Текст книги "Вселенная Марка Сенпека. Роман"

Время остановило ход.

Я поставил мир на паузу.

Отпустив Квадрокварцию, поднимаюсь и отряхиваю пыль с джинсов. Всё вокруг остается неизменным, застывшим. Подбежав к Маркусу, я осторожно освобождаю Эмину из его лапы и отношу на руках на несколько шагов назад. Потом возвращаюсь к Малуновцу и, встав перед ним, щелкаю пальцами. Он, продолжая свой ход, вздрагивает от моего внезапного появления и резко останавливается. Впервые за вечер он теряет надменный вид. И я вижу его страх и непонимание, но не собираюсь все объяснять.

Едва заметное движение Бритвой, и голова Маркуса Малуновца слетает с плеч, катится по песку к океану. Я щелкаю пальцами, время возобновляет свой бег. Почти сразу кружащаяся сфера пространства растворяется в ночном воздухе Мальбоны. Ветер стихает. Образовавшуюся тишину нарушают только три подлетевших полицейских энерголета. С опозданием, как в старом кино.

***

Стоя через месяц в аэропорту Мальбоны, я рассматриваю улетающие ввысь энергосамолеты через огромное панорамное окно. Дождь стекает по их металлическим крыльям. Толпа бурлит внутри здания.

Кто-то сзади неожиданно накрывает мои глаза ладонями, требуя голосом Марисы угадать, кто же это. После моей пятой наигранной неверной попытки из-за плеча появляется ее счастливое лицо. Смех заставляет обернуться окружающих.

– Как ты мог меня не узнать?!

– Ты слишком убедительно сыграла. Изменила голос?

Мариса смеется всю дорогу до трапа. Внутри энергосамолета мы усаживаемся на места ближе к иллюминатору.

– Думаешь, Эмине будет хорошо на Дальнем Берегу?

Благодаря связям поковника Ловиана удалось найти деда Эмины. Отец Софии Замги оказался живым. Когда ее мать сбежала в Мальбону, то записала его в мертвецы, чтобы получать пособие.

– Дед прилетел за ней лично. Почти не зная дочь, ему придется вырастить внучку. Им о многом нужно поговорить.

Словно успокоившись моим ответом, Мариса посмотрела через стекло на Мальбону. Энергодвигатели медленно зарычали, готовясь к взлету. Не прекращавшийся неделю ливень резко оборвался, будто обрезанный ножом. Выглянув через иллюминатор, я заметил в небе яркую радугу.

Проверив вновь в кармане пиджака кольцо с небольшим драгоценным камнем, я обнял Марису и поцеловал.

Глава 19. Марк Сенпек и свадьба Аполлона Круговсского

Марк Сенпек стоит в тенях проулка между закрытой публичной библиотекой и магазином соковыжималок. Стена стального ливня затапливает город уже второй день без перерыва. Марк прячется в сумраке и наблюдает за окнами на четвертом этаже старой панельки напротив, как когда-то наблюдал за окнами казино, ожидая Донимира Клозесса. Проулок почти затоплен, из водосточных труб плюется черная и коричневая жижа вместе с дождем и опалой листвой.

Марк одет в старый плащ, как некогда почти век назад одевался Старший дедушка. В доме, за которым наблюдает Сенпек, почти все окна черны и безжизненны. Мимо плетутся случайные прохожие, послушно смотрят телеканал новостей в гипноочках, заменивших многим смартфон и друзей. А новые модели специально сделаны водонепроницаемыми, чтобы можно было все сфотографировать и снять видео, даже оказавшись посреди океана: нырнув посмотреть красивый риф или попытаться поймать рыбу, допустим мифического песчадонного ската, который, подобно китообразным, выныривает подышать и плюнуть водой из дыхала. А можно просто не скучать и смотреть документалку о производстве соков «Джу&Фру», пока бредешь домой под проливным дождем.

Оказавшись в переулке, Марк искренне удивился темноте, которую сейчас редко найдешь в заполненном неоном и голограммами городе. Стоя под навесом грузового подъезда магазина, он выкуривает энную по счету сигарету, и маленький круглый огонек на ее конце слишком ярко светит во мраке. Сенпек недостаточно опытен в слежке за кем-либо. Возможно, тогда он бы не стал столько курить и выдавать свое место. В путешествиях по выдуманным мирам все давалось легче и как-то проще. Хотя, в проулке мог быть кто угодно: дилер запретных книг, торговец гипноспрея или чистого годжолоина. Привыкшие к его разбавленной дозе в соках и фруктах постоянно ищут концентрат или что-то подобное. А привыкли все. Продажа левака на стороне не в интересах «Джу&Фру». Отчаявшихся торгашей или членов банд ловят и расстреливают, ибо «никто не вправе толкать чистую Радость в обход управленцев-вольнодумцев», как гласит один из Законов.

Бросив окурок, Марк замечает человека, которого ждет уже третий час. Тот прыгает через лужи, часто оглядывается, что удивительно, учитывая его должность и статус, хотя, может быть из-за своего положения он и страшится всего вокруг. Еще удивительнее, что у него нет охраны. И, как было сказано, охрана привлекает лишнее внимание, мешая становиться невидимым и принимать, подобно хамелеону, черты окружения. И действительно этот человек похож на идущих рядом пешеходов в единой влажной толпе, промокший насквозь и будто бы не замечавший этого. Человек скрывается умело, но Марк узнаёт его, он узнал бы этого почти-невидимку в любом месте города. Правда, его испуганный вид непривычен, он всегда представал перед Сенпеком этаким главарем банды, ошарашивал бравадой и наглостью. Сейчас мужчина казался жалким подобием себя.

У них не оказалось раций, поэтому Сенпек направляет дуло фонаря вверх по улице и дважды быстро включает-выключает, озарив на долю секунды проулок. Выкинув окурок, он спешит по следам вошедшего в подъезд мужчины в черном плаще и в шляпе с набухшими от воды свисающими полями. Сенпек едва успевает подставить ногу под закрывающуюся дверь, прежде чем сработает электронный замок.

В подъезд они заходят уже слаженной командой с Городинным, Пташкой и Клыком. Они все-таки ожидали парочку мускулистых телохранителей, которые должны охранять их цель, но лестница пустует, лифт старчески кряхтит, поднимая себя и пассажира. Четверка бежит по ступеням, стараясь не отставать. Когда кабина останавливается на пятом этаже, отряд замирает на ступенях чуть ниже. Скрип открывающихся створок, глухие удары сердца. Несколько секунд тишины, словно человек прислушивается, ждет. Потом гремит ключами, а квартет шуршит подошвами, бежит.

Первым его настигает Клык. С разбега толкает мужчину в плечо, и тот отлетает к стене, роняя связку ключей и пакет. Выкатываются булки, бутылка молока и бутылка виски. Шляпа слетает с головы. На грязном полу шумно и пугливо возмущается Савелий Мухоловский. Марк направляет на него пистолет и приказывает замолчать.

– Поднимайтесь, инспектор, ― говорит он, и в его голосе железо смешалось с бетоном. ― Есть разговор.

***

Ему снова приснилась больничная палата, и врачи, как будто, те же. Его спрашивали, как он себя чувствует, и помнит ли, что произошло, ну те вопросы, которые, обычно пропускаешь мимо, потому что голова трещит по швам. Но он проснулся и решил, что все было сном, и кто-то в моменты его пробуждений подходил и задавал эти глупые вопросы. А очнулся он на жестком диване, окна занавешены, и полумрак осел на старом телевизоре, на шкафу и кресле напротив вместе с пылью. Тут словно давно никто не жил.

Сенпек кашляет, и из тени кресла слышится неожиданно высокий возглас.

– Марчик! ― лицо Корока возникает в солнечной прорези из окна. ― Эдик, сюда! Он очнулся!

В комнате материлизуется Городинн. На нем поварской халат с принтом яблок, бананов и ананасов, словно пародия на символику «Джу&Фру». Из коридора прилетают шипящие звуки чего-то подгораемого. Сенпек морщится от боли в боку, там бинт повязки, следы то ли йода, то ли чего-то такого, дезинфицирующего.

– Тебя вылечил доктор Юзеф, ― говорит Эдуард. ― В очередной раз, как он высказался. Ему приходится много рисковать, но джуттсам рад.

Первое, что булькает Марк:

– Где Марина?

Потом:

– Спасибо за спасение.

Корок молчит, снова говорит Городинн:

– Она у них, Марк.

– У кого?

– У них, ― просто повторяет он и включает телевизор.

Там привычные новости, Ирина Инира вещает, и видно, не в первый раз:

– Вчера была поймана последняя преступница из богемщиков, любительница Художки. Поймана по личному приказу Верховноглавного, и им же осуждена на казнь через повешение! Ура!

Слышатся запрограммированные аплодисменты. Появляется черно-белая фотография Марины в верхнем правом углу, и она выглядит как завзятая преступница, рецидивистка.

– Приговор приведут в исполнение через несколько дней на свадьбе достопочтимого и самого любимого нашего Верховноглавного и знаменитой актрисы обучающей эротики Агафьи Каразинсской.

Марк резко поднимается в постели, но почти так же быстро падает спиной обратно, почувствовав боль в боку по новой. Перед глазами вспыхнули искры. Подушка под ним промокла. Корок заохал и как-то закудахтал, протягивая морщинистые руки, желая помочь, но сам был утоплен в кресле взыгравшими старческими болезнями, как результат многодневного скитания по грязным улицам. Городинн проверил повязку и недовольно цокнул, увидев свежие красные пятна. В итоге пришлось все вновь промыть и сменить бинты, при этом уговаривая Сенпека оставаться на месте и выслушивать его речи о Марине и о том, что он не может потерять ее снова. Он хочет уехать, ее нужно спасти! И он как будто не обращает внимания на свою рану, так искусно зашитую бывшим полицейским.

– Повезло, что пуля прошла насквозь, ― бурчит Эдуард Борисович, недовольный нервозностью Марка, хотя он понимает, что творится в душе Сенпека. И промывая пулевое ранение, он думает о своей умершей любви.

– Сегодня была доставка фруктов? ― внезапно спрашивает Марк.

Получив кивки от обоих друзей, требует принести корпоративную корзину. Годжолоин должен помочь ему не чувствовать боль. Давно известный ему способ заглушить ненужные мысли, особенно воспоминания.

Вскоре корзина ополовинена, а Сенпек летает над радугой. Эхом до него доносится голос Городинна:

– Хорошо, что я стрелять не разучился, положил бывших коллег, но закончились патроны, эх, а еще ты там, лежал, истекая кровью, а Виктор застыл в ужасе, я такое раньше видел. И благодари Марину, кстати! Прикрыла нас, приказала тебя беречь, помогая запихивать на заднее сиденье. Вот же гады! Не вовремя, не вовремя мы им… А потом ее сцапали, и я надавил на газ, а она кричала, чтоб мы сматывались. Я не виноват, Марк!

Последние слова он прокричал и часто-часто задышал, хлопая ртом. И его возглас отразился эхом в собственной попытке Марка оправдаться перед возлюбленной.

– Мы ее бросили. Вы… Прости меня, ― сквозь радужные видения пробормотал Марк.

Он лежит все на том же продавленном диване в съемной квартире Городинна, который, он почти уверен, не приводил сюда своих детей, впрочем, кажется, он обмолвился, что его сын и дочь и не стремились попасть в протухшую перегаром и сигаретами келью на тридцать квадратных метров, в которой до отца проживала орава незнакомцев, и что тут творилось раньше (?), в общем, брезгливостью его отроки пошли в мать. Сенпек, пролетая где-то в темноте, пытается вновь услышать голос предков, Звездного народа, но слышит отцовский приказ, чтобы они с матерью быстро собирали вещи и возвращались домой, а потом он бьет отца, один раз, но последний, и видит круглые несчастные глаза матери, ее слезы и тут как раз вернулся домой ее нынешний ухажер. Дело закончилось тем, что оскорбленный Родион трусливо ушел, а потом, как множество раз вспоминал Марк, он увидел отца уже в гробу, гроб с крышкой в земле. Сколько еще он помнил тот удар, лицо отца, гневного и надменного ставшего сразу же несчастным и оскорбленным, больше Марк не увидел улыбки или какое-то проявление радости на его лице, в следующий раз это лицо было покрыто дешевым гримом покойника. Но блуждая в темноте, Сенпек услышал отцовский голос и сразу же взмолился о прощении, и не только у Родиона, но и у Марины, а еще у матери. Почему-то он чувствовал себя виноватым перед ней. Лицо отца явилось ему, и отец улыбался умиротворяюще и понимающе. Он безмолвно простил его, а потом возле Сенпека-младшего появились праотцы, светящиеся звездной энергией, окружили его и почти сразу превратились в светящиеся голубоватые сгустки, и каждый пролетел через то место, где в Марка попала пуля, а после исчезли.

Сенпек открыл глаза, его окружила ночь, а сквозь нее редко просачиваются всполохи голограмм за окном. Потом он услышал жужжание пролетевшего дрона. Удивительно, но Виктор так и остался в кресле и вновь громко всхрапывал. Именно сейчас Марк понял, что он напоминает его Младшего дедушку. Храп взорвался, потом оборвался и вновь выстрелил автоматной очередью, но, удивительно, Марку даже показалось, что он увидел этот храп. Но потом понял, что выдох Виктора разогнал тучи сигаретного дыма, которые напустил Городинн, по привычке своей не любивший почему-то курить на балконе, к тому же мучившийся бессонницей, что в итоге привело его вместе с потерей любимой к алкогольному снотворному.

Сенпек садится в постели, тупая ноющая боль отголосками скрывается где-то внутри живота. Среди дыма проявились глаза Городинна, и, как будто, он не сводил взгляда с Марка всю ночь его путешествия.

– Мне нужно на улицу Меховщщикова, ― прокашливается Сенпек.

Городинн снаряжает свою старенькую машину, загружает новую фруктовую корзину, только что с утра оставленную безликим курьером под дверью, потом по просьбе Марка вручает ему весь запас гипноспрея, который предназначался полицейскому для последнего полета из жизни, о чем он, правда, предпочитает умалчивать. Корок предсказуемо остается в квартире. У них один табельный пистолет на двоих. Еще берут аптечку, воды, свежий бинт опоясывает Марка под не совсем свежей футболкой Эда, сверху напялена стариковская жилетка, а на голову такая же старая кепка. Марк нацепил фальшлицо и смог спуститься на улицу без чужой помощи. Он съел еще годжофруктов и почувствовал бодрость и силу.

И вот они мчат с разрешенной скоростью по улочкам. Марк для верности прочистил нос гипноспреем и откинул голову на кресло. Как бы он не старался заглушить боль тела, но мысли о Марине и ее казни, и «что с ней сейчас делают, может быть пытают (?)» вибрировали в висках, распирали голову.

Дважды отмахнувшись от залетевшей в машину голограммы Любомира, они останавливаются в середине длинного сплошного строения, и, если верить карте, это улица Меховщщикова. Нумерация домов разделена торговыми лавками, закутком сапожника, аптекой, сгоревшими руинами некогда жилой четырехэтажки, которые, почему-то не стали восстанавливать, а за руинами оказался темный проход, зарешеченный скрипучей калиткой. Там мусорные баки прижались к стене, пробежали крысы и собаки, парочка бездомных возмутилась в ворохе тряпья, как истинный показатель городского гостеприимства, а еще из тени появилась железная винтовая лестница. На ее верху дверь. На пороге длинная фигура человека, который представляется им как Клык.

Он торопит их и запирает дверь на все замки и запоры. Внутри темновато и виднеется огонь в старом свинцовом камине, чей полукруг дымохода покрыт облупившейся краской. За овальным столом обедают пятеро мужчин и шесть женщин, гремя вилками и ложками об алюминий тарелок. Выжившие из Резисто, парочка сбежавших из «Сизиффус», рядом Иннокентий К, Висс. Пташка подбегает к Марку и крепко, насколько позволяют ее худые ослабшие руки, обнимает его.

В этот момент на шум спустились по прячущейся в тени угловатой лестнице Гуттенборг Всеволодович, Элиз и дворецкий-робот Макар. Торопились слажено, будто ждали подходящей секунды для явления.

– Племянник! ― воскликнул Паррапананов, пыхтя на ходу черепаховой трубкой с поблескивающими стразами, которую наверняка купил на одном из множества подпольных рынках сбыта краденого или изъятого. Отвалил пару сотен джуттсов, не меньше.

– Марк! ― вторит нотой «си» Элиз.

Макар удосужился поклониться, словно Сенпек тоже был его барином. Увидев Гутеннборга, Марк взревел:

– Предатели!

– По́лно тебе, племянничек! ― казалось, Паррапананов был растерян и возмущен. ― Предателями кличешь. Это все ради общего блага, неужто не ясно? Как жить с такими законами? Как без Художки? Упиться Радостью и умчаться ввысь? Это все ложное. Искушение! Яблоко и Змей-Круговсский. История стара, как мир.

– Меня из-за вас посадили в тюрьму! ― как будто вновь заболело в боку.

– Тебя посадили, потому что ты комиксы сочинял!

Марк оседает на пол. Кружится голова, пульсирует под ребрами.

– …а еще послушно развозил корпоративную отраву по городу. Мы хотели подтолкнуть тебя, направить. Думали, ты сдался, пощадите, и лапки к верху.

– Прекратите! ― воскликнула Пташка.

Вскоре Марк был водружен на кушетку рядом со столом. Его вновь осмотрели, сменили повязку. Вкололи что-то, что должно ему помочь, по словам Пташки. На десерт он вновь употребил яблоко и банан из корзины. И отключился на пару часов, за которые Городинн успел представиться и рассказать о судьбе Марины, о чем, в общем-то, всем было известно из теленовостей, а еще поведал подробности ее поимки.

Поэтому Сенпек проснулся в густом ворохе спора и витиеватых предложений, что им делать. Когда он уселся на кушетке, все разом замолчали, что заставило его почувствовать некоторую неловкость, а потом на одном дыхании высказаться. Единственный шанс спасти Марину ― похитить Аполлона Круговсского.

***

Мухоловский сидит послушным школьником на деревянном табурете и хмуро смотрит на незваных гостей. Недавно он получил повышение за поимку сбежавших из «Сизиффуса» заключенных и теперь пополнил ряды личной охраны Круговсского. Клык уселся на сером диване и жадно поедает консервированную фасоль, нарочито громко чавкая, ввинчивая взгляд в инспектора. Прошел почти час, как они устроили перестрелку глазами.

За окном включились уличные фонари с датчиками движения, которые пищат почти каждую минуту от пробежавшей собаки или кошки, или несчастного бездомного, позабывшего о комендантском часе. В небе дронов стало больше, чем ворон или голубей. Впрочем, городские птицы истреблены голодающими бродягами. Датчик на фонаре под окном оглушительно затрезвонил, окрасив улицу кроваво-красным светом.

– У вас нет другого выхода, инспектор, ― говорит Марк, сидя возле журнального столика с глянцем биографий и статей о Корпорации, поверх которых выставлены кирпичи запретных книг. ― Либо помогаете нам, либо сгниете в тюрьме, соседями в которой будут те, кого вы арестовали.

Кресло оказалось удивительно жестким, Марк почувствовал каждую прогнившую и выбившуюся из поролона пружину. И весь последний час Сенпек крутился жарившимся угрем, пытаясь найти удобное безболезненное положение. Когда запищал датчик, он в суматохе поднялся и незаметно облегченно выдохнул. Каменное кресло напомнило ему лежанку на чердаке у Детей Неба и матрас в бункере будущего.

– У нас есть доказательства, Савелий, ― тихо продолжает Марк. ― Я видел вас на черном рынке книг, ну и в вашей квартире запретной продукции предостаточно. Вы так любите детские книжки?!

Пташка как раз держит в руке одну такую под названием «Кто-Кто и Мандарин» с рисунком жирафа и слона на обложке. Марк на секунду замер, а потом, прогоняя от себя лишние мысли, прошелся вдоль голых стен, заметив дырки от гвоздей и светлые пятна от когда-то висевших картин.

Несколько табуреток и пол скрипят под тяжестью джуфрушных журналов, брошюр по выявлению богемщиков, фантазеров, инструкции по обыску квартир поднадзорных и прочее, что составляет суть работы инспектора. Из набросанных кривой башней газет и корпоративной писанины выбилась толстая книга. Раскрыв ее, Марк увидел десятки старых фотографий, сделанных на пленку.

Мухоловский обнимает кого-то и улыбается. На фото он моложе, без усов, шевелюра гуще и темнее. Застывшие моменты счастья. На большинстве фотографий будущий инспектор обнимает девушку, держит на руках младенца, и младенец с каждой страницей фотоальбома растет и становится подростком, молодой девушкой, словно на перемотке давно забытых видеокассет. На последней фотографии Мухоловский такой, который был больше похож на сидящего напротив, вместе с женщиной с короткой стрижкой и легкими морщинками под глазами, обнимает девушку, свою дочь, широко улыбающуюся, а в руках у нее диплом Университета О.

– Где ваша дочь, Савелий? Жена?

Мухоловский посмотрел на него узником своего прошлого, в момент потерявшим половину веса, едва не истончившись до костей. Его глаза утонули в мешках недосыпа или болезни, давней, засевшей глубоко внутри. Он поджал губы, устало вздохнул, посмотрев при этом на Пташку.

– Папа, ― вдруг сказала она. ― Папа, помоги нам.

***

Вениамина Мухоловская, или Пташка, с момента своего совершеннолетия вставила кольцо в нос, нанесла татуировки на половину тела от подбородка до щиколотки, запечатлев разноцветными чернилами в плоти и тонкой коже рычащую львицу, запутавшуюся в сплетениях влажных блестящих жгутах змей на фоне радужных бликов и туманных испарений призраков. Словно стремилась стереть свое прошлое, затеряться в фантазиях, создав новое будущее, новую Себя. Ее милое детское лицо огрубело ненавистью к парочке бывших любовников, бывшему начальнику в Доме управленцев-вольнодумцев, где она выдержала полгода офисного прозябания, и лишилось младенческой пухлости, которой приписывались ее щечки, всегда приводившие покойную мать в восторг, но ее саму, Пташку, заставляли ненавидеть себя и свое тело.

Это и не утихшая с годами школьная травля привели ее в ванную комнату к отцовской старомодной бритве с выкидным лезвием. Заставило, как в модных на тот момент любовных романах и фильмах, набрать полную ванну горячей воды и попытаться вырезать на руке от локтя до запястья «ненависть». Слово, которое, впрочем, не было направлено трем одноклассницам, изводившим ее, а было клеймом, которое они поставили на нее ее же руками. Она успела «написать» только «н», когда домой раньше времени вернулся отец.

Через несколько лет, когда мать вознеслась на небо, не справившись с черными когтями легочного рака, Пташка повторила попытку и очнулась в больнице. На руке так и остались шрамы в виде «Нена», слово, которое она иногда использовала как псевдоним для своих первых фантастических стихотворений ― Му Нена. Но потом вспомнила, что мать в детстве звала ее воробьем, и придумала новое, ставшее вскоре ее единственным именем. И даже в разных съемочных группах, работая над рекламными роликами или обучающей эротикой, все звали ее Пташка. Невысокий худой птенец, закрывший детские шрамы (настоящие и душевные) пестрыми картинками.

Редкие разговоры с отцом прекратились вовсе, когда придумали новый Закон. Когда запретили то волшебство, укрывавшее ее от прогнившего мира, ставшим пародией на настоящий. Когда ее арестовали на уличном протесте и нашли в кармане куртки маленький блокнот в черной кожаной обложке, в которой она втайне записывала свои стихи. Отцу стоило больших усилий вытащить Пташку из клетки и стереть все следы ее задержания, так послушно записанные молодым новичком.

Потом были Изъятия. И отец без сопротивления позволил забрать все материнские картины, написанные ею в моменты счастья, в дни беременности, в годы, когда они с отцом любили друг друга иногда слепо, но всегда пылко и взаимно. Но Пташка не желала просто смотреть на уничтожение материнского наследства, на сожжение их семейного прошлого, даже, можно сказать, фундамента, на котором держалась семья. Савелий не успел ей помешать. Девушку скрутили вмиг двое бравых солдат с номерами вместо имен. Продержав взаперти несколько недель, ее выпустили, поставив в паспорте клеймо «потенциально поднадзорной», бросив на край общественного порицания и гнева. В семейный дом она вернулась только, чтобы собрать вещи, уместившиеся в небольшой спортивный рюкзак, и покинуть его, не оставив записки. О многом и, особенно, об этом своем капризном показушном поступке она жалела весь следующий год, но упорно не хотела выходить на связь с отцом.

Маленький упрямый воробей.

***

Она с трудом узнала свой старый дом в окружении руин снесенных построек. Там когда-то жили друзья ее детства. Едва смогла увидеть в осунувшемся поседевшем инспекторе своего отца, так комично упавшем от удара в плечо, но потом увидела его несчастные испуганные глаза и ощутила острый болезненный укол совести, что не помогла ему, не подала руки родному человеку. Пташка до последнего не верила, что их честная компания направляется по его душу. Когда его подняли и втащили в квартиру, когда усадили на древнюю кухонную табуретку, она все еще сомневалась, а поняв, подумала, может спрятаться или вновь сбежать, но вот она посмотрела на него, назвала Папой, и постаралась не замечать удивленных взглядов, впившихся в нее шипами возмущения. Она заплакала и увидела его слезы. Взяла за руку, такую сухую и тонкую, стариковскую в его какие-то пятьдесят. Черно-белая ксерокопия человека.

– Я не продавал книг на том рынке, ― внезапно говорит Мухоловский. ― Я искал любимые сказки дочери. Предлагал все книги, какие у меня есть за детскую книжку о приключениях Мандарина и Кто-Кто.

Через минуту Пташка увела отца в старую родительскую спальню, прихватив книгу о слоне и жирафе и взяв семейный фотоальбом. Клык так и продолжил поедание консервов. Он включил TV, только чтобы заглушить пищащие за окном датчики и лай собак. Принялся играться с пультом, переключая каналы и каждый раз натыкаясь на безупречно зализанные волосы Абрама Штолина.

Через тридцать три минуты Пташка сказала, что отец согласен помочь.

***

Устроитель свадьбы Аполлона Круговсского и Агафьи Каразинсской в прошлом был дизайнером одежды и ювелиром Рафаэлем де Ениссто. Он носил пестрые наряды, длинные золотистые локоны и улыбался блестящими винирами. Его любимая порода собак ― корги. Он выпивал только мартини. Но после Закона все это исчезло, костюм, парик и виниры пришлось снять, отдать при Изъятии, и теперь его улыбка не была такой ослепительной, костюм больше походил на униформу инспекторов Контроля, а волосы, его настоящие редкие волосы, топорщились мелким ежиком с проседью вокруг гладкой лысины. К его несказанной радости в продаже оставили мартини, но, правда, не настоящий, а какую-то жалкую пародию, которой травят несведущих. Поэтому Рафаэль познакомился с одним мутным типом, который провозит контрабанду не менее мутного алкоголя. И это едва ли не единственная радость де Ениссто, оставшаяся в его серой ограниченной жизни.

К удивлению многих он был женат и воспитывал троих сыновей, один из которых уже успел загреметь в тюрьму за пошлые и к тому же запрещенные стишки на политическую и фруктовую тему. Лучше бы посвящал свои рифмы какой-нибудь девчонке, но нет, сокрушался несколько месяцев назад Рафаэль, он высказывает опасные мнения и теперь взирает на мир через решетку новых каземат для творческой преступной богемы. Тюрьма называется «Тартар». Очень подходящее.

Благо тюрьма недалеко, буквально в нескольких кварталах от их пентхауса в небоскребе «Пальма» на улице имени Круговсского, который теперь семья де Ениссто вынуждена делить с подселенными несчастными, ожидающими, когда на месте их снесенных домов построят новые. На этой недели должны привезти еще новичков, надежных людей, как о них отзываются инспекторы КВ, покорно выполняющие все требования законов.

Если бы не высокий пост Рафаэля и его послушание приказам, сын бы давно сгинул и отправился на дно в тартарары, да простит его старик де Ениссто, бывший учитель грамматики, за тавтологию. Если он блестяще организует свадьбу Верховноглавного и этой тощей актрисульки, фильмы с которой его ни разу не заводили, сын Рафаэля выйдет из тюрьмы через неделю. Ну и, разумеется, бунтующий нрав двадцатилетнего бывшего студента нужно будет угомонить и приручить.

Так сказал Аполлон. И приставил к нему персональную охрану во главе с неким Мухоловским, который в прошлом был безупречным инспектором. И он действительно умело руководил безвольными солдатами КВ, окружающими Рафаэля везде, даже, если позволите, в общественных уборных, куда дизайнер обычно сбегает не только облегчить мочевой пузырь, но и свою измученную душу, пытаясь на несколько минут оказаться в одиночестве кабинки.

Круговсский поручил Рафаэлю все, люди его уровня не занимаются своими свадьбами и любыми другими праздниками. И список гостей составляет Рафаэль, и выбирает стиль, музыку, угощения, костюм жениха и платье невесты, он должен знать предпочтения новобрачных, поэтому он провел один день в компании Агафьи, выслушивая ее нелепые подростковые фантазии, которые она нежно лелеяла и продолжала лелеять даже в свои постподростковые двадцать пять. Ее платье должно быть белым, но (но!) с «милым розоватым оттенком», который по ее мнению, символизирует невинность вступающей в замужество девицы. И как бы ей намекнуть, напомнить, что она же снялась в тридцати с лишним фильмах для взрослых, да и мало кто поверит, что, прожив четверть века, она по-прежнему непорочна. К тому же, не надо забывать, что в двадцать она успела неудачно выскочить замуж за парня, с которым встречалась с девятого класса, и развестись через год, и что вы хотите сказать в итоге?

Конечно же, Рафаэль широко улыбнулся и поспешил горячо согласиться с ней, подтвердить ее безупречный вкус, «это я вам как дизайнер говорю».

Задыхаясь от завышенного самомнения Агафьи, плюс ее почему-то всегда плохо пахнущего «аромата» изо рта, Рафаэль де Ениссто с ужасом ожидает дня свадьбы и сердится от прилипчивого, постоянно находящегося рядом Мухоловского, будто кто-то и вправду захочет навредить безобидному устроителю свадеб.

Так за ними и следили, прогуливающимися в окружении толпы охранников и помощников Рафаэля по магазинам посуды и свадебных приготовлений, нарядов и ресторанов.

***

Звонок Мухоловского застал бывшего дизайнера в кулуарах супружеской спальни, в объятиях жены. Госпожа де Ениссто привычно приняла снотворное, после череды таблеток от депрессии и чего-то еще, возможно, что не может быть совместимым, но она принимала уже который месяц, сразу после Закона и вдвойне после отбытия сына в каталажку. Ее появившийся с почтенным возрастом храп разносил стены и барабанные перепонки вынужденных соседей ― временных подселенцев. Поэтому Рафаэль не сразу узнал и услышал голос Савелия по старомодному домашнему телефону с диском набора номера.

– Мухоловский, вы? ― хрипя спросонок, переспросил он. ― Где…? За дверью?

Голова начала пульсировать болью и беспокойством. Глава его охраны просто так не звонит и не заявляется посреди ночи, к тому же, что ему помешало просто нажать кнопку дверного звонка? На пороге его встретили спокойный взгляд Мухоловского и взволнованные глаза незнакомцев. Неужели, снова подселяться будут? Да куда уже?