Текст книги "Ильгет. Три имени судьбы"

Охота

Прошло несколько дней, и мы увидели невиданное. Тайна этого зрелища открылась мне через годы, но я расскажу ее теперь.

Тот человек ждал, когда подойдут его тумены из других стран.

Во всякое время, свободное от войны, монголы должны приводить в порядок снаряжение и заниматься охотой – таково было его повеление.

Когда он пировал, охота уже началась.

Войска, предназначенные для нее, разошлись месяц назад, а может, больше. Отряды уходили далеко на много дней пути друг от друга, и каждый знал одно: нужно не убивать дичь, а гнать ее вперед и не позволять, чтобы хоть один зверь, даже заяц или суслик, смог бежать в обратном направлении. Загонщики становились строем и, несмотря на то, что в самом начале охоты они находились друг от друга на расстоянии полета стрелы, их строй должен быть непреодолимой преградой для дичи. Позади строя шли особые люди, которые смотрели и жестоко наказывали за каждого проскочившего зверя. Когда попадались редкие острова леса, всадники собирались вместе и железным гребнем проходили меж деревьев, выгоняя всю живность, какая была, на открытое место, потом расходились вновь.

Загонщикам не было покоя ни днем, ни ночью. Опускалось солнце, они зажигали костры, и пока одни спали, другие факелами и беспрерывным криком гнали страх перед зверем. И зверь бежал вперед, полагая, что там спасение. Он мог уйти от загонщиков и думать, что спасся.

Облава ломала границы угодий хищников, волчьи стаи, уже давно поделившие земли, встречались и дрались, то же делали лисы, шакалы, дикие кошки размером в половину рыси. Но эта грызня была недолгой, потому что добычи становилось больше, ведь впереди них бежали антилопы, дикие ослы, олени и великое множество мелкого зверья. Хищники охотились, насыщались, забывая о соперниках, но их счастье было недолгим, потому что вскоре подходили те, кто охотился на них.

Строй, называемый у монголов «нерге», становился все плотнее. Прежний страх поднимал зверя, гнал вперед. Ночами костры давали о себе знать не только далеким запахом – звери видели огонь. Они уже забыли о прежних угодьях, все меньше думали о добыче, которая почти не пряталась, не убегала, спасая свою жизнь.

Вдруг объявлялись князья здешних мест – тигры и похожие на призраков длинноногие, пятнистые кошки, которых прочее зверье видело не чаще, чем обычный человек видит духа. Тогда поднимался вой, и некоторые, обезумев от страха, со всех ног бежали на вражеский человечий запах и неизменно ложились под стрелами.

Но сами князья уже не соблазнялись близкими плотными стадами диких оленей, коз и ослов. Их желудки были полны, князья ложились под редкими деревьями или каменными выступами, наблюдая общее смятение и недоумевая от перемены в мире. Когда вдали показывались всадники, они поднимались и скалились. Но страх, заполонивший пространство, заставлял князей бежать вперед, как бежали остальные звери. Князья так же полагали, что впереди все разрешится, земля огромна, и жизнь вернется в привычные границы.

* * *

Но наступал день, когда впереди показывался такой же строй, те же огни и крики.

И вот тогда отчаяние нападало на больших и малых. Стада летели навстречу друг другу, спины и рога сливались водоворотами, волки гибли под копытами, лисы метались желтыми шарами, ища укрытия в земле, забивались в норы, где уже прятались суслики и зайцы, шакалы смешивались со стаями волков, и уже никто не различал своих и чужих.

Нерге двигался медленно, не покрывая от рассвета до заката и малой части привычного пути всадника, поэтому бывали дни, когда зверям казалось, что погоня встала. Некоторые решали, что если спасения нельзя искать впереди, то, наверное, оно есть справа, где виднеются далекие горы, или слева, в невысоких голых холмах, уходивших в бесконечность. Туда бежали волки, не любившие гор, и стада срывались вслед за ними, но еще до наступления темноты те и другие возвращались, приводя за собой зверье.

Наконец, наступал миг, когда в каждом разуме, от великого до ничтожного, запечатлевалась одна мысль: спасения нет. Нет его ни впереди, ни позади, ни в горах, ни на холмах. Всадники и костры далеко, но они повсюду. В этом беге, полном непонятных для звериного ума перемен, проходил месяц, а то и более, но так или иначе все шло к этому простому пониманию: бежать некуда, спасаться невозможно. От страха застывали стада, норы и укрытия заполнялись всеми без различия, стаи колыхались закипающей водой.

И тогда поднимались князья этих мест – все смотрели на них.

Именно они первыми решались прорваться сквозь нерге, понимая, что только их силы хватит на столь отчаянное дело. Но если же кому-то удавалось исполнить задуманное, то лишь пятнистым кошкам, ибо это единственный на земле зверь, способный бежать вровень с летящей стрелой. Люди знали об этом княжеском свойстве и заранее готовились. Воин, пропустивший зайца, шакала или дикого осла, мог отделаться ударами палкой по спине – упустившим пятнистую кошку или тигра ломали хребты.

Люди превращались в глаза в ожидании летящего духа, чтобы поймать тот единственный миг, когда его можно остановить градом камней и стрел. Обычно первый же убитый зверь решал все дело – его смерть лишала надежды других. Тигры, намного превосходившие силой пятнистых князей, не обладали их быстротой, – увидев гибель собрата, они рычали яростно, бешенством своим пытаясь напугать людей, но люди того мира страха не знали.

Князья возвращались к стадам, стаям, к укрывшимся в земле и под камнями, в непонятную тоскливую тесноту. Иногда они в бессильном гневе убивали кого-нибудь по пути – если люди видели это, они радостно кричали, а звери оставались равнодушными.

* * *

Однако та теснота была свободой по сравнению с тем, что начиналось вскоре. Нерге не просто гнало зверя, отряды, стоящие кругом, слаженно двигались в одном направлении, к великому стойбищу, посреди которого возвышалась юрта, похожая на снежную гору. Когда до нее оставалось меньше половины дневного перехода, отряды поднимались разом и начинали сходиться. Они шли со звоном, огнями, криками и останавливались только по сигналу начальника загонщиков, увидевшего, что все воины, посланные месяц назад, а то и раньше в разных направлениях, теперь составляют единый видимый круг.

К этому кругу гонят толпы рабов со связками деревянных кольев за спинами, гонят верблюдов и волов, груженных старыми кожами, кошмами, веревками и деревянными молотами. Толпа обволакивает замкнувшееся нерге, просачивается сквозь него, и вскоре над кругом поднимается бесконечно длящийся звук каменной осыпи – то молоты забивают в землю сотни и сотни кольев. Потом между ними натянут веревки, а на веревки положат старые кожи и кошмы с лоскутами красной материи, и круг станет стеной.

Я шел в этой толпе, строящей стену. Йеха один тащил повозку, наполненную до верху, а я, под хохот монголов, вел его за ремень, указывая путь. Обоюдное существо Сэвси-Хаси веселило их каждый день, даже если не показывало смешных танцев, а делало предназначенное всем остальным рабам. Сын тунгуса поднимал ту же тяжесть, что и добрая лошадь, – он таскал повозку на высоких колесах, а я помогал ее загружать и водил Йеху куда укажут.

В тот день загонщики были веселы, потому что их тяжкая работа осталась позади. Теперь из каждого десятка в нерге можно оставить по одному всаднику. Но самое главное, завтра, или через день будет праздник великой охоты великого хана, и каждый из загонщиков, кроме наказанных палками, получит награду.

* * *

Солнце садилось, когда стена была готова. Рабов положили на землю по всему кругу, отчего стена стала непроницаемой, и так мы провели ночь.

Йеха сидел на земле, прислонившись спиной к высокому колесу повозки. Взошла луна, и я увидел его застывшее лицо. Мне показалось, что брат мой спит. Когда делали стену, нас торопили плетьми, глаза мои, залитые потом, лишь раз глянули во внутренность круга, и ослабшему разуму не хватило сил удивиться невиданному множеству разного зверья. Потом пришла ночь, напал голод, (с утра нам не дали ни крохи) мне захотелось разбудить Йеху и предложить съесть ремень, связывающий нас. Но великан, которого усталость и голод мучили наверняка сильнее, чем меня, не проронив ни слова, выбрал сон – единственное доступное нам благо. Поняв это, я устыдился своей мысли.

Как это делали на охоте многие люди тайги, желая узнать близко ли большая добыча, сохатые, кабаны или стадо диких, я нашел небольшой камень, наполовину погруженный в землю, лег на живот, сжал его зубами и замер. По моим костям пошел звук, напоминающий тихий плеск воды. Полежав так, я встал, нашарил на земле свое истрепанное берестяное ухо и направил его в круг, но оттуда доносился тот же плеск, ничего не говорящий мне.

Потом я почувствовал, как напрягся ремень на поясе – Йеха не спал.

Не меняясь в лице, он тянул ремень на себя.

– Что видишь?

– Звери. Много зверей. Столько, сколько никто из людей не видел. А что ты слышишь, скажи, ну?

Он обхватил трубу и закричал со злостью:

– Не ври! Нет там зверей! Там люди плачут! Еще людей пригнали, безмозглая ты кость! Человека от зверя не отличаешь, росомаха!

Одним движением Йеха разорвал берестяное ухо, швырнул обрывки в темноту и затрясся, сжав губы, чтобы не выпустить плач.

Так я совсем оглох – и не перестаю возносить благодарения тому, кто отнял у меня слух.

* * *

На другой день рабов с повозками и скотом отвели на соседний холм.

Открылась равнина, которую вместо очертаний далеких гор обрамляли ровные поля конных людей. Тумены стояли под разноцветными знаменами и ждали своего повелителя. Я видел: только знамена и переливающийся мех на шапках всадников двигались в этих полях. Так же неподвижны были воины, расставленные на равном расстоянии друг от друга вдоль стены из дерева и кожи.

Внутренность круга исходила паром, под которым, подобно кипящему в котле густому рыбьему клею, переливалось разноцветное месиво существ. Зверье, согнанное в круг без различия рода, жило единым телом, обреченным общей судьбе. Вкладывая всю силу в глаза, я различал копытных, сбившихся плотными толпами, голова к голове, волков, лис, шакалов, опустивших морды и бегавших без остановки между телами, я видел небольшие свободные островки, в которых показывались яркие спины князей этих мест. Мелкое зверье было подобно насекомым и едва различимо.

Йеха тянул за ремень, что-то кричал, показывая пальцем в сторону круга, я не различал слов, которых было много, и кричал ему одно: «Там звери, разные звери, это не обман!» Великан втягивал воздух носом, пытаясь понять запах, но запах был ему незнаком. Он что-то говорил, много и быстро, я не угадывал движения его губ – и отвернулся.

В полдень взоры людей обратились к западу, где возникло свечение. Приближалось что-то, напомнившее мне змея, ползущего по телу Йонесси, только тот змей был цвета темного железа, а этот блистал под солнцем, и у него была голова – белая юрта, подобная снежной вершине. Этот человек ехал в юрте, сопровождаемый своим возлюбленным войском. Он одел это войско в лучшую броню, какая только была на свете, он считал его своим телом и молился ему, как молятся богам, от которых зависит жизнь и смерть.

Змей приблизился к кругу на расстояние полета стрелы и остановился. Тому человеку подвели коня, он покинул белую юрту, и весь строй ринулся вперед. Знамена и облака пара взлетели над туменами.

Блистающие всадники столпились у передней части стены, закрыв спинами того человека. Он показался чуть позже, когда вместе с несколькими людьми въехал в круг и разноцветное пятно попятилось, освобождая перед ним пространство. Я не видел оружия в его руках – он просто стоял и смотрел на зверье, и так продолжалось долго. Потом подъехал всадник в желтом шлеме и передал ему лук.

Он пускал стрелы – одну за другой, без устали, так что стоящие сзади несли ему полные колчаны, как туеса с едой на большом пиру. После первой стрелы живое внутри круга вздрогнуло единым движением. Пар над кругом поднимался клубами из сотен и сотен звериных глоток. А он стрелял, стрелял, стрелял… Сколько времени так продолжалось, я не знаю – помню только, что обернулся и увидел Йеху, увидел других оборванцев на холме, зажимающих уши, спасаясь от чудовищного звука, исходившего из круга.

Когда под его стрелами остановилось движение в третьей части, а может, в половине круга, он опустил лук, повернул коня и тихим шагом двинулся к своей белой юрте. Его место заняли другие люди, всадники в желтых шлемах, потом к ним присоединились люди в броне светлого железа, потом в круг вошли люди в кожаных доспехах и больших меховых шапках – их стало много, они разъезжали по кругу, как по пустому месту, выискивая и добивая остатки…

* * *

К вечеру внутренность круга стала неподвижной.

После всадников туда зашли люди, много людей в серых войлочных одеждах. Одни собирали стрелы, другие искали нужные им туши. Я видел, как за пределы стены выволокли нескольких полосатых князей и одного пятнистого, – тех, кто тащил, встречали, вскидывая руки.

Но взяли из круга совсем немного – диких ослов и оленей. Остальное зверье было не нужно монголам.

Двинулись с места тумены под знаменами. Когда они ушли, подняли нас, рабов, и погнали в круг – убирать то, из чего была сделана стена, и собирать оставшуюся дичь.

Йеха впрягся в повозку. Монгол, бывший старшим в нашем десятке – а всех рабов, так же, как и самих себя, они делили на ровные числа и ставили каждому числу начальника, – показал знаками, что обратно мы повезем не колья, кошмы и молоты, а убитых лис. Одну лису начальник вытащил за хвост прямо из-под своих ног, показал на нее пальцем, что-то прокричал и бросил в повозку. К заходу солнца повозка наполнилась с верхом, хотя мы не обошли и половины круга. Зверья было столько, что мы почти не наступали на землю. Некоторые из рабов прятали за пазухи зайцев и больших сусликов – в тайге такие не встречались…

Такова была охота великого хана и его народа.

Хашар

Боорчу – единственный монгол, которого в ту пору я знал по имени, – сделал мне подарок.

Ему больше других полюбились пляски обоюдного существа. После великой охоты, ночью, он пришел в загон для рабов и, застав существо спящим, пнул меня в бок. Он что-то кричал, от крика его проснулся Йеха и вскочил на ноги.

Увидев, что нет моего берестяного уха, монгол замолк и ушел.

Через несколько дней, опять ночью, в мое ухо больно ткнулось что-то твердое, и вслед за болью раздался далекий звук:

– Эй, Сэвси-Хаси! Эй!

Боорчу принес полый рог огромного быка – наверное, из тех, которые везут белую юрту, – и этот рог заменил мне берестяную трубу. Кому-то из мастеров монгол велел отпилить острый конец рога и вдобавок привязать к нему тонкий ремень, чтобы я мог носить его повсюду, не теряя.

Тут же он схватил меня за шиворот и повел нас к огням войска. Его десяток, собравшись у огня, ел мясо и пил, наливая из бурдюков в чашки, пахучую дурманящую воду. Когда окончился танец, нам дали того и другого. Впервые мы поели до сытости, но выпитое тут же опорожнило наши утробы. Монголы смялись, а меня душила горечь.

То был последний раз, когда нас притащили на потеху. Скоро монголы сменили веселые лица на суровые.

Пришла весна, великое стойбище снялось с места и двинулось в глубь расцветающей равнины.

Мы шли по травам и камням, через неведомые и непохожие друг на друга реки – каменистые, как моя река, или песчаные, как река Ябто, – мы обходили цепи белых гор, и в этом странствии провели год, из которого в памяти осталось лишь немногое. Но это немногое не оставляет меня и сейчас.

* * *

Из того года самым памятным было удивление – оно возникло, когда я впервые увидел город.

Посреди ровного пространства возникла серая ровная скала без вершины, каких я не встречал никогда. Мы подошли ближе, и я увидел, что верх скалы будто обшит бисером – то были люди. Скоро я узнаю назначение этих скал, но тогда осталось одно лишь удивление – без всякой мысли. В те дни я шел, потому что ведут, жил, потому что не умер, и если бы размышлял над увиденным, то, наверное, подумал бы о том, что стены – единственный способ спрятаться на земле ровной, безвидной, не дающей укрытия никому.

Названия того города я не знаю. Он был намного меньше тех, что я увижу потом. Но ни один из них уже не удивлял меня, хотя другие люди, родившиеся в тех краях, со слезами на глазах, смотрели на стены, становившиеся от города к городу все выше, на скопления странных разноцветных жилищ, и что-то похожее на молитву выговаривали их губы. Для меня же город остается тем, от чего я держусь на расстоянии, как от чего-то чужого, почти ненавистного.

Когда мы останавливались, Йеха кричал в мой рог одни и те же слова: «Что видишь?!» Спросил он и в тот раз. Я ответил ему: «Не знаю». Сын тунгуса прокричал еще раз – он желал, чтобы его глаза, идущие впереди, служили так же верно, как мне служат его уши.

И я сказал ему, что вижу большую муравьиную кучу, но только вместо земли, сухих листьев и хвои – камни, а вместо муравьев – люди.

Йеха замер, будто в моих словах услышал что-то, чего ждал.

Он выпрягся из повозки, прошел вперед, будто хотел что-то рассмотреть, потом спросил:

– Они – рыжие?

– Кто?

– Люди в муравейнике.

Я ответил, что не разбираю их цвета. Йеха постоял немного лицом к городу, повернулся, и я повел его обратно, к оглоблям повозки.

С той поры сын тунгуса стал задумчив.

О том, что слышит он, я спрашивал редко, – плоская земля ничего не прятала.

Земля наполнялась людьми. К утру другого дня они окружили все пространство вокруг города, и то были не воины. Открывалось увиденное год назад на великой охоте, которая не кормила хозяев этого мира, но учила их обращению со всеми другими народами.

Приближаясь к каком-либо городу, вожди монголов рассылали отряды во все стороны. Отряды становились в нерге, поднимали и гнали вперед всех, кто кочевал или жил не сходя с места. Только на этой ловле добычу не замыкали стеной из кольев, веревок и кож.

Ловля заканчивалась хашаром.

Хашар – «общее дело» на одном из здешних языков – вещь простая и разумная. Это и добыча, и орудие для новой добычи. Хашаром монголы выгоняли людей из городов. Каждый человек в хашаре носит название хашарчи.

Люди шли длинными вереницами в сопровождении немногих всадников, и каждый из них нес на себе то, что было подобрано по дороге, – корзины наполненные камнями, вязанки дров или целые древесные стволы. Тем же ранее занимались и мы – повозка Йехи была полна.

Камни и дерево – первая и самая простая работа хашара, в котором, как и в войске, все разбито на десятки с начальником-монголом во главе. Наш начальник был долговязый с изрытым лицом. Существо Сэвси-Хаси его нисколько не занимало, даже злило, – когда я пропускал камень на земле, он стегал меня плетью и скалил маленький длиннозубый рот. К счастью, этого монгола убила первая же стрела, когда мы подошли к стенам, хотя такая смерть необычна для начальствующих над десятками хашарчи.

Камнями и деревом хашар засыпает рвы, опоясывающие города, чтобы подтащить к ним огромные орудия для разрушения стен и метания ядер, – простых и горящих. Некоторые десятки идут под прикрытием деревянных навесов – на них обрушиваются стрелы, камни, кипящая вода и смола. Но если навесов не хватает, то орудия тащат без них. Монгол всегда идет сзади, ибо его дело гнать рабов как можно быстрее, чтобы доставить орудие к нужному месту. Если под стрелами и камнями умрет весь десяток, он встанет во главе другого. Монгол бережет только орудийных мастеров – они идут, спрятавшись за машины.

Подходить к стенам – вторая работа хашара.

Третья работа – она же и последняя – называется «разбивать головой камни». Под ливнем горячей смолы и железа, хашарчи стоят у таранов, делают подкопы, и, когда возникает в том необходимость, первыми лезут на стены, но не для того, чтобы взять город. Большую часть сил, стрел и камней враг должен потратить на безоружную толпу, которую гонят страх и отчаяние. Хашарчи трудно назвать рабами, ибо вся их работа – принести камней, сучьев, забраться на стену и погибнуть. Хашар – корм войны. Здешние края изобилуют этим кормом, и монголы никогда не скупятся на него, запасают столько, сколько дает земля. И потому рано или поздно им покоряется всякий город, а хашар молится, чтобы стоящие на стенах соплеменники не упорствовали.

Но города бывают разные. Какой-то сдастся быстро – как тот первый, и несколько стоящих за ним, – и уцелевшую толпу можно гнать дальше, пополняя в пути людской запас.

Есть города прожорливые, – таков был Отрар. После него от хашара осталась лишь горстка.

Но есть города ненасытные и к такому городу лежал наш путь.