Текст книги "Ильгет. Три имени судьбы"

Муравьи

Утром одним добытчиком стало меньше – ушел Оленегонка.

След лыж уходил на восход и терялся в долине. Небо цвета кровавого молока застыло над тайгой. Женщины, узнав о пропаже Яндо – быстроногого, меткого и к тому же видного собой, – пришли в замешательство, а потом подняли гвалт. Женщины знали – Оленегонка не вынес моего счастья. Не знал об этом лишь я.

Из чума, держась за плечи родича, вышел Йеха и впервые за эти дни подал голос:

– О ком плачете, добрые люди?

Женщины от удивления замолкли. Йеха говорил, как свой, – мирно и просто.

Чудо ослепления великана немощной старухой видели все, и все понимали, что здесь была воля бесплотных. Но, наверное, никто не верил, что человек, разом превратившийся из великого воина в беспомощного калеку, не таит в себе зла на людей, через которых обрушилась на него горькая участь.

Каждый из людей видел недоброе в молчании Йехи, за ним ухаживали, как за младенцем, но трудно было сказать, чего в этой заботе больше – сострадания или страха.

И вдруг сын тунгуса заговорил так, будто ничего не случилось. Никто из людей не знал – и я тоже, – что ослепление стало началом другого чуда, скрытого от посторонних глаз.

Потом настал день, и Йеха рассказал мне о чуде.

Его имя не имело смысла, поскольку означало боевой клич. От рождения он был заметно больше своих сверстников, он рос и стал огромным. Никто из людей не видел для него иного пути, кроме пути великого воина. Йеха оправдал надежды – один стоил двух десятков. Но невиданная крепость тела смягчила дух. Мужчины шли на войну, разжигая в себе ненависть к врагу, призывая свирепого духа в свои сердца, Йеха же бил врага одной телесной силой и свирепость, которой распугивал многих, носил, как шаман носит чужое лицо.

Он знал об этом свойстве своей души, стыдился его, и потому заставлял себя искать соперника, шел воевать против тех, кто не сделал никакого зла его семье. Он чтил людей, и никому из них не доверил бы свою самую глубокую и постыдную мечту – никогда не воевать. И чем сильнее мучила его постыдная мечта, тем злее становился Йеха.

Родичи посмеивались над его страстью днями просиживать у муравейника, но это был добрый смех над невинной забавой великого воина, полезного человека своей семьи, к тому же совсем молодого, еще не знавшего женщины.

В жизни муравьев он видел лучший удел всякого живого дыхания. Каждое из этих крохотных разумных существ бежало своим путем, и сына тунгуса изумляло, что, сталкиваясь, они мирно расходятся, и, поглощённые своей непонятной, но, несомненно, великой заботой, спешат дальше, будто не видят друг друга.

Он изумлялся тому, как одинаковы муравьи, и нет среди них ни больших, ни тщедушных.

Но однажды он увидел муравьиную войну.

Небольшой отряд черных муравьев напал на муравейник рыжих, и впереди черных шел один, заметно больше своих собратьев. Это был вожак, и тех немногих врагов, что попадались на его пути, он давил одним движением. Йеха видел – движение муравейника не останавливалось, каждый нес свою ношу, но откуда-то из глубин появились рыжие, которые, как видно, ничего и никогда не носили на своих спинах. Один за другим они бежали к подножию муравейника, и те, кто спускались первыми, сразу находили смерть, потому что черные были заметно больше.

Захваченный зрелищем, Йеха уже схватил тонкую веточку, чтобы вмешаться в чужую жизнь, но задержал руку…. Силы рыжих прибывали, они наплывали на врага, битва стала плоским шевелящимся пятном, которое неудержимо наливалось рыжим цветом. А потом отступили обороняющиеся, и сын тунгуса увидел: рыжие тащат по трупам врагов разъятое на части тело большого чёрного муравья.

И, потрясённый Йеха заплакал…

С той поры постыдное желание стало еще сильнее.

«Когда я искал, как поссориться с тобой, я вспомнил того чёрного муравья», – так сказал мне сын тунгуса.

А потом Нойноба приказал ему вести четырех товарищей в помощь семье Хэно. И когда моя мать, по наущению свыше, лишила его глаз, вся внутренность Йехи провалилась во мрак и ничего не чувствовала, кроме боли. Потом ушла боль, осталась только тьма. Но настал день, когда сыну тунгуса показалось, что тьма перестала быть тьмой.

Его кормил родич, потом он получал еду из теплых рук старухи, потом его кормила Нара – и Йеха понял, что войны в его жизни не будет, даже если сама жизнь держится только на милости тех, кто чувствует свою вину перед ним. Уже никто не ждет от него свирепого лица. Он станет бесполезным псом, которого кормят только из почтения к прежним заслугам и за то, что он дает детям поиграть с собой.

И теперь уже другая, не постыдная, но странная мысль посещала сына тунгуса – он радовался слепоте. Мысль была настолько нелепой, что не умещалась в разум, и Йеха – так же как прежде возбуждал в себе гнев – искал в себе печаль.

Печаль была только одна – он никогда не сможет смотреть на жизнь муравьев. Но и она не смогла поглотить всю душу, потому что взамен утраченного зрения сын тунгуса услышал звуки, о которых никогда не знал. Больше всего он хотел, чтобы рядом с ним ходил неотлучно зрячий человек и говорил, откуда происходят эти звуки. И оттого заботы людей стали ему близки и, когда он услышал женский гвалт, попросил родича вывести его на волю и сказал – мирно, по-свойски, так что удивил всех:

– О ком плачете, добрые люди?

Ему сказали.

Йеха попросил родича подвести его ко мне.

– А я думал, что он тебя прирежет. Сонного.

– За что?

– Когда ты жил у Хэно, ты смотрел только на свои ноги. А я видел его лицо и слышал его слова.

Йеха рассказал мне, как злобный смех исковеркал лицо Оленегонки, когда он говорил про подарок, с которым такой заморыш, как я, не знает что делать. Я удивился.

– Нара – его крови. Разве нет других женщин?

– Нет, – сказал Йеха. – Зато теперь ты можешь спать спокойно. А кроме того, твоя Нара досталась мне – кормит меня, как добрая жена, прикладывает сухой мох к лицу. Выходит, я победил в стрельбе.

Великан захохотал, и вслед за ним засмеялся я.

Подошел Лидянг и обругал нас хрипло, по-стариковски зло.

– Вы хоть знаете, куда он ушел?

– Жить одному, – неуверенно сказал я.

– Росомахи… один, без чума и припасов – в такое время человек не выживет.

– Не бойся, мудрый дед, – раздался насмешливый голос Йехи. – Этот парень может найти что угодно, только не смерть.

– Этого-то я и боюсь, – мрачно ответил Бобер и пошел к старикам.

* * *

Втроем мы пошли на охоту. Хозяева этого леса смилостивились и дали нам кабаргу. Люди были сыты и на время забыли об уходе Оленегонки. Но тем оленем кончилась милость хозяев леса. Добыча уходила от нас, петли пустовали, и в середине месяца великого холода мы принялись за ездовых оленей.

Мы ходили в тайгу, но возвращались и падали оледеневшими птицами, не в силах бросить рукавицы у порога. В чумах вспоминали сказ о брошенной жене, которая ловила мышей под снегом и была едва живой, когда нашел ее в тайге добрый и сильный человек.

Той зимой никто из людей не тревожил нас.

Той зимой голод решал, кому жить. Трое стариков и столько же старух умерли вскоре, – старики считали неправильным жить, когда есть дети, пятеро мальчишек, доросших до локтя взрослого мужчины, и отдавали им большую часть своей еды. Но трое из них – самые маленькие – не выжили.

Матери похоронили детей, не имея сил на плач, и втайне радуясь их успокоившейся участи.

Мудрая старуха держалась крепкой сосновой шишкой, но и она перед весной пожаловалась на усталость, легла, закрыла глаза и больше не открывала.

Лидянг вовсе не считался стариком – вместе со мной и воином Нойнобы он ходил в тайгу, ему доставалась мужская доля пищи. Великану Йехе не дали умереть, хотя он был бесполезен, как младенец, – Нара, не спрашивая меня, отделяла часть моей пищи и несла слепому. Немного отдавал ему единственный здоровый родич. Сколько едят другие, Йеха не знал.

Никто из людей не роптал на раздел пищи, ибо это был вековой закон всех племен – отдавать слабому самую худую еду.

Бунт вдов

Когда уходил тяжкий месяц наста, послала нам тайга тощего весеннего лося. Он отбился от тех, с кем проводил время холодов, обессилел, оставлял за собой пятнистые следы ног, израненных жёсткой коркой, покрывавшей снег. Зверь, казалось, был рад тому, что увидел нас и неподвижно ждал своей стрелы.

Большая добыча дала нам дожить до тех дней, когда потоки весенних вод понеслись с гор в долину. Оставалось нас четверо мужчин, моя Нара и еще десяток женщин – молодых вдов семьи Хэно.

Весной женщины, шатаясь, вышли из чумов, посмотрели друг на друга и начали плакать. Многие из них были свежи телом, но эта зима сделала их похожими на старые ровдуги. Только сейчас – не в пору холода – они поняли перемену в своей судьбе. Сытая жизнь в достойной семье Хэно приучила их смотреть на себя чаще и пристальней, чем это делали замужние женщины простых и менее сильных родов. Женщины хотели прежней жизни, и это желание день ото дня становилось все сильнее, оно заглушало ту единственную разумную мысль, что прежнего уже не вернуть. Они делали привычную работу, собирали первые травы, обходили окрестности стойбища в поисках еды – хотя бы тех же мышей, которыми питалась несчастная брошенная жена, – они собирались вместе, о чем-то говорили подолгу и тихо. Но всякому, кто смотрел бы на них, было бы видно – они собираются оплакивать свое несчастье и в том находят утешение.

Единственный человек, который мог слышать их, когда добытчики уходили в тайгу, был Йеха. Он выходил на четвереньках из чума и делал единственную работу, на какую был способен, – ломал сучья, принесенные молодыми вдовами из лесу.

Время шло, и разговоры женщин становились все громче, они уже перестали собираться все вместе, а сходились по двое или трое – и, наконец, настал день, когда одна из них вцепилась в волосы другой.

Женщины делили мужчин.

Тоска о горькой судьбе породнила их совсем ненадолго. Они начали вражду, понимая, что обиженных в этой вражде будет неизмеримо больше, чем довольных. Каждая из них хотела своего мужа-добытчика, ибо считала, что так положено любой женщине, тем более красивой, и не желала думать ни о чем, кроме своего права. Они превратились в весенних медведиц и потеряли страх.

Но вражда молодых вдов друг с другом оказалась недолгой. Пресекла ее вдова Передней Лапы, не молодая, но крепкая, высокая, по-рысьи молчаливая и зоркая.

Лидянг мог добывать зверя, но был плох как мужчина. Йеха, наверное, хорош на постели, но, как младенец, нуждался в заботе.

Самой сладкой добычей был молодой, статный воин Нойнобы, родич великана, – его-то и захватила вдова вожака воинов Хэно. Пока родственницы ее ругались и таскали друг друга за волосы, она увидела, как воин зачем-то собрался к реке, тихо пошла за ним и там, где уже не могли видеть чужие глаза, повалила его на подсохшую траву и высосала из него волю, как сладкий мозг из кости. Воин был плечист, велик ростом, но совсем молод, женщины ему только снились. И когда обрушилась на него вдова Передней Лапы, неистощимая и ненасытная в любви, он перестал видеть срамные сны и без стыда бегал за ней, как телёнок за мамкой.

Женщины, увидев это, поняли своё поражение, но было поздно – утробным страшным рыком вдова сразу отбила у них желание приближаться и оспаривать добычу. Она знала ту же тайну власти, что и ее погибший муж.

Неудачей закончились попытки захватить Лидянга и Йеху.

Одна из женщин – я не запомнил ее имени, так же как имён многих других женщин – мать двоих мальчишек, отощавших за зиму до прозрачности листа, подошла к Бобру и сказала бесхитростно:

– Ты, Лидянг, вдов и я вдова. Ты крепкий человек, и время тебя не берет. Стань моим мужем. Корми моих сыновей.

Старик знал о безумии женщин и спросил, улыбнувшись криво:

– Что дашь взамен?

Не отводя глаз, вдова ответила:

– Все, что на мне. Я вдвое моложе твоей умершей жены. Пойдём, посмотришь на меня и сам станешь моложе.

Она протянула руки к старику и повторила:

– Только корми моих сыновей. Они будут почитать тебя как отца.

Лидянг отстранил ее руки.

– Я и так кормлю…

– Нет, только их, – женщина сделала шаг навстречу старику, – как всякий отец кормит только свою семью и наслаждается только своими женами.

Тут проснулся дребезжащий голос Лидянга:

– Другие пусть подохнут?

– Пусть, – сказала женщина и заплакала, поняв, что ее постигла неудача.

– Э-эх, росомахина дочь, – протянул Бобер. – Не показывайся мне, а то отхлещу постромками. Как настоящий муж.

Являна Лучик, первой узнав о том, что старик отругал мать двоих мальчишек, первой кинулась на оставшуюся добычу. Родич Йехи был занят без остатка вдовой Передней Лапы, и Являна сама пришла к великану и сказала, что он может ходить, опираясь на ее плечи, – и так увела сына тунгуса в тайгу. В стойбище она вернулась под вечер и просила мужчин – к тому времени мы вернулись с охоты, – чтобы те привели домой Йеху.

– Ему медведица жена! – сквозь слезы кричала бывшая невеста Лара.

Над ней смеялись, и злее всех – сами вдовы.

* * *

Но прошло несколько дней, и вся их ненависть нашла выход.

Она обратилась на Нару – любимую внучку Хэно, единственную женщину великой семьи, получившую мужа, когда все другие мужей потеряли, – мужа невеликого ростом, но крепкого и открытого воле бесплотных. Они побаивались меня, эти женщины, но победа вдовы Передней Лапы, вмиг приручившей воина Нойнобы побеждала страх.

Однажды, когда мы – трое – вернулись с малой ходьбы, я вошёл в свой чум и увидел посиневшее в кровавых отметинах лицо Нары. Я спросил: «Кто это сделал?» – но Нара не хотела отвечать.

Губы ее будто слиплись.

Я позвал Лидянга. Старик смотрел на нее долго и равнодушно, а потом сказал:

– Надо кого-то убить. Ради страха.

Но страха в женщинах уже не было.

После молчания заговорила Нара:

– Когда будут у них мужья, безумие пройдет. Не надо никого убивать.

Злой бодрой походкой Лидянг направился в свой чум, откуда вышел, держа в руке большие ременные кольца – остатки упряжи последних оленей великого стада Хэно.

– Кто ее бил?! – закричал старик.

Женщины попятились от Лидянга. Только вдова Передней Лапы осталась на месте.

– Все.

Она говорила тихо и бесстрашно.

– Все понемногу, – повторила вдова и с едва заметной улыбкой глянула в сторону воина Нойнобы. Тот стоял в нескольких шагах, и было видно, как подпрыгивают его скулы.

Молчание длилось, и лицо вдовы полнилось торжеством.

Я был с Нарой, я хотел прикоснуться к ее лицу, но получил удар по руке. Нара не боялась боли – она знала то, чего не знал я: ласкать и жалеть жену, да еще при людях – бесстыдство.

Она глянула на меня, и ее взгляд был, как плеть Ябто.

Я вскочил и подошел к вдове Передней Лапы.

– Что будет дальше? – спросил я.

Вдова усмехнулась и ничего не ответила. Воин Нойнобы сделал шаг навстречу нам. Пятерня его лежала на поясе, там, где был длинный нож.

Я сказал женщинам:

– Вы настолько глупы, что не понимаете общей беды.

– У каждого – своя беда, – ответила вдова медленно, так, чтобы налюбовались все. Сказав, подошла к своему ручному теленку и встала рядом.

И тогда я сказал этой женщине, унаследовавшей не только родовое имя, но и душу погибшего мужа.

– Твоя правда. И поэтому слушай меня. Чтобы общая беда не стала моей, всех вас нужно перебить, как больных важенок. Тогда я буду спокоен за свой очаг и свою жену.

Женщины вздрогнули от моих слов, а вдова расхохоталась – в полную грудь, как мужчина. Она смеялась, а я видел тяжелый взгляд Лидянга, но продолжал говорить.

– Вы таскаетесь за нами и требуете пищи. Правильно смеешься, женщина, – у каждого своя беда. Есть другой способ избавиться от такой надоевшей ноши, как красивые вдовы. Сделаем, как все люди, – каждый добытчик добывает на свой рот. Теперь я человек, живущий своим очагом, у меня есть жена и своя родовая река – туда мне идти. Каждый из мужчин может сделать так же – выбрать себе жену и очаг. Прочие пусть живут, как знают. Ведь этого хотели вы, когда начали делить мужчин?

Первой заплакала мать мальчишек, и будто сильный ветер прошел по головам женщин, разметав их тяжелые волосы. Женщины кричали – каждая свое, и в тех криках я разобрал мольбу убить, но не бросать. Но сильнее их криков был взгляд Лидянга – я видел, как в нем наливается вражда, и воин Нойнобы уже сжимал рукоять ножа.

Вражду прервал оглушительный треск, похожий на грохот небесный.

Йеха сидел в чуме, обострившимся слухом слушал наши слова, и решил выйти, не дожидаясь помощи. А выйдя – запнулся и рухнул на ворох сухих веток, принесенных из леса.

Женщины бросились к нему, но сын тунгуса поднялся сам, взял за плечи сразу двоих и приказал подвести его к людям. Йеха обратился ко мне, но говорил так, чтобы слышал каждый:

– Когда ты еще был Собачьим Ухом, один парень обещал стать твоим псом. Но он сбежал – вот беда… А у нас совсем нет собак. Хорошо бы нам хотя бы одного пса, пусть даже слепого – лишь бы скалился. Я буду твоим псом, Ильгет. Перед тем как уйти в тайгу, привязывай меня длинным ремнем к ноге твоей жены и ни о чем не думай, добывай зверя.

Ответом ему была тишина.

Теми словами Йеха пресек вражду. Надобности в его службе, наверное, не было, никто не думал мстить моей жене, хотя она оставалась отдельно от других женщин, но те из них, которые ни на что не надеялись в борьбе за мужчин, видели в сыне тунгуса своего спасителя. После его слов женщины постигли бездонную глупость своего замысла. И даже вдова Передней Лапы притихла.

Оленегонка

Отчаянием и собачьим чутьем отыскал Оленегонка новое стойбище Ябто. В тот день, когда он ушел, пурга быстро спрятала след войска обиженных.

Оленегонка шел, повинуясь вере, что для несправедливой участи есть отмщение. Вера его была сильна – он не застыл во время ночевок на снегу, застланном лапником, не стал добычей зверя. За десять дней пути его пищей были две наскоро обжаренные над костром куропатки. Он не умер, и получил награду – след временного стойбища большого числа людей. Удача обновила тело Оленегонки, – еще пять дней, бесснежных и ясных, он шел по следу множества лыж, как по становому пути.

Силы кончились, когда он выбрался на ровную дорогу застывшего Йонесси и, увидев вдалеке ровные стволы белых дымов, полз остаток пути, не давая себе отдыха, который грозил сном, переходящим в смерть.

Он не дополз совсем немного – воин, высекавший пальмой прорубь, заметил его и притащил в стойбище.

Очнулся Оленегонка в чуме возле жаркого очага. Перед ним на высокой подстилке из шкур сидел широкий человек и протягивал ему костяную ложку.

– Ешь, – сказал он и пододвинул миску с дымящимся мясным отваром.

Пришелец заговорил, когда потеплело его нутро.

– Ты Ябто Ненянг?

– Откуда знаешь меня?

– Ненянга Ябто знает вся тайга.

– Еще не вся… С чем пришел?

– Подарок принес. Твоим воинам и тебе.

– Мне – какой?

– Знаешь Вэнга?

– Он жив?

– Пока жив.

– Это хорошо. Где же ты спрятал подарок мне?

Оленегонка положил ложку, приподнялся и показал Ябто две пятерни.

– Столько дней пути отсюда. Он один среди множества ртов подыхает с голоду.

Ябто задумался.

– Вэнга не умрет, – сказал, наконец, широкий человек.

– Я тоже так думаю. Этот заморыш открыт воле бесплотных.

– Откуда знаешь?

– Видел. Он один перебил половину мужчин семьи Хэно. Бешеный демон вселился в него. Но сейчас демона нет. Осталась пустая деревяшка.

Услышав это, Ябто замер и закрыл глаза.

– И самого Хэно? – спросил он после молчания.

– Наверное. Старик мертв.

– Сам ты кто таков?

– Мое прозвище – Яндо. Я из людей Нга. Я запомнил тебя, большой человек, когда ты приезжал гостить к отцу нашему и привозил Лара.

Ябто улыбнулся и отвалился на расстеленные шкуры – он был доволен и продолжал слушать.

– Если хочешь получить подарок…

– Хочу. Ты порадовал меня.

– … дай мне отъестся несколько дней, и я покажу тебе путь. Там же подарок получат твои воины. Не все, но многие. Я знаю, ты хочешь основать великое стойбище людей, которые испытали несправедливость…

– Так.

– Вместе с Вэнга больше десятка женщин. Они станут женами твоих людей, первыми матерями будущего племени. Великого племени!

– Говоришь, как мудрец, – повторил Ябто слова Куклы Человека. – Чего же ты хочешь себе, одаривая меня столь щедро?

– Почти ничего – только одну из этих женщин. Самую маленькую.

Широкий человек расхохотался.

– Видно, ты обезумел от любви, как весенний лось, если ради нее едва не подох в тайге.

– Не ради нее…

– Вот как?

– Нет – ради нее… Пойми, великий человек, время, когда может исполниться то, что считалось невозможным, уже подошло. Оно совсем близко – и для тебя и для меня. Всего десять дней пути… А для такого войска, быстрого, не ведающего страха перед великим холодом и тем более перед людьми, что такое этот путь?

– Говоришь как мудрец, – повторил Ябто уже без усмешки. С каждым словом этот человек все больше нравился ему потому что дышал так же как он, Ябто, – может быть, не так глубоко и уверенно, но ум имел острый.

– Дай мне время набраться сил – и мы пойдем, – повторил свою просьбу пришелец.

Ябто кивнул, задумался и ответил:

– Нет.

* * *

За спиной широкого человека было около четырех десятков воинов разных родов и племен. Все в лучшем железе.

Но Ябто считал, что войска мало.

Нынешней зимой, когда уйдет великий холод, он решил повести войско на полночь, чтобы собрать всех, недовольных участью от устья Верхней Катанги, которую остяки называют Рекой Рта, до Катанги Срединной.

Смерть Собачьего Уха была бы приятна широкому человеку, но тратить силы людей и время, за которое можно собрать настоящее большое войско, он не хотел. Свои мысли Ябто доверил человеку, которого видел впервые в жизни.

– Скоро мне будет по силам все, и достать заморыша станет, как дотронуться рукой до собственного носа.

– Многое может измениться, пока ты ходишь.

– Твоя правда.

– Что же делать?

– Отъедайся. Пойдешь со мной.

Ябто встал, собираясь уходить.

– Послушай, великий человек, – сказал Оленегонка. – Не хочешь идти войском, дай мне припас и товарища. Я сделаю так, что заморыш сам прибежит к тебе.

– Не дам, – сказал Ябто. Он перешагнул порог и вернулся.

– Как ты это сделаешь, скажи?

– Эти женщины были счастливы в семье Хэно. Теперь – вдовы. Все они мечтают о мужьях. Скажу одной из них – только одной, что есть место – которое укажешь ты, – где каждой из них достанется муж. И не просто муж – богатырь в светлом железе. Пройдет немного времени, и они сами наденут на заморыша и других мужчин оленью упряжь и погонят их впереди себя. Женщины семьи Хэно способны на такое. Сними с меня волосы, если это будет не так.

Широкий человек замолк в изумлении, потом сказал Оленегонке:

– В походе по Йонесси будешь рядом со мной.