Текст книги "Священная балалайка"

Глава 2

– Внимание! Говорит Москва. Сегодня после тяжёлых и продолжительных боёв советские войска оставили город Смоленск.

Голос Юдко Берковича Левитана плыл над студёной Лубянкой, оседая скупым инеем на деревьях, зданиях, проводах. Слова пронзали не столько студёной неразберихой, окутавшей ожидающий осады город, сколько маячившей на горизонте безысходностью, за которой притаилась не просто смерть и уничтожение, а что-то доселе миру неизвестное ужасающее. Это нельзя было ни понять, ни объехать на какой-нибудь хромой козе, ни избавиться от наваждения.

Мороз опустился на столицу так же, как разразившаяся в июне война. Нельзя сказать, что её никто не ожидал, только оказаться в положении трусливых шакалов – это моральная мировая гибель, это попадание под панику! Лучше уж потерять в боях десятку-другую тысяч пехотного мяса под артиллерийскими снарядами, чем прослыть паническим трусом на всю округу, то есть на весь мир. Зима пройдёт, война тоже, а вот трусость может прилипнуть ко всей стране на долгое время. И ничто не может избавить от грядущей опасности. Ничто! Напрасно утверждали «меньшие братья» американские евреи, что из каждого безвыходного положения есть, как минимум, два выхода. Всё это бред. Нет никакого выхода и быть не может хотя бы потому, что стоящие у советского штурвала евреи слишком усердно занялись шапкозакидательством.

Политрук Коломзандер поёжился: то ли от морозного ветра, нагло забирающегося под шинель с четырьмя кубарями в петлицах, то ли от голоса диктора по спине ползли противные ледяные мурашки. Враг овладел Смоленском. А от Смоленска до Москвы… Да уж, ситуёвина. Москва выглядела хмурой и неуютной, как будто превратилась в полигон для испытаний мужества, храбрости и… какое к лешему мужество и храбрость? Этому можно обучать салаг, и то на первом курсе военного училища. А дальше? Дальше жизнь расставляла всё по своим местам.

Большие дубовые двери Народного Комиссариата встретили его тягучим всегдашним скрипом, суетливой шумной атмосферой, кирзовым запахом присутственного места, но главное – теплом, которого так мало осталось на долю Советской России. Да и осталось ли? Никто не ожидал такой живучести и подвижности от войск противника. Противника?

В том-то и дело, что не сумели с немцами какие-то идеи поделить! Ведь немецкий язык был в России уже вторым государственным! А награбленным делиться всегда с подельниками надо. Об этом Коба не хотел слышать ни в молодости, ни сейчас. Тоже мне, чеченец окаянный. Нет, он вроде бы грузином прикидывается. А не всё ли равно? По делам видно человека. Тем более, этот, так сказать, военачальник который год продолжал непримиримую борьбу с еврейской диаспорой, а за одно это его повесить мало!

Такие или почти такие мысли одолевали честного Коломзандера почти каждый раз, когда он проходил коридорами Народного Комиссариата, ведь положение – хуже некуда.

Значит… значит надо выкручиваться, иначе получится как в детстве. В памяти возник случай, когда на заднем школьном дворе его мутузили одноклассники за то, что на школьном собрании он во всеуслышание рассказал о хулиганских поступках сверстников.

Гоняя эти странные мысли в совершенно ничего не соображающей после нескольких бессонных ночей голове, Коломзандер поднимался по мраморной, выщербленной десятками и сотнями сапог старинной лестнице. Ковровая дорожка из-под ног была убрана. По случаю войны, наверное. Но как следствие – дорожку заменили неубираемые окурки и обрывки каких-то бумажек. Явный признак надвигающейся паники и деградации населения. Политрук, закусив губу, прошёл в свой кабинет, бросил планшет на стол, вечно заваленный всякой деловой макулатурой, кучей таких же, как в коридоре неубранных окурков, громоздящихся в хрустальных пепельницах, воняющих на всё ощутимое пространство.

Скорее всего, толстозадая уборщица Клара, получив вчера сексуальный отказ от хозяина кабинета, совсем оборзела. Она прекрасно знает, что мужчины не думают о сексе только тогда, когда сами им занимаются. Да и какой к лешему секс, когда всё вокруг рушится, падает, взрывается, уничтожается? А, может, смысл есть – типа на прощанье, а? Хотя военное положение очень большое влияние оказывает на потенцию. Потенция – кто её только придумал?! А если это же слово прочитать задом-наперёд? Получится: яиц нет, оп! Вот тебе и оп! Политрук тяжело опустился на большой кожаный диван, единственная для ответственного кабинета ответственного работника роскошь.

Что делать? Что ждёт страну? Немцы народ серьёзный и снисхождения, судя по всему, не будет никому. Вспомнят всё: и деньги, выделенные Ульянову-Бланку на революцию, и алмазы из Мирного, проплывшие мимо немецких банков, и заигрывание с жидовствующей Америкой. Педантичные немцы не прощают «кидал» и приберут до кучи всю страну.

Большинство сослуживцев политрука с лёгким сердцем поменяют хозяина, и с не меньшим усердием будут служить новому. Чё им, шестерёнкам, не всё ли равно перед каким денежным мешком чечёточку выкаблучивать? А вот таких как сам Коломзандер – не помилуют: идеологические противники… хотя, по большому счёту, какие к лешему противники? Фашизм и большевизм – лягушки одного болота – это знают все, но никто об этом никогда не говорит, потому что не положено, то есть не покладено.

– Товарищ политрук, – от этих не совсем весёлых нестандартных мыслей его оторвал голос вестового, который – дабы не слишком беспокоить начальство – просунул в дверь навсегда краплёную солнцем голову, и громким испуганным шёпотом взывал к хозяину кабинета. – Товарищ политрук, вас Марцыпаныч к себе требует.

– Кто? – нахмурился Коломзандер.

Он не любил панибратства. И не собирался терпеть этого от подчинённых, да ещё за глаза. Тем более от вестового воняло чесноком, перебивающим застоявшийся перекурный перегар. К тому же, ремень у вестового всегда болтался на яйцах. Тоже мне, армейская заниженная талия!

– Виноват, товарищ политрук, – ещё больше испугался вестовой, – вас вызывает товарищ Марципанов.

Руководитель особого отдела четвёрки товарищ Марципанов не нравился Коломзандеру своей замкнутостью, снобизмом, жестокостью поведения, но начальство не выбирают – ему подчиняются. Тем более на такие должности абы кого и абы как не поставят.

Коломзандер по долгу службы пытался разнюхать кое-что сверханкетное о своём начальничке, только эти попытки почти сразу же стали известны самому подозреваемому, и Марцыпаныч всерьёз пригрозил подчинённому устройством какой-нибудь автомобильной аварии, если тот не прекратит совать любопытный нос в нелюбопытные истории.

Во всяком случае, вызывает – значит, опять что-то серьёзное. Да чёрт с ним, с серьёзным, лишь бы не на фронт по злопамятству. Этого политрук боялся больше всего. Конечно, на фронте и при штабе можно пристроиться, но бережёного Бог бережёт. Лучше уж под крылом у проходимца мыкаться, но известного, чем попасть к какому-нибудь партийному ублюдку.

Сам политрук тоже бывал ублюдком и не раз, но умел прощать себе наделанные непредвиденные ошибки. На него тоже составляли досье, взвешивали все накопившиеся ошибки. Кто знает, сколько уже навзвешивали? Не пора ли отседова ноги делать к друзьям евреям в Лос-Анджелес? Но торопиться не стоило, может, есть всё же какой-нибудь противовес?

На всякий случай политрук снял со стены портрет великого ЭдмундОвича, открыл прятавшийся за «железным Феликсом» сейф, порылся в бумагах. Компромат, собранный на начальство, оказался настолько бедным и никчёмным, что полетел на письменный стол, в кучу других ненужных бумаг, подлежащих уничтожению, навсегда потеряв теплое место в потаённом шефском сейфе.

– Les caprices de la fortune,[4]4
  Прихоти фортуны (фр.)


[Закрыть] – проворчал дежурное ругательство офицер. Потом тяжело вздохнул, почесал правой рукой за ухом и замер, решая, что же дальше предпринимать. Но в голову ничего путного не лезло.

– Вызывает, пёс поганый… Ишь ты! – взгляд офицера тормознулся на письменном столе.

Среди бумажной настольной кучи выделялся красным треснутым боком помидор, оставленный в одиночестве на фаянсовом блюдечке после «вчерашнего». Помидор выбросить было жалко – такие в военное время редко в руки попадаются. Однако треснутый бок мог спокойно загнить. Может, солью посыпать и столярным клеем сверху? Тьфу ты, опять дребедень лезет в голову! Оставалось надеяться на лучшее.

Впрочем, вызов к начальству – дело довольно обычное, но необычным здесь было время. Когда начальство вызывает на персональную беседу в неурочное время – это, можно прямо сказать, к ссоре. А точнее – к нахлобучке по всем законам военного времени.

Ведь с кем одновременно утираешься одним полотенцем, с тем обязательно поссоришься. Потому что начальству неудобно вытирать лицо, когда ты вытираешь ноги тем же полотенцем, это и коню понятно. Хотя по поводу сложившегося военного положения можно было предполагать всякую всячину и даже больше, только изменение своим человеческим привычкам за Марцыпанычем не наблюдалось никогда. Марцыпанычем? – тьфу ты, дурной пример явно заразителен.

Снова закурив, повесив портрет на место, стряхнув с синих галифе невидимые пылинки и поправив портупею, Коломзандер в последний раз окинул родной кабинет прощальным взглядом.

К письменному столу, вихляя крутым целюлитным задом, подходила Клара. Она авторитетно смахнула кипу бумаг на пол и уселась на краю стола прямо на помидор. Клара раздвинула ноги и мило улыбнулась начальнику, мол, хочешь… прямо на столе… Где помидор?!

– Тьфу ты, чёрт, – опять ругнулся офицер.

Видение исчезло. Помидор был на месте. А вызов? Вызов обычный, протокольный – пытался убедить себя политрук. Но седьмое или восьмое чувство интуиции беспокойно колотилось где-то внутри, будто помидор под Клариной задницей, или как пожизненно запертая в одиночную камеру канарейка.

Воспоминание тоже нарисовалось из детства. Родители подарили ему на день рождения весёлую птичку. И всё бы хорошо, только щебетать эта вредная тварь напрочь отказывалась. Тогда мальчик придумал ей испытание водой: включал рядом с клеткой две мощных электрических плитки нагревающих воздух до расплавления, а воду из клетки убирал. Не совсем конечно. Корытце с водой стояло совсем рядом, на виду у вредной непевухи, но за решёткой. Она сначала терпела, потом начинала метаться по клетке, надсадно чирикая, как воробей, потом принималась кидаться на решётку силясь дотянуться до корытца, но петь-таки отказывалась.

Этой развлекухе однажды помешала мать, заглянув в комнату. Она сначала не поняла – откуда жар? А разобравшись, отвесила сыну оплеуху, да так, что щека у него горела до самого утра.

– Запомни, Сеня, – наставительно произнесла мать. – Запомни, не делай другим то, что не хочешь получить сам.

Это было первое мордобитие и нравоучение в жизни мальчика. Мамочка надоедала своим воспитательством примерно до двадцати лет. Всё спрашивала: куда он катится? Несколько раз Марципаныча мучил этот же вопрос, и он вначале деликатно, а после начальственным тоном интересовался, куда катится его подчинённый? К тому же в конце жизни, если этот конец когда-нибудь наступит, у гроба провожающие вякнут то же самое, а вот сейчас – сердце подсказывало – должно состояться ещё одно нравоучение, может быть, даже что-то похуже. И от того же Марципаныча.

В лубянских коридорах копошилось множество народу. Вроде не чужие – чужих сюда не пускают. Но очень уж суетливые граждане: кто, упрямо сдвинув брови, ломится с какими-то циркулярами сквозь тушки собравшихся, кто обсуждает особо-важные коридорные сплетни особо-важным шёпотом, а один постоянно носится с чайником из кабинета в кабинет, будто только что прибыл из Смольного. Эх, времечко было, не то, что сейчас! Тогда все верили – будущее не за горой! Сейчас тоже верят и тоже знают, что не за горой. Только какое? Знать бы кто из этих сволочей способен на предательство, то можно было бы прямо сейчас, в подвале…

– Да что это я, право слово? – одёрнул себя Коломзандер. Однако набившаяся на дёснах оскомина грозила устроить развесёлую цингу в недалёком будущем.

На сей раз, товарищ Марципанов встретил политрука у дверей. И, отмахнувшись от официального доклада, подхватил его под руку, потащил в угол кабинета к окну. Там стояли два вместительных кожаных кресла, которые были бы довольно удобны в другом месте, в другом кабинете, в другой обстановке и располагали бы, скорее всего, к откровенной беседе, расслаблению и откровению наедине с начальством.

Но здесь, в кабинете товарища Марципанова, они играли роль прокрустова ложа. Тем более что от начальства ожидать откровенности не приходилось. Скорее всего, выполнялся ритуал официальной доверительности, за которым неизменно следовало высокое распоряжение, не терпящее никаких соображений, а тем более возражений и собственного осмысления.

– Закуривайте, товарищ Коломзандер, – Марципанов протянул ему открытую коробку «Герцеговины Флёр». – Как вы понимаете, положение у нас критическое, но справимся. Уж поверьте моему слову, не из таких ещё ситуёвин выкручивались. Что вы об этом думаете?

– Как партия прикажет, так и будет, – отрапортовал Коломзандер. – Ведь приказы не обсуждаются, а выполняются. Если последует команда умереть, то приказ будет непременно выполнен, и я готов идти в первых рядах.

– Вот как? А если победить фашиста? – в глазах у Марципаныча проскочила ехидная усмешка, будто сам он ни в какую победу уже давно не верил.

– Это тоже не обсуждается, – упрямо сдвинул брови Коломзандер. – Если исчезнет вера в победу, то таковой никогда не наступит. Приказ есть приказ!

– К сожалению, бывает и так, когда приказы необходимо отдавать согласно наступившим обстоятельствам, – Марципанов внимательно посмотрел на подчинённого и, поскольку тот не проявлял никакой активности, ждал, куда кривая вывезет и продолжил развивать тему несанкционированного вызова.

– Так вот, в связи со сложившейся обстановкой на закрытом пленуме ЦК партии было решено гроб с телом нашего великого вождя вывезти на Урал. Война войной, знаете ли, но священные реликвии должны находиться в безопасном месте. Как ни крути, а знамя есть знамя. Не будет у страны знамени – страну можно списывать в отставку и расформировывать, как полк, утративший знамя.

Товарищ Марципанов снова затянулся, остро глянул на Коломзандера из-под густых с проседью бровей. Поскольку тот всё ещё выжидательно молчал, продолжил свою тираду:

– Так вот, на пленуме ЦК партии было решено тело вождя отправить в Пермь и, если понадобится, даже дальше, а руководство операцией возлагается на вас, товарищ политрук. Вопросы есть?

От неожиданности Коломзандер не нашелся, что сказать и только усердно вытер мигом вспотевший лоб большим синим клетчатым платком.

– Что скажешь, Семён? – товарищ Марципанов ещё раз внимательно посмотрел на собеседника. – Задание ответственное и прямо скажу, не простое. Поэтому у тебя есть ещё время подумать. Взвесь все «за» и «против», потому что от ошибок мы должны быть избавлены – этому всегда учил великий Ленин. Если есть хоть малейшие сомнения, то говори, не стесняйся. Товарищи поймут…

Товарищ Марципанов замолчал, лишь затягивался папиросой и не сводил цепкого взгляда с подчинённого. Собственно, такую задачу, на первый взгляд, мог бы выполнить любой проверенный и верный партии офицер. Но это только на первый взгляд. Тут важность была не только в пунктуальном выполнении приказа. Тут нужен был соображающий офицер, готовый пожертвовать жизнью ради выполнения задания, верный революционному еврейскому народу и при этом вся операция должна была оставаться тайной за семью печатями. Хотя офицер ещё мог бы отказаться от ответственного задания.

– Никак нет, – пришёл, наконец, в себя Коломзандер, – никак нет! Я постараюсь оправдать доверие партии и правительства! Не подведу!

– Вот и хорошо, – скупо улыбнулся товарищ Марципанов, – на все сборы у тебя есть четыре часа. И сегодня же в ночь выезжаешь. Да! Ещё одно. Команду себе подбери понадёжнее, а то знаю я твоих архаровцев: сплошь пропойцы и халявщики.

– Как можно?.. – смутился политрук.

– Как? Так, сяк, об косяк, за ноги и об пол, – хохотнул Марципанов. – Вон, вчерась один обвиняемый неожиданно все свои прежние показания стал упорно отрицать, а до этого молчал, как будто в рот воды набрал.

– Молчал?

– Точно так, – подтвердил начальник. – Видишь, как случается иногда…

Коломзандер вежливо поддержал начальство покорной улыбкой, потому что знал – выбора нет. Но когда официально отдал честь, развернулся и отправился собирать своё тело в поход, какое-то тревожное смутное чувство не покидало разбитую тревогами голову.

Такая тревога посещала его с раннего детства и только в случаях чрезвычайной опасности. Офицер вышел из управления. Двери как всегда проскрипели не смазанными петлями, но в этот раз скрип несмазанных петель напомнил конкретный случай, когда рядом чувствовалась опасность. На улице прохожих было совсем мало. Казалось, город безвременно вымер или готовится к собственным похоронам.

Рязанский вокзал с вечера был оцеплен войсками НКВД – мышь не прошмыгнёт, кошка – тем более, а транспорта со священной реликвией всё ещё не было. Коломзандер два раза уже бегал звонить в Кремль, но никто ничего определённого ему сообщить не мог. Казалось, нервы у политрука вот-вот лопнут, как струны на гитаре и завьются колечками.

Наконец в пустынном заснеженном переулке показался кортеж из четырёх броневиков. Машины, утробно урча, подкатили вплотную к длинной высокой платформе, на которой транспорт давно поджидали красноармейцы. Цепочкой рассыпавшаяся охрана обеспечивала дополнительную безопасность. Но охранять ценный груз было не от кого, потому что в поздний час по морозной улице особо не погуляешь. Даже извозчиков не было. Только иногда проскакивали «ЗиМы» да «Полуторки». Опасаться можно было разве что авианалёта. Именно в ночное время промороженную столицу чуть ли не каждый день накрывали с воздуха, даря мега-кило-тонны взрывной смерти, но на сей раз обошлось.

Коломзандер излишне суетился, гонял подчинённых и, несмотря на поднятую им суматоху, «августейшее тело» было благополучно отгружено в литерный вагон. Почти сразу же дали зелёный, поезд благополучно вырулил из прифронтового города, набирая авторитетную скорость.

Вот уже за окнами проскочили Бронницы, Раменское. Скоро незаметно промелькнёт Коломна, и поезд распрощается с Московской областью. А там никакие самолёты уже не страшны. Благо, что Верховное командование утвердило отправку именно с Рязанского вокзала, потому что через Рязань до Урала дорога хоть и длинней, но короче намного из-за проходимости. Хотя какая проходимость в военное время? Каждому встречному эшелону – хошь, не хошь, – а зелёную улицу, на фронт потому как!

Неважно, что ждёт впереди, что позади, важно, что почётный эскорт автоматически становится почётной охраной, а самое главное будет избавлен от фронтовых, равно как и тыловых ужасов. Причём, перед отъездом кто-то вынес на обсуждение проблему создания передвижного Мавзолея. Шутка ли – объехать всю страну и даже больше. Мавзолей на колёсах – такого ещё ни у кого не было! К тому же, накрыть с воздуха или подорвать с помощью диверсантов передвижной музей будет практически невозможно. И хотя это предложение было пока что в проекте, никто от него не отказывался.

Бойцы охранного батальона, которых политрук подбирал лично, тоже прекрасно понимали все выгоды, все льготы, выпавшие им на долю. Честно говоря, на фронт, в безотказную немецкую мясорубку попасть никому не хотелось. Защита Родины – это сказки для пионеров. Если не глотнёшь положенный стакан спиртного и не пойдёшь в атаку, с перекошенным от страха лицом, то тебя прикончат кураторы из СмерШа, которые всегда возникали за спинами атакующих. Конечно же, приютившиеся в вагоне охраны выродки, которых Коломзандер взял с собой, будут благодарны, а самое важное, безраздельно преданны своему командиру за то, что с каждым перестуком колёс поезд уносил их всё дальше и дальше от фронтового пекла. Вот только доктор!

Доктор Мецлир прибыл вместе с «августейшим телом» – вероятно, руководством управления был назначен на должность личного врача, следящего за благосостоянием священного тела. Мало того, что он походил на вождя всех времён и народов как единоутробный брат-близнец, так ещё и говорил точно так же с грациозным грассированием. Вероятно, долго и упорно тренировался, чтобы быть п о х о ж и м!

Ведь один вид похожести на кого-нибудь из великих много чего в жизни значит. Недаром испокон веков существует пословица, что встречают-де по одёжке, а провожают…, ну, по поводу провожания можно много чего сказать. Кого, куда и как провожают – это не тема для разговора.

Во всяком случае, присланному доктору предстояло подвинуться в мягком кресле управленчества над великим трупом и разделить его с каким-то солдафоном из НКВД. Только стоит ли кому-то уступать? Двоевластье, как показала практика, не совсем оптимальное решение проблемы. А Мецлир, судя по всему, сплошь и рядом пользовался своей индивидуальностью. Мало того, что он физиологически походил на покойного, но ещё и одевался «а’ля Ильич»! Кто-то скажет, это уж слишком! Но жестоко ошибётся. Потому что, если быть похожим на какой-то фетиш, так будь похож до посинения! Иначе, нечего «Ваньку валять»!

Причём, костюмчик у доктора был явно пошит не на фабрике «Большевичка». К тому же частенько, иногда совсем не к месту этот Эскулап использовал довольно известные тезисы из «Шаг вперёд, два шага назад». Скорее всего, он очаровал своим поведением кого-то из высшего руководства. Не мог не очаровать, потому как советское начальство обожает, когда ему жопу облизывают, цветы под ноги кидают и не перестают громогласно восхищаться победой социалистического материализма в лице этого начальства.

Политрук отметил, что большевистские внутренние органы просто упиваются властью. И Айболит этот привык использовать не по назначению своё служебное положение. А прибывшая с ним ассистентка Настя была воплощением благодарной слушательницы докторских афоризмов, цитат, даже публичных заявлений. Вот и сейчас его картавый тенорок, словно ржавчина, полз по литерному вагону.

– Так вот, я и говорю, Настенька, проклятая немчура затеяла войну неспроста. Всё дело в женщине: самый подлый и беспощадный хищник на земле – человек, а самый беспощадный человек – женщина! Впрочем, – доктор масляным взглядом одарил свою помощницу, – к тебе это, может быть, отношения не имеет. Может быть. Но это всенепременнейше архиважно понять, взвесить и осмыслить!

– Во даёт, – покосился на него Коломзандер. – Кого угодно охмурит. Ну, ничего, мы его поставим на место.

А доктора что называется, несло. Он с первых же шагов старался дать понять всем и каждому кто есть кто. Особенно ответственным лицам командного состава, к которым относился в первую очередь политрук! Ведь не боевой командир, хотя четыре кубаря в петлицах всё же имеет. Это кое-что! Но почему он один назначен Верховным командованием в руководители предстоящей миссии?! Тем более, его необходимо заставить уважать соратников и сотоварищей! Доктор согласился бы стать равнозначным коллегой начальника охраны, но никак не ниже! Ведь недаром же, дескать, одному ему природа разрешила быть похожим на самого вождя всех времён и народов не только всевозможными цитатами, мимикой, ужимками, но даже обаятельной лысиной, лукавой улыбкой, проступающей сквозь клинчатую бородку, очень добрыми и хищными глазками, да вождёвской привычкой засовывать большие пальцы рук за жилеткино безрукавье.

Эти манеры появились тоже не просто так. В молодости Ецик Мецлир был довольно беден и вёл обычную всенародную жизнь рядового гражданина совсем ещё не гражданской страны. Он всегда, насколько себя помнил, беззаветно верил в предопределение судьбы и знал, что рано или поздно предопределение проползёт мимо! Важно только схватить его в этот момент за кисточку хвоста и ни в коем случае не отпускать. Так и случилось. Однажды, после гимназии, он брёл по осеннему грязному Петрограду и совсем не знал, куда себя деть, потому как хандра налетает на человека, не спрашивая: – Можно ли?

Вдруг вокруг в пространстве возник какой-то жутчайший переполох. Люди либо бежали, либо прятались в подворотни, отовсюду раздавались свистки жандармов, где-то вдалеке даже прозвучал выстрел. Из-за угла прямо на Ецика вылетела дама и сшибла его с ног. Мальчик упал, ударился головкой о каменную мостовую и потерял сознание. Это длилось недолго, но открыв глаза, Ецик ощутил тонкий аромат французских духов исходящий от склонившейся над ним дамы. Та, увидев, что мальчик пришёл в себя, приложила палец к губам. Вдруг из-за того же угла вылетели два франтовато одетых господина и тоже чуть не налетели на мальчика, а заодно и на склонившуюся над поверженным даму. Женщина в это время пыталась помочь своей жертве подняться с брусчатки, но снова уронила его под напором гнавшихся за кем-то людей.

– Господа! Что вы здесь устраиваете! – вскричала незнакомка. – Я гуляю, понимаете ли, со своим племянником, и вдруг нас прямо здесь на углу сшибает с ног какой-то мужик в поддёвке и прохорях, потом налетает дама, потом вы. Да что это такое! Все люди в городе с ума посходили что ли?! Зачем нужно куда-то бежать, кого-то сшибать с ног и ронять на мостовую?!

– А что это у вас в корзинке, милочка? – один из гнавшихся за дамой указал на отброшенную к подворотне корзинку. В этот момент Ецик не нашёл ничего лучшего, как расплакаться почти по-настоящему:

– Тётя Песя! Меня обижают! Скажи околоточному, что они избили ребёнка! – и мальчик указал на мужиков.

Те сразу стушевались, начали извиняться и кланяться. Лишь тот, что помоложе, спросил:

– А куда побежали сбившие вас с ног?

Мальчик и женщина тут же показали в одну и ту же сторону. Преследователи, не теряя времени, кинулись туда. Когда они скрылись, женщина откровенно расхохоталась. Потом снова помогла подняться мальчику и принялась отряхивать его.

– Спасибо, что спас меня, – благодарно произнесла женщина. – Ты даже не представляешь, какую услугу мне оказал! Да ещё окрестил «тётей Песей». У тебя действительно есть такая?

Видя откровенный интерес, мерцающий в глазах жертвы, женщина подобрала корзинку, открыла её, и Ецик увидел среди множества каких-то исписанных листочков настоящий наган! Настоящий!

– Вот так, рыцарь, сегодня ты спас меня от неминуемой каторги. Видимо неслучайно мы встретились.

– А в жизни вообще ничего не бывает случайного, – мальчик достал носовой платок и промокнул нос, раскровавившийся всё же после двойного падения. Женщина после этих слов ещё раз внимательно посмотрела на юного собеседника, помогла ему справиться с носом и попросила написать на клочке бумаги домашний адрес.

Она действительно не оставила без внимания свалившегося неизвестно откуда мальчика, следила за его образованием и воспитанием. А когда довольно в ранние годы он начал напоминать физическим обликом, манерами и повадками её официального мужа, то будущее молодого еврея было уже невыбираемым. К тому же, он так боготворил свою попечительницу, что готов был сделать для неё всё, что она ни попросит. Дама не преминула воспользоваться своим влиянием на молодого мужчину и, когда мужа не было дома, оставляла его ночевать.

«Тётя Песя» не забыла и кличку свою, причём, поминалась она только в кругу семьи, да ещё при воспоминаниях о революционных приключениях. Но судьба всегда подставляет подножки и роет какие-нибудь колдобины. Молодому, но уже ставшему к тому времени доктором Ецику, пришлось ухаживать в Горках за своим более старшим по жизни и сексуальному опыту двойником, скончавшимся жутко холодным январским днём и похороненным в деревянном мавзолее, который на скорую руку сколотили на Красной площади.

В последние месяцы жизни вождя всех времён и народов к уходу за больным в Горках допускались немногие, поскольку Ульянов-Бланк страдал не принимаемой обществом французской болезнью в последней стадии и незадолго до смерти у него провалился нос. Ходило множество сплетен, что неизлечимую болячку подарила ему суфражистка Инесса Арманд или небезызвестный Григорий Евсеевич,[5]5
  Григо́рий Евсе́евич Зино́вьев (настоящая фамилия – Радомысльский, фамилия матери – Апфельбаум, в качестве еврейских имён в различных источниках указываются первое имя Евсей и Овсей, второе имя Герш, Гершен, Гершон и Гирш…


[Закрыть] с которым у будущего вождя были очень нежные и тонкие отношения. Но этого никто лично подтвердить не мог, а доктор Мецлир пытался вообще не оглашать ничего, особенно любовных связей великого больного. Даже своей возлюбленной тёте Песе он ничего не рассказывал, хотя она с расспросами не очень-то приставала. Не удивительно, что после кончины следить за усопшим дозволили именно ему, Ецику Мецлиру.

Но весна с оттаиванием снегов принесла множество неприятностей: январский взрыв динамита на Красной площади для того, чтобы не пришлось долбить грунт вручную, повредил близлежащую канализацию. А когда земля оттаяла, всё содержимое повреждённой канализации хлынуло в яму, над которой красовался деревянный мавзолей.

По Москве поползли слухи, что патриарх Тихон во всеуслышание произнёс:

– По мощам и мирра!..

Но Ецик не согласен был с мнением патриарха. Хотя отмывать и отпаривать от нечистот тело мёртвого двойника пришлось ему самому. Потом последовало всякое там мумифицирование и прочее, прочее.

Доктор обычно пользовался во время отдыха от назойливых ответственных, почти ответственных и не совсем ответственных товарищей проверенным русским народным средством: возле гроба он выпивал стакан-другой первача под звучание русской балалайки, на которой играл сам. Многие служивые из Кремлёвского гарнизона смеялись над увлечением доктора, но увлечение было очевидным и никому не мешало. Единственно, что часовые у Мавзолея иногда слышали звуки балалайки из-под земли, но и те вскорости привыкли.

Всё было бы ничего, да Гитлеру, чтоб он был здоров, надоела светская немецкая житуха. В Россию потянуло! Ведь бывает же у проходимцев, мол, ни себе, ни людям. Ну, вольному воля…

Тем временем поезд привычно отсчитывал стыки на Восток, а с каждым оставленным позади километром настроение у политрука улучшалось. Он даже отметил, что чувствовал подобное только в беспросветном детстве, когда не возникает никаких жизненно важных проблем, забот, когда отрешённым взглядом можно взирать на возрастающий вокруг ребятёнка счастливый мир.

Детство каждым человеком вспоминается с непременным удовольствием. А перед Коломзандером маньячило где-то далёкое воспоминание о распятии кота на заборе. Кот, правда, сначала никак не хотел соглашаться с постановлением Высокого суда в лице самого Сёмочки, который вынес и утвердил прибитие кота, чтобы никто больше не утверждал наличие Бога на земле.