Текст книги "Черный тюльпан"

XV
Окошечко

За Грифусом следовала его собака.

Он обводил ее по всей тюрьме, чтобы в нужный момент она могла узнать заключенных.

– Отец, – сказала Роза, – вот знаменитая камера, из которой бежал Гроций; вы знаете, Гроций?

– Знаю-знаю, мошенник Гроций, друг этого злодея Барневельта, казнь которого я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой камеры он и бежал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.

И, открыв дверь, он стал впотьмах держать речь к заключенному.

Собака же в это время обнюхивала с ворчанием икры узника, как бы спрашивая, по какому праву он остался жив, когда она видела, как его уводили палач и секретарь суда.

Но красавица Роза отозвала собаку к себе.

– Сударь, – начал Грифус, подняв фонарь, чтобы осветить немного вокруг, – в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсь старшим надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой человек, но я непреклонно выполняю все то, что касается дисциплины.

– Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, – сказал заключенный, став в освещенное фонарем пространство.

– Ах, так это вы, господин ван Берле, – сказал Грифус, – ах, так это вы, вот как встречаешься с людьми!

– Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу, дорогой Грифус, что ваша рука в прекрасном состоянии, раз в этой руке вы держите фонарь.

Грифус нахмурил брови.

– Вот видите, – сказал он, – всегда в политике делают ошибки. Его высочество даровал вам жизнь, – я бы этого никогда не сделал.

– Вот как! Но почему же? – спросил Корнелиус.

– Потому что вы и впредь будете устраивать заговоры. Ведь вы, ученые, общаетесь с дьяволом.

– Ах, Грифус, Грифус, – сказал смеясь молодой человек, – уже не за то ли вы на меня так злы, что я вам плохо вылечил руку, или за ту плату, какую я с вас взял за лечение!

– Наоборот, черт побери, наоборот, – проворчал тюремщик, – вы слишком хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то колдовство: не прошло и шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего не случилось. До такой степени хорошо, что врач Бюйтенгофа предложил мне ее снова сломать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу ею действовать раньше чем через три месяца.

– И вы на это не согласились?

– Я сказал: нет! До тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, – Грифус был католиком, – до тех пор пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, мне наплевать на дьявола.

– Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более вы не должны бояться ученых.

– О, ученые, ученые! – воскликнул Грифус, не отвечая на вопрос. – Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки, когда им дают виски или мозельвейн. Но чтобы ученый стал пить, курить или напиваться! О да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я вас предупреждаю, что вам устраивать заговоры будет нелегко. Прежде всего – ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.

– Я вас уверяю, господин Грифус, – сказал ван Берле, – что, быть может, был момент, когда я подумывал о побеге, но теперь у меня, безусловно, нет этих помыслов.

– Хорошо-хорошо, – сказал Грифус, – следите за собой; я так же буду следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку.

– Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин Грифус.

– Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де Витты.

– Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, – сказал Корнелиус, отвернувшись, чтобы скрыть свое отвращение. – Вы забываете, что один из этих несчастных – мой лучший друг, а другой… другой мой второй отец.

– Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками. И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания.

– А, вот как! Ну так объясните мне это, дорогой Грифус, я что-то плохо понимаю.

– Да, если бы вы остались на плахе палача Гербрука…

– То что же было бы?

– А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между тем здесь, – я этого не скрываю, – я сделаю вашу жизнь очень тяжелой.

– Спасибо за обещание, господин Грифус.

И в то время, как заключенный иронически улыбался тюремщику, Роза за дверью ответила ему улыбкой, полной утешения.

Грифус подошел к окну.

Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не различая деталей, широкий горизонт, который терялся в сером тумане.

– Какой отсюда вид? – спросил тюремщик.

– Прекрасный, – ответил Корнелиус, глядя на Розу.

– Да-да, слишком много простора, слишком много простора.

В это время встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели из своего гнезда и, испуганные, скрылись в тумане.

– О-о, что это такое?

– Мои голуби, – ответил Корнелиус.

– Мои голуби! – закричал тюремщик. – Мои голуби! Да разве заключенный может иметь что-нибудь свое?

– Тогда, – ответил Корнелиус, – это голуби, которых мне сам Бог послал.

– Вот уже одно нарушение правил, – продолжал Грифус. – Голуби! Ах, молодой человек, молодой человек, я вас предупреждаю, что не позднее чем завтра эти птицы будут жариться в моем котелке.

– Вам нужно сначала поймать их, господин Грифус, – возразил Корнелиус. – Вы считаете, что я не имею права иметь этих голубей, но вы, клянусь вам, имеете на это прав еще меньше, чем я.

– То, что отложено, еще не потеряно, – проворчал тюремщик, – и не позднее завтрашнего дня я им сверну шеи.

И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся через окно, осматривая конструкцию гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к двери и подать руку Розе, которая прошептала ему:

– Сегодня, в девять часов вечера.

Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей завтра же, как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно, взял за руку дочь, вышел, запер замок и направился к другому заключенному, пообещать ему что-нибудь в этом же роде.

Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал прислушиваться к удалявшимся шагам. Когда они совсем стихли, он подошел к окну и совершенно разрушил голубиное гнездо.

Он предпочел навсегда расстаться со своими пернатыми друзьями, чем обрекать на смерть милых вестников, которым он был обязан счастьем вновь видеть Розу.

Ни посещения тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная перспектива его надзора, которым – Корнелиусу это было хорошо известно – он так злоупотреблял, – ничто не могло рассеять сладких грез Корнелиуса, и в особенности той сладостной надежды, которую воскресила в нем Роза.

Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы пробьют девять.

Роза сказала: «Ждите меня в девять часов».

Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а Корнелиус уже слышал на лестнице легкие шаги и шорох пышного платья прелестной фрисландки, и вскоре дверная решетка, на которую устремил свой пылкий взор Корнелиус, осветилась.

Окошечко раскрылось с наружной стороны двери.

– А вот и я! – воскликнула Роза, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице. – А вот и я!

– О, милая Роза!

– Так вы довольны, что видите меня?

– И вы еще спрашиваете? Но расскажите, как вам удалось прийти сюда.

– Слушайте, мой отец засыпает обычно сейчас же после ужина, и тогда я укладываю его спать, слегка опьяненного водкой. Никому этого не рассказывайте, так как благодаря этому сну я смогу каждый вечер на час приходить сюда, чтобы поговорить с вами.

– О, благодарю вас, Роза, дорогая Роза!

При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке, что Роза отодвинула свое.

– Я принесла вам ваши луковички, – сказала она.

Сердце Корнелиуса вздрогнуло: он не решался сам спросить Розу, что она сделала с драгоценным сокровищем, которое он ей оставил.

– А, значит, вы их сохранили!

– Разве вы не дали мне их как очень дорогую для вас вещь?

– Да, но, раз я вам их отдал, мне кажется, они теперь принадлежат вам.

– Они принадлежали бы мне после вашей смерти, а вы, к счастью, живы. О, как я благословляла его высочество! Если Бог наградит принца Вильгельма всем тем, что я ему желала, то король Вильгельм будет самым счастливым человеком не только в своем королевстве, но и во всем мире. Вы живы, говорила я, и, оставляя себе Библию вашего крестного, я решила вернуть вам ваши луковички. Я только не знала, как это сделать. И вот я решила просить у штатгальтера место тюремщика в Горкуме для отца, и тут ваша кормилица принесла мне письмо. О, уверяю вас, мы много слез пролили вместе с нею. Но ваше письмо только утвердило меня в моем решении, и тогда я уехала в Лейден. Остальное вы уже знаете.

– Как, дорогая Роза, вы еще до моего письма думали приехать ко мне сюда?

– Думала ли я об этом? – ответила Роза (любовь у нее преодолела стыдливость). – Все мои мысли были заняты только этим.

Роза была так прекрасна, что Корнелиус вторично прижал свое лицо и губы к решетке, по всей вероятности, чтобы поблагодарить молодую девушку.

Роза отшатнулась, как и в первый раз.

– Правда, – сказала она с кокетством, свойственным каждой молодой девушке, – правда, я довольно часто жалела, что не умею читать, но никогда я так сильно не жалела об этом, как в тот раз, когда кормилица передала мне ваше письмо. Я держала его в руках, оно обладало живой речью для других, а для меня, бедной дурочки, было немым.

– Вы часто сожалели о том, что не умеете читать? – спросил Корнелиус. – Почему?

– О, – ответила, улыбаясь, девушка, – потому что мне хотелось читать все письма, которые мне присылают.

– Вы получаете письма, Роза?

– Сотнями.

– Но кто же вам пишет?

– Кто мне пишет? Да все студенты, которые проходят по Бюйтенгофу, все офицеры, которые идут на учение, все приказчики и даже торговцы, которые видят меня у моего маленького окна.

– И что же вы делали, дорогая Роза, с этими записками?

– Раньше мне их читала какая-нибудь приятельница, и это меня очень забавляло, а с некоторых пор – зачем мне слушать все эти глупости? – с некоторых пор я их просто сжигаю.

– С некоторых пор! – воскликнул Корнелиус, и глаза его засветились любовью и счастьем.

Роза, покраснев, опустила глаза.

И она не заметила, как приблизились уста Корнелиуса, которые, увы, соприкоснулись только с решеткой. Но несмотря на это препятствие, до губ молодой девушки донеслось горячее дыхание, обжигавшее, как самый нежный поцелуй.

Роза вздрогнула и убежала так стремительно, что забыла вернуть Корнелиусу его луковички черного тюльпана.

XVI
Учитель и ученица

Как мы видели, старик Грифус совсем не разделял расположения своей дочери к крестнику Корнеля де Витта.

В Левештейне находилось только пять заключенных, и надзор за ними был не труден, так что должность тюремщика была чем-то вроде синекуры, данной Грифусу на старости лет.

Но в своем усердии достойный тюремщик всей силой своего воображения усложнил порученное ему дело. В его воображении Корнелиус принял гигантские размеры перворазрядного преступника. Поэтому он стал в его глазах самым опасным из всех заключенных. Грифус следил за каждым его шагом; обращался к нему всегда с самым суровым видом, заставляя его нести кару за его ужасный, как он говорил, мятеж против милосердного штатгальтера.

Он заходил в камеру ван Берле по три раза в день, надеясь застать его на месте преступления, но Корнелиус, с тех пор как его корреспондентка оказалась тут же рядом, отрешился от всякой переписки. Возможно даже, что если бы Корнелиус получил полную свободу и возможность жить, где ему угодно, он предпочел бы жизнь в тюрьме с Розой и своими луковичками, чем где-нибудь в другом месте без Розы и без луковичек.

Роза обещала приходить каждый вечер в девять часов для беседы с дорогим заключенным и, как мы видели, в первый же вечер исполнила свое обещание.

На другой день она пришла с той же таинственностью, с теми же предосторожностями, как и накануне. Она дала себе слово не приближать лица к самой решетке. И чтобы сразу же начать разговор, который мог бы серьезно заинтересовать ван Берле, она начала с того, что протянула ему сквозь решетку три луковички, завернутые все в ту же бумажку.

Но к большому удивлению Розы, ван Берле отстранил ее белую ручку кончиками своих пальцев.

Молодой человек обдумал все.

– Выслушайте меня, – сказал он, – мне кажется, что мы слишком рискуем, вкладывая все наше состояние в один мешок. Вы понимаете, дорогая Роза, мы собираемся выполнить задание, которое до сих пор считалось невыполнимым. Нам нужно вырастить знаменитый черный тюльпан. Примем же все предосторожности, чтобы в случае неудачи нам не пришлось себя ни в чем упрекать. Вот каким путем, я думаю, мы достигнем цели.

Роза напрягла все свое внимание, чтобы выслушать, что ей скажет заключенный, не потому, чтобы она лично придавала этому большое значение, а только потому, что этому придавал значение бедный цветовод.

Корнелиус продолжал:

– Вот как я думаю наладить наше совместное участие в этом важном деле.

– Я слушаю, – сказала Роза.

– В этой крепости есть, по всей вероятности, какой-нибудь садик, а если нет садика, то дворик, а если не дворик, то какая-нибудь насыпь.

– У нас здесь чудесный сад, – сказала Роза, – он тянется вдоль реки и усажен прекрасными старыми деревьями.

– Не можете ли вы, дорогая Роза, принести мне оттуда немного земли, чтобы я мог судить о ней?

– Завтра же принесу.

– Вы возьмете немного земли в тени и немного на солнце, чтобы я мог определить по обоим образчикам ее сухость и влажность.

– Будьте покойны.

– Когда я выберу землю, мы разделим луковички. Одну луковичку возьмете вы и посадите в указанный мною день в землю, которую я выберу. Она, безусловно, расцветет, если вы будете ухаживать за ней согласно моим указаниям.

– Я не покину ее ни на минуту.

– Другую луковичку вы оставите мне, и я попробую вырастить ее здесь, в своей камере, что будет для меня развлечением в те долгие часы, которые я провожу без вас. Признаюсь, я очень мало надеюсь на эту луковичку и заранее смотрю на нее, бедняжку, как на жертву моего эгоизма. Однако же иногда солнце проникает и ко мне. Я постараюсь самым искусным образом использовать все. Наконец, мы будем, – вернее, вы будете держать про запас третью луковичку, нашу последнюю надежду на случай, если бы первые два опыта не удались. Таким путем, дорогая Роза, невозможно, чтобы мы не выиграли ста тысяч флоринов – ваше приданое и не добились бы высшего счастья, достигнув своей цели.

– Я поняла, – ответила Роза. – Завтра я принесу землю, и вы выберете ее для меня и для себя. Что касается земли для вас, то мне придется потратить на это много вечеров, так как каждый раз я смогу приносить только небольшое количество.

– О, нам нечего торопиться, милая Роза. Наши тюльпаны должны быть посажены не раньше чем через месяц. Как видите, у нас еще много времени. Только для посадки вашего тюльпана вы будете точно выполнять все мои указания, не правда ли?

– Я вам это обещаю.

– И когда он будет посажен, вы будете сообщать мне все обстоятельства, касающиеся вашего воспитанника, именно: изменение температуры, следы на аллее, следы на грядке. По ночам вы будете прислушиваться, не посещают ли наш сад кошки. Две несчастные кошки испортили у меня в Дордрехте целых две грядки.

– Хорошо, я буду прислушиваться.

– В лунные ночи… Виден ли от вас сад, милое дитя?

– Окна моей спальни выходят в сад.

– Отлично. В лунные ночи вы будете следить, не выползают ли из отверстий забора крысы. Крысы – опасные грызуны, которых нужно остерегаться; я встречал цветоводов, которые горько жаловались на Ноя за то, что он взял в ковчег пару крыс.

– Я послежу и, если там есть крысы и кошки…

– Хорошо, нужно все предусмотреть. Затем, – продолжал ван Берле, ставший очень подозрительным за время своего пребывания в тюрьме, – затем есть еще одно животное, более опасное, чем крысы и кошки.

– Что это за животное?

– Это человек. Вы понимаете, дорогая Роза, крадут один флорин, рискуя из-за такой ничтожной суммы попасть на каторгу; тем более могут украсть луковичку тюльпана, который стоит сто тысяч флоринов.

– Никто, кроме меня, не войдет в сад.

– Вы мне это обещаете?

– Я клянусь вам в этом.

– Хорошо, Роза. Спасибо, дорогая Роза. Теперь вся радость для меня будет исходить от вас.

И так как губы ван Берле с таким же пылом, как накануне, приблизились к решетке, а к тому же настало время уходить, Роза отстранила голову и протянула руку.

В красивой руке девушки была луковичка тюльпана. Корнелиус страстно поцеловал кончики пальцев ее руки. Потому ли, что эта рука держала одну из луковичек знаменитого черного тюльпана? Или потому, что эта рука принадлежала Розе? Это мы предоставляем разгадывать лицам, более опытным, чем мы.

Итак, Роза ушла с двумя другими луковичками, крепко их прижимая к груди.

Прижимала она их к груди потому ли, что это были луковички черного тюльпана, или потому, что луковички ей дал Корнелиус ван Берле? Нам кажется, что эту задачу легче решить, чем предыдущую.

Как бы то ни было, но с этого момента жизнь заключенного становится приятной и осмысленной.

Роза, как мы видели, передала ему одну из луковичек.

Каждый вечер она приносила ему по горсти земли из той части сада, какую он нашел лучшей и которая была действительно превосходной.

Широкий кувшин, удачно надбитый Корнелиусом, послужил ему вполне подходящим горшком. Он наполнил его наполовину землей, которую ему принесла Роза, смешав ее с высушенным речным илом, и у него получился прекрасный чернозем.

В начале апреля он посадил туда первую луковичку.

Мы не смогли бы описать стараний, уловок и ухищрений, к каким прибег Корнелиус, чтобы скрыть от наблюдений Грифуса радость, которую он получал от работы. Для заключенного философа полчаса – это целая вечность ощущений и мыслей.

Роза приходила каждый день побеседовать с Корнелиусом.

Тюльпаны, о которых Роза прошла за это время целый курс, являлись главной темой их разговоров. Но как бы ни была интересна эта тема, нельзя все же говорить постоянно только о тюльпанах. Итак, говорили и о другом, и, к своему великому удивлению, любитель тюльпанов увидел, как может расширяться круг тем для разговоров.

Только Роза, как правило, стала держать свою красивую головку на расстоянии шести дюймов от окошечка, ибо прекрасная фрисландка стала опасаться за себя самое, с тех пор, по всей вероятности, как она почувствовала, что дыхание заключенного может даже сквозь решетку обжигать сердца молодых девушек.

Одно обстоятельство беспокоило в это время Корнелиуса почти так же сильно, как его луковички, и он постоянно думал о нем.

Его смущала зависимость Розы от ее отца.

Словом, жизнь ван Берле, известною врача, прекрасного художника, человека высокой культуры, – ван Берле-цветовода, который, безусловно, первым взрастил то чудо творения, которое, как это заранее было решено, должно было получить наименование Rosa Barlaensis, – жизнь ван Берле, больше чем жизнь, благополучие его зависело от малейшего каприза другого человека. И уровень умственного развития того человека – самый низкий. Человек-тюремщик – существо менее разумное, чем замок, который он запирал, и более жестокое, чем засов, который он задвигал. Это было нечто среднее между человеком и зверем.

Итак, благополучие Корнелиуса зависело от этого человека. Он мог в одно прекрасное утро соскучиться в Левештейне, найти, что здесь плохой воздух, что водка недостаточно вкусна, покинуть крепость и увезти с собой дочь. И вновь Роза с Корнелиусом были бы разлучены.

– И тогда, дорогая Роза, к чему послужат почтовые голуби, раз вы не сможете ни прочесть моих писем, ни излагать мне свои мысли?

– Ну что же, – ответила Роза, которая в глубине души так же, как и Корнелиус, опасалась разлуки, – в нашем распоряжении – по часу каждый вечер; употребим это время с пользой.

– Но мне кажется, – заметил Корнелиус, – что мы его и сейчас употребляем не без пользы.

– Употребим его с еще большей пользой, – повторила улыбаясь Роза. – Научите меня читать и писать. Уверяю вас, ваши уроки пойдут мне впрок, и тогда, если мы будем когда-нибудь разлучены, то только по своей собственной воле.

– О, – воскликнул Корнелиус, – тогда перед нами вечность!

Роза улыбнулась, пожав слегка плечами.

– Разве вы останетесь вечно в тюрьме? – ответила она. – Разве, даровав вам жизнь, его высочество не даст вам свободы? Разве вы не вернетесь снова в свои владения? Разве вы не станете вновь богатым? А будучи богатым и свободным, разве вы, проезжая верхом на лошади или в карете, удостоите взглядом маленькую Розу, дочь тюремщика, почти дочь палача?

Корнелиус пытался протестовать и протестовал бы, без сомнения, от всего сердца, с искренностью души, переполненной любовью.

Молодая девушка прервала его.

– Как поживает ваш тюльпан? – спросила она с улыбкой.

Говорить с Корнелиусом о его тюльпане было для Розы способом заставить его позабыть все, даже самое Розу.

– Неплохо, – ответил он, – кожица чернеет, брожение началось, жилки луковички нагреваются и набухают; через неделю, пожалуй, даже раньше можно будет наблюдать первые признаки прорастания. А ваш тюльпан, Роза?

– О, я широко поставила дело и точно следовала вашим указаниям.

– Послушайте, Роза, что же вы сделали? – спросил Корнелиус. Его глаза почти так же вспыхнули, и его дыхание было таким же горячим, как в тот вечер, когда его глаза обжигали лицо, а дыхание – сердце Розы.

– Я, – заулыбалась девушка, так как в глубине души она не могла не наблюдать за двойной любовью заключенного и к ней и к черному тюльпану, – я поставила дело широко: я приготовила грядку на открытом месте, вдали от деревьев и забора, на слегка песчаной почве, скорее влажной, чем сухой, и без единого камушка. Я устроила грядку так, как вы мне ее описали.

– Хорошо, хорошо, Роза.

– Земля, подготовленная таким образом, ждет только ваших распоряжений. В первый же погожий день вы прикажете мне посадить мою луковичку, и я посажу ее. Ведь мою луковичку нужно сажать позднее вашей, так как у нее будет гораздо больше воздуха, солнца и земных соков.

– Правда, правда! – Корнелиус захлопал от радости в ладоши. – Вы прекрасная ученица, Роза, и вы, конечно, выиграете ваши сто тысяч флоринов.

– Не забудьте, – сказала смеясь Роза, – что ваша ученица – раз вы меня так называете – должна еще учиться и другому, кроме выращивания тюльпанов.

– Да-да, и я так же заинтересован, как и вы, прекрасная Роза, чтобы вы научились читать.

– Когда мы начнем?

– Сейчас.

– Нет, завтра.

– Почему завтра?

– Потому что сегодня наш час уже прошел, и я должна вас покинуть.

– Уже?! Но что же мы будем читать?

– О, – ответила Роза, – у меня есть книга, которая, надеюсь, принесет нам счастье.

– Итак, до завтра.

– До завтра.