Текст книги "Русские в СССР. Потерпевшие или победители?"

Красные националисты выступили совместно с большевиками против белых. Но после разгрома Врангеля отношения между двумя центрами силы резко обострились. Серьезный конфликт между большевистским руководством и «военной партией» наметился в начале 20-х годов. В 1922–1924 годах в эмиграцию по самым разным каналам стала поступать информация о том, что в России зреет военный заговор. Кандидатом в «Бонапарты» называли М.Н. Тухачевского, командующего Западным фронтом. Об этом сообщалось и по линии «Русского национального комитета» А.И. Гучкова (имевшего контакты с Троцким), и по линии А. фон Лампе – представителя генерала П.Н. Врангеля. Были, впрочем, и другие ценнейшие источники информации.

Конфликт, безусловно, существовал – и конфликт серьезный. И лучшим подтверждением тому явилась мощная чистка руководства Западного фронта, начавшаяся в конце 1922 года. Ее жертвами стали первый помощник начальника штаба фронта, начальник разведывательного управления и другие важные (и не очень) лица. Пострадал и сам Тухачевский – правда, не очень. В марте 1923 года его на две недели отстранили от должности командующего. А вот начальнику штаба РККА Потапову, о котором шла речь выше, повезло меньше – он лишился своей должности навсегда. А вместе с ним и многие другие важные штабисты.

«В 1924 году Особый отдел ОГПУ начал наблюдательное дело под кодовым названием «Генштабисты», в соответствии с которым продолжалось наблюдение за всеми подозреваемыми, – пишет С. Минаков. – Параллельно с конца 1925 года было начато специальное наблюдение за Тухачевским… Завершающий удар был нанесен осенью 1926 года, когда из рядов РККА были фактически уволены (часто в форме перевода военруками в различные гражданские учебные заведения) многие высшие командиры из бывших кадровых офицеров старой армии» («Большая «чистка» советской военной элиты в 1923 году»).

Похоже на то, что «военная партия» в начале 20-х решила сыграть по-крупному. Не исключено, что некоторые ее вожди думали о военном перевороте и возлагали определенные надежды на Тухачевского. Условия для выступления сложились весьма подходящие. Ленин был тяжело болен, а его соратники сильно увлеклись борьбой за власть. Да и кандидатура казалась весьма «проходной». Тухачевский, хоть и был выходцем из старой армии, но дослужился там всего лишь до поручика. Поэтому он бы не вызвал раздражение красноармейских масс.

Однако же военспецы недооценили мощь ОГПУ. Они сыграли по-крупному, и по-крупному же и проиграли, лишившись важнейших рычагов влияния. А чистка 1930–1931 годов все довершила окончательно.

Правда, Тухачевскому удалось удержаться на плаву. Он создал свою военно-революционную группу (И.П. Уборевич, И.Э. Якир), большинство которой составят уже идейные большевики – «герои» Гражданской войны. При этом от «военной партии» Тухачевский взял милитаризм, чьи положения и попытается реализовать в 20–30-х годах.

Важно заметить, что на противоположной, белой стороне находились люди, также придерживающиеся принципов милитаризма. Ярчайший пример – адмирал А.В. Колчак, объявленный «Верховным правителем России». Из его дневников следует, что он «поклонялся «культу холодной стали», медитируя на японский «клинок Хотейсу». Соответствующее влияние на адмирала оказал некто Хизахидзе – самурай и последователь воинственной буддийской секты дзен. Вот какие мысли внушал он Колчаку: «Единственная форма государственного управления есть то, что принято называть милитаризмом. Ему противопоставляют понятия либерализма и демократии. Текущая война есть борьба демократического начала с милитаризмом». И Колчак, как следует из дневников, соглашался с этой «идеологией»: «Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего».

А вот уж совсем интересный факт: «Удивителен приказ Колчака во время Петропавловской операции в конце 1919 года, когда из-за гулянок в своем штабе командарм-5 М.Н. Тухачевский допустил окружение своей армии колчаковцами. Единственный путь выхода красных из кольца был перекрыт сибирскими казаками, и вдруг адмирал приказал последним отойти. И армия Тухачевского была спасена от неминуемой гибели, устремившись в спасительный коридор. Наметившийся успех в контрнаступлении белых был сведен на нет» («Гражданская война в России»).

Что же получается, что «белый милитарист» Колчак решил спасти «красного милитариста» Тухачевского? А почему бы и нет? Конечно, милитаристы из обеих лагерей враждовали друг с другом, но должно было быть и какое-то взаимное их притяжение – на базе общего отторжения демократии – как либеральной, так и советской (декларируемой большевиками). В «Колчакии» было очень сильно западное влияние, но сам адмирал неоднократно шел поперек Западу. Возможно, что он надеялся на какое-то взаимодействие с националистами из РККА. (При этом, что показательно, взаимодействие с Деникиным он так и не наладил.)

И тут нельзя пройти мимо загадочной фигуры генерала В.А. Яхонтова, сторонника «сильной власти военных», то есть национальной военной диктатуры. Накануне октября генерал был товарищем военного министра Верховского (и его протеже). После октябрьского переворота Яхонтов очень недолгое время руководил военным министерством. При этом он категорически выступал против саботажа новой власти, войдя тем самым в противоречие с подавляющим большинством петербургских чиновников. Далее Яхонтов покинул свой пост и Петербург, отправившись в Японию, где у него была должность русского военного агента. Там он критиковал советскую власть, но в то же время почему-то поддерживал переписку с новым штабом, который возглавлял упомянутый выше генерал Потапов. И как только ему сообщили о том, что его смещают с поста агента, то он его тут же покинул – с тем, чтобы перебраться в Америку (там он убеждал разных эмигрантских деятелей выступить против белых). А за время своего агентства Яхонтов встречался с адмиралом Колчаком, пытаясь, очевидно, прощупать его на предмет сотрудничества. Переговоры, судя по всему, закончились неудачно, и Яхонтов стал не нужен – в Японии. Зато на его место был прислан В.П. Будберг, который через некоторое время стал управляющим военного министерства в правительстве Колчака.

Но и это еще не все. Накануне колчаковского переворота Яхонтов вернулся в Россию, где у него состоялась встреча с разного рода антисоветскими деятелями Дальнего Востока. Очевидно, что генерал вел некую хитроумную политическую игру, призванную обеспечить благоприятный результат. При этом он поддерживал связь с Будбергом и с генералом Ивановым-Риминым. Но и здесь его ждала неудача, военная диктатура за Уралом возникла, но она имела преимущественно прозападную ориентацию.

Совершенно очевидно, что Октябрьскую революцию нельзя представлять как дело рук тоталитарной партии большевиков. Наряду с большевиками в ней принимали участие самые разные политические силы, по-своему понимавшие национальные интересы России.

Глава 7
Языческий вихрь революции

Древние архетипы

Важнейшей составной частью русской государственно-политической традиции является идея «Третьего Рима». Россия в свете данной идеи рассматривается как страна, которая духовно и исторически наследует Второму Риму – Византии. Та же, в свою очередь, наследует Риму Первому. Налицо великое метаисторическое движение – и в пространстве, и во времени. Это своего рода «прогресс», но прогресс скорее духовного свойства. Сначала величайшая в мире государственность преодолевает свой языческий характер. Потом, став уже государственностью христианской, совершенствует себя и достигает некоего максимума. Так возникает Третий Рим – совершенная Империя.

При этом надо иметь в виду, что прогресс не является чем-то необратимым. Великое метаисторическое движение может пойти и вспять, возвращаясь к прежним формам. Конечно, полное возвращение невозможно, происходит лишь частичное обретение прежних признаков. Возникает копия, которая заметно хуже оригинала. И в то же время само возвращение происходит.

Как нам представляется, сталинизм и был таким вот возвращением. И оно было реакцией на иное историческое возвращение – к древнему русскому язычеству. И этот языческий ренессанс состоялся в Октябре 1917 года.

Вообще, надо заметить, что российские социалисты сумели разбудить некие глубинные архетипы, которые уходят корнями в славянскую и даже праславянскую древность.

Взять хотя бы слово «товарищ». В свое время недоброжелатели «совка» вдоволь поглумились над этим словом, иронизируя по поводу того, что оно произошло от слова «товар». Дескать, как же это социалисты взяли на вооружение столь «буржуйское» словечко. А между тем слово это вовсе не «буржуйское». Русский торговый капитал во многом формировался на базе русской дружины – могучего инструмента в руках княжеской власти. В Древней Руси купец был своеобразным воином, а воин своего рода купцом. «Правда Ярослава» ставит на один юридический уровень «мечника» и «купчину». Любопытно, что в словаре В.И. Даля слово «товар» имеет еще и значение военно-купеческого похода. В летописях князья ставят свои «товары» напротив «градов». Участников данных военно-торговых экспедиций в Древней Руси именовали «товарищами». В XIII веке это слово практически выходит из употребления, но возрождается в среде казачества. В XX веке его берут на вооружение социалисты, которые, борясь с буржуазностью, невольно пробудили некоторые древние русские архетипы.

Кстати, вот еще один архетип. Большевиков называли красными, а красный цвет у индоевропейцев был цветом воинской, кшатрийской касты. Слово «русский» этимологически связано со словом «красный» и, скорее всего, от него же и произошло. В этимологических словарях «русский» тождественно слову «русый», которое, в свою очередь, означает не столько «белый», как думают многие, а «ярко-красный» и даже «рыжий». Так, в словаре А.Г. Преображенского «рус(ъ)», («руса», «русо», «русый») означает «темно-рыжий», «коричневый» (о волосах). Ему соответствуют укр. «русый», словац. «rus», «rosa», «rusa glava», бел. и серб. «рус», чеш. «rusy» («Этимологический словарь русского языка»). М. Фасмер приводит словен. «rus» в значении «красный» («Этимологический словарь русского языка»). О красном «измерении» слова «русъ» писал в своем словаре И.И. Срезневский («Словарь древнерусского языка»).

Славяне называли Черное (Русское) море еще и «Чермным» (т. е. красным).

Вообще, красный цвет имел большое распространение в Древней Руси. Красные стяги были стягами киевских князей, они видны на старинных изображениях, о них говорит «Слово о полку Игореве». Согласно былинам, красный цвет широко использовался для раскраски русских боевых кораблей. Русы охотно красили в него лица, используя боевую раскраску. Ибн-Фадлан писал о русах, что они «подобны пальмам, белокуры, красны лицом, белы телом…». Низами Гянждеви («Искандернаме») изобразил это в стихах:

 
Краснолицые русы сверкали. Они
Так сверкали, как магов сверкают огни.
 

Большевики были краснее всех красных. Поэтому очень многие и воспринимали их как русскую партию, противостоящую «агентам Антанты» – кадетам, эсерам и проч. Было вообще что-то былинное и богатырское в слове «большевик». Оно сразу же вызывало ассоциацию с русской удалью, с нашей широтой и нашим размахом.

Большевистская революция, с ее яростным отрицанием «старого мира» носила гностический, манихейский характер. И в этом плане она наследовала древнему русскому язычеству, которому был присущ четко выраженный дуализм. В представлении наших предков Божественное начало имело как доброе, так и злое измерение. Добрый Белобог сражался со злым Чернобогом. В русском фольклоре постоянно встречается следующий сюжет. Белая утка творит мир и человека вместе с черной уткой. Причем белая создает душу человека, тогда как черная – его тело. Здесь наблюдается разительное сходство с различными гностическо-манихейскими доктринами, согласно которым материя и вещество есть творение злого или глупого демиурга, тогда как духовный мир принадлежит высшему абсолютному началу. Это сходство подтверждают данные «Повести временных лет». В ней содержится любопытный рассказ о беседе княжеского воеводы Яна Вышатича с плененными языческими диссидентами (событие датируется 1071 г.). Волхвы познакомили его со своей точкой зрения на сотворение человека: «Бог мылся в бане, вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с неба на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Потому, когда умирает человек, в землю идет его тело, а душа к Богу».

Безусловно, славянское язычество нельзя ставить на одну доску с такими доктринами, как гностицизм. Последний представлял собой подделку под христианство, созданную в условиях позднего, античного синкретизма. Язычество наших предков вовсе не сводилось к отрицанию материи и материального мира. Но оно это отрицание все-таки допускало. И, как в случае с гностицизмом, древнерусское язычество часто несло отрицание важнейших, базовых основ, без которых невозможно существование человеческого общества. (Социум в этой оптике предстает как одно из творений демиурга.) К таким основам относятся – государство, собственность, семья и т. д. Гностики и манихеи, как известно, отрицали указанные реалии, правда, не выступали против их насильственного устранения. Впрочем, были весьма характерные исключения. Так, в V в. н. э. персидский жрец Маздак, находясь под влиянием идей Мани, сумел внушить царю Каваду мысль о необходимости уравнительного раздела имущества.

Не было ли и у наших волхвов подобных коммунистических устремлений? «Повесть временных лет» свидетельствует о том, что такие устремления имели место быть. Рассказывая о событиях 1024 года, летописец утверждает: «В то же лето поднялись волхвы в Суздале, избивали зажиточных людей, по дьявольскому научению и бесовскому действию, говоря, что они держат обилие. Был мятеж великий и голод по всей стране…» В нескольких скупых строчках нам повествуют о попытке коммунистического переворота, организованного представителями древнерусского жречества. Переворота, который привел к общенациональной катастрофе («голод по всей стране»). Далее «Повесть» рассказывает: «Услыхав о волхвах, Ярослав пришел в Суздаль, одних он изгнал, других казнил».

Спустя девять веков коммунисты-идеократы «отомстили» за своих древних предшественников, снова устроив «голод по всей стране». Но при этом они уже не верили ни в белого, ни в черного «богов». Произошло обожествление того, кто «был ничем», то есть не имел каких-либо серьезных связей с миром злого демиурга.

Речь идет о пролетариате. Именно ему предстояло стать «всем», совершив «божественную», освободительную миссию разрушения «до основания». Предполагалось сокрушить базовые основы «мира насилия» – государство, нацию, собственность, семью. Ну, а в роли черного «божества» выступил капитал, к которому отнесли целые социальные слои.

Конечно, большевики действовали бессознательно, будучи убежденными, что они выступают против любой религии. На самом же деле они воспроизводили древние архетипы, присущие дуалистическому язычеству славян.

«Скифы – мы!»

Это сразу же учуяли язычествующие литераторы, чье творчество представляло смесь древней архаики и современного им модернизма. Гимны революции запели С.А. Есенин, Н.А. Клюев, А.А. Блок и другие. И у всех у них отчетливо просматриваются именно языческие мотивы.

Возьмем, к примеру, творчество Есенина, которое прямо-таки пронизано языческим космизмом. «Образы Есенина всем нам знакомы с детства, – пишет К. Кедров. – Вернее, это только так говорится «с детства», потому что в детстве особо запоминаются фольклорные образы русских сказок и даже древних магических заклинаний, отзвук которых слышится порой в какой-нибудь детской игре. Когда мы читаем строки: «Родился я с песнями в травном одеяле, / Зори меня вешние в радугу свивали», сразу вспоминается радуга-дуга из бесчисленных заклинаний, дошедших до нас в виде считалочки. Так называемая религиозная символика стихов Есенина на самом деле ничуть не более религиозна, чем «Повесть временных лет», «Голубиная книга», «Житие протопопа Аввакума», «Слово о полку Игореве».

Пожалуй, именно «Слово о полку Игореве», где языческий мир славянства передается в причудливом сплетении с христианской символикой, может быть прообразом поэтики раннего Сергея Есенина. Цветы и травы вплетаются в поэзию Есенина, как причудливый языческий орнамент: звери, птицы, растения сплетают единую ткань древнерусской живописи, архитектуры и поэзии. Об этом писал и сам поэт в статье «Ключи Марии».

Есенин называет себя внуком «купальной ночи» не случайно. В Рязанской губернии языческие обряды и песни звенели и в начале XX века. А. Лядов записал в Рязанской губернии три колядовые песни, в которых причудливо переплетаются черты языческие и христианские.

 
Бай, авсень, бай, авсень!
Мы ходили, мы блудили
По святым вечерам, —
 

распевали жители рязанской губернии в ночь перед Рождеством.

Может быть, поэтому Есенин так часто превращает религиозные христианские обедни в языческие обряды:

 
Квохчут куры беспокойные
Над оглоблями сохи,
На дворе обедню стройную
Запевают петухи.
 

Или:

 
И часто я в вечерней мгле,
Под звон надломленной осоки,
Молюсь дымящейся земле
О невозвратных и далеких.
 

(«Образы древнерусского

искусства в поэзии

С.А. Есенина»).

Причем язычество, переплетаясь с христианством, искажало смысл последнего, пародировало его. И в данном плане особенно показательна поэма «Двенадцать». «Пародийный характер поэмы непосредственно очевиден: тут борьба с церковью, символизируемой числом – 12, – обращает внимание автор доклада «О Блоке». – Двенадцать красногвардейцев, предводителем которых становится «Иисус Христос», пародируют апостолов даже именами: Ванька – «ученик его же любляше», Андрюха – первозванного и Петруха – первоверховного… Подставлены под знак отрицания священник («А вон и долгополый…») и иконостас («От чего тебя упас золотой иконостас»), т. е. тот и то, без кого и чего не может быть совершена литургия… Характер прелестного видения, пародийность лика являющегося в конце поэмы «Исуса» (отметим разрушение спасительного имени)… предельно убедительно доказывает состояние страха, тоски и беспричинной тревоги «удостоившихся» такого видения. Этот Иисус Христос появляется как разрешение чудовищного страха, нарастание которого выражено девятикратным окриком на призрак и выстрелами, встреченными долгим смехом вьюги. Страх тоски и тревоги – существенный признак бесовидения, указываемый агиографической литературой. На вопрос, по каким признакам можно распознать присутствие ангелов добрых и демонов, принявших вид ангелов, преп. Антоний Великий отвечал: «Явление св. ангелов бывает невозмутительно. Являются они безмолвно и кротко, почему в душе немедленно является радость, веселие и дерзновение…»

И здесь уже можно найти все, что угодно, – даже и алхимический символизм, окрашенный в русские народные, «языческие» цвета. «…Николай Клюев пишет цикл «Ленин» (1918–1919), включенный в сборник «Красный рык». Позднее, в 1924 году, вышла книга «Ленин», где Клюев вставил этот свой цикл в раздел «Багряный лев». Тексты эти составляют явное описание «великого делания», причем на «химический брак» указывает строка 2-го стихотворения: «Братья, сегодня наша малиновая свадьба…» Ниже читаем: «Оглянись, не небо над нами, а грива, / Ядра львиные – солнце с луной!» В конечном итоге Клюев в качестве «ребиса», «красного льва» некоего делания в глубине хаоса и крови выводит именно Ленина, а себя пытается слить с ним, причастить ему: «Я – посол от медведя К пурпурно-горящему Льву…» Это, конечно, не исчерпывает всего львиного символизма, но на одну деталь хочется обратить внимание. «Дикая львица является символом Великой матери» (Керлот Х.Э. Словарь символов). Последняя, итоговая поэма Клюева, о чем также говорилось, называется «Песня о Великой матери», причем в 3-м стихотворении цикла «Ленин» упомянута вселенская мать» (Г. Павлович. «В белом венчике из роз…»).

Возникло литературное направление «скифства», призвавшее вернуться к новому варварству. Оно явно указывало на «скифские», языческие истоки революции. Так, Блок, поднимая скифскую тему, явно апеллировал к «арийству», истоки которого уходят в глубь времен. В его дневнике можно прочитать такие строки: «Тычь, тычь в карту, рвань немецкая, подлый буржуй. Артачься, Англия и Франция. Мы свою историческую миссию выполним. Если вы хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше… Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся – уже не ариец. Мы – варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ – будет единственно достойным человека… Последние арийцы – мы».

Комментируя эти строки поэта, исследователь И.Л. Бражников замечает: «Не вызывает сомнений, что здесь идет речь о вековом (а скорее, и многовековом) споре о цивилизационной идентичности – ведь блоковское «вы» в дневниковой записи предельно конкретизировано: «рвань немецкая», «Англия и Франция», а «мы» здесь, конечно же, относится к русскому миру, или «славяно-русскому культурно-историческому типу», по Данилевскому, который должен прийти на смену «романо-германскому». Причина этой смены поэту видится как утрата западным миром своего лидерства среди «арийских» народов. Слово «арийцы» здесь проясняет контекст: Блок, как непосредственно перед ним Достоевский и в какой-то степени Вл. Соловьев, исходит из положения о первоначальном единстве индоарийских народов, он видит их общую миссию в истории, общую судьбу, которой «изменяют», с точки зрения поэта, европейцы и исполняют те, кого они считают «варварами» и «скифами», – те, от лица которых поэт уверенно говорит «мы» («Скифский сюжет»).

Кровавая поступь большевистского титана

Крайне любопытно, что один из ведущих красных военачальников – М.Н. Тухачевский – на полном серьезе выступал за восстановление язычества. Об этом вспоминают его современники. Литератор Сабанеев пишет: «Им был составлен проект уничтожения христианства и восстановления древнего язычества, как натуральной религии. Докладная записка о том, чтобы в РСФСР объявить язычество государственной религией, была подана Тухачевским в Совнарком… В Малом Совнаркоме его проект был поставлен на повестку дня и серьезно обсуждался».

П. Фервак (Р. Рур), сидевший в лагере с Тухачевским, вспоминал: «Однажды я застал Михаила Тухачевского, очень увлеченного конструированием из цветного картона страшного идола. Горящие глаза, вылезающие из орбит, причудливый и ужасный нос. Рот зиял черным отверстием. Подобие митры держалось наклеенным на голову с огромными ушами. Руки сжимали шар или бомбу, что именно, точно не знаю. Распухшие ноги исчезали в красном постаменте… Тухачевский пояснил: «Это – Перун. Могущественная личность. Это – бог войны и смерти». И Михаил встал перед ним на колени с комической серьезностью. Я захохотал. «Не надо смеяться, – сказал он, поднявшись с колен. – Я же вам сказал, что славянам нужна новая религия. Им дают марксизм, но в этой теологии слишком много модернизма и цивилизации. Можно скрасить эту сторону марксизма, возвратившись одновременно к нашим славянским богам, которых христианство лишило их свойств и их силы, но которые они вновь приобретут. Есть Даждьбог – бог Солнца, Стрибог – бог Ветра, Велес – бог искусств и поэзии, наконец, Перун – бог грома и молнии. После раздумий я остановился на Перуне, поскольку марксизм, победив в России, развяжет беспощадные войны между людьми. Перуну я буду каждый день оказывать почести».

В этом плане показательны некоторые обстоятельства возникновения красноармейского символа номер один. Приказ Наркомата по военным делам № 321 от 7 мая 1918 года, регламентирующий ношение красной звезды, гласил: «Красноармейский значок есть принадлежность лиц, состоящих на службе в войсках Красной армии. Лицам, не состоящим на службе в войсках Красной Армии, указанные знаки предлагается немедленно снять. За неисполнение сего приказа виновные будут преданы суду военного трибунала». Историк А. Первушин пишет по этому поводу: «Свой выбор руководство РККА объясняло следующими мотивами. Во-первых, форма звезды представляла «древнейший символ оберега». Во-вторых, красный цвет символизировал революцию, революционное войско» («Оккультный Сталин»).

Очевидно, в самом начале красная звезда должна была служить символом исключительно военного слоя, а не партии большевиков. А если так, то и продвигала ее именно что военная верхушка. Причем здесь имела место быть некая воинская мистика, если только не сказать магия. Красный цвет – цвет пролитой в боях крови – тут есть о чем порассуждать.

Любопытно, что еще до революции А. Богданов – социал-демократ, находящийся еще левее большевиков, написал роман «Красная звезда», в котором речь шла о Марсе, Красной планете. Богдановские марсиане, живущие в условиях коммунизма, достигли бессмертия благодаря особым технологиям обмена кровью между молодыми и пожилыми. Они изображены уродливыми, причмокивающими существами. Потрясает сходство между романом Богданова и произведением Герберта Уэллса «Война миров». Последний приписывает жителям красной планеты тот же самый вампиризм – инопланетные захватчики у него пьют кровь людей. (Знатоки «оккультных наук» обращают внимание на то, что Марс получил название «красной планеты» благодаря древнеегипетским жрецам – в их астрологии он имел огромное значение.) К слову, в советской фантастике, особенно ранней, чаще всего звучит именно марсианская тема (ярчайший пример – «Аэлита»).

И вообще, в большевистской революции явно заметна тема вампиризма, которая связана еще и с темой великанов. Уже само слово «большевик» вызывает ассоциации с чем-то большим, огромным, титаническим. Большевизм, затрагивая многие древние архетипы, воспроизвел миф о восстании титанов и гигантов против богов. Само собой, воспроизвел он его на новом уровне. (Титанический характер большевизма великолепно выразил художник Б.М. Кустодиев в своей картине «Большевик».)

У русских есть предания о некоем народе «чудь», который ушел под землю, скрываясь от Белого Царя. В преданиях эта чудь была великанского роста. Кроме того, она имела красный цвет кожи, что сразу заставляет вспомнить о красном цвете революции и о красном значении слова «русь». Само собой, речь здесь идет не о летописной финно-угорской чуди. Хотя любопытно, что Иван Бунин в «Окаянных днях» описывал революцию как «чухонский» бунт. Он утверждал, что в народе есть два типа: «Русь» и «Чудь». И революцию он явно считал порождением последней: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…»

Но дело здесь, конечно же, не в расе. В сказании под чудью воспринимались какие-то древние исполины, которых одолел такой же древний герой и властелин – Белый Царь. Это уже за гранью известной нам истории – в каких-то неведомых глубинах.

Очевидно, что великаны – существа, у которых брутальное, воинское начало развито чересчур сильно. В силу этого они противопоставляют себя богам, царям и героям. (Как поется в «Интернационале»: «Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни Царь и не герой, добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».) Есть былина о том, как древние богатыри вступили в бой с ангельским войском, а проиграв, испугались содеянного и сбежали под землю (исход великанской чуди!), к Святогору, который спал мертвым сном. Но ведь и сам Святогор – великан, причем связан с красным цветом – засыпая, он исходит кровавой пеной. И тут нужно вспомнить, что красный цвет – это цвет кшатриев (воинов) и цвет крови, которая проливается в бою. Только в случае с большевизмом мы имеем дело с тем кшатризмом, который часто превращается в бандитизм. Отсюда – и красный террор, который напоминал кровавое жертвоприношение.

В этом плане большевизм выступает прямым продолжателем идейного разбойничества а-ля Стенька Разин. Сам Разин в народных преданиях связан с подземным народом – дивьими людьми (якобы он имеет доступ к их сокровищам). В некоторых преданиях он и сейчас находится под землей. А дивьи люди – это та же самая мифическая Чудь («чудно»-«дивно»).

Вот и еще одна отсылка к мифологии – древние кельты рассказывали о великанах фоморах, которые обожали труд и любили сооружать гигантские, но бессмысленные сооружения. Большевики тоже обожествляли труд, а некоторые их проекты отличаются гигантоманией. Например, они хотели построить Дом Советов в виде гигантской (великанской!) статуи Ленина. (В этой оптике «капиталисты» выступают как карлики, хранители золота.)

Любопытно, что умирающий Святогор предлагает Илье Муромцу полизать свою кровавую пену, чтобы передать ему всю силу. Богатырь отказывается от этого, не желая принимать избыточную силу титана и удовлетворяясь мощью героя. Но если бы он согласился, то данное действо было бы чем-то вроде вампиризма. И вот ведь что интересно – в древнерусском «Слове об идолах» (XII в.) приводится информация, согласно которой наши древние предки на первых порах «клали требы упырям и берегыням». Затем они «начали трапезу ставити Роду и рожаницам». А уж впоследствии начали поклоняться «проклятому Перуну и Хорсу и Мокоши и Вилам». Явно здесь имеются в виду не киношные вампиры – с огромными зубами и кожистыми крыльями. Очевидно, автор «Слова» указывал на какой-то очень древний период славянской истории. Возможно, что речь идет даже о временах индоевропейского единства. Тогда славяне (или протославяне) поклонялись великим героям – воинам с запредельной отвагой, которые практиковали кровавые магические ритуалы. (Считалось, что в крови содержится некая духовная энергетика.) Таким вот героем и был Святогор – великан, исходящий кровавой пеной и предлагающий свою кровь в целях некоей титанической инициации. При этом былины описывают конец Святогорова времени – на смену титану приходит герой Илья Муромец, который отказывается вместить в себя всю силу умирающего исполина. Взятая в своей полноте эта сила стала бы источником тотальной деструкции, сокрушающей все и вся и в конечном итоге разрушающей сознание своего же носителя. Герой отличается от великана тем, что смиряет, ограничивает себя, направляет свою силу на созидание. И высшей своей целью герой считает служение Богу и Царю.