Текст книги "Ильгет. Три имени судьбы"

Ров

Рассказывая о Самарканде, я говорю обо всех городах, которые видел издалека, когда загружал камнями повозку, или сквозь щели деревянного укрытия, когда шел к стене. Там исполнилась вся участь наша – песчинок песчаной бури.

Самарканду предшествовал другой великий город – Бухара.

Мы подошли к нему в начале слякотной весны.

Малодушием своим Бухара спасла многих из нас.

Чем дальше уходили мы на юг, тем больше становилось корма для войны. Скопления жилищ с одинаковыми, плоскими крышами встречались все чаще. Мужчины с бородами на узких темных лицах вливались в поток несущих на себе дерево и камни.

Поток постоянно менялся, поэтому ни одного лица я так и не запомнил, даже из тех, что были рядом со мной.

Войско выстроилось вдоль стен Бухары, а хашар принялся засыпать ров. Начальники десятков плетьми торопили людей, но вскоре умерили усердие – со стен нас почти не тревожили.

Так простояло войско два дня (и, кажется, не пустив ни стрелы, ни камня), а на третий открылись ворота, из которых начали выходить люди. Их встречали монголы и уводили куда-то, чтобы заняться своим привычным и главным делом – делить на десятки, на бесполезных и нужных, подлежащих смерти и жизни. Одни ворота выпускали людей, другие поглощали всадников, и скоро войска вокруг рва почти не осталось.

После того, как монголы заполнили Бухару, мы простояли у ее стен еще несколько дней. С возвышенности я видел в глубине города башню, над вершиной которой клубился дым, а в дыму метались тела – то были немногие из людей этого города, не захотевшие, положив оружие, выходить со всеми из ворот и быть разделенными на числа. Они заперлись в башне, и башня готовилась сожрать тот хашар, от которого отказались смирные стены. Я – да и, наверное, многие из хашарчи – ждали, когда нас погонят через ворота в глубь города. Но этого не случилось – вместо пленников, взятых ранее, монголы бросили на башню сдавшихся бухарцев. И в том была разумность хозяев этого мира, знавших, что хашар всегда молится о малодушии защищающих города, и совсем хорошо, если молится на том же языке, что и воины на стенах.

Еще стоял дым над башней, когда нас подняли и повели дальше. Войско шло по обоим берегам реки, бурлившей весенней радостью. Раннее тепло разливалось по небу и земле, покрытой цветами, первой зеленью и нескончаемой чредой селений. Помню, я рассказывал Йехе о невиданных вещах, о том, что стойбищ здесь так много и стоят они так близко, что из одного можно докричаться до другого; что люди здесь зачем-то ковыряют землю палками, отчего она становится похожей на уродливое, нечистое лицо; что деревья здесь одинаковые, невысокие и растут ровными рядами, будто рождаются не от семян, падающих с ветвей, а по чьей-то иной воле; что леса здесь совсем нет, и непонятно, где живут звери и его любимые муравьи.

– Здесь другие муравьи, – мрачно сказал Йеха.

Хашар шел впереди войска. Так было заведено – пленные должны поглотить первый удар врага, решившегося напасть на монголов в открытом поле. Но такие безумцы к тому времени, наверное, уже вывелись на земле, и потому шли мы до самого холма, на котором стоял этот город, не чувствуя близкой гибели.

* * *

Начальник десятка дал Йехе длинную палку с черной материей – то было подобие знамени. Сын тунгуса стоял во главе строя новых рабов, самый высокий из которых едва доходил ему до плеча. Меня спрятали за спиной Йехи. Начальник время от времени заглядывал вперед и что-то кричал.

Перед нами возвышался Самарканд.

Когда мы шли к нему, я смотрел вперед, на расцветающую землю, и не мог видеть, как отряды за нашими спинами, подобно остяцкому скребку крепкого железа, счищают с земли все, что существовало на ней. Наверное, это был самая обильная осадная толпа, которую доводилось собирать хозяевам мира.

Люди несли на себе, везли в повозках обломки своих жилищ. На подходах к городу им приказали бросить ношу, лечь на землю и ждать темноты. Ночью весь хашар подняли и выстроили ровными рядами на значительном отдалении, чтобы с рассветом стоящие на стенах увидели неисчислимое воинство и убоялись.

В строю, за спиной Йехи, я был почти незаметен для начальника. Я обернулся и увидел толпу, затопившую долину, посреди которой островами возвышались осадные машины, юрты на колесах, верблюды и волы. Одним – пологим – берегом застывшего потока были бревна, камни и обломки жилищ, собранные по пути, другим – обрывистым – тумены, серые, непроницаемые, как скалы. Казалось, весь тихий мир согнан сюда.

Завороженный зрелищем, я пропустил сигнал, – увидел только, как люди из потока, погоняемые плетьми, начали хватать бревна и камни, а строй рабов, изображавший войско, расступился, чтобы пропустить идущих. Меня едва не затоптали.

* * *

Только издали это скопление людей казалось потоком. На самом деле, так же, как мы, воины для обмана, люди в нем были разделены на отряды. Откуда-то возникли знамена и большие деревянные щиты. Хашар, стоявший за нашими спинами, шел к стенам не толпой, а отдельными десятками, с монголом во главе, только вместо оружия нес на себе то, чем надлежало засыпать ров. Мы, стоявшие впереди всех, шли последними. Йеха тащил по бревну в каждой руке, я – большой камень.

Издалека ров казался тихой речкой, в которой отражается солнце. Еще меньшим его делала близость огромной стены, вершины которой были сплошь покрыты воинами. Скоро мы узнали, как бьют их луки.

Ров был еще далек, когда со стен полетели темные стаи, и весь хашар встал. Над толпой мелькали плети.

Когда мы снова двинулись вперед, стало видно, что из первых отрядов достигали рва лишь немногие, – они бегом возвращались за новой ношей. Идущие следом обходили тела, стволы и камни, но скоро их стало так много, что начальники монголов поняли – большую часть груза толпа несет попусту. Они стали возвращать тех, кого пощадили стрелы, и заставляли подбирать брошенное. Большие щиты прикрывали только командиров, о прежнем строе было забыто. У края рва образовалось людское месиво, ставшее легкой добычей, почти забавой для стрелков на стенах.

Стрелки потрясали оружием, когда весь уцелевший хашар, отхлынув от рва, побежал в сторону неподвижных туменов, и монголы не останавливали бегство саблями, а наоборот – гнали бегущих подальше от гибельных стай.

Монголы приказали отступить не из желания пощадить нас, а по своей вере, что смерть всякого человека – от нойона до раба – должна быть разумной и полезной.

Судьбе захотелось, чтобы мы не только остались среди уцелевших, но и не мучились страхом, от которого многие гибли под саблями десятников в самом начале. Может быть, мы были избранные, потому что вокруг нас сменилось бессчетное множество лиц, а мы оставались живыми.

Избранным посылается в душу спасительное немыслие. Другим моим спасением был Йеха – он охранял меня от засасывающего ужаса. Вез ли он повозку, тащил ли бревна – всегда сын тугнуса был похож на шествующего бога, держащего лицо поверх всего происходящего, безразличного к летящим стрелам, копьям и огненным камням. Я знаю – если бы он имел глаза, то был бы таким же. Монголы видели его силу и бесстрашие и, наверное, оттого, плеть касалась нас реже, чем остальных. Если бы меня убили, несомненно Йехе дали бы другого поводыря. Моя жизнь без него совсем ничего не стоила.

* * *

До заката хашар не трогали – только немногие подтаскивали поближе к стенам камнеметные орудия.

У каждого нового города иноземные мастера – настоящие рабы, ценные, взятые надолго – строили монголам новые орудия из того, что находили в окрестностях. С собой они возили только веревки и какие-то искусные части из железа.

С наступлением ночи хашар подняли и вновь погнали ко рву, чтобы стаскивать в него мертвецов и то, что они не донесли до воды. В темноте воины Самарканда стреляли наугад, а огни, которыми покрылась вершина стены, скорее помогали нам, чем им. Йехе вновь приказали впрячься в повозку – вместе со мной ее загружали еще несколько человек. Когда прояснилось черное небо, все, что лежало на земле, поглотил ров. От усталости и голода мы были едва живы. Нас отвели к кучам камней и бревен, и там сын тунгуса, облокотившись спиной на колесо, прокричал в мою роговую трубу:

– День или ночь?!

Я ответил, что рассвет.

– С рассветом и умрем, – сказал он и тут же уснул.

* * *

Теперь я знаю, что этот город имел четверо ворот. А тогда видел только одни закрытые большим подъемным мостом.

Взошло солнце, уже десятники шли по толпе, плетьми поднимая спящих, – и тут я увидел чудо.

Город открывал зев – медленно положил мост поперек воды, отворил блистающие красным металлом ворота и начал извергать в пространство поток всадников в железе. Они пронеслись мимо орудий, сквозь приникший к земле хашар, мимо куч бревен и камней, мимо останков жилищ, облепивших город. Всадники летели к туменам, которые весь первый день неподвижно стояли далеко позади нас в ожидании, когда хашар проложит путь.

Все – и монголы, и корм войны – обернулись разом и смотрели туда, куда полетели кони, туда, где происходило непонятное. Взору открывался только темный водоворот, медленно отдаляющийся от нас.

Сколько мы так стояли – не знаю, но скоро явилось другое, то, что никто не видел и представить не мог.

Всадники скакали к городу. Они возвращались уже не тем тугим, сокрушающим потоком, – их стало намного меньше. Когда они приблизились, хашар увидел то, что мешало гнать коней воинам Самарканда, – многие из них тащили на веревках людей в длинных одеждах с голыми, выбритыми полумесяцем головами. То были монголы.

Те, которые волокли добычу, проскакали мимо нас, что-то крича городу. Те, кому добычи не досталось, задержались, чтобы перебить прислугу камнеметов, – она так была потрясена увиденным, что начала разбегаться, когда сабли засверкали над головами. Но, видно, город уже готовился закрыть зев, воины спешили, потому уцелели и рабы и мастера.

Я кричал Йехе: «Их бьют!» Он стоял неподвижно, лицом к далекой битве, будто мог видеть, и ничего не отвечал мне.

Когда в воротах скрылся последний всадник, город поднял мост, оставив нас перед открытым рвом.

Нас не сразу погнали к стенам – хозяева мира оторопели от того, что произошло. Но они никогда не теряли себя – и уже к закату часть хашара тащила свою ношу под стены, других послали ломать жилища, которыми город окружил себя на свою же беду. Монголы, наверное, надеялись, что рву хватит уже принесенного, и потому не разрушили их сразу.

Сам вид рва вселял отчаяние. Не знаю, сколько было сброшено в него камней, деревьев, обломков и человеческих тел, – мне казалось, он поглотил все, что было на земле живого и неживого от Бухары до Самарканда. Но я видел – мертвецы колыхались на поверхности, как палые листья в стоящем озерке. Ров казался бездонным, он отдалял погибель города и приближал нашу.

Однако и в ту ночь смерть обошла нас. Йехе дали молот, которым он крушил стены жилищ – так же, как давно, в той жизни, вслепую рубил лиственничные стволы. Я подводил его к стене и говорил: «Сюда бей», – потом мы грузили обломки в повозку и шли под слепые стрелы.

* * *

С рассветом третьего дня повторилось вчерашнее – город опустил мост, открыл ворота и выпустил всадников. Они так же пронеслись сквозь хашар, орудия и завалы, но обратно не вернулся никто.

И, видно, тогда тот человек, житель юрты, белой, как снежная вершина, изъявил свою волю – ров должен исчезнуть до заката нынешнего дня. Он произнес эти слова, и над всем скоплением осаждающих разом взвились плети.

Остатки полуживого хашара обновили свежим народом, пригнанным откуда-то из глубин этой бесконечной, многолюдной земли. Плеть стала главным оружием, за нею стояла сабля – и уже никто не смел перейти с бега на шаг.

Не знаю почему не упал сын тунгуса и что питало его огромное тело, а я стал, как сонный, совсем не чувствовал тела, давно забывшего и голод, и страх, и саму смерть.

Сколько раз мы подбегали ко рву – не знаю. Помню только, что ночью из него пошла вода, она заливала берег, где в слизь смешались земля, кровь и камни. Мы падали постоянно, а когда разожгли костры (не думая о том, что это помощь стрелкам на стенах), я увидел: все люди, метавшиеся у берега, стали одного цвета и облика с землей, такими же, как безлицые, безглазые духи болот.

* * *

На четвертый день стало видно – воля того человека не исполнена в точности. Ров изверг воду, она растеклась по прибрежным ложбинам, но края зияли.

Город уже не открывал ворот, не сыпал стрелы и камни со стен так же обильно, как в прошлые дни. Город устал, а враг еще не вступал в главный бой, обновлял хашар и мучился только непривычным, досадным ожиданием.

В полумраке прошел день, а вечером начальники монголов увидели, что хашару скоро не к чему станет возвращаться. Окрестность опустела, лишь немногие жилища были оставлены, чтобы прятать от дождя нужное для орудий и горящих ядер, но этого было мало – ров не пускал к стенам тяжелые машины и людей с лестницами.

Может быть, думал я, участь опять дает нам передышку, пока с земли не соберут новых камней. Но вышло иначе.

На закате за нашими спинами поднялись облака пыли – гнали скот. Так же, как камни, дерево и людей, его собирали и держали в отдалении для надобности войска. Скот должен насытить ров и тем исполнить волю того человека. И здесь монголы показали разумность, приторочив к бокам животных вязанки сучьев и корзины с обломками. Хашару велели взять палки, встать цепью и толкать скот ко рву. Сзади хашара шли десятники и простые воины. Когда достигали рва, они разили копьями ревущие тела и вместе с рабами сталкивали их вниз. Туши падали в месиво, как в мягкий глубокий мох, придавливали сброшенное ранее, – и первое пригнанное стадо подняло дно лишь на ладонь.

Но следом шел другой ревущий ряд, мы снова становились сзади скота, а потом бежали, чтобы гнать третий… Уже была новая ночь. Метательные орудия подогнали совсем близко ко рву – огненные молнии летели над нашими головами, разбиваясь о стены, слепили глаза сполохами белого пламени…

И вот тогда, когда мы бежали за скотом, кончился Йеха.

Он упал лицом вниз и зажал ладонями уши. Он слышал все звуки войны и был подобен шествующему богу. Но звук умирающего зверя был для него невыносим – я видел это на великой охоте. Я бил его ногами, кричал: «Вставай, убьют!»

Он поднялся не от моего битья и криков, а потому, что захотел сам, сел на земле, и я увидел в белых сполохах, как брат мой снял ладонью грязь с каменного лица, а потом протянул руку и пошевелил пальцами, будто чего-то нащупывая. Йеха искал мой рог.

– Теперь вижу, – сказал он.

– Что?

– Вижу, как рыжие муравьи несут разъятое на части тело большого черного муравья. Рыжих много, они идут волнами…

Он часто, очень часто говорил о муравьях, но тогда я подумал, что разум оставил его. Приближались фигуры в остроконечных больших шапках, я вновь закричал: «Вставай!» – и сын тунгуса тихо и покорно поднялся на ноги.

Оказалось, разум его чист и видит лучше, чем мои глаза.

Снова пригнали скот, потом принесли откуда-то камни, потом опять был скот, но рву до сытости все еще недоставало – совсем немного недоставало, чтобы прошли тараны и пробежали люди с лестницами.

И монголы сделали последний шаг.

Подошел тумен, спешился, выстроился в нерге – неохватный и непроницаемый – и щитом к щиту пошел на остатки людей и скота.

Мы стояли, а нерге приближался. Некоторые побежали ко руву от надвигающейся стены. Тупыми концами копий хашар сшибли с места – от удара Йеха пробежал несколько шагов.

Он рывком приблизил меня, как всегда делал, когда бывал сердит, – я увидел его медвежьи лапы – лапы разорвали ремень, соединявший обоюдное существо Сэвси-Хаси. Потом лапа опустилась на мою голову, и все затихло…

Братом моим насытился ров Самарканда.

Погибли все, кого теснил нерге. Но Йеха один стоил всего хашара – сколь велико было его тело, столь велика и душа.

* * *

Я очнулся, когда к стенам хлынуло все – кони, люди с лестницами, тараны, камнеметы… Наверное, меня сочли мертвым, но скорее просто не видели. Как увидишь ночью человека маленького, к тому же одного цвета с грязью земли? Все воинство пронеслось надо мной и не затоптало, но тогда я не мог даже удивиться этому.

Я поднял голову и увидел – я последний в скоплении людей, устремившихся к стенам. Я за их спинами, а впереди меня – тьма. Я поднялся и побежал в глубину тьмы, бежал до тех пор, пока не почувствовал траву под ногами. Обернулся – увидел далекое бледное зарево.

Я рухнул, ударившись лицом о камень, я стиснул камень зубами, и камень разносил по костям смертные вздохи земли, и с каждым вздохом во мне билось: «Кто ты – все дал и отнял? Кто ты – все дал и отнял? Кто ты – все дал и отнял? Кто ты…» Потом я кричал эти слова – бессмысленные, неизвестно откуда упавшие на меня, – кричал так, что кровь хлынула носом.

Потом я устал – лег и уснул, и спал так крепко, что молчание того сна помню до сих пор.

Когда проснулся – был день, теплый, почти жаркий. Я пошел по земле и, пройдя немного, увидел селение. Откуда-то выбежала собака, похожая на большую крысу, и, увидев меня, убежала. От многих домов остались одни остовы, но было несколько целых. В одном из них, в углу, на ворохе высохшей травы, сидела притихшая птица – она не умела летать и, подобно той собаке, унеслась от меня. Птица высиживала яйца. Съев их, я лег на птичье гнездо и опять уснул.

* * *

Посреди ночи непонятный страх поднял меня и погнал к городу. Страх, неумолимый, как монгольский нерге, гнал меня из тишины туда, где во рву исчезали люди – сонмы людей, – гнал так, будто в тишине пряталась гибель, а там было спасение.

Когда я прибежал, снаружи оставались лишь камнеметы с прислугой и разъезжали редкие всадники. Под стенами валялись тела.

Я встал у колеса орудия. Подошел оборванный земляной человек из хашара. В его руках была палка, он хотел прогнать меня, но я схватил камень и заорал по-остяцки, что проломлю ему голову. Человек опустил свое смешное оружие и равнодушно сел у колеса – рядом со мной. Мимо проехал монгол, из-за спины посмотрел на нас, показал в улыбке белые зубы и, легонько ударив пятками по конским бокам, направился к другому орудию.

Земляной человек вдруг толкнул меня в плечо вытаращил глаза и быстро задвигал губами: он что-то рассказывал мне, не ведая, что я глухой. Он размахивал руками, показывая что-то огромное, проводил пальцем, похожим на сучок, по своей шее, тыкал кулаком мне в грудь, воздевал руки, потом внезапно смолк и уставился в пустоту. Потом я увидел, что он плачет, раскачиваясь, по-рыбьи открывая рот…

Только тогда я заметил, что роговой трубы со мной больше нет.

* * *

Теперь я знаю, о чем говорил тот человек.

На пятый день, когда наполнившийся ров дал пройти таранам, и хашар гроздьями падал со стен, город опять открыл зев, но вместо всадников выпустил трех стариков в длинных одеждах и белых круглых шапках. Навстречу им выехал нойон в желтом шлеме. Они говорили недолго.

Те ворота именовались Намазгох или Врата Молитвы. Несомненно, старики назвали это имя. Следуя здешнему обычаю – ни о чем не просить прямо, они говорили, что пока одни упорствовали на стенах, другие молились о том, чтобы великий хан смиловался, когда Самарканд падет.

Стариков увели туда, где стояли юрты, а во Врата Молитвы влетел первый тумен. Потом отворились трое других ворот, и город принял все войско, стоявшее у стен.

Молитва не сбылась.

Город, наводненный врагом, продолжал упорствовать. Как и в Бухаре, оставались в нем люди, пожелавшие погибнуть, чем быть разделенными на десятки. Они заперлись в крепости, которая находилась в глубине города. Крепость была высока, и тем, кто стоял у стен, открывалось далекое движение и дым боя. Тот, кто молился о милости, когда другие сражались, теперь лез на стены, чтобы погибнуть от своих.

На другой день из ворот посыпались люди. То был новый хашар, он заполонил равнину перед стеной и снова забрал меня. Нас окружили и погнали куда-то за холмы. По пути всадники отрезали от толпы по куску, оставляли на месте, а остальных гнали дальше. Когда весь хашар был разрезан на части, людей начали выставлять цепью, которая тянулась по холмам до самого города. Потом проехали мимо нас повозки чем-то нагруженные…

Открылся замысел хозяев, когда пошло по людской цепи движение – рабы что-то передавали от одного к другому, – и скоро человек, стоявший рядом, передал мне кожаное ведро, наполненное черной поблескивающей жидкостью…

Это была нефть. Она сочилась из-под земли за каким-то из ближних холмов. До ночи наполненные ведра шли по рукам рабов – от источника к городу. Я впервые видел эту черную блестящую воду и не мог понять, зачем она понадобилась хозяевам. Работа наша прекратилась уже в темноте. Всадники собрали цепь и погнали толпу обратно, к городу.

Над Самаркандом поднималось зарево – то пылала крепость, облитая нефтью.

Всю ночь пламя упиралось в небо. А утром заработали тараны, и народ, загнанный наверх, стачивал молотами стены и башни ворот. Скоро остались от них только покатые груды камня – только Врата Молитвы были оставлены для входа и выхода.

Но и тогда судьба не подпустила меня к городу. Наступало тепло, и монголы велели зарывать тела и засыпать ров, опасаясь, что мор пойдет по пятам войска. В других городах не было у хашара такой работы, все – и люди, и животные – оставалось лежать там, где настигла гибель. Но Самарканд забрал народу больше, чем все другие города…

Я был среди тех, кому определили копать землю под могилы неподалеку от переполненного рва, другие собирали тела под стеной, загружали ими повозки и везли к нам. От усталости я не различал того, что делаю, мертвецы для меня сравнялись с сором земли, десятники не давали роздыху, и, наверное, скоро я свалился бы в яму, которую сам копал. Кто-то сзади толкнул меня в спину, я упал в грязь, и, поднявшись, увидел монгольского всадника. Он смотрел на меня долго, улыбался, будто ждал чего-то.

– Сэвси-Хаси? – проговорили его губы.

Это был Боорчу – единственный монгол, назвавший мне свое имя. Наверняка узнал он меня по одежде, по глухой юрацкой малице – из всех людей, носивших ее, видно, один я добрался до этой земли.

Боорчу еще говорил что-то, показывал руками трубу, приставленную к уху – справлялся об участи своего подарка. Я стоял и молчал.

Он посмотрел на меня еще немного, подъехал, схватил за шиворот, так что я едва не задохнулся, затащил на круп коня и повез куда-то.

Монгол отвез меня за холм, стряхнул на землю и нагайкой указал на канаву, которую рыли зачем-то и бросили. Я залез в нее, смотрел на всадника, ждал, что будет, не чувствуя страха, – усталость и голод давно выгнали из меня страх. Он подъехал ближе, приставил к моей голове нагайку и толкнул – я понял это как приказание лечь в канаву.

Я лежал лицом вниз, ждал, не думая ни о чем, но не дождался ни стрелы в спину, ни удара саблей. Когда поднял голову и осмотрелся – монгола уже не было рядом.

В канаве я провел всю ночь, а утром заполз на плоскую вершину холма и увидел – на равнину, с которой унес меня Боорчу, монголы выгоняют людей, чтобы делить на числа, раздавать жизнь, рабство и смерть.

Меня среди тех людей не было.

Зрелище, подобное тому, что творилось на равнине перед разрушенным городом, я видел не раз. Пространство, заполненное людьми, не удивляло и не пугало меня. Сильнее было другое желание. Я сполз с холма и стал собирать сухую траву. Собрав целую охапку, постелил ее на дно канавы, лег и уснул.