Текст книги "Очень сильный пол (сборник)"

– Выключи звук, – сказал лысый. Генерал отодвинул на всю длину руки от старческих дальнозорких глаз пульт дистанционного управления, поискал кнопку, прижал.

Звук исчез. В полной тишине по гигантскому экрану стоящего посреди бункера телевизора продолжали бежать, целиться, полосовать очередями пятнистые солдаты, в тишине летели самолеты, мчались, взлетая на холмы и проваливаясь в складки не то снега, не то песка, танки, снижались вертолеты – в тишине…

– Похоже, что возьмут они нас, как детсадовцев, – сказал седой.

– Вы сами требовали придумать место, и не моя вина, что оно так придумалось, – сказал Сочинитель.

– Заткнулся бы ты, писатель херов… – рыкнул генерал, но седой не дал ему разойтись на продолжение реплики.

– Творцом себя, значит, мните, креатором, – усмехнулся он, поворачиваясь в вертящемся кресле к Сочинителю. Все в бункере сидели в таких креслах, расставленных в несколько полукруглых рядов перед телевизором. Тихонько гудел кондиционер, дул легкий сквознячок, и было точное ощущение начальственного просмотра где-нибудь на даче в Пицунде или Крыму – впрочем, это и был просмотр…

– А он и есть творец, – вызывающе сказала Любовь, и Сочинитель дернулся: он терпеть не мог, когда женщина вступалась за него. – Он и есть творец, в чем вы вполне теперь и убедились…

Ольга молчала, смотрела в сторону. У ног ее сидели такса и кошка. Андрей с каменным, мертвым лицом курил, не глядя давил в пепельнице окурки, неотрывно смотрел на экран. Ника задремала, свернувшись в кресле – точно материнской манерой.

– Творе-ец, – иронически протянул седой. – Так себе творец-то… Хоть с имен начать. Сочинитель и Любовь… Ничего не напоминает, а? Это уже и не эпигонство даже, а прямой плагиат… Да и сама любовь придумана тоже не очень. Постель, постель, постель… Трахаются с деталями весьма выразительными, не откажешь. А больше ведь ничего и нет, согласитесь. Женщина совершенно ходульная получилась, по облакам эротическим ступает, а у нее, между прочим, дочь, муж, дел невпроворот, семейство, хлопоты, посуды немытой к вечеру полная раковина… Уж не говорю о других персонажах – тени, статисты…

– Много требуете от сказки, господин рецензент, – сказал Сочинитель. – Конечно, самое последнее дело – собственное сочинение оправдывать, но замечу: вам как критику разница между романтическим сном и психологической бытовой прозой должна быть понятна.

– Ладно, – согласился седой, – пусть романтика. Хотя хороша романтика с минетом и всем прочим… Волосы непотребные описывать – вот и вся ваша романтика. Да стрельба, как в паршивом видешнике… Ладно. Лучше поговорим о главном. Значит, вы считаете, что достаточно нам было напугать его неудачным покушением, чтобы он всю страну в свой страх поверг? Легко вы историей распоряжаетесь. По-детски. Или по-сочинительски, что одно и то же. А вот я, да и любой серьезный человек, вам так скажем, – тут он слегка двинул рукой в сторону лысого, чтобы дать понять, кто серьезный человек, – так скажем: он и без нашего напоминания, без ваших террористов двинулся бы в эту же сторону, ясно? Потому что есть такое понятие: историческая необходимость. Вам, конечно, как махровому идеалисту, чуждое… Так вот – в силу этой самой необходимости не мог он быть другим. И рано или поздно за ум взялся бы… Без нас власти нет, потому что мы – сила. Мы, собственно, и есть только сила. Такова наша сущность – сила, и все. А власти нет без силы, а его нет без власти… Вот и цепочка. И никаких приключений не требуется. Так что зря мы за вашим Сюжетом пошли. Особенно Ване он понравился – стрельба… Ну, с генерала-то что возьмешь? Но вы…

– Сила, необходимость… – Сочинитель потянулся прикурить, и Андрей не глядя, автоматическим жестом, передал ему зажигалку. – Вот вы-то и есть идеалисты, господа материалисты. Чепуха все это… Есть известное человеческое качество – трусость. Никакой это не идеализм, а натуральнейшая реальность. Струсил он… А самый страшный человек – напуганный человек. На все пойдет, тормоза забудет…

– Поначалу вы и нас в этом убедили. – Седой пожал плечами. – А теперь я, во всяком случае, ясно вижу, что все это не имело значения. И если вы с вашими друзьями, – он ткнул в сторону экрана, по которому приближалась атака, – сейчас нас перестреляете, ничего не изменится. Логика такова, что…

– Кто кого перестреляет, сейчас решим, – раздался голос лысого. Он вдруг оказался стоящим перед телевизором и закрывающим беззвучный экран. В руках его был короткоствольный «калашников». Вечный желтый огонь вспыхнул и тут же погас в остановившихся глазах. – Сам говорил, писатель, что у нас собственная воля есть? Ну, вот и пришло время для нее… Конец твоему Сюжету. И тебе вместе с твоими бабами…

Сочинитель встал и сделал шаг к лысому. Тут же со своего места поднялась и подошла к нему Ольга, крепко взяла за плечо.

– Отойди, – сказал Сочинитель.

– Нет, – сказала Ольга, – я так решила.

И Любовь уже стояла, положив руку на другое его плечо.

– Красиво, но удивительно пошло, – сказал седой.

– Молчи, нежить, – сказал Сочинитель. Лысый поднял автомат. В стене позади него разошлись раздвижные двери, открыв кабину большого лифта. Там были все.

И все с оружием.

Первым поднял кольт Олейник. Падая вперед лицом, лысый успел нажать на спуск, но вся очередь ушла в пол, прошив частой строчкой голубой китайский ковер.

– Ну, – сказал Сочинитель, – вот… И в конце концов все обошлось, я же говорил. Все будет хорошо, вот увидите…

– Где? – спросила Ольга. – Где же нам будет хорошо? Где же? Скажи…

– Там, – сказал Сочинитель и махнул рукой, – там…

– И когда? – спросила Любовь. – Когда? Доживем? Я хочу дожить! Сделай, чтобы я дожила!.. Ну, когда?

– Тогда, – сказал Сочинитель, – точнее не знаю. Тогда… Там и тогда. Во всяком случае, это справедливо для меня: здесь и сейчас я всегда несчастлив, а там и тогда мне всегда хорошо. Было хорошо, будет хорошо… Только в другом времени, только в ином месте… Там и тогда…

Там. Тогда

Самолет шел над облаками, солнце наполняло салон, и ему казалось, что все это уже когда-то было – ощущение, часто посещающее многих… В салоне было шумно, как бывает шумно в самолетах и автобусах, заполненных сплошь знакомыми, но давно не видавшимися людьми, – какая-нибудь профессиональная делегация или туристская группа…Такса с лаем бегала по проходу, удивительно растеряв свойственную породе солидность.

Кое-кто дремал, просыпался, опять дремал…

Пары сидели обнявшись.

Сочинитель сидел один на крайнем кресле первого ряда, прямо у шторки, закрывающей проход к кабине.

Да, все-таки когда-то это уже было, думал он, – такой самолет, битком набитый всеми моими… Или, может, я когда-то это уже придумывал…

Внизу должен быть остров, думал он, камни, море, пальмы и сосны, мраморные прохладные полы в гостиных, бараны с большими колоколами, вечером в маленьком ресторане паэлья с дюжиной разных моллюсков и красное вино с фруктовым соком… как оно-то называется… забыл…

Из-за шторки появилась стюардесса.

– Прошу всех застегнуть ремни и не курить, – сказала она. – В связи с тем, что место для посадки нашего самолета еще не выбрано… – она быстро, но с явным укором покосилась на Сочинителя, – мы приземляемся на Московской кольцевой автодороге. Прошу всех сохранять спокойствие. Движение по трассе перекрыто службами ГАИ, посадка будет происходить в условиях полной безопасности. В Москве плюс три, солнечно. Благодарю за внимание.

Да, кино получилось, я не спорю, сказала она. Лучше, чем я ожидала, хотя стрельбы все равно много… И эта, в роли меня… Все-таки она играла героиню, иначе не смогла… Но все вместе вышло ничего, особенно к концу, когда уже понятно, что мы не погибнем, и все становится действительно интересно… И про него ты объясняешь, мне кажется, правильно… Ты молодец, ты мой милый сочинитель и выдумщик… Плохо только, что ты все выдумал насчет счастья… Там и тогда… Где это там? И когда это тогда? Я ничего не выдумал, сказал он. Даже в газетах написано: в Москве никогда не было такой ранней, дружной и солнечной весны.

Октябрь 1990 – март 1991 г.

Самозванец

I

Я проснулся от дождя. Вода шумела так, что сначала мне показалось – какая-то беда… Может, не закрутил кран в ванной? Страшный сон в чужом доме, испуганное размышление, что же теперь делать, бестолковые попытки справиться с последствиями, скрыть следы, кривые честные улыбки, ледяная европейская корректность хозяев. Если уже протекло на первый этаж или подмок ковер в верхнем холле… Ужас.

Дождь лился, сыпался, шуршал, дышал сыростью совсем рядом, и я сообразил наконец, что просто оставил окно открытым, точнее, даже не окно, а высокую узкую дверь, выходящую на микроскопический французский балкончик. Я слез с высокого, выгнутого от старости горбом дивана и пошлепал, босиком и в полуслезших трикотажных трусах, закрывать. Нагнулся, для верности тронул пол ладонью – вроде набрызгало не очень. Теперь надо было закрыть и запереть эту высокую, плотно затянутую изнутри складчатыми полотняными занавесками стеклянную дверь.

Запирание таких дверей и окон здесь, в мире пригодных для пользования вещей, было одновременно сложным фокусом, вроде продевания нитки в игольное ушко, и удовольствием простой удачи, вроде первого глотка пива из банки, открывающейся по-новомодному, не отрыванием за ухо металлического язычка, а продавливанием его с помощью этого же уха внутрь… Чтобы запереть такую дверь – или так же устроенное окно, – надо было, во-первых, совместить полукруглый паз, идущий по ребру одной створки во всю высоту, с полукруглым же выступом ребра другой, так что этот выступ как бы начинал входить в паз. Потом следовало одновременно, нажимая разом на обе створки, закрыть их плотно, при этом они входили одна в другую с небольшим усилием, которое создавалось ограничивающим их проемом. И уж после надо было найти литую металлическую ручку с загогулинами и круглым шпенечком, за который, собственно, и следовало браться, чтобы, повернув эту ручку, сдвинуть вверх и вниз проложенные вдоль одной из створок длинные штыри, края которых при этом входили в выемки в нижней и верхней планках рамы, – вот и все.

При закрывании раздавался негромкий стук или щелчок, а металлическая ручка, если ее не придержать, падала со стуком более громким. От этих ее постоянных падений на раме и самой ручке скалывалась белая эмаль, которой все было выкрашено, так что появлялись пятна – светлого дерева и темного металла.

Теперь, вместо того чтобы закрыть дверь, я раскрыл ее пошире и встал на пороге балкончика. Строго говоря, за порогом никакого пространства не было, а сразу перила, как и следовало, поскольку это был французский балкончик. За этими низкими перилами я и встал, оказавшись точно вписанным в узкую и высокую раму открытой двери, из чего можно было сделать вывод, что высотой она была примерно метр восемьдесят пять – восемьдесят семь, а шириной пятьдесят второй – пятьдесят четвертый размер (по-здешнему сорок шесть – сорок восемь, кажется).

Лил дождь, блестел выгнутый на перекрестке асфальт, от перекрестка вверх одна улица вела к станции, а перпендикулярная ей шла вдоль фасада двухэтажного домика – в двери плоского балкончика второго этажа этого дома и стоял я, переминаясь на сыром босыми ногами и поправляя трусы. Домик в ряду других домиков на пустой и чистой улице недальнего пригорода, дождь, большой плакат S.N.C.F. на повороте к станции, на плакате востроносый, слегка лысоватый молодой человек в очках – видимо, на своем не совсем понятном языке призывающий ездить поездами S.N.C.F., – мокрые машины, влезшие на полтротуара, шорох льющейся не переставая воды. Тут-то, подумал я, будет правильно протянуть руку назад, в комнату, нащупать на круглом под плюшевой скатертью столике, среди мелочи и ключей, пачку Gitanes и зажигалочку Bic – и прикурить, осветив снизу уже намокшее лицо. Кадр не слишком оригинальный, зато беспроигрышный, от него пусть чуть-чуть, но сожмет европейской грустью сердце всегда садящейся близко, не дальше седьмого ряда, сорокалетней одинокой библиотекарши или училки – впрочем, теперь они уже, должно быть, перестали ходить в кино…

Я закурил, и дождь тут же ляпнул мокрое пятно на сигарету.

От станции раздался нарастающий негромкий шум поезда со стороны города, шипение останавливающихся вагонов. Видно, они здесь ходят всю ночь, наверное, раз в час или что-нибудь в этом роде. Пустые светлые вагоны, откидные сиденья по сторонам от дверей, а двери раскрываются нажатием квадратной зеленой кнопки, и если сейчас никто не нажал, то вагоны так и постояли закрытыми и, сначала медленно, но очень резко набирая скорость, покатили дальше – в Версаль.

Я живу здесь по Версальской ветке, подумал я.

От станции шли двое, звук их шагов был странноватый – чавканье и скрип, без стука каблуков. Чавканье объяснялось просто, обувь не могла не промокнуть в этом бесконечном дожде, но что это за скрип, будто моют окно смятой газетой?

Они остановились точно посередине перекрестка, под светом из витрины угловой табачной лавки. Вот оно что! Это толстые синтетические подошвы кроссовок так скрипят по мокрому асфальту, это нейлоновый кроссовочный верх так чавкает… Одинаково одетая пара, unisex, униформа ко всему готовых: кроссовки, джинсы, кожаные куртки, блестящие под вечным дождем…

Мужчина, угнувшись, влез под зонтик – женщина подняла купол, насколько могла, – повозился с мокрыми спичками, прикурил. Перекрещиваясь с дрожащими лесками дождя, поплыл голубой клубочек дыма – и дым, и капли подсвечивались из окна лавки, забранного на ночь сеткой. Тоже приличный кадр, подумал я, а все вместе тянет на доброкачественную лирику, так необходимую для перебивки действия в хорошем психологическом триллере, с чуть расплывчатой, не совсем внятной интригой, с неоднозначными мотивировками, с грустной любовью, с привкусом безнадежной горечи, с легким общим безумием… Допустим, эти двое случайно знакомятся в большом городе, он скрывается от своих бывших дружков по перевозке наркотиков, они вместе переезжают из города в город… впрочем, это уже было… это «Репортер» Антониони… ну, пусть… и вот их видит мучающийся в дождливую ночь бессонницей обыватель, житель тихого респектабельного городка, и на его глазах все происходит – сорвавшийся откуда-то автомобиль, короткий стук очереди чешского автомата, упавший мужчина, и с этого все начинается, случайный свидетель влезает в самую гущу, а женщина…

– Идем, маленькая, – сказал мужчина.

– Идем, милый, идем быстрее, – ответила женщина.

И через мгновение они скрылись за углом. Мужчина, скособочившийся, чтобы голова и рука с сигаретой не попадали под дождь, и женщина, неловко тянущая вверх руку, чтобы защитить его от воды ребристым матерчатым куполом.

Не меньше минуты я прислушивался к чавканью и скрипу их шагов, прежде чем понял, что они говорили по-русски.

* * *

Все сошлось в один день.

Слухи, и даже не слухи, а вполне определенные сообщения начальства на собраниях, которые раньше назывались бы профсоюзными, но раньше такие сборища нельзя себе было и представить, да и начальство такое тоже – три года назад выпущенный из общественного небытия диссидент, картинной красоты седокудрый плейбой, не вылезавший все эти три года из Штатов, Германии, Италии, большой любитель джентльменских игрушек: твидовых пиджаков, шелковых галстуков, виски, сверхъестественных часов и блондинок, отчаянно водящий серебристую «девятку», словом, победитель – так вот, сообщения стали подтверждаться. Два месяца Институт не получал зарплату, исчезли эфемерные тысячи, все еще казавшиеся деньгами наивным кандидаткам и кандидатам, так и не научившимся считать по-новому. Не вышел сборник трудов, вожделенный рыхлый том в сизой оберточной обложке, дававшей в свое время институтским острякам и эрудитам повод называть его «сахарной головой» – намекая на приторную благостность содержания. Боже, каким счастьем еще недавно было попасть под эту дрянную обложку, сколько было склок и интриг, удач и крушений… Теперь сборник просто не вышел, и никто, в общем, и не заметил. Отменили годовую международную конференцию, поскольку за гостиницу и для своих-то платить стало нечем, а за иностранцев гостиничные люди потребовали валюту – где же ее взять? Смешно… Но одно продолжалось с неизменной оживленностью: потопом хлынувшие в последние безумные годы приглашения и поездки. И какой-нибудь младший без степени, прославившийся парой журнальных, а то и газетных статей с историческими параллелями, собирался в Мюнхен или Болонью, естественно, полностью за счет приглашающей стороны да еще и рассчитывая огрести там за лекцию сотню-другую долларов – годовую институтскую зарплату. И от рождения невыездной светило и полиглот укладывал застиранные рубашечки, озабоченный получением французской многократки и отрываемый восторженными звонками Сорбонны – о, неужели месье Игор правда будет здесь уже завтра? О, се трез агреабль, мы очень ждем ваши лекции! Но если можно, было бы очень интересно, если месье свяжет в этих лекциях своих любимых Розанофф и Шестофф с последними проблемами азерис, арменьен и балтик…

Единственный отдел, работавший в Институте до последнего все напряженней и напряженней, был бывший первый, влившийся теперь в отдел кадров и занимавшийся оформлением поездок.

Утром в этот день он пришел на работу очень рано. Вдоль коридора еще стояли ведра и бумажные мешки уборщиц, из приемной директора доносилась веселая музыка – в его кабинете уборщица по утрам всегда включала телевизор для настроения. Он остановился у давно опустевшей доски приказов и объявлений – на ней появилась одинокая, косо приколотая бумажка. Не до конца веря глазам, он еще читал: «…ликвидируется… с выплатой за месяц… по всем вопросам стажа и трудоустройства…» – когда услышал очень быстрые, очень четкие шаги и обернулся. Федор Владимирович Плотников летел по коридору обычным своим полетом, светлый длинный плащ на немыслимой узорчатой подкладке нараспашку, клетчатый бежевый шарф знаменитой фирмы заносит встречным потоком воздуха за плечо, кейс в левой руке чуть на отлете, трубка в правой дымится и сыплет пепел, седины сверкают…

– Что читаем? – спросил директор и новоизбранный академик еще издали, а поравнявшись, приобнял подчиненного за плечи и повлек за собой. – Привет, привет… Давно не видно. Уезжали куда-нибудь? Кажется, в Штаты? Нет? Ну все равно, рад видеть. Приятно с утра встретить хорошего человека. Как дела?

– Ничего, – пробормотал он, – спасибо… Вот, стоял, приказ читал… Что ж теперь, Федор Владимирович?

– Приказ? – Директор оглянулся на доску с бумажкой, будто забыл, какой подписал вчера приказ. – А, это… Ну, вам-то что волноваться? Вы и так не больно от нашей шараги зависели, с вашим-то именем… Херня это все. Лучше пойдем ко мне, есть дело.

В кабинете Плотников сунул плащ в шкаф, швырнул кейс на пол за кресло, сел, набил немедленно и раскурил новую трубку и тут же стал читать какую-то бумагу, положенную секретаршей с вечера на стол поверх всей кучи. Вдруг двинул бумагу в сторону, взглянул, вспомнил:

– А дело вот какое: поехали-ка вместе в Данию, а? Приглашение есть на меня и троих сотрудников, оформим быстренько вас… и Юру Вельтмана, а? Чудесный человек, ученый настоящий… и Сашку Кравцова, он, конечно, из этих в прошлом… при погонах, но парень хороший, честный и помогает очень… Поехали? Платят, конечно, датчане, в гостинице будем жить хорошей, по Копенгагену походим, «карлсберга» попьем… Конференция-то, хер ее знает, не думаю, что очень интересная будет, но съездим напоследок? А вернемся – будем и наши проблемы решать, не волнуйтесь. Я всегда вам удивляюсь – чего вы за нашу контору переживаете? И уважаю, признаюсь, за это же… Ну, едем?

Плотников смотрел на него со знаменитой своей полуулыбкой – веселыми глазами, но со скорбными скульптурными складками у рта. Ну Пол Ньюман – и все! А что прокатиться хочет просто за развлечением на халяву – и не скрывает. Эх, Федор Владимирович, Федя, столп вы нашей молодой демократии, легенда диссидентства…

– Поедем, конечно, – он покрутился в кресле, достал сигареты, не «мальборо», понятно, но все же «винстон», глянул вопросительно, директор с готовностью кивнул, мол, конечно, можно, курите, и даже зажигалку по столу придвинул, и пепельницу, – поеду с удовольствием, Федор Владимирович, я в Дании не был… Но…

– А чего «но»? – Плотников уже не улыбался, и даже интерес к собеседнику, очевидно, утратил, снова поглядывая на важную бумагу. Вопрос с сотрудником был решен, а рабочий день уже начинался. – Какое «но»? Все-таки волнуетесь, где после Дании работать будете? Так не волнуйтесь. Мне неделю назад предложили на Российскую Академию Структурных Проблем пойти. Считайте, что вас стол уже там ждет. Вы сколько у нас получали? Две? Ну, там, думаю, будет побольше…

– Спасибо, конечно. – Он продолжал мямлить, курил и чувствовал, что уже начинает раздражать начальство затягиванием разговора, но сказать надо было обязательно, потому что в Дании, а после приезда тем более, может оказаться поздно, места в этой блатной Академии расхватают старые дружки и новые союзники Феди.

– Конечно, за предложение спасибо, Федор Владимирович, я с удовольствием… Но есть еще тут, понимаете, кое-кто из сотрудников, с кем я связан… по темам и вообще… хотелось бы как-то помочь, если будет, конечно, возможность… я понимаю, но…

– Кто? – Плотников спросил резко, уже не поднимая головы от чтения и опять раскуривая, третью за пятнадцать минут, трубку, сколько ж у него только на «амфору» уходит, да и не мальчик уже – так садить… – Кто именно?

– Ну… вот, например… – Он уже совсем стал глотать слова, но тут Плотников поднял на него глаза, и опять эти голубые яркие глаза оказались бандитски веселыми, и он почувствовал, что может сказать прямо, как младший сообщник, – …она ведь специалист первоклассный и будет очень полезна, и уже имя сделала, а я берусь ей помочь тему сформулировать… в общем…

– В общем, берем вашего специалиста. – Все же Плотников был хорош: не подмигнул, не выделил «вашего», даже глаза погасил и снова ткнулся в бумаги. – Берем. И для дела действительно будет польза, она баба толковая. Все? Давайте, скажите Вале, чтобы оформляла вас, а увидите Вельтмана и Кравцова – пошлите ко мне. Пока.

Днем они ехали в метро и, как всегда по дороге к нему, длинно и ожесточенно ссорились. Она упрекала его, что согласился на эту дрянную, холуйскую – так и сказала, «холуйскую» – датскую поездку, он пытался сначала отвечать спокойно и щадя, потом все же не утерпел: «Да срал я на эту Данию! Да если б… если бы я не согласился, как бы я с ним насчет тебя заговорил? Ты, между прочим, еще месяц назад в Барселону оформилась, тоже коллоквиум тот еще, да и не по твоей теме, но ведь не отказалась же, чтобы нам на неделю не разлучаться?» Она побелела, заговорила тихо, и он услышал уже настоящую ненависть в этих тихих словах: «Знаешь же, зачем я согласилась! Знаешь же, что я из дома бегу, чтобы не сорваться… Из-за тебя же… А ты, значит, за меня ходатайствуешь? Ну, спасибо. Счет приготовил? Оплатить?» На это он уже и ответить не смог, задохнулся. Замолчали до самой «Преображенки». Там он взял ее на перроне за плечи, повернул к себе: «Ну успокойся…» – «Я спокойна». – «Успокойся, успокойся… я тебя люблю, ты же знаешь… Ты бываешь несправедлива… И очень обижаешь. Ну какой же из меня холуй? Ты же сама все понимаешь… Съезжу я, потом ты, потом вернемся, и все будет нормально, будем вместе, снова будем ходить по одному коридору в этой идиотской Академии, все будет нормально, моя любимая, моя маленькая…»

В прихожей они постояли немного, глядя друг на друга молча. Собака суетилась вокруг них, часто перебирая кривыми крепкими ногами, с усилием задирая на расстроенных друзей длинную грустную рожу, наконец не выдержала: потопала в комнату, влезла на диван с так и не убранной постелью и улеглась, вытянувшись длинным рыжим телом по краю измятой простыни, приглашая последовать откровенному ее примеру. И они засмеялись, и прямо в прихожей она стала стягивать узкую юбку через туфли, и ушла в ванную в темных колготках и широкой, вроде мужской рубашки, черной блузке, и он спешил, почему-то стоя сдирая джинсы и носки, отстегивая царапающиеся часы, и когда она вышла, уже был готов, и собака, как обычно, реагировала на каждый ее стон тихим взвизгом, они уже привыкли к этой амур а труа, и была секунда, когда он, изогнувшись, оглянулся и увидел, что она гладит таксу, прижимая ее к чуть свалившейся вбок груди, гладит, гладит, но тут он отвернулся и снова увидел перед собой ее ноги, пальцы, сведенные, будто судорогой, тонкую голубую сетку сосудов на внутренней стороне бедра, коротко, к лету, остриженные рыжевато-русые волосы, почувствовал становящийся все резче запах, почувствовал, как все жестче смыкаются на нем ее губы – и, подброшенный ее и своей одновременной спазмой, закрыв глаза, оскалившись, теряя сознание, но осторожно, чтобы не задеть собаку, упал рядом, перевернулся на спину и прикрыл лицо согнутой в локте рукой.

Когда-нибудь собака умрет, подумал он, тогда и мне придет черед. Лучше всего было бы умереть вот так. Но это бессовестно. У нее будут жуткие неприятности, да к тому же и описано у какого-то из модных, так что пошлость, поэтому хорошо бы умереть после ее очередного ухода, отпустить одну, отговорившись чем-нибудь, чтобы не провожать до метро, потом обязательно одеться, убрать постель, достать бутылку, хорошо бы Jack Daniels, он берет круче всего, налить, повалившись опять на диван, выпить глотком, налить сразу снова… и так, пока не разлетится в куски задняя стенка, перед этим будет сильный испуг, но надо его преодолеть, и выпить еще, и успеть поставить на пол бутылку, а остаток в стакане выльется на лицо и грудь, найдут дня через три, но это все же будет лучше, чем от цирроза в Боткинской…

В этот раз он проводил ее до пересадки в центре. Они стояли на эскалаторе обнявшись, вдруг она начала белеть, глаза застыли, он оглянулся, проследив ее взгляд, и на встречном эскалаторе увидал человека с сильно выраженным татарским типом лица, скуластого, ярко-кареглазого, с длинными по старой моде висячими усами.

Это был ее муж.

Три года назад, еще в самом начале, он допрашивал ее: «Ну что, что тебя с ним связывает? Почему он так подчинил тебя, так влияет на тебя до сих пор? Ведь уже ясно, ничего не представляет собой, одна имитация всего – и значительности, и таланта, и силы, все ушло, если и было когда-то… В чем же дело?» Она молчала, начинала тихо плакать, однажды наконец ответила: «Не знаю… он очень плохой, очень, а я покоряюсь плохому, у меня тяга… не знаю, наверное, поэтому…»

Теперь на эскалаторе она стояла совершенно белая, косо закусив все еще по-молодому гладкую губу… Доехали до верха, протиснулись по переходу, он вместе с ней сел в ее поезд – и она наконец заговорила. «Когда выяснилось, – голос ее прервался, она прокашлялась, – когда стало окончательно ясно, что детей нет из-за него, я пообещала ему… поклялась даже, что никогда не уйду. Вот в чем все дело, все его влияние: он мой обет…»

В поезде было битком, их толкали, то прижимая друг к другу, то разводя, а он думал, что вот сегодня все и сошлось, и ничего не поделаешь, потому что ее детский идеализм, и сентиментальность, и книжные выдумки – это такая же реальность, как подступающая безработица, заботы о деньгах, и со всем этим надо жить, а время для последнего стакана еще не пришло, а когда придет, то его не распознаешь, потому что будут новые реальные заботы.

Впрочем, мой последний стакан – романная чепуха еще почище ее клятвы, подумал он. Бледность уходила из ее лица, он смотрел на нее поверх чьих-то голов и плеч и понимал только одно: почему-то эта женщина оказалась единственным, что есть настоящего в его жизни.

* * *

А следующий день начался так, будто ничего накануне и не случилось.

Это была одна из поздно постигнутых им мудростей, одно из достижений его невероятно затянувшегося взросления: то, что сегодня кажется катастрофой или счастьем, назавтра становится просто вчерашним днем. Однажды он поделился этой мудростью с нею, она тут же привела кучу книжных подтверждений, от античных до Серебряного века, а в конце концов засмеялась: «Стоило же рассуждать серьезным мыслителям, чтобы додуматься вдвоем, что утро вечера мудренее!» Иногда – не часто, вообще-то она была больше склонна к патетике – ее посещало ироническое настроение, он ее редкими шутками восхищался, они всегда были резче и точнее, чем обычный треп институтских среднеарифметических остряков «под Жванецкого».

Вот и это утро оказалось много разумнее вечера накануне, когда он сидел на кухне, дожимал бутылку под вечерние «Новости» и «Вести», переключая с канала на канал, под танки и автоматы, неразличимо одинаковые в Хорватии и Осетии, под биржевую рекламу утробным хамским голосом, наконец, под концерт домодельного пэтэушного рэпа… Бутылка пустела довольно быстро, вызывая мимолетное сожаление о шестнадцати долларах и медленно нарастающее тепло отчаяния, уют безнадежности. Татарское лицо плыло над поручнями эскалатора, медленно поворачиваясь плоским фасом. Он никак не мог понять, что именно рухнуло из-за того, что их засекли, но что-то рухнуло, это было очевидно. И дело было не в практической стороне, в конце концов, они вместе работают, и ничего нет такого уж страшного, если сослуживец слегка приобнимет даму за плечи, чтобы поддержать ее на эскалаторе, провожая до пересадки и обсуждая весьма серьезную институтскую ситуацию, а выражение лиц с другого эскалатора особенно и не разглядишь, и ведь, если уж на то пошло, в метро в центре, а не в постели попались, и не в поцелуе… Но все равно было плохо, и наконец он начал понимать почему: они оказались под взглядом, не стало тайны, муж влез в их любовь, и теперь они уже никогда не останутся вдвоем, никогда, никогда… Он заплакал. Утром же он обнаружил себя на диване, вполне раздетым и даже укрытым, одежда была аккуратно сложена на кресло, но как он сюда попал, оставалось неизвестным. Собака, естественно, спала рядом, по-старушечьи, по-своему: на боку, сунув передние лапы под горестную во сне морду, лежащую на подушке. Когда он встал, она даже не пошевелилась, это давало свободу для необходимых действий до утренней прогулки. Печень вела себя адекватно, справа под ребрами ворочался ее мощный угловатый кулак. В кухне все оказалось тоже в порядке: телевизор выключен, бутылка с оставшейся четвертью соломенно-желтого содержимого закрыта, стакан и тарелка в мойке, остатки ветчины в холодильнике… Можно было начинать процесс реанимации.