскоро перевязать рану, но ничто пока не говорило, что она не будет смертельной.

Трудно представить себе что-нибудь более грустное, чем старый Компьенский замок, и сам-то по себе мрачный, но еще более помрачневший от присутствия двух царственных гостей. Обычно, когда Генрих II приезжал сюда – а это случалось три-четыре раза в год, – замок, город и крепость наводняли приезжавшие с ним блестящие молодые дамы и господа, в коридорах и готических залах звучала праздничная музыка, а в лесах трубили охотничьи рога и лаяли гончие псы.

На этот раз все было не так. На исходе дня к воротам замка подъехала тяжелая колымага, не вызвавшая никакого любопытства у горожан. Даже привратник был не очень взволнован этим, по видимости, маловажным событием. Из экипажа в сопровождении трех-четырех дежурных офицеров вышли мужчина лет сорока, с чуть ли не африканской смуглостью лица, черной бородой и глубоко сидящими глазами, и женщина лет тридцати шести, с белой и очень тонкой кожей, живыми глазами, прекрасными зубами и черными волосами. Привратник с изумлением посмотрел на них, потом крикнул: «Король! Королева!..» Генрих II сделал ему знак замолчать, и он без лишнего шума провел их во внутренний двор и запер за ними ворота.

Утром стало известно, что под покровом ночи в Компьень прибыли король и Екатерина Медичи, оба – мрачнее тучи, и остановились в замке.

Тут же сбежался народ и с криками «Да здравствует король! Да здравствует королева!» всей толпой двинулся к королевскому замку.

Генриха II народ всегда очень любил, а Екатерину еще не стал ненавидеть.

Король и королева вышли на старинный кованый балкон.

– Друзья мои, – сказал король, – я явился сюда, чтобы лично защищать рубежи Франции. Отсюда я буду постоянно следить за тем, что происходит в Сен-Кантене. Надеюсь, что сюда враг не дойдет, но на всякий случай пусть каждый приготовится к защите, как это сделали храбрые жители Сен-Кантена. Каждого, кто получит известия об осажденном городе, хорошие или плохие, я буду рад видеть в замке.

Снова раздались крики «Да здравствует король!». Генрих и Екатерина приложили руку к сердцу – королевский жест, который так долго обманывал народ, – и, пятясь, исчезли в комнатах. Окна за ними затворились, и каждый пошел готовиться к защите – кто как мог. Король больше не появился.

Садовники в ответ на расспросы рассказывали, что он задумчиво бродит взад-вперед по самым темным аллеям парка, порой до часу-двух ночи, останавливается, прислушивается, даже прикладывает ухо к земле, пытаясь различить отдаленный гром канонады. Но, как известно, никаких преждевременных атак не предпринималось, чтобы дать возможность Эммануилу Филиберту подготовиться к общему штурму города.

Тогда, в полном неведении и беспокойстве, король возвращался в замок, где поднимался на башню, откуда далеко просматривалась дорога на Сен-Кантен с ответвлениями на Ам и Лан, и обеспокоенно вглядывался в каждого путника, со страхом и надеждой пытаясь угадать, не гонец ли это, которого он ждет.

Король прибыл в Компьень 15 августа; день шел заднем, все было по-прежнему тихо, а гонец так и не появился; было известно только, что Сен-Кантен еще держится.

Двадцать четвертого августа король, по обыкновению, прогуливался в парке; внезапно отдаленный грохот заставил его вздрогнуть. Он остановился, прислушался и, даже не прикладывая ухо к земле, понял, что это непрерывно грохочут пушки.

Три дня до поздней ночи, а иногда и задолго до рассвета звучал этот гром; Генрих, слушая его дальние раскаты, не мог представить себе, что хоть один дом в Сен-Кантене мог уцелеть.

Двадцать седьмого в два часа пополудни грохот стих.

Что же случилось? Что означала эта тишина, которой предшествовал такой ужасный шум?

Сомнений быть не могло: Сен-Кантен, не обладавший свойствами сказочных саламандр, которых Франциск I поместил на своем гербе, погиб в огненном кольце.

Король ждал до семи или восьми часов вечера, прислушиваясь, не возобновится ли грохот. Он еще надеялся, что осаждающие устали и город получил передышку.

Но в девять вечера, уже не в силах сдерживать беспокойство, он отправил трех гонцов с приказом следовать по разным дорогам, чтобы, если один из них и попадет в руки врага, два других смогли ускользнуть.

До полуночи он бродил по парку, потом вернулся в замок, лег спать, но напрасно искал сон, ворочаясь на горячих простынях, и на рассвете снова поднялся на башню.

Едва король там оказался, как в конце дороги, в которую ему приходилось столько раз всматриваться, он увидел в облаке пыли, позолоченном первыми лучами солнца, галопом скачущего коня с двумя седоками.

Генрих ни минуты не сомневался, что это гонцы, привезшие ему вести из Сен-Кантена. Он послал их встретить, чтобы их не задержали у Нуайонских ворот. Через четверть часа у подъемной решетки замка остановилась лошадь и Генрих вскрикнул от изумления, если не от радости, узнав в вошедшем Дандело; за Дандело появился и скромно остановился в дверях какой-то человек, показавшийся королю знакомым, хотя он и не мог сразу вспомнить, где и когда он его видел.

Читатель же, у которого, вероятно, память лучше, чем у короля Генриха II, и которому, впрочем, мы придем на помощь, вспомнит, что король видел этого молодого человека в замке Сен-Жермен, когда тот явился туда в качестве оруженосца несчастного Телиньи, убитого в первые дни осады.

Конечно, чтобы стало понятно, почему Дандело и Ивонне явились верхом на одной лошади, нам не придется рассказывать, что, после того как беглец убегающий и беглец догоняющий узнали друг друга на опушке леса Реминьи, между ними установилось полное взаимопонимание; Ивонне, отлично знавший местность, поскольку он исходил все вокруг и днем и ночью, предложил Дандело себя в качестве проводника, а брат адмирала в ответ на эту услугу посадил возлюбленного мадемуазель Гуцулы позади себя на круп коня, и это дало возможность наемнику и не утомляться самому, и не задерживать капитана.

Лошадь, наверное, предпочла бы другое решение, но это было благородное животное, горячее и выносливое, и оно за три с половиной часа покрыло расстояние между Жиберкуром и Компьенем, то есть проделало около одиннадцати льё!