Текст книги "Звездная пирамида"

Ну, рассказал я все это нашим и, пока рассказывал, сам догадался, где наш шанс. Корабль, какой ни есть, он все-таки корабль. Опять-таки у альгамбрийцев нет опыта приручения квазиживых звездолетов, чего о нас уже не скажешь. А Ной, по-моему, все это сразу понял. Зажмурился этак по-кошачьи на красный песок под красным солнцем, потом открыл глаза и говорит:

– Поехали.

И мы, обливаясь потом, покатили назад в город прямо к Дворцу коммерции, а там Ной сказал нам, чтобы мы его ждали и не слишком отсвечивали, а сам скрылся в здании. Ему легко сказать, чтобы мы не отсвечивали, – а как? Местные любопытствуют. Таких штуковин, как дарианские вертоезды, на Альгамбре в глаза не видели. В конце концов я загнал оба механизма в тень Дворца, где было прохладнее, и мы стали ждать.

В скором времени и вечер наступил. Красная сковородка, которую здесь называют солнцем, закатилась за городские постройки – я думал, она город подожжет, – и дышать стало чуток полегче. Базар закрылся, народу на улицах поубавилось. Илона принялась расспрашивать, как там у нас на Зяби с правителями и богами, держат ли их в подвалах, как здесь? Я прямо затруднился поначалу, а потом вспомнил про храм Сердца Девятого пророка. Не видал я то сердце, оно хранится в закрытом ларце с инкрустацией из всяких золотых загогулин, да и не больно-то мне хотелось. В каждом селе у нас храм с рельсом на звоннице, в каждом городке по три-четыре храма, ну а в больших городах они торчат чуть ли не на каждой площади. Тело пророка попы разобрали по кусочку: тут – его ребро под стеклянным колпаком на раззолоченной подставке, там – прядь волос из левой подмышки, а сям – кусок стопы с мозолью и костной шпорой. Храм на Зяби не храм, если там только щепка от шпалы и ничего больше. Ну так вот: поглазеть на эти реликвии можно только по большим праздником, а в обычные дни они хранятся – где? Ясное дело, в церковных подвалах, чтобы на жаре не попортились. Понятно, кроме костей и всяческих камней, которым от жары ничего не будет. В одном городишке было три храма, так там хранились камни Девятого пророка: из печени, почек и мочевого пузыря. Один камень я видел и от души пожалел пророка. Бедняга! Если бы внутри меня завелась такая минералогия, я бы, пожалуй, тоже лег на рельсы.

А уж когда – в прошлом году дело было – я, не очень перед тем подумав, сказал попу, заявившемуся с душеспасительной беседой в тот воспитательный дом, где я задержался дольше, чем следовало, что если уж Девятый пророк сам собой сросся после того, как был переехан поездом, то не было смысла вновь разбирать его на части, мне ни за что ни про что надрали уши. Хотели еще высечь и, наверное, высекли бы, если бы я не сбежал в тот же день.

Ипату моя болтовня не понравилась; не будь рядом Илоны, он, пожалуй, не поскупился бы выдать мне подзатыльник от душевных щедрот. Само собой, я успел бы увернуться, да по жаре двигаться не хотелось. По-прежнему было очень душно, Илона кое-как терпела, а Семирамида мучилась – ей не хватало ванны. Мы постарались вообще позабыть, что она тут есть, потому что видно было: обратись к ней хоть с самым невинным вопросом – крику не оберешься.

Ной все не появлялся. Мы извелись, пока он наконец не вынырнул из какой-то щели, называемой не иначе как служебным входом. Вид у нашего специалиста по переговорам был озабоченный, но бодрый. И прежде всего он поманил меня рукой, а я, хоть и догадывался, кто из нас понадобится ему первым делом, и оттого нервничал, обрадовался, как дурак. Многие говорят, что нет хуже, чем ждать да догонять, а по-моему, это чушь. Ждать во сто раз хуже, чем догонять, – азарта же никакого!

– Пошли, – сказал мне Ной, а остальным велел остаться. Мы и пошли – в ту самую нору, откуда он вылез. Темно, тесно, как в склепе, только склеп длинный, как будто строился для мертвого удава, и свет еле-еле брезжит откуда-то спереди. Вышли в какую-то комнату, довольно убогую на вид, но хоть освещенную, а там – местный. Стоит посреди помещения толстый дядя в такой одежде, которая, как я приметил, здесь только у богачей бывает, то есть в оранжевую полосочку, и наверчено на нем полосатой ткани столько, что и тощий показался бы толстым. Стоит, значит, дядя и тройной подбородок задрал, чтобы глядеть на нас как бы сверху вниз: мол, я шишка, а вы никто. Знаем мы эти дела.

Ной, как ни странно, поклонился толстому с видом самым что ни на есть раболепным, а потом указал на меня и говорит:

– Вот он.

И тут же поклонился мне, причем ниже, чем местному, – ей-ей, не вру! Тут оранжево-полосатый осмотрел меня внимательно, выразил на толстом лице некоторое удивление и легонько наклонил голову. Поприветствовал. Меня, не Ноя. Ну а я – что? Тоже кивнул и тоже легонько. Что ж, думаю, раз Ною хочется, чтобы я побыл важной персоной, – побуду персоной, справлюсь как-нибудь. Хорошо бы только знать, что такого Ной про меня насочинял и зачем. Мог бы и заранее сказать, между прочим!

Мне здорово хотелось есть, пить и еще кое-куда, но я решил терпеть сколько смогу. На свете встречаются терпеливые люди, но я не знаю ни одного, кто любил бы терпеть. По-моему, это самое дрянное занятие, особенно когда не знаешь, как и когда все это кончится. Я засунул руки в карманы и принял самый независимый вид, на какой только был способен, а Ной сверкнул на меня глазами и, униженно кланяясь, забормотал полосатому, что, мол, у нас на Зяби такие традиции: держать руки в карманах имеет право только тот, кто чем-нибудь прославлен. Кажется, полосатого это удовлетворило.

– Справишься? – спросил он меня с жутким акцентом, но я понял. Одно-то слово понять можно, лишь бы не начал болтать без умолку. Я только хмыкнул: мол, для меня это дело плевое, а сам думаю: с чем это мне предстоит справиться? И в общем, уже догадываюсь…

Так и вышло. Толстый куда-то повел нас, сначала вниз по лестнице, затем полутемными коридорами и снова вниз. Вторая лестница оказалась куда длиннее первой, я уж думал, что она никогда не кончится. Внизу было прохладно и сыровато, а пахло так, как, бывает, пахнет в погребе рядом с кадушкой, набитой гнилой капустой. Потолок был таким высоким, что, пожалуй, и камнем не добросишь, а пол и стены – цементные, голые, только в одной стене имелась сдвижная дверь из серого металла толщиной в добрую пядь. Уж не знаю, чем пробить такую дверь, разве что «Топинамбуром» проесть.

А что у них за дверью, о том можно не спрашивать. Мне только интересно стало: как альгамбрийцы умудряются держать свой дефективный корабль в повиновении. Они что себе думают – дверь его остановит, если ему захочется прогуляться? Да его ничто не остановит, он любую стену сожрет и не подавится!

Был там еще шкаф. Толстый раскрыл его, достал три дыхательные маски, одну небрежно кинул Ною, другую дал мне, а третью не без труда натянул на свою физиономию. Мы с Ноем тоже надели эти намордники, и сразу дышать стало легче, хотя все равно чувствовалось, что воздух какой-то неживой. Похожим воздухом я дышал только в тюремной камере, куда до меня год или два никого не сажали. В иных городках у нас на Зяби бывают такие тюрьмы, куда и сажать-то некого: местные обыватели поголовно законопослушны и оттого ужасно самодовольны, такого, как Ной, провинциальным полицейским вовек не прищучить, и разве что один Цезарь Спица подвернется, если ему не повезет…

Тут толстый приложил палец к какой-то пластине возле двери, и дверь со страшным гулом поехала в сторону, а когда образовалась щель, в нее от нас дунул такой ветер, что я едва устоял на ногах. Толстому-то ничего, только его полосатые одежды захлопали на ветру, как паруса, но сам он даже не качнулся.

Открылось еще одно помещение, скорее зал чем комната, и я увидел дефектный звездолет. Он висел между полом и потолком, со всех сторон от него располагались какие-то штуковины, я так понял – антигравы, и все они гудели, и от каждого тянулся электрический кабель. Был звездолет размером со стог или сарай и весь сморщенный, как «Топинамбур» в первые дни его жизни. Я сразу понял, что ему худо.

Жив-то он был, это точно, – кто, кроме него, мог сожрать весь воздух в этом герметически запертом зале? Никакой пищи, кроме воздуха, у него не было, и почти никакого излучения тоже, если не считать довольно-таки тусклых лампочек под самым потолком. Ничего себе верховный правитель! Наверное, он когда-то был бурым, как «Топинамбур», а теперь стал белесым наподобие мучного червя. Когда в зал ворвался внешний воздух, корабль только слегка шевельнулся и опять затих. Если животное морить голодом, оно тоже дойдет до состояния, когда ему уже все равно. Мне даже больно стало, и сердце сжалось. Ну можно ли так обращаться со звездолетом? Сволочи полосатые эти альгамбрийцы, больше ничего. Знали же, что звездолет болен – здоровый корабль переборет любые внешние антигравы, – а все равно заточили его в подземелье да еще отказали в пище! И из-за чего? Подумаешь, тараканов и блох он плодил! Да люди их больше наплодят, дай им только волю! Что такое человек для блохи, как не источник вкусной пищи в оригинальной упаковке?

А толстый поглядел на меня и пробубнил сквозь маску опять то же самое:

– Справишься?

– Уж как-нибудь, – бурчу в ответ. А сам снимаю с себя намордник и швыряю его в корабль. Промахнуться и думать нечего: антигравы подхватят и доставят снаряд куда надо, прилепят прямо к кораблю. Так и вышло.

Если бы не антигравы, корабль вообще не отреагировал бы. Я так думаю, он просто не поверил, что кто-то пытается накормить его. Но прошло несколько секунд, и гляжу: моя маска понемногу втягивается в корабль, сначала как-то неуверенно, малыми рывками, потом – хлоп – и втянулась. Ага, думаю, теперь дело пойдет.

– Еды сюда, – говорю толстому. – Песок, глина, камни, торты с кремом – все годится. И хорошего ультрафиолета побольше.

Толстый выразил сомнение. Забубнил что-то невнятное и показывает рукой примерно себе по пояс, шевеля при этом пальцами, – понимай так, что вот такой толщины здесь появится слой из копошащихся блох и тараканов. Я только рукой махнул: иди, мол, обеспечивай, а не болтай зря. Краем глаза увидел, что Ной украдкой показывает мне большой палец: правильно-де себя держишь, так и надо. Ему-то что, а мне страшно. Когда я растил «Топинамбур» из маленького сморщенного комочка, мне было боязно только за него, а теперь и за себя, и за всех наших. Кроме Ноя – он-то сам о себе позаботится.

Должно быть, от испуга я сделал глупость. Мне бы сказать толстому, чтобы он отключил один из боковых антигравов, а я – хотите верьте, хотите нет – просто забыл об этом. Наверное, потому что засмотрелся на корабль. Так со мной и на Зяби бывало: засмотришься на какую-нибудь механическую повозку, стоящую открыто, и уже представляешь себе, как управляешь ею, а о том, что хозяин повозки пребывает неподалеку и следит за тобой, даже не думаешь. Всегда это кончалось одинаково: я удираю на той повозке, а за мной гонится полиция, как будто ей больше заняться нечем. Иногда удавалось удрать, иногда нет.

Самое первое – это прикоснуться пальцами, ласково потрогать. И если почувствовал в себе что-то такое, о чем и сказать трудно, потому что слов таких нет ни в каком языке, в общем, какое-то сродство с машиной, что ли, то дело пойдет. Машина, даже если она из железа и дерева и совсем без мозгов, сама даст тебе понять, согласна она подчиниться тебе до конца или только сделает вид, что согласна, а сама прибережет какую-нибудь подлянку и пустит ее в ход именно тогда, когда меньше всего этого ждешь. Может, кто-то назовет меня дураком, только мне наплевать, что говорят обо мне идиоты. Им нипочем этого не понять, а я и объяснять не стану.

Словом, я решил проверить, как альгамбрийский дефектный и голодный корабль отнесется к моему прикосновению, и прежде чем толстый успел меня остановить, я взял, да и шагнул за линию антигравов. Скажу прямо, идея была не из лучших.

Меня подхватило, оторвало от пола, крутануло и припечатало к кораблю. Вместо ласкового прикосновения получился знатный шлепок. Бац! – и я оказался притиснут к морщинистой поверхности корабля, и хорошо еще, что она была мягкая, как трухлявый гриб, а то одному из нас двоих не поздоровилось бы, и я догадываюсь кому.

Последнее, что я услышал, это крик Ноя – он вопил на толстого, чтобы тот сейчас же отключил антигравы, да только было уже поздно. Свет вдруг пропал. Корабль сладко причмокнул, хлюпнул чем-то и в два счета втянул меня в себя.

Глава 6. Из жизни блох и тараканов

Открыл глаза и вижу: темно. Ничего, кроме темноты. Воняет плесенью и еще чем-то незнакомым, но дышать можно. Шевелиться тоже. Однако вытянуться во весь рост уже нельзя: шевелись, если хочешь, но скорчившись.

Ощупал стенки моей тюрьмы – теплые и гладкие, в смысле, не шероховатые, но крупные морщины есть и здесь, а еще местами какие-то наросты величиной с блюдце. Вроде болячек или бородавок. Проще говоря, внутри корабля примерно то же, что и снаружи. Хотел корабль того или нет, но он дал мне понять, что болен не одной какой-то своей частью, а целиком. Как будто я и сам этого не знаю!

Испугаться я не испугался – просто вспотел. Если моей коже хочется покрыться потом, а волосам – подняться дыбом, то я-то тут при чем? Это их дело. То же самое относится к мочевому пузырю и кишечнику. Если они ведут себя так, как им хочется, то у них и спрашивайте, а если мне захотелось немного побарахтаться, то это оттого, что у меня все затекло, когда я дожидался Ноя возле Дворца. Словом, я не испугался. Просто вдруг ощутил ни с того ни с сего, что я сижу голый и босой, – корабль первым делом сожрал всю мою одежду и обувь. А когда я провел ладонью по макушке, чтобы проверить, стоят ли еще мои волосы дыбом или уже улеглись, то обнаружил, что никаких волос вообще нет. Ногти, и те оказались укороченными. И еще я кожей почувствовал, что чист, будто только что из бани. Корабль вмиг сожрал всю неживую органику, какую я ему мог предложить. Ну ясно: оголодал. К счастью, он не полез мне в рот корчевать зубы, и на том спасибо.

Какое-то время ничего не происходило. Мне не очень-то нравилось сидеть нагишом внутри корабля, словно какому-нибудь семечку внутри яблока, а может, и не семечку вовсе, а червяку. Кораблю на мое настроение было начхать. Я подождал-подождал, да и начал осторожно гладить стенки той полости, в которой сидел, как гладил когда-то «Топинамбур». Глажу и приговариваю:

– Хороший кораблик, хороший, умница…

Сплошное вранье, конечно. От «Топинамбура» я сразу ощущал отдачу, этакую ласковую волну, от которой хотелось жмуриться и мурлыкать, а тут – пустой номер. Как будто корабль и не живой вовсе. Или как будто он терпит человека внутри себя только потому, что считает его запасом провизии на черный день.

Не скажу, что эта мысль привела меня в хорошее расположение духа. Сам знаю, что это никуда не годится, что при общении с необъезженным кораблем надо быть очень добрым и очень уверенным в себе, потому что корабль чувствует твое настроение и читает твои мысли, – а поделать с собой ничего не могу. Потом думаю: это ведь нормальный корабль должен читать мысли и чувствовать настроение пилота – ну а дефектный? Сумасшедший? Который вообразил, будто он и не корабль вовсе, а властитель этой планеты и притом фабрика по производству тараканов и блох? Может, ему вообще до лампочки мои мысли?

Так и успокоился. Клин клином вышибают, а мысль – либо дубиной по голове, либо другой мыслью. Ладно, думаю, попробуем зайти с другого конца. Тот древний вербовщик, что вздумал осчастливить Альгамбру дефектным звездолетом, и альгамбрийские умники вместе с ним – они-то как общались с кораблем? Уговаривали его? Несомненно. Грозили ему? Да наверняка. Требовали прекратить фабриковать насекомых? А как же!

И ничего у них не вышло. Значит, думаю, мне незачем так поступать, потому что я-то чем лучше их? Такой же человек, как они, правда, зябианин, а не альгамбриец, но корабль в этом деле не разбирается, а значит, никакого толку все равно не будет. Ладно. Не стану поступать как они. Что я должен придумать вместо этого – вот вопрос!

И этой вот мыслью я убил другую – как мне отсюда выбраться? Правильно сделал, потому что договорюсь с кораблем – выберусь, а не договорюсь – ну что ж, не поминайте лихом.

На «умницу» и «хороший кораблик» ответа не было. Значит, попробуем иначе.

– Ваше превосходительство господин верховный правитель, – начал я, – ваш подданный, ничтожнейший из ничтожных, осмеливается справиться о вашем драгоценном здоровье. Он выражает… э-э… выражает надежду, что тяжелые испытания, выпавшие на долю вашего превосходительства, не помешают исполнению священного долга по управлению Альгамброй, о чем вас умоляют ваши подданные…

Я сочинял на ходу, надеясь, что авось как-нибудь не собьюсь. Сочинил, может, и не очень гладко, но решил, что для дефектного корабля как-нибудь сойдет. Произнес. Почти не сбился. Никакого результата. Тогда я прислонился лбом к ближайшей бородавке и повторил то же самое мысленно, воображая, что обращаюсь как минимум к императору.

Корабль молчал, как покойник.

Тут я почувствовал, как что-то неприятно кольнуло меня в шею. Пальцы с трудом, но ощутили что-то мелкое. Ну точно – блоха! С самой Зяби меня блохи не кусали. Стоило облететь половину Галактики, чтобы на какой-то Альгамбре, которой и в имперской-то пирамиде нет, вновь ощутить то же самое! Сейчас же я почувствовал еще один укус – под правой лопаткой. Потом за левым ухом. А потом, наверное, сразу в десяти местах. Хуже того: по щекотанию там и сям я понял, что одними блохами дело не ограничилось, в ход пошли и тараканы. Продолжительный пост ничему не научил корабль: ему по-прежнему нравилось разнообразие. Хорошо уже то, что он ограничился двумя видами насекомых, не освоив, например, производство шершней!

Во всех уголках Галактики это называется одним словом: влип. Минуту спустя меня уже кусали, наверное, сотни блох одновременно. Я вертелся, как безумный, чесался, стряхивал с себя эту пакость, да толку-то что? Их становилось все больше. Попробуйте поймать блоху в полной темноте – может, и поймаете, но щелкнуть ее на ногте уж точно не сможете. А она и рада. Но даже если бы вокруг меня было светло, это ничего не изменило бы: корабль производил блох куда быстрее, чем я успел бы их давить, пусть даже у меня было бы сто рук. Ну что стоило кораблю разводить сытых блох? Так нет же – фабрикует голодных… А когда я подумал о том, что случится раньше: из меня высосут всю кровь или я задохнусь в толчее насекомых? – мне стало просто нехорошо. Если сумасшедший корабль считает себя верховным правителем планеты, то это, в конце концов, его дело. Если он мечтает облагодетельствовать планету по-своему, то почему он начал с меня? Я ведь даже не альгамбриец.

– Эй, благодетель! – заорал я не своим голосом, прикрывая ладонями рот, чтобы не вдохнуть пригоршню насекомых. – Твое блохастое величество! Погоди немного, не трать все на меня! Тебе надо беречь силы!

Не подействовало. Я уже сидел по уши в бурлящем и кусачем месиве, я пинал и царапал свой кокон, а только становилось все хуже. И тут я понял, что делаю то же самое, что делали до меня: упрашиваю корабль прекратить. А это не срабатывало раньше, не сработает и теперь. Что было делать? Я прислонился лбом к стенке своего кокона и, зажимая обеими руками рот и нос, стараясь не обращать внимания на щекотку и зуд, забормотал:

– Нижайше благодарю, ваше превосходительство, я уже облагодетельствован. Ваша забота бесценна. Смиренно прошу ваше превосходительство обратить внимание на других обитателей вашей планеты…

Ну, может, и не такими складными были мои слова, зато смысл был именно такой: чего ты тратишь силы на меня одного, всем давай! Думал-то я именно эту мысль, и корабль улавливал мысли лучше, чем слова. Не знаю, зачем так сделано, но «Топинамбур» точно такой же. Какому живому существу не понравится, когда ему не только разрешают, но и просят от всего сердца сделать то, чего хочется ему самому? Нет таких существ, будь то человек, зверь или корабль.

Будто выдуло всю насекомую нечисть из моего кокона! На самом-то деле, конечно, не выдуло, а просто корабль поглотил их и вновь выпустил, но уже вовне. Жаль, что я не видел, как поступил толстый абориген, – обрадовался ли? Мне почему-то думается, что вряд ли. Наверное, он заорал на Ноя и затопал ногами, а потом пустился наутек, спасаясь от тараканьей орды.

Тут надо было что-то быстро делать, и я сделал. Приложился лбом к стенке и забормотал о том, что Альгамбра соскучилась без своего верховного правителя и благодетеля, что нужно осчастливить не только тех двоих, что торчат в помещении, но и весь альгамбрийский народ, да что там альгамбрийский – всю обитаемую Вселенную, все десятки тысяч планет, включенных в империю и пребывающих вне ее…

Я ударился затылком о потолок, потому что корабль внезапно дернулся куда-то вниз. Внешние антигравы, если они еще работали, он переборол, а о своих гравикомпенсаторах, конечно, забыл, потому что считал меня не пилотом и уж подавно не своим командиром, а чем-то вроде груза. Но почему он тогда принимал от груза советы? Все-таки он был сумасшедшим, а я разбираюсь в сумасшествиях ровно настолько, чтобы понимать: держись от психа подальше.

Ага, легко сказать!..

– Ваше превосходительство! – осмелился я подать голос. – Может, ты меня выпустишь?

Никакого эффекта. Я опять прислонился к стенке лбом и подумал о том же самом – с тем же результатом. Тогда я попросил «верховного правителя» хотя бы сделаться прозрачным, чтобы я, ничтожный, мог восхищаться его работой. Это подействовало.

Сначала, правда, я ничего не понял. По сторонам и внизу царила кромешная тьма, и лишь сверху шел свет. Только он почему-то уменьшался, как будто съеживался. Был широкий круг света, стал поменьше, потом еще поменьше…

Потом он стал совсем маленьким, и тут до меня дошло: корабль выбирался вон из здания, проедая пол и фундамент! Собственно говоря, он уже проел их и теперь вовсю углублялся в грунт. Надо же, до чего оголодал. Мне даже померещилось, что он урчит и чавкает.

Не прошло и минуты, как световой кружок над головой сместился вбок, а затем и вовсе пропал – корабль принялся проедать горизонтальный туннель. Где только помещалась вся эта прорва сожранного материала? Потом я догадался, куда она девается, и мне стало малость нехорошо. Утешил я себя только тем соображением, что Альгамбра не такая отсталая планета, как Зябь или Хатон, а значит, с дустом от насекомых у ее обитателей проблем не будет. Хотя, конечно, здорово же им придется почесаться первое время!

Довольно скоро внутрь корабля вновь проник свет, но теперь это был свет уличных фонарей, и я понял, что корабль вырвался на свободу прямо посреди улицы, разворотив ее от тротуара до тротуара. Рядом высилась громада Дворца коммерции и предпринимательства – целехонькая, чему я был рад, – а в некотором отдалении стояли оба наших вертоезда. Рельс Девятого пророка! Полиции вокруг вертоездов было пруд пруди. Ной и толстый туземец в полосатом одеянии были уже повязаны и не рыпались, Семирамида рвалась из рук полицейских и вопила на весь город, двое стражей порядка намеревались стащить с вертоезда Илону, а третьего на моих глазах Ипат взял за шкирку и за штаны, поднял над головой и размышлял, в кого бы им запустить. Не скажу, что появление корабля из земли прошло незамеченным, полицейские вытаращили глаза, но уже спустя секунду я понял: не побегут и наших не отпустят. Разве что мне каким-то чудом удастся натравить на них звездолет…

Не удалось. Я уж и так унижался перед ним, и этак, и называл себя ничтожнейшим из ничтожных, и напоминал о долге верховного правителя перед народом – ничего не помогло. Корабль желал только одного: перерабатывать мертвую материю в живых блох и тараканов. Кстати, они так и растеклись ковром по мостовой от корабля во все стороны… Трое полицейских сразу кинулись куда-то со всех ног, должно быть, за дустом, а остальные продолжили то, что на языке полиции всего мира называется операцией по задержанию. Ну и что мне было делать?

Я весь извелся. Корабль отказывался помочь нашим. Приказывать ему было без толку, а на мои униженные просьбы он просто не реагировал. Дойдя до полного отчаяния, я умолял его выпустить меня наружу, хоть и понимал, что буду арестован, если не сбегу, а бежать мне особенно некуда, – он и тут сделал вид, что не слышит меня. Может, ему и нравилось носить в себе человека, ну а мне-то каково? Находиться рядом с сумасшедшим – и то удовольствие маленькое, а каково находиться внутри него?! Да что я говорю, вы этого не поймете.

И как-то очень ясно мне вдруг стало, что единственное спасение для меня и всех наших – «Топинамбур». Я должен быть там, где он, а как – это уже второй вопрос. Может, если заставить корабли соприкоснуться, «Топинамбур» как-то образумит «Блохастика» – так я прозвал альгамбрийский звездолет. Может, научит его слушаться пилота. Если нет, то это не такая уж беда, главное – отнять у Ларсена «Топинамбур». Вернусь в нем на Альгамбру и выкуплю наших арестантов – в крайнем случае за зародыш нормального звездолета. Альгамбрийцы будут рады-радешеньки.

Пока что не рады были ни они, ни мы. Семирамида замолкла, но только потому, что принялась кусаться. Ипат очень удачно запустил полицейским в его сослуживцев и сбил с ног сразу троих. Илону схватили. Ипат поддернул рукава и смазал ближайшего полицейского по уху, а дальше я уже не смотрел. Коснулся я лбом прозрачной стенки моего кокона и зашептал:

– Ваше превосходительство господин верховный правитель, от имени народа Альгамбры хочу выразить вам нижайшую признательность за заботу. Что бы мы делали без вас! Теперь нам завидуют все обитаемые миры, потому что у них нет вашего превосходительства… Они стонут и… это… стенают, потому что лишены вашей неусыпной заботы о подлинном прозяб… процветании! Мы счастливы и горды, что наша Альгамбра, ничтожнейшая пылинка в бесконечности космоса, удостоилась… э-э… вашего благосклонного внимания. Как же не повезло другим мирам нашей Галактики и других всевозможных галактик, и как же повезло нам…

Корабль рванул вверх так резво, что едва не переломал мне все кости. Хорошо еще, что стенки моего кокона были довольно мягкими, а еще он, наверное, все-таки обеспечил какую-никакую гравикомпенсацию – достаточную лишь для того, чтобы пассажир выжил, и хватит с него. Только и дел верховному правителю, что обеспечивать комфорт всякой отдельной человеческой букашке! У него задачи поважнее.

– Тише, «Блохастик»! – крикнул я ему и сам испугался: а ну как обидится? Сумасшедшему звездолету ничего не стоило бы вышвырнуть меня из своего нутра в таких слоях атмосферы, откуда минут двадцать падать. А мы уже были на порядочной высоте, и корабль рвался все выше и выше. В общем-то он пока делал то, чего мне и хотелось, – ну а дальше? Не все, что хорошо началось, хорошо кончается. Все утопленники начинали с купания.

Этой мысли я испугался и, конечно, постарался выбросить ее из головы, да где там! Попробуйте заставить висельника не думать о веревке! Я весь извелся, пока наконец не нашел то, что выгнало из моей головы картину падения из стратосферы со всеми подробностями. Конечно, это был «Топинамбур»! Я стал вспоминать его маленьким, умещавшимся на ладони, теплым и ласковым, нуждавшимся в уходе, радовавшимся всякому проявлению внимания и еще не пробовавшим своевольничать… Помню, как мне было хорошо тогда. А сейчас?.. Нет, на душе у меня не стало так же уютно, как раньше, зато я успокоился насчет падения и озлился на Ларсена. То, что надо.

И вот тогда – только тогда – я прикоснулся лбом к стенке своего кокона… и не стал ничего приказывать кораблю. Не стал и просить. Умолять, взывать к долгу – тем более. Я просто хотел понять, чего хочет корабль – того же, чего и я, или нет?

А когда понял, то сначала онемел, а потом выбранил себя по-всякому. Ну что у меня за язык! Дернуло же дурака ляпнуть о других галактиках, где неизвестно какие существа ждут не дождутся, когда их облагодетельствуют нашими блохами и тараканами!

Млечный Путь корабль оставил на закуску. Откопав в своей сумеречной памяти карту стабильных гиперканалов, он держал курс ко входу ближайшего из них, чтобы нырнуть раз, другой, третий и в конце концов выйти за пределы Галактики. По какой причине его привлекло Большое Магелланово Облако, я не смог понять, но стремился он именно туда.

Ну псих же, ясное дело!

И я тоже не лучше. И Ной. Да и все мы.

Признаюсь, я немного повсхлипывал и пошмыгал носом. Толку от этого, конечно, не было никакого. Я и не надеялся.

Только одно меня устраивало: кажется, корабль больше не имел намерения наполнять мой кокон насекомыми. То ли забыл, то ли берег силы для других миров. Все-таки не бывает на свете чистой гадости, обязательно найдется в ней и хорошая сторона. Слабое утешение, скажете? Верно. А все-таки лучше, чем никакого.