Текст книги "Звездная пирамида"

Глава 9. Синяя лапа

Этот день должен был стать моментом триумфа Ларсена – не первого в его жизни, но наиболее яркого за последнее время, которого в жизни каждого человека становится все меньше и которое, если послушать стариков и вербовщиков, день ото дня хуже. Тем более ценен каждый триумф!

Проснувшись за два часа до назначенного заседания Совета архистарейшин, Ларсен потратил один час на то, чтобы придать себе приличный вид, и целых полчаса – на степенный завтрак, составленный из наиболее изысканных зябианских блюд. Наличности в кармане осталось всего ничего, но расходы того стоили. Несомненно, соглядатаи доложат Совету о поведении вербовщика. Деваться Совету все равно некуда, но дело пойдет легче, если древние мумии убедятся: они имеют дело с респектабельным дельцом, никак не гангстером, а все прошлые инциденты – не более чем досадное недоразумение.

Хорошо еще, что не пришлось тратиться на новый костюм – его вырастил корабль, ради чего Ларсену пришлось накануне смотаться на здешний космодром, выслушать жалобы корабля и пнуть некое четвероногое, вздумавшее жевать траву как раз перед распахнутым люком.

По-настоящему беспокоило только одно: отказ «Топинамбура» почковаться. Ларсен надеялся, что сумеет-таки заставить строптивый корабль подчиняться целиком и беспрекословно, – ну а если нет, то оставался резервный вариант: рейс на Альгамбру и торг с ее правительством и бывшим экипажем «Топинамбура» – торг, в результате которого «Топинамбуру» придется почковаться минимум дважды, а в идеале трижды. Два зародыша, в худшем случае один – Ларсену, еще один – правительству Альгамбры, поскольку без его посредничества никак не обойтись, и тогда пусть зябианские вербовщики забирают свой корабль и валят домой на Зябь. Разумеется, в пути с ними может произойти – и наверняка произойдет – какая-нибудь скверная космическая случайность, но кто сказал, что галактические полеты абсолютно безопасны? Не останется ни выживших, ни виновных.

За двадцать минут до начала заседания Ларсен неспешно вышел из гостиницы, взял, не торгуясь, наемный самодвижущийся экипаж и велел туземному водителю покружить без спешки по городу. Механическая повозка заскрежетала, стрельнула мотором, окуталась вонючим дымом и медленно тронулась. Соглядатай с биноклем, следивший за Ларсеном из кроны дерева, переполз по ветке дальше от ствола, чтобы листва не застила, услыхал под собой треск и с шумом обрушился вниз.

Мостовая, как водится, была тряская, а рессоры годились лишь на то, чтобы обеспечивать повозке как килевую, так и бортовую качку. Прохожие обращали внимание на нездешнего хлыща в открытом кузове, иные показывали пальцами. Ларсен величаво терпел. Респектабельность – вот что он должен был еще раз продемонстрировать туземцам. То качество, которого им никогда не достичь.

Ровно в назначенный час он вышел из повозки возле здания Совета и чинно поднялся по ступеням. Никто не попытался остановить его у входа в зал заседаний, а дежурный секретарь, увидев Ларсена, отвесил ему некое подобие почтительного поклона. Дело шло на лад.

Архистарейшины уже сидели на местах. Не хватало мерзкого старикашки Сысоя и, пожалуй, еще кое-кого, но Ларсен не стал пересчитывать старых пеньков по головам. И без того было ясно, что кворум обеспечен.

Знай Ларсен о том, что в данный момент происходит в трехстах семидесяти восьми имперских милях над его головой, а именно на орбите, куда было велено взобраться «Топинамбуру», он неминуемо пришел бы к выводу о том, что передвигаться ему следует гораздо быстрее. И не в том направлении. Однако «сторожок», отпочкованный для Ларсена «Топинамбуром», уже был отключен по команде Цезаря Спицы и не мог предупредить об опасности. Говоря откровенно – и не захотел бы. Правда, в момент отключения «сторожок», повинуясь долгу, с большим отвращением подал короткий телепатический сигнал о прекращении функционирования, но в данный момент в ухе Ларсена находился «сторожок» не «Топинамбура», а старого звездолета. Ушей у человека, как правило, два, и если заткнуть оба уха горошинами «сторожков», то чем слушать местных архигамадрилов?

Легкое чувство тревоги – вот и все, что ненадолго ощутил Ларсен.

И пренебрег.

Заметив предназначенное для него плетеное кресло сбоку от трибуны, он подошел к нему и сел, по пути поприветствовав архистарейшин легким кивком. Кресло скрипнуло, но, как и следовало ожидать, не развалилось. Архистарейшины не были настроены глумиться – они были настроены капитулировать.

Да и что им еще оставалось?

«Скорее, как можно скорее завербовать хоть одну планету!» – вот о чем должны были думать их скрипучие мозги. Завербовать и по возможности содрать с нее дань немедленно. Ведь скоро, гораздо скорее, чем хочется, на Зябь явятся сборщики дани с Рагабара, оценят совокупный доход планеты и выставят такой счет, что половина Совета, пожалуй, сразу помрет от инсульта, а вторая половина – от инфаркта. И это еще будет не самым худшим выходом, потому что народ имеет неприятную привычку поднимать правителей на вилы, если придавить его непосильным налогом. А что делать, если не грабить собственный народ? Как вывернуться? Галактической валюты планета не имеет, придется платить натурпродуктом, каковой рагабарцы, не будь дураки, примут по нищенским расценкам да еще заломят втридорога за перевозку. Так и случится, если до той поры у Зяби не появится внешний источник дохода.

Ларсен от души надеялся, что никто в Совете не догадается расплачиваться с рагабарцами дивным зябианским бу-хлом. Он сам намеревался вырастить на этой делянке не один миллион имперских кредиток. Но после, после!

Сначала – договор с архистарейшинами.

Долго ждать не пришлось. Председательствующий – лысый, как колено, старикан – позвонил в колокольчик, заправил сивую бороду в карман штанов и огласил повестку дня. Поскольку она состояла из одного пункта, много времени на это не ушло.

К трибуне на кресле-каталке заспешил докладчик. Воздвигнуться на трибуну он не смог и не пытался, а зачитал бумагу с кресла. В ушах Ларсена доклад прозвучал музыкой.

Лейтмотив был прост: все плохо! Все очень плохо! Несколько месяцев назад Совет принял безответственное решение, а позднее усугубил тяжесть его последствий не без помощи отсутствующего сегодня Сысоя Клячи с его непростительной авантюрой. Но виноват не только Сысой – виноват и весь Совет!

Тут старикашка принялся надрывно кашлять, чем занимался минут пять, а подбежавший секретарь деликатно и без всякого результата постукивал его кулаком по спине. Когда кашель прекратился сам собой, докладчик заглянул в бумагу, сказал: «Благодарю за внимание» – и покатил на свое место.

Председатель объявил прения по докладу.

Любой на месте Ларсена как минимум начал бы недоумевать: если решение уже принято Советом, то к чему доклад и прения? А если решения еще нет, то почему он, Ларсен, приглашен на заседание? Ничего нового он уже не скажет Совету, и Совет об этом знает…

Но Ларсен волей-неволей уже начал понемногу разбираться в политической системе Зяби и традициях ее правительства. Один пьянчужка в баре, фыркнув в поднесенный Ларсеном стакан бу-хла, сообщил по секрету: что взять со старичья? Так и будут мусолить по десять раз одно и то же, потому что если перестанут – забудут, о чем вообще шла речь…

Забулдыга преувеличивал, но сейчас Ларсену казалось, что не так чтобы очень.

На трибуну поднялся архистарейшина с маленькой головой, острым птичьим носом, реденькой бородкой, заплетенной в косичку-сосульку, и такой тощий, что отсутствие сквозняков в зале казалось уместным – пожалуй, легкий ветерок вынес бы его в дверь или окно.

– Меня зовут Вавила Пузан, – тонким голосом возвестил он и молчал целую минуту. – Теперь я уже не очень похож на пузана, – продолжил Вавила и вновь замолчал. В зале раздавались шорохи и покашливание. – В те времена, когда у меня было пузо, Совет был умнее. – Вновь молчание и шорохи. – Неужели все дело только в пузе?

Глубина этой мысли потрясла зал. Стало тихо.

Оставив в покое пузо, Вавила обрушился на Совет столь яростно, что Ларсен стал опасаться долгой перебранки, а то и драки с неизбежными сердечными приступами и вызовом фельдшерской бригады. Перспектива сегодня же подписать договор куда-то отодвинулась. Немного разряжало обстановку то, что Вавила не щадил и себя и если уж называл Совет сборищем недоумков, то непременно упоминал и о том, что и он сам нисколько не лучше. Теперь в зале стоял нестройный гул – старичье здорово возбудилось.

Но когда почтенные старцы начали вскакивать с мест и орать, потрясая клюками и кулаками и не слушая никого, кроме себя, когда Гликерия Копыто взобралась на стул и принялась брызгать оттуда слюной на лысины старцев, а Вавила преспокойно замолчал, экономя голос и психику, Ларсен наконец понял, для чего нужен этот – наверняка срежиссированный – спектакль. Далеко не все члены Совета выжили из ума – только некоторые. Этих-то некоторых и требовалось нейтрализовать, позволив им накричаться и выдохнуться. Председатель, Вавила и еще несколько архистарейшин заранее знали, что без скандала дело все равно не обойдется, и спровоцировали его так скоро, как только могли. Вялотекущая перебранка могла продолжаться до вечера – яростный скандал не мог длиться слишком долго. Силы у старичья были не те.

Так и вышло. Очень скоро Сысой Кляча был забыт, а вместе с ним и Ларсен. Архистарейшины начали припоминать друг дружке былые промахи, и тут уж не обошлось без обвинений в коррупции. Крик поднялся такой, что зазвенели стекла. Ощущая себя мебелью, Ларсен подумал было, что сейчас самое время пойти прогуляться, а вернуться тогда, когда наиболее крикливые горлопаны выдохнутся, – но поймал мимолетный взгляд председателя. Взгляд говорил: надо потерпеть, весь этот шум – не более чем процедурные моменты, скоро перейдем к главному.

И верно: не прошло и получаса, как яростный гвалт сам собою начал стихать. С полдесятка архистарейшин покинули зал, кашляя и шепча угрозы вконец осипшими голосами. Гликерию Копыто вынесли на носилках; она плевалась и шипела что-то о гендерной дискриминации. И тогда председатель вновь позвонил в колокольчик.

Наступила тишина – не вдруг, но наступила.

– Кворум – есть? – спросил председатель.

Секретарь пересчитал оставшихся архистарейшин по головам и доложил, что кворум есть.

– Вот и ладно, – совсем по-простому сказал председатель и потер руки. – Вавила, ты ступай себе на место, ступай… Ты все сказал? Ну и ступай. Итак, договор правительства Зяби с Ларсеном, вольным вербовщиком, одобрен и подписан большинством членов Совета. После подписания договора нашим уважаемым гостем, – последовал вежливый кивок в сторону Ларсена, – и ратификации договора решением простого большинства членов Совета вышеупомянутый договор вступит в законную силу. Есть возражения? Нет? Господин Ларсен, прошу вас подойти к столу секретаря и подписать договор.

Секретарь немедленно вскочил, освобождая стул для Ларсена. Тот подумал, что неплохо было бы еще раз поставить деревенщину на место, потребовав принести бумагу и древние писчие принадлежности к его креслу, но подавил в себе раздражение и решил не обострять. Мелкая процедурная уступка никак не повлияет на триумф.

Он подошел, сел, внимательно прочитал договор, убедился, что оба его экземпляра идентичны друг другу, и молча подписал их. Как только договор будет зарегистрирован официальными имперскими властями – а сделать это можно на любой планете, имеющей гиперпространственную связь с империей, – у этих ископаемых не будет иного выбора, кроме как платить вербовщику хороший процент с доходов от каждой вербовки. Не жалкие пять процентов, каковые Ларсен просил в первый свой визит на Зябь, а девять и девять десятых!

На десять процентов архистарейшины все же не согласились. Ларсен ухмыльнулся и уступил. Пускай будет девять и девять. Но с хорошей пеней за каждый день просрочки и удвоенной против обычной неустойкой в случае расторжения договора правительством Зяби. Пусть только попробуют расторгнуть – Ларсен тогда станет де-факто единоличным властителем этой планетки и разгонит Совет к чертям свинячьим!

Впрочем, он и так им станет. Околпачить местных дураков не так уж трудно. Несколько лет работы – и вся планета в долгу перед бывшим вольным вербовщиком, и каждый видит в нем благодетеля, старается угодить… Давно пора иметь в запасе тихое место, где можно с комфортом встретить старость. Почему бы и не Зябь? Наверняка тут отыщется райское местечко, где будет приятно поселиться. Завести поместье в горах или у моря, построить особняк…

Разумеется, ни одна из этих несвоевременных мыслей не отразилась на лице Ларсена. Кто не владеет собой, скажем, дергает кадыком в самый ответственный момент или позволяет шраму, пересекшему лицо, изменить цвет, тот не годится в вербовщики. А уж обрадоваться раньше времени способен только идиот.

Перешли к голосованию. К удивлению Ларсена, оно было поименным.

– Вавила Пузан!

– Что?

– Ты как голосуешь?

– Я-то? Я – за.

– Метробий Ухват?

– За.

– Дормидонт Цыпа?

– За.

– Марцелл Пень-Колода?

– Чего?

– Ты за или против?

– Против чего?

– Забыл уже? Напомните ему кто-нибудь. Демьян Киста!.. Здесь Демьян Киста?

– Ась?

– Ясно: опять забыл слуховую трубку. Евсей Типун!

– За.

– Объясни Демьяну, за что мы голосуем. Эй, не спать! Евсей, дунь Демьяну в ухо. Сципион Хряк?

– За.

– Мирон Ползи-Поползень?

– Против.

– Почему?

– Надоел ты мне, вот почему.

– Ясно, старая клизма. Селиверст Лошак?

– За.

– Марцелл, тебе объяснили? Ты как?

– За.

Ларсен считал голоса. В Совете пятьдесят архистарейшин; простое большинство – двадцать шесть голосов. Вот уже девятнадцать… двадцать…

– Феофилакт Задосвист?

– Чего?

– Ты за или против?

– Я как все.

– Тут нельзя быть как все. От тебя требуется твое собственное мнение.

– Кем требуется?

– Законом, Феофилакт, законом.

– А, ну раз законом, тогда я воздерживаюсь.

– Гликерия Копыто!.. Отсутствует… Эпаминонд Болячка?

– За.

Двадцать один.

– Корнелий Пробка?

– За.

Двадцать два.

Ларсен прикинул: осталось опросить не меньше дюжины присутствующих в зале архистарейшин. Если председатель не оставил на закуску самых несговорчивых, то не менее десяти из этой дюжины проголосуют за ратификацию. И дело сделано!

– Ермил Мозоль?

– За.

– Гермоген Плюшка?

– За.

Двадцать четыре.

– Мелентий Шилобрей?

И стало бы двадцать пять голосов, и остался бы всего-навсего один, но Мелентий Шилобрей, с кряхтеньем привстав с места при помощи соседей, почему-то не сказал «за», хотя уже и рот раскрыл. Вместо «за» он почему-то уставился в ближайшее окно, глаза его выкатились, а рот распахнулся до максимально дозволенных природой пределов. Ровно одну секунду Мелентий Шилобрей пребывал в одеревенелом состоянии, затем выдавил из себя что-то вроде «ы-ы-ы» и с неожиданной для старца прытью ломанулся по проходу прочь, топча чужие ноги. Далеко не убежал – споткнулся о чье-то колено и загремел с невнятным воплем.

В окно лезла лапа. Совершенно бесшумно.

Никто и не подумал о том, куда девалась оконная рама со стеклами. Все смотрели на лапу, бесшумно вползающую в зал сквозь оконный проем. Была она пятипалой, как человеческая пятерня, но жутко синей, каждый гигантский палец оканчивался устрашающим кривым когтем, запястье было толщиной в сорокаведерную бочку, и не было в том запястье, как и в пальцах, ни одной кости, ни одного сустава. Казалось, в окно лезет толстенное щупальце, разветвляющееся на пять более тонких когтистых отростков, сгибающихся как угодно и независимо друг от друга.

Синяя пятерня растопырилась, нацелившись на Ларсена.

Один лишь Мелентий продолжал верещать и дрыгать ногами. Все прочие архистарейшины впали в ступор. И тут Ларсен показал, чем отличается вольный вербовщик от старичья с убогой планеты.

Он понял все в один миг – и бросился к двери в рывке, которому позавидовал бы профессиональный спринтер. Теперь все решали мгновения. Смазав по уху секретаря, пытавшегося преградить ему путь, Ларсен выбежал в коридор – как раз в тот момент, когда в дальнем его конце показался поспешающий трусцой полицейский наряд рыл из пяти. В лихом прыжке Ларсен высадил ногой окно и вместе с его обломками вылетел наружу, разворотив при падении клумбу с какими-то цветочками. Улица. Прохожие замерли, разинув в восторге рты: покоенарушение! Возле здания Совета! Еще двое полицейских ринулись наперерез. Ларсен расшвырял их, как кегли. Где же корабль?!

Бегущего – хватай! Вышел бы хороший лозунг для полицейских и собак, не будь он и без того намертво вбит в их рефлексы. Но собак, к счастью, не попалось ни одной, а ленивые зябианские полицейские не конкурировали с Ларсеном в проворстве. Слыша за собой топот, Ларсен оглянулся лишь один раз, и вовсе не для того, чтобы понять, не настигает ли его погоня. Он желал знать, что делает «Топинамбур».

В том, что зябианским вербовщикам, казалось бы, намертво застрявшим на Альгамбре, каким-то невероятным чудом удалось вырваться оттуда, вернуться на Зябь и переподчинить себе «Топинамбур», Ларсен нисколько не сомневался. Он сразу понял это, чуть только увидел лезущую в окно лапу. Промедлил бы самую малость – и был бы схвачен той лапой.

«Топинамбур» не преследовал его – пока. Это давало надежду.

Где же корабль? Где вызванный мысленным приказом через «сторожок» корабль?!

Рев распоротого воздуха прозвучал музыкой в ушах. Здесь корабль, здесь! Спешит на помощь.

А «Топинамбур» что-то не спешит в погоню…

«Топинамбур» и вправду не спешил ловить Ларсена – он по приказу Цезаря Спицы оказывал неотложную медицинскую помощь сразу пятерым архистарейшинам, задыхавшимся и рвавшим на груди пестрядь костенеющими пальцами, а заодно выращивал с десяток пар чистых подштанников для некоторых других членов Совета. Включая председателя и Мелентия Шилобрея.

Глава 10. Чвак

Ох, и отругал меня Сысой за то, что мы так долго не давали о себе знать! Когда я его нашел, то даже испугался: он и раньше-то смахивал на не слишком свежего покойника, а теперь выглядел так, как будто уже успел перезнакомиться со всеми обитателями того света. Его ругань я пропустил мимо ушей, потому что видно было: оживает архистарейшина. На глазах оживает! Как только я ему рассказал, что мы успешно провели две вербовки и «Топинамбур» снова наш, он даже порозовел и высказал все, что обо мне думает и об Ипате тоже. И о нашей безответственности. Я ему: мол, был уговор лететь и вербовать, а докладывать на Зябь о каждом нашем чихе уговору не было. Мол, связался с покоенарушителями, так уж не жалуйся. Он еще поворчал, побранил меня за то, что я упустил Ларсена, и окончательно ожил. Даже с постели встал без посторонней помощи.

А уж как он громил Совет архистарейшин – любо-дорого было послушать. В зал меня не пустили, но отогнать меня от двери охранник не посмел. В замочную скважину не больно-то много разглядишь, но голос Сысоя я отлично слышал и без скважины. Ох, и гремел тот голос, и вся архикодла сидела пристыженная. Так ей и надо.

Ларсен, конечно, смылся неизвестно куда, только бы от нас подальше, ловить его на Зяби было незачем, что ему теперь у нас делать. О путешествии в Большое Магелланово Облако и встрече со светоносным я ничего рассказывать не стал: мол, сам разобрался с «Блохастиком» и привел его в чувство проповедью о долге. Мое намерение вернуть альгамбрийцам их звездолет Сысой одобрил, хоть и поморщился. Он-то, конечно, архистарейшина и весь из себя добропорядочный, а только я еще не встречал такого добропорядочного, кроме Илоны, чтобы он не пожелал завладеть чужим имуществом, если ему за это ничего не будет. Сысой еще сказал, что не худо бы заставить «Топинамбур» отпочковать еще одного потомка и на всякий случай оставить его на Зяби, но я не согласился. Во-первых, кто будет нянчиться с зародышем и объезжать юный звездолет? Во-вторых, мне надо скорей на Альгамбру – выручать наших. Вряд ли альгамбрийцам понравилось, что я увел их единственный квазиживой корабль, а дефектный он там или нет, никого не касается. Уж альгамбрийцы знали, на ком сорвать злость!

Я так и проделал весь путь до Альгамбры в «Топинамбуре» с пристыкованным к нему «Блохастиком». Корабли срослись вместе, и я при желании мог перейти из одного корабля в другой, не выходя в открытый космос. Нет, в космос-то я разок вышел, просто ради любопытства. Велел «Топинамбуру» нарастить на меня со всех сторон то, что называется скафандром, и вышел. В общем-то ничего интересного. Повисел немного в невесомости и вернулся. То же самое я мог бы проделать и внутри корабля, приказав ему убрать тяготение и стать прозрачным. Так вышло бы даже удобнее, потому что внутри корабля скафандр не нужен.

Возле Альгамбры я призадумался. Сначала хотел было прямо идти вниз сквозь атмосферу и садиться там же, где и в прошлый раз. Потом думаю: э, нет! Сначала выясню, что там внизу и как. Вышел на круговую орбиту и дал позывные. Пяти минут не прошло, как со мной связались. Судя по тону, это была какая-то важная шишка.

Так и так, говорю, где там у вас мои люди? Хорошо бы, говорю, поболтать с ними, а еще лучше увидеть. Соскучился по ним, говорю, и вообще нам домой пора, погостили – и хватит.

Шишка тут же весьма любезно пригласила меня совершить посадку, но я уперся. Знаю эти штуки. С год назад на Зяби я трое суток спасался от полиции на самой верхушке толстенного и высоченного дерева, пить хотелось – сил нет, а на посулы не купился. Обманули бы меня, это уж точно. Один полицейский полез было за мной наверх и, прежде чем под ним подломилась ветка, успел забраться довольно высоко, так что остальные полицейские, погрузив увечного в телегу и отправив к фельдшеру, здорово разозлились. Только зря они мне угрожали, дерево возле комля было толщиной обхватов в пять, и я точно знал, что такой длинной пилы, чтобы свалить его, они поблизости не найдут, а рубить топорами поленятся. Так и вышло. В конце концов им надоело караулить, и они ушли, обругав меня напоследок скверными словами. А я слез.

Там-то я просто слез и смылся, а тут вышел долгий торг. Часа два меня уговаривали на разные лады; когда один уставал молоть языком, за дело брался другой, а я им в ответ: предъявите мне мой экипаж в целости и сохранности, тогда поговорим.

На третьем часу переговоров местные власти начали на меня давить, а всю любезность с них как водой смыло. Грубые намеки пошли: мол, не ценю я моих соотечественников, усложняю им жизнь… Тогда я прямо сказал: попробуйте только сделать с ними что-нибудь дурное – тогда я отстыкую ваш звездолет от моего и прикажу ему направиться прямиком в вашу распухшую звезду, понятно? Вот в этот кровавый волдырь, который вы называете солнцем. Корабль выполнит мой приказ, спорим? Я не вор и присваивать чужое не намерен, поэтому избавлюсь от него таким вот способом.

На четвертом часу на орбите стало тесновато: меня окружили сразу три альгамбрийских корабля. Занятные на вид корабли, красивые даже, но сразу видно, что неживые. А когда новый голос – твердый такой, с металлическим отливом – приказал мне сдаться, я только засмеялся в ответ и спросил, чем меня собираются угостить – энергетическим шнуром, ракетами, струей антивещества или чем-нибудь еще? «Топинамбур», сказал я, проголодался и все съест, что в него ни запусти, а потом примется за корабли, если они по-прежнему будут околачиваться поблизости.

Зуб даю: альгамбрийцы еще не видели, на что способен настоящий квазиживой звездолет. Откуда им это понять, если их собственный корабль только и умел, что плодить насекомых, а торговцы, садящиеся на Альгамбру, вели себя смирно? Но о чем-то таком местные явно слышали, потому что все три корабля вдруг брызнули от меня в разные стороны. Ну, так-то лучше.

Торг возобновился. Я согласился вернуть «Блохастика» альгамбрийцам, но лишь после того как они вернут на борт «Топинамбура» всех наших и подтвердят достигнутое ранее соглашение насчет торговли веревками и пряжей с Хатона. По-моему, условия были шикарными, но альгамбрийцы все равно долго кочевряжились, пока в конце концов не согласились. Вскоре на орбиту поднялся их корабль и, осторожно приближаясь, наполнил эфир просьбами не стрелять по нему и не съесть при стыковке. Я велел «Топинамбуру» быть наготове и, чуть что, реагировать на мои команды мгновенно.

Но обошлось. Наши – все четверо – перебрались в «Топинамбур», после чего я приказал ему отделиться от шлюза и пнуть хорошенько чужака, чтобы завертелся, а «Блохастику» велел отстыковаться, идти вниз и поступить в распоряжение туземцев. И тогда уже взглянул как следует на наших.

Выглядели они неважно. Сразу было видно, что альгамбрийцы держали их взаперти на довольно скудном рационе и в баню не водили. Первым делом я приказал «Топинамбуру» провести полную санобработку. Ипат хотел было что-то сказать, да только я его не послушал. Едва он успел открыть рот, как «Топинамбур» с хлюпаньем поглотил его, повращал немного в себе и выплюнул обратно – чистого, причесанного и в новенькой одежде. И других тоже. Тогда я приказал кораблю наготовить всякой еды и предложить им, а сам тем временем дал команду удалиться от Альгамбры прочь – с достоинством, но и не мешкая. Не понравились мне альгамбрийцы, ну и прочим нашим, понятно, тоже.

Одному только Ною было плевать, симпатичны туземцы или нет. Едва выскочив чистеньким и благоухающим из стенки корабля, он сейчас же спросил меня, о чем я договорился с альгамбрийским правительством, а услыхав ответ, сморщился, как настоящий клубень топинамбура.

– Так я и думал, – сказал он. – Учи вас, лопухов, учи, а толку все равно не будет. Можно же было завербовать Альгамбру!

– Как так? – спросил Ипат и по обыкновению рот раскрыл, а я полез в спор:

– Много ты понимаешь! Ты, что ли, вел переговоры? Кому лучше знать? Альгамбрийцы не пошли бы на вербовку.

– Пошли бы как миленькие! У тебя же был их корабль, дерево ты деревянное! Настоящий, починенный, свежий с иголочки корабль! Ты хоть понимаешь, что это такое для планеты – исправный и ни разу не почковавшийся биозвездолет?

– Альгамбрийцы, – говорю, – этого сами еще не поняли.

– Всё они прекрасно поняли! Эх ты, размазня! Обвели тебя вокруг пальца, а ты и рад: подтвердил торговое соглашение! Нас выручил!

– А что, не надо было выручать? – кротко спросила Илона.

Ной зашипел и выдал: мол, бабы в серьезных делах ничего не понимают, никогда не понимали и понимать не будут. Дарианка совсем блаженная, а сладкоголосой лишь бы петь да к чужим мужикам клеиться.

Зря он это сказал. Семирамида взвизгнула, как будто со всего маху наступила на зазубренный гвоздь, а затем закатила нам такой концерт, какого мы еще не слышали. У меня заболели не только уши, но даже и зубы. Что она сладкоголосая, с этим я не спорил, а только голос ее был сладок лишь тогда, когда она сама этого хотела, и, на мой вкус, было той сладости в ее песнях не больше, чем драгоценного металла в плохонькой руде.

Сейчас металла не было совсем – на нас тоннами валилась пустая порода. Ипат побагровел и рявкнул было, но не перекричал. Илона заткнула уши; я тоже. Ной же, по-моему, готовился выдать что-нибудь сокрушительное и донельзя обидное, чуть только Семирамида слегка выдохнется, а пока терпел и копил силы.

Примерно на второй минуте крика я начал понимать, в чем тут дело. Наверное, альгамбрийцы держали наш экипаж все-таки не совсем в тюрьме и не мешали всем четверым общаться сколько влезет. Тема-то для общения у них была лучше не надо: выяснять, что делать и кто виноват. Тут и за час атмосфера может накалиться так, что лучше не трогать, не то обожжешься, а уж за несколько дней – я себе представляю! Каждый был не просто на взводе, а шипел и дымился, как перед взрывом. Кроме разве что одной Илоны, но я думаю, что она тоже дымилась, только внутри. Просто лучше других владела собой.

Такие, между прочим, громче всех взрываются, когда подойдет их время.

Ну, я не стал ждать, когда оно подойдет, а просто отдал кораблю мысленный приказ. В то же мгновение из стен, потолка и даже пола ударили тугие струи воды. Семирамида тут же заткнула свой фонтан, потому что где же человеческому фонтану спорить с биомеханическим! В таком споре и захлебнуться недолго. Видел я на Зяби работу пожарных, так у них насосы куда слабее.

Всех нас сбило с ног. Я нарочно приказал «Топинамбуру» устроить холодный душ всем пятерым, чтобы на меня потом не злились, а когда – минуту спустя – все кончилось, сказал, что, должно быть, Ларсен что-то разладил в корабле, но это ничего, я исправлю. Затем дал кораблю приказ высушить всех, что он и сделал. А Ипату я незаметно подмигнул; понял он меня, нет ли – не знаю.

Семирамида обругала Ларсена, но и только. Особенно за то, что вода была холодная, так и голосовые связки застудить недолго. Кто о чем, а она о связках. В жизни не видывал такой женщины! А связки у нее такие, что их, по-моему, ничто не переборет.

Но главное – она заткнулась, и в корабле воцарились мир и благолепие, как говорят попы. Если миротворцы блаженны, как сказал какой-то из пророков, а Девятый подтвердил, значит, и мы с «Топинамбуром» получили свою долю благодати. От этой мысли мне сразу стало легко на душе, но, пожалуй, все-таки больше от того, что Семирамида заткнулась.

– Ладно, – сказал мне Ипат, вытряхнув из уха остатки воды. – Я… это… рад тебя видеть, Цезарь. Мы… это… все на тебя надеялись. Вот.

Хоть такую благодарность сумел выговорить, и на том спасибо.

Ной потребовал рассказывать, и я рассказал. Все наши похвалили меня, Илона чмокнула в щеку, и даже Ной лопухом не обозвал. Просто удивительно. А Ипат спросил:

– Как там мои кенгуролики? Здоровы? Ухоженны? Не скучают?

Только мне и дел было на Зяби, как заботиться о его скотине! Если честно, то я о ней даже не вспомнил.

– Нормально, – говорю. – Если бы что случилось, Сысой бы мне сказал. Значит, все здоровы.

– Так ты сам их не видел, что ли?

– Не-а.

– Ну вот и доверь таким важное дело! – огорчился Ипат. – Эх, ты!

Опять я виноват оказался. Подумал даже, не включить ли еще разок холодный душ специально для Ипата, но тут Ной сказал:

– Надо лететь к этим твоим… как их?..

– К тем, что вылечили «Блохастика»? – спросила Илона. – К светоносным?

– Ну да. К ним.

– Это еще на фига? – удивился я, но, кажется, удивился не очень натурально, потому что Ной только покривил губы: не притворяйся, мол, все равно в актеры не годишься.

– Если тебе помогли один раз, то помогут и другой, – пояснил он как бы для особо тупых.

– Это чем же?

– Может, подскажут, где вербовать. А может, и еще чего выпросим.

– И тебе не стыдно? – спросила Илона Ноя. – Просить, когда у нас и так есть все, что нужно? Я бы сгорела со стыда. Ипат, не слушай его!