Текст книги "Очень сильный пол (сборник)"

Только уже подходя к дому, она вспомнила, что впереди – Мадрид. Полгода.

* * *

Вечером, после девяти, становилось прохладно. Он сидел за столиком популярнейшего в городе бара Bosch, на углу площади, названной в честь нынешнего короля, тихонько высасывал свой один за день стаканчик – виски стоил столько, сколько четыре пива, но, собственно, больше ни на что расходовать деньги с портретом все того же красавца короля из довольно толстой пачки, в которую превратился здесь всунутый на прощание Яном чек, не приходилось. В студии Антонио, которая действительно была удивительно похожа на однокомнатную московскую квартиру, только вся белая, с мраморным полом, и ванная побольше, а кухня поменьше, холодильник был забит тонкими ломтями ветчины в запаянных пластиковых лотках, банками с оливками, в каждую из которых вместо косточки был всунут кусочек анчоуса, да еще и дырка заткнута вырезанной из оливки же пробочкой, колбасами, покрытыми белым налетом, пивом, помидорами, гигантским, почти древовидным луком… А есть в жару не хотелось, днем валялся на ближайшем к студии Антонио пляже, в пригороде Cala Mayor, рассматривал удивительно некрасивых женщин, которым мода top-less не добавляла сексуальности, а, напротив, отнимала последнюю, и только после пяти, когда жара спадала хоть немного, садился в автобус, ехал по невероятно узким, да еще и петляющим дорогам в гору, с горы, по сторонам стояли дома, каждый с названием – “Villa Maria”, “Edificio Solar”, к дороге они выходили лакированными дверями с начищенными медными ручками, а в противоположную сторону спускались с откоса двумя-тремя этажами, садом, бассейном… Это были пригородные деревни. Он всякий раз смотрел в спину шофера, разъезжавшегося в полусантиметре со встречными «сеатами» и «судзуки», – и не мог перестать удивляться этому цирку. Ему казалось, что он бы слетел в пропасть на первом же закрытом повороте… Приезжал в центр, бродил по пешеходным торговым улицам, до тошноты рассматривая витрины, выходил к огромному, застывшему наплывами свечного воска собору, поворачивал в полуметровой ширины сырые древние улицы – к арабским баням, сидел там в замкнутом каменными стенами садике… Потом спускался к оживленному бульвару, к площади, садился на углу. «Камареро! Уна скотч, пор фавор». Отучить их пихать в стакан лед не удалось…

В девятом часу у края тротуара швартовался открытый «сааб», самый местный шик, приезжал Антонио.

Провожая его в аэропорт, скорчившись за рулем своего микроскопического «остина» (а это тамошний, североевропейский стиль), Ян вдруг сказал: «Я знал довольно много русских… Ты совсем, совсем нестандартный, так? Да, нетипичный. Я тоже датчанин… нетипичный. Теперь тебя встретит нетипичный испанец…» И замолчал. Молча, грустно доехали до аэропорта, долго искали место, чтобы воткнуть полутораметровую машину. Потом все было именно так, как Ян предсказал: он затесался в шумную группу, все в длинных и широких цветастых шортах, в майках, с детьми, стариками и инвалидами в креслах-каталках, с огромными чемоданами на колесах, и он тоже был в этих дурацких штанах, в бейсбольной шапке, с отросшей за неделю и аккуратно подбритой седоватой щетиной, делавшей его непонятным образом похожим на круглолицего Яна, слегка приподнял синюю книжечку – и все, за стеклом! В этот момент шум в голове поднялся такой, какого никогда не бывало. Все же впервые в жизни пересек границу нелегально, да еще и не свою… Оглянулся – Ян стоял, подняв обе руки, в лиловой тенниске с крокодильчиком на груди слева, словно с точкой мишени, словно сдающийся.

Сколько таких нетипичных в мире, подумал он, может, вместе нас больше, чем типичных, может, мы, безумные, ведущие скрыто истинную жизнь и томящиеся во внешней, ложной – может, мы и есть самые нормальные, может, это в нас здоровье бунтует?

Нетипичный Антонио служил в сети местных сберкасс, организации на острове, судя по обилию ее рекламы и отделений, вездесущей и могущественной. Судя же по бешено дорогой машине, огромному особняку в тихом районе, который показал издали по дороге из аэропорта, и по каждый день меняющимся, но всегда темным тонким костюмам, белым рубашкам и английским галстукам, занимал Антонио в своей конторе положение немаленькое.

Единственная при первом знакомстве странность: не говорил ни на каком языке, кроме испанского. Полное невладение английским – такая же к западу от Чопа редкость, как неумение водить машину, но бывает и то и другое… Тем не менее разговорились уже в зале прилета, где суровый пограничник в черных погонах – в цвет усов и вылезающей из-под черного же форменного берета шевелюры – очень строго помахал ему ладонью, проходи, мол, не тычь мне свой датский паспорт, не задерживай… Антонио стоял за барьером, и он сразу узнал прекрасно описанного Яном испанца: «Он будет самым элегантным, если поблизости не окажется манекенщика от Hugo Boss». Антонио сделал шаг вперед и негромко сказал: «Ола, Ян», – и оба дико расхохотались. После этого, перекрикивая в открытой машине шум дороги, на невероятной комбинации испанского с жестами, интернациональными словами и мимикой, Антонио умудрился рассказать ему, что у него жена и дочь-невеста, а самому сорок семь, последние, понимаешь, друг, годочки, и вдруг приходит к ним в контору молодая бизнесвумэн, совсем, друг, молодая, двадцать девять, представляешь, и блондинка, настоящая, представляешь, друг, здешняя, но блондинка, а ты сам блондинок любишь? Ну правильно, настоящий мужчина, значит, поймешь, это, друг, последнее счастье в жизни, а уйти от жены нельзя, никак нельзя, у нее диабет, и еще их родители очень дружили… Антонио совсем расстроился, прижал, «сааб» вылетел в крайний левый ряд, и ветер засвистел так, что говорить стало невозможно, даже не имея общего языка. Влетели на эстакаду, потом под другую – дороги на острове были не хуже, чем где бы то ни было на цивилизованной части материка, – и остановились у бара. Здесь обнаружилось, что кроме языка, есть еще одно расхождение, неполное понимание: Антонио с ужасом посмотрел на выбранный им Bell’s и взял себе коньяку – конечно, не дешевого местного, а настоящего, Remy Martin. Да, есть такая слабость, здесь этого никто не понимает, друг, а как проживешь без коньяка, когда тебе сорок семь, а ей двадцать девять, и у тебя дочь-невеста, учится в университете в Мадриде, жена больна, очень больна, а здесь все пьют только вино, красное, тинто, а он не может, потому что у него желудок, эстомахо, и теперь едем в эстудио, там все хорошо, муй буэно, и через десять дней ты будешь в Барселоне, друг, как раз там будет твоя русская блондинка, и все будет о’кей, поехали, садись…

Антонио причаливал, брал свой коньяк, норовил заплатить за его виски, они сидели, молча переглядываясь, когда – в толпе толстых старух, хромых стариков, даунов, будто специально съехавшихся сюда со всей Европы в невероятных количествах, видно, настоящий сезон еще не начался и пока совсем по дешевке здесь отдыхали пенсионеры и инвалиды – проходила вдруг немка или скандинавка лет тридцати-сорока, беловолосая, уже дотемна загорелая, дергая шорты-кюлоты или короткую юбчонку крепкими, твердыми ногами… Что может быть прекраснее загорелой блондинки, спрашивали они друг друга взглядами и взглядами отвечали друг другу – ничего. Потом Антонио отвозил его в студию, в Cala Mayor.

Однажды Антонио запоздал. Было уже девять, половина десятого… Народ постепенно перемещался с уличных столиков под крышу. К вечеру он, думая молча сойти за местного, чисто брился и надевал свой блейзер, но сейчас продрог и в пиджаке. Надеясь завтра сэкономить – Антонио собирался пойти с ним и еще одним своим приятелем в ресторан, съесть хорошую паэлью, – он заказал второй виски, чтобы согреться. Глотнул – и сразу возник шум, закричала в голове возвращающаяся туда время от времени, хотя все реже, толпа. Может, выпивка так подействовала, отвык от нормальных порций, подумал он, и тут же другой шум, настоящий, заглушил все.

От дальней стороны бульвара показались, приближаясь со скоростью идущего на посадку самолета, мотоциклы…

Они неслись уже совсем близко, уже мимо него промелькнули первые – в черной коже, в черных круглых глухих шлемах, без лиц, на горящих мощными фарами машинах с высоко поднятыми широкими крупами…

Всадники Апокалипсиса, успел подумать он, вот настоящие Всадники Апокалипсиса, а не хлипкие скелеты на заморенных клячах…

В эту секунду один из мотоциклистов круто свернул, поднял машину на дыбы и, въехав на тротуар, оказался в полуметре от его столика. Рядом упал плетеный стул, с которого вскочила, пытаясь убежать, женщина. Мотоциклист же, со всего размаху опустив переднее колесо, затормозил и сорвал шлем…

Он увидал знакомое яростное лицо, небритые, туго обтянутые скулы, золотые фиксы, сверкающие в оскале… И еще успел разглядеть шелковые тренировочные штаны между черной кожаной курткой и теми самыми, не удержавшимися на перилах его лоджии мокасинами с медными блямбами на перемычках…

Мотоциклист взмахнул шлемом – и в тот же момент, толкнувши от себя стол, он опрокинулся вместе со стулом навзничь, вбирая в плечи голову, чтобы не шмякнуться об асфальт затылком. Стол, переворачивающийся в сторону мотоциклиста, толкнул убийцу, сбил удар, и шлем обрушился как раз на ребро столешницы, расколовшись вдребезги и расколов мраморную столешницу пополам.

И мотоциклисты исчезли, поглотив в своей исходящей ревом колонне приезжего товарища.

Антонио подъехал через секунду. Идем, друг, идем, торопил, подталкивая его к машине и расплачиваясь с официантом за все выпитое и разбитое, старательно отворачиваясь от знакомых, идем, тебе совершенно не стоит дожидаться полиции с твоим чудесным датским паспортом, черт меня дернул сегодня задержаться, понимаешь, я в офисе ждал ее звонка, вот и опоздал.

Они уже отъезжали под крики опомнившихся посетителей бара, в криках этих нетрудно было различить слова, вполне похожие на нормальные русские: «хулиганы» и «бандитизм». Он оглянулся. За крайним столиком со стороны, противоположной той, к которой подъехал дважды незадачливый киллер, сидел пожилой господин. Седые его кудри слегка шевелил вечерний ветер, светлый летний костюм был безукоризнен, трубка сыпала мелкие искры в синюю ночь. Ну, Федор Владимирович, вы даете, подумал он, лично контролируете… Что поделаешь, привычка руководителя. А с многократкой испанской прилететь сюда – проблема небольшая.

На шум в голове он уже внимания не обращал.

Через три дня Антонио проводил его в Барселону. Прощаясь, поцеловались по-западному – дважды, потом третий раз – по-русски…

В кармане его лежал чужой датский паспорт и вполне приличная сумма в песетах, в сумке – абсолютно приемлемая по любым требованиям одежда, билет пижон Антонио взял, конечно, в первый класс… Когда и как я расплачусь с этими ребятами, подумал он, с Яном и Антонио? Кто знает. Надо бы постараться расплатиться, пока жив… Ладно, что-нибудь придумается…

Полчаса лету до Барселоны он дремал. Когда сели и народ пробирался к выходу, столкнулись с седым господином в светлом костюме, с нераскуренной трубкой в зубах. «Пардон, месье», – сказал господин. «Ничего, Федор Владимирович», – ответил он. Господин взглянул на него с легким удивлением, потом засмеялся, как хорошей шутке: «Рюс? Же не парль па, месье…»

Но ему уже было все равно. Он вышел к стоянке такси и сказал шоферу: «Отель “Суизо”». Это было единственное название в Барселоне, которое он знал. И это была последняя и, может, самая главная услуга, которую оказал ему Антонио: бился все десять дней, но через каких-то своих могущественных деловых знакомых узнал-таки, где будут жить участники коллоквиума.

Открытие коллоквиума состоялось сегодня утром. Он рассчитывал перехватить ее у входа в отель вечером. Должна же она будет вернуться когда-нибудь в номер, даже если банкет в честь встречи выдающихся ученых планеты очень затянется… Главное – выбрать место для наблюдения, чтобы не раздражать швейцаров и полицейских.

Что будет потом, он себе не представлял, но не особенно и старался представить. Главное было: не стать слишком близко, но и не прозевать ее, потому что иначе придется снова караулить с утра…

Таксист напрягал слух, но не мог разобрать ни слова из тех, что бормотал сам себе иностранец. Сумасшедший швед или датчанин, решил таксист, их сейчас здесь полно.

* * *

В Москве, как почти все последние годы, отчаянная, горечью отдающая жара мая сменилась дождливыми, почти осенними днями уже к концу июня. Лужи, вроде бы чистые, оставляли на джинсах – похолодало настолько, что приходилось одеваться как в сентябре, она ходила в джинсах и кожаной куртке – грязно-желтые пятна.

Однажды в коридоре встретила Журавского, было это уже дня за четыре до отъезда, визы французы еще не дали, но Степаныч обещал, что хоть к самолету, да привезут… Журавский остановил, изобразил бурную радость, с объятиями и поцелуями, эта манера была принята, отворачиваться выглядело бы неприлично.

– Ну, в Лютецию? – по-барски громко спросил академик. – Хорошее дело. Шанзэлизе, улица Фобур Сент Оноре, магазин «Гермес»… Отвлечешься, красавица, от наших тоскливых обстоятельств. Надолго?

– На пять дней, – коротко ответила она, не глядя, уже сделав шаг, чтобы обойти его.

– Жаль, мало… А ты, милая, что грустная такая? Или на меня дуешься за что-то? За что же? А я твою главу читал в предварительной верстке сборника, понравилась безоговорочно, мы с тобой полные единомышленники…

Она побледнела. Ему эта бледность мгновенно бы сказала обо всем – о наполнившем ее бешенстве, об изнуренности давно не удовлетворенным желанием, о том, что сейчас будет взрыв, скандал. Но академик Журавский ее настолько не знал, да и вообще не был склонен к наблюдательности по отношению к хорошеньким сотрудницам – просто отмечал их проходящее покачивание некоторым движением в своем организме, движением этим бывал удовлетворен, значит, все еще в порядке с Лешей Журавским, разговоры же с дамами на профессиональные темы считал неизбежной и скучной вежливостью.

– Я никогда не чувствовала себя полной вашей единомышленницей, Алексей Петрович, – сказала она очень тихо, и он был вынужден замолчать, прислушаться, – а в последнее время особенно. Кроме научных позиций я придаю большое значение научному поведению… Не понятно? А знаете, как в спорте? Там за неспортивное поведение могут дисквалифицировать независимо от профессиональных результатов. Вот я считаю, что и за ненаучное надо бы тоже… Кстати – а разве мы с вами переходили на «ты»?

Она наконец обошла его и направилась к приемной: вызвал Федя, чего почти никогда с нею не бывало. Чувствовала, что Журавский смотрит вслед – и услышалатаки за спиной его негромкое, но внятное:

– Недостаточную настойчивость женщины никогда не прощают – вот и вся наука…

Ответить на это – уже был бы просто базарный скандал, она предпочла не услышать. Самое оскорбительное, что в этом отчасти была правда. Уж лез – так умел бы лезть! Как он: молча всунул в такси, повез… А этот поганец все на группу оглядывался, не видит ли кто да не стукнет ли его Насте… Да и ему наговорил, мразь, от бессилия и в своих жлобских деловых целях… Ладно, забыть. Она толкнула дверь и с тихим «Можно?» вошла в кабинет Плотникова, Валя даже головы не подняла.

Плотников встал, вышел из-за стола, хотя обычно его галантность на сотрудниц не распространялась, усадил. И начал сразу, как умел только он:

– Скажите… прошу простить, это, естественно, между нами, даже оговаривать отдельно не надо… у вас с ним в последнее время какие-нибудь контакты были? Звонил? Передавал, может, с кем-нибудь что-нибудь? Поверьте, я на него не в обиде. Ну, сделал человек свой выбор, решил, что если один раз на скандале с называнием прототипов удачно сыграл, то и во второй раз скандалом укрепит свое положение – его дело. Но поймите, дальнейшие его действия очень важны для всех нас, и для вашей судьбы, конечно, тоже. Ваша поездка с мужем в Мадрид…

Она сидела молча, глядя ему прямо в глаза. Ну, Федя!.. Тем не менее что-то надо отвечать. Решила немного выиграть время:

– Я не понимаю, Федор Владимирович, о ком вы говорите, о каком скандале, о каких звонках? И что вы имеете в виду, говоря о поездке в Мадрид? Это еще не решено, и я если поеду, то не от Института…

Федя вздохнул, начал раскуривать трубку:

– С вашего позволения?.. Эх… Значит, не хотите говорить откровенно? Что ж, в другое время я бы посчитался с вашим правом на скрытность, посчитаюсь даже и сейчас. Но уж не обижайтесь, сам буду откровенен. Вы задали вопросы, я отвечу. Говорю я о нем. Скандал, который разыгрался с его обвинениями в адрес Института… в мой и Алексея Петровича адрес, известен всем, известен, конечно, и вам. Так же, как многим, и мне, конечно, известны ваши отношения… близкой дружбы, будем говорить, оставаясь в рамках приличий. Известны они и очень мною уважаемому вашему супругу, и он мирился с ними до поры. Но сейчас слишком многое с неуравновешенностью и непредсказуемостью вашего друга оказалось связано. Мы не можем допустить, чтобы его контакты с вами были нам не известны – именно через эти контакты мы надеемся дать ему знать, что если он не будет продолжать своих, кажущихся ему честными, высказываний, разоблачений, называйте как хотите, мы, в свою очередь, просто оставим его в покое, пусть живет как хочет, решит вернуться – думаю, не в Академии, так вон хоть у коллег, в Коммерческой исследовательской лаборатории, место ему найдется. Останется окончательно – будете видеться при любой возможности, мы будем даже помогать, только, чтобы помогать, надо ведь в курсе быть, правильно? Вот здесь и связь с Мадридом… Почему вы не поехали в Барселону, сами, наверное, догадались. В Париже, надеемся, будете вести себя разумно, если что – Кравцов будет там, вы же знаете… Ну что, подруга героя, звонил он? Или действительно – нет?

Слушая Плотникова, она взяла из стакана на его столе карандаш, отклеила от кубика квадратный листок для записок, чертила бессознательно – и вдруг увидела, что рисует одно и то же: таксу, таксу, таксу… Только сейчас сообразила, что надо было давно позвонить соседке, которой он оставил Лельку, успокоить, завезти денег на кормежку собаки. Что же сказать? Федя действительно откровенен предельно. Почему-то из всего услышанного меньше всего задело очевидное соучастие мужа, стало даже легче… Ну ладно.

– Контактов, к сожалению, не было, – сказала она и захлебнулась воздухом, закашлялась, едва отдышалась. – Звонили, правда, один раз из-за границы, судя по звонку, но трубку взял… муж… в общем, ничего не было слышно. Так что о его судьбе и планах я знаю не больше, Федор Владимирович, чем вы с уважаемым Алексеем Петровичем. Обещать стучать на него не могу, даже ради его безопасности, он бы не простил. Если и в Париж не пустите, как в Барселону, дело ваше, хозяйское, но одно обещаю точно: если поеду, ни при каких обстоятельствах этой гниде Кравцову ничего от меня известно не станет. Если же поездка мужа в Мадрид не состоится – что ж, это его проблемы, пусть он их и решает с вами. А со мной если захочет прояснить отношения, я готова, но вас, господа, извините, это не касается, это дело наше семейное. Вот, естественно, все, что могу вам сказать. Если вызывали только для этого разговора, я пойду?..

Она заметила, что говорит сама в совершенно плотниковском стиле: вежливо, складно, точно выбирая слова, которые обычно приходили ей на ум только задним числом после серьезных разговоров, особенно с начальством, – и порадовалась за себя. Она сегодня была достойна его романтики, его представлений об истинной жизни. Бедная, не совсем выездная госпожа Бонасье!..

– Что же вам сказать… – Федя выколотил трубку в пепельницу, стал набивать новую. – Счастливо съездить в Париж! И все же не забывайте, о чем мы говорили, при случае, может, передадите. Мы все можем оказаться скоро очень полезны и даже необходимы друг другу, все, кто связан с Институтом и вообще с новой жизнью. Может, уже через пару недель… Возможно, и ему, и вам потребуется наша помощь – и у нас будут для этого возможности, ради того и стараемся, ради того и шокировали, может, его щепетильность… А возможно, и он сможет помочь нам… Как еще ситуация повернется… Ну, счастливо.

Она вернулась в свою комнату. За окном лупил дождь, и, несмотря на раннее время, всего около четырех, от туч было темно. Через пару недель… А сегодня какое? Двадцать девятое июня. Значит, числа двенадцатого июля что-то должно случиться? Боже, до чего ж он был прав: истинная жизнь авантюрна, похожа на роман и, видимо, никогда не прекращается и не прекращалась под поверхностью внешней, обыденной, серьезной. А время от времени вырывается вот таким обжигающим выплеском… Муж… Ну вот и наступила полная свобода – свобода не мучиться совестью, не считать себя предающей. Если знал все время… И к тому же знал про Журавского – а видимо, знал, судя по некоторым фразам, как теперь становилось ясно… Все, свободна! Свободна играть по тем же правилам, на свой, отдельный выигрыш, лгать и ловчить, используя любой промах этого уже чужого человека в своих интересах… А ее интересы одни: увидеть его, быть с ним, когда и где только можно, быть с ним снова и всегда.

Пока же было ясно: в Париж она поедет, потому что они рассчитывают, что там он… как это говорилось в идиотских шпионских фильмах?.. «выйдет на нее». А если они на это рассчитывают, значит, такая возможность есть, она поверила в их осведомленность и могущество после разговора с Федей, они действительно все, почти все знают и могут. Он был прав, и никакие не галлюцинации его мучили, а, конечно же, они преследовали его, пытались сломать заранее, чувствуя, что он для них опасен. Жаль, что он не пристрелил тогда Сашку Кравцова, только ранил – до сих пор рукой почти не двигает… Она ужаснулась этой своей мысли, злорадному воспоминанию о том, как он сбросил из лоджии одного из их помощников, – но ужаснулась мельком и тут же отвлеклась. Выйдет на нее, на нее… на нее… Господи, если они не встретятся скоро, через несколько дней, она тоже сойдет с ума! И так уже каждую ночь ей мерещится он, его тяжесть, его тепло, его стон, и приходится тихо идти в ванную, выделывать над собой невесть что, пытаясь утихомирить боль, жжение, муку… Она сойдет с ума, и они встретятся, двое безумцев, обязательно встретятся, но именно не раньше, чем она сойдет с ума, сравняется с ним – в этот миг она поняла абсолютно ясно, что так и будет. Ну так пусть же скорее, хоть сейчас я лишусь рассудка, взмолилась она, вот хотя бы в эту минуту, под этот сумрачный дождь, льющий весь день, в этой постылой, заваленной никому не нужными бумагами комнате, пусть!

И зазвонил телефон – длинным, нескончаемым, международным звонком.

И телефон звонил, а она тянулась, тянулась к трубке и никак не могла дотянуться, снять.

И она сняла трубку.

– Наконец, – сказал он, – наконец я дозвонился до тебя. Здравствуй.

* * *

Комнату он нашел только часам к пяти – к счастью, в пансионе “Fontanella”, в двух шагах от ее Suizo, на той же via Laetana.

Он бросил сумку, умылся, сменил рубашку и повязал галстук, чтобы выглядеть нормально в окрестностях приличной гостиницы, в самом центре города, и отправился на дежурство. Заплатил он только за сутки – без всякой особой идеи, просто цена, как всегда в отелях, показалась поначалу несообразно высокой даже в этом, беззвездном – впрочем, вполне начищенном и исправном во всех частях, от лифта до бачка в уборной.

Он прошел по забитой машинами улице. Справа остался какой-то не то замок, не то дворец с высокой глухой стеной и узкими, между тонких колонн, окнами, выходящими на балюстраду где-то на уровне четвертого-пятого этажа, перед замком маленький памятник, позади замка собор – все, что полагается.

Ходу было ровно десять минут. Он занял наблюдательный пост через неширокую улицу – одну из отходивших от прелестной площади, на которой стоял ее отель с красивым и чем-то идущим ей названием «Суизо». Это могло бы быть ее именем, но, как нетрудно догадаться, по-испански это просто «Швейцария», что и явствует из флага над отелем.

Спустя час он понял, что отсюда он может ее не разглядеть, да и простоит еще максимум час – или заметит какой-нибудь полицейский, или ноги подкосятся. Тогда он вышел на площадь и оказался в баре, в самом удобном для наблюдения месте, со столиками, естественно, на воздухе. Взял «кафе соло», то есть без молока, «пекеньо» – маленький, закурил… Здесь он провел еще час.

В десятом часу народ начал толпами возвращаться в гостиницу. К этому времени он в своем баре уже хватанул дважды – махнув рукой на деньги, как-нибудь все устроится – пахнущего цветами дивного бурбона, полностью соответствующего своему названию Four roses, но все равно начинал замерзать, оставшись один среди пустых столиков на площади. В числе входящих он приметил мужчину с удивительно знакомым лицом, и после недолгой пытки память выдала: американец, кажется, Пит… или Билл… черт его знает, факт, что постоянно околачивается в Москве, до недавнего времени назывался советолог, теперь просто русист, хотя никакой он, понятно, не филолог, просто отлично говорящий по-русски и знающий страну политический разведчик, работавший, вероятно, и на тех, и на других… Но раз он прошел, значит, все правильно, коллоквиум размещен здесь, и компания, в которой мелькнул Пит или Билл, – это возвращавшиеся с коктейля или осмотра достопримечательностей участники.

Ее не было.

Мимо все время ходили отчаянно вооруженные – пистолеты, дубинки и даже короткие автоматы – полицейские из управления, которое он заметил поблизости. Он вспомнил, что живет с чужим паспортом…

Без пяти десять он вскочил из-за стола так, что чуть не перевернул его – показалось, что она. Но это была немка или шведка, на двадцать сантиметров выше, на сорок килограммов толще и уродина. Тогда он расплатился в баре – зашел, не дожидаясь официанта, направился к стойке, «уна кафе соло и дос борбонас, грасиас, буэнас тардес» – и вдруг сообразил, когда бармен подвинул ему вместе со сдачей талончик счета: счет… заказ… регистрация! Какую фантастическую тупость демонстрировал он весь сегодняшний день!

Он бросился в вестибюль гостиницы. Идиот, идиот, сколько времени потеряно! А все привычка последних недель чувствовать себя нелегалом, всего бояться, скрываться… Как будто здесь на каждом углу требуют документы… Хэлло, ду ю спик инглиш? О’кей, ай’м лукинг фо рашен лэйди, хе нэйм из… О, зэт’с импоссибл, ши маст би хиэ, плиз, трай эгэйн…

Она не останавливалась в этом отеле.

Сорри, кен ай аск ю? Из зэа эназе пипл, ху тэйк парт ин зэ колок, уот’с оргэнайзд бай зэ юнивесети? Йес? Сэнкс. Бай.

Она не приехала на коллоквиум. Теперь он соображал быстро – если бы давно так, а то сейчас в Москве уже… хотя… ничего страшного, только четверть первого, муж наверняка еще смотрит телевизор, она может взять трубку… Только услышать голос, узнать, что жива – и все. Идиот, идиот, самолюбивый идиот, обиделся – и чего ждал? Ей же позвонить некуда, что она, могла позвонить в студию Антонио? А если так уж обиделся, не простил ей историю с Журавским, чего городил огород, прискакал в этот неведомый город, бродишь здесь у подъезда, как подкарауливающий задевшую за живое девчонку семиклассник? Провинциальный русский подросток в Барселоне…

Деньги разменял на тяжеленькие стопесетовые желтые кружочки в том же баре – бармен невозмутимо улыбался, отсчитывая монеты сумасшедшему, то сидящему три часа неподвижно, уставившись на подъезд гостиницы, то вскакивающему, как укушенный, то намерившемуся звонить, судя по размененной сумме, на Луну и говорить час…

Он вперся в будку автомата, прочел здешний код международной, набрал… теперь Россию, отовсюду семерка… Так. Муж, конечно, следовало ожидать…

– Але? Але?! Вас не слышно! Не слышно!

И вдруг – в сторону, но совершенно отчетливо, в сторону – значит, ей, больше некому:

– …Наверное, меня. Может, Мадрид, звонок международный… странно, оттуда всегда хорошо проходит… или тебя? Але? Але! Не слышно вас.

И гудки.

Все. Боже… Она есть, существует, муж обращался к ней. Не приехала – ничего страшного, может, визу не успели сделать… Хотя… Собиралась давно. В чем же дело?

Облегчение, когда он услышал, как муж обращается к ней, прошло и сменилось совершенным отчаянием. Что он здесь делает? И что будет делать дальше?

В голове уже давно стоял дикий крик, он брел к своей гостинице, миновал ее, повернул налево, вышел на какую-то замкнутую со всех сторон домами прямоугольную площадь – все другие, которые он прошел, были круглыми, пошел дальше, попал на широчайший бульвар, вымощенный плиткой так, что создавался зрительный эффект волн, его уже и без того качало, он побрел по бульвару вниз, выбрался к набережной…

В небо, нижняя часть которого угадывалась как море, упиралась колонна с человеком на вершине.

Вдруг почему-то подумалось: давно ничего не происходило с ним страшного, только мотоциклист в Пальме, давненько никто в него не стрелял, да и он здесь, в мирной Европе, почти не воюет. Вот что значит хорошая полиция, ее и призраки боятся, усмехнулся он про себя.

– Колон, – сказал появившийся рядом старик с потухшей трубкой в зубах, в кепке, из-под которой выбивались седые кудри, в растянутой вязаной кофте.

Он не сразу понял, что это означает не «колонна», а «Колумб». Памятник человеку, совершившему самую удачную из возможных ошибок. Кажется, он поплыл отсюда, всем задолжавший Христофор. «Я тоже отсюда плыву… черт меня знает куда…» – пробормотал он.

– Алемано? – спросил старик. Он подумал, потом кивнул. – Ке таль, алемано? – Он знал, что это значит «как дела?», и знал, как ответить.

– Муй бьен, грасиас.

– Пепе, – сказал старик и ткнул большим пальцем себя в кофту.

Он подумал и похлопал себя по лацкану пиджака:

– Ян.

Старик посмотрел на него внимательно, потом взял за локоть, повернул, как паралитика, и подтолкнул.

Они пошли рядом, время от времени старик подталкивал его, и они поворачивали направо, налево, снова направо. Так они шли совсем недолго, но город изменился совершенно. Вместо широких и хорошо освещенных бульваров и проспектов здесь город состоял из теснейших и грязных улочек, причем не было ощущения древности – грязь была обычной грязью, сырость обычной сыростью, теснота обычнейшей теснотой, и только полуметровая ширина мостовой, да то, что мостовая эта все-таки была, да в черном небе палки поперек улицы, а к палкам привязаны веревки, а на веревках тени белья – только это и напоминало, что ты не в Челябинске, не на Автозаводской в Москве, не в Тюмени, а в иной, чуть все же более экзотической нищете. Темные человеческие фигуры выходили из полусломанных дверей, переходили в один шаг улицу, распахивали другие такие же двери – открывался взгляду бар, затхлый узкий коридорчик с тремя пластиковыми столами и полусгнившей стойкой. За стойкой поднимали стаканы люди в грязной одежде, и запах старого пота перешибал все. Вот еще отличие – даже таких баров в Челябинске не водится… Людей на улицах было полно, район и не думал спать, все окна светились – собственно, это и было здесь единственное уличное освещение.