Текст книги "Очень сильный пол (сборник)"

Он вяло переставлял ноги, вяло, привычно искал аналогии тому, что видел, в виденном раньше, без особой боли всплывали слова – «Москва», «дома», «у нас»… Он почти спал на ходу, хотя было не так уж и поздно. Старик шел молча. Ржавые, моделей семидесятых годов машины были каким-то образом тоже втиснуты в эти улицы, время от времени какая-нибудь из них перегораживала дорогу, тогда старик осторожно помогал ему обойти препятствие, как слепому. «Вот я и уплыл, – бормотал он, – вот моя Вест-Индия…» Старик молчал. На улице же непрерывно звучала тихая речь – иногда, среди испанской, арабская…

Вдруг он понял, что уже никогда не увидит ее, что все попытки бессмысленны, что невозможно встретиться двум русским в мире, населенном людьми, говорящими на непонятных языках. Утром придумаю, как послать отсюда все деньги в Москву, чтобы кормили Лельку, подумал он, наверняка здесь есть какая-нибудь организация, через которую это возможно сделать. И приду в этот квартал, здесь останусь. Это хорошее место для сошедшего с ума пацана с Преображенки…

Старик толкнул дверь, и вошли в помещение небольшого магазина – из тех, что торгуют тряпками для молодежи: джинсами, ковбойскими сапогами, кожаными куртками и бейсбольными каскетками с нейлоновой сеткой сзади.

На прилавке сидел парень, одетый во все продающееся в магазине барахло, и курил тоненькую самокрутку, светлый дым плыл к потолку, под которым горела одна смутно видимая лампочка.

– Алемано, – сказал старик парню и показал на него. Парень спрыгнул с прилавка и обошел вокруг, словно прикидывая, какой размер одежды ему нужен. Наверное, просто привык так осматривать людей, работая в магазине. Потом парень снова взлез на прилавок, вытащил из одного кармана черной рубахи тоненький пакетик, вроде тех, в которые кладут овощи в супермаркетах, из другого – бумагу для самокруток и протянул все это ему.

– Херба, – сказал парень, – грасс.

Тут он понял, что ему предлагают покурить травку, и сразу вспомнил, где пахло так же, как в этой лавочке, – в том баре, где встретил он Яна, это было уже почти месяц назад… Он кивнул.

Старик давно ушел. Он сидел на стуле, который парень принес и поставил посередине помещения, прямо под лампой, и докуривал самокрутку, за которую заплатил парню три тысячи. Это недорого, думал он, совсем недорого за то, что удалось совершенно остановить время, я выкурил всего одну тоненькую самокрутку, а прошел уже целый час… Или год?.. Но, значит, я не остановил, а ускорил время?.. Тем лучше, значит, еще одна самокрутка, и жизнь кончится, и мне не надо будет возвращаться в гостиницу, и все…

Потом время пошло обычно. Он огляделся. Парень дремал, лежа боком, поджав ноги, на прилавке, больше никого не было. Он взглянул на часы – три двадцать, ничего себе, погулял… Жутко хотелось пить. Он посидел, подумал… Встал, подошел к парню, подергал за плечо, парень не проснулся, спал здоровым, детским сном, дыхание было ровное, лицо незапоминающееся, чистое и спокойное. На прилавке лежала стопка карточек, он взял одну, там было название лавки – “California” – и адрес. Он сунул карточку в карман и вышел.

До гостиницы он добрался, проплутав, но ни на минуту не отчаиваясь, как раз вовремя, к шести. Уборщица, мывшая холл, посмотрела на него с полным безразличием, поправила свой белейший фартук и снова стала возить по цветному камню толстой розовой губкой на розовой же палке. Он взял свой ключ, назвав фамилию Яна, и поднялся в номер, разделся, пошел в ванную. Московская закалка и давно проверенная методика помогли: получасовой контрастный душ, беспощадное бритье, одеколон, старательнейшее причесывание… Натянул трусы, джинсы, толстые носки, надел кроссовки, черную майку… Бегом спустился с лестницы, обогнав по дороге медленно сползавшую в зарешеченный пролет полированную деревянную шкатулку лифта… Выскочил на улицу, прорезал поток идущих на работу служащих в просторных костюмах и секретарш в узких юбках, влетел в лавку на углу… Через пять минут был уже снова в номере, скрутил голову маленькой фляжке дешевейшего “Queen Anne”, сделал большой глоток, подышал, сделал маленький…

Все. Можно жить дальше, особенно если фляжка осела в заднем кармане. Еще раз ополоснул лицо холодной водой. Засунул всю одежду в сумку, пиджак надел прямо на майку.

И ушел, положив на стойку ключ, махнув на прощание уборщице – адиос, адиос!

Было еще слишком рано, он решил пройтись…

Вдруг остановился: один из углов очередного перекрестка был волнистым, как вчерашний бульвар, но это был дом, а не мостовая, и волнистым в этом доме было все – линии балконов, окна, крыша… Угол, на котором стоял дом, был живым, камень дома будто двигался, это было похоже на плывущую медузу… Он вспомнил имя Gaudi и фильм, в котором видел этот дом впервые.

То, что происходит со мной в последнее время, подумал он, должно бы происходить именно здесь, в этом городе, в этом доме, они достаточно безумны.

Он повернул назад и вскоре уже шел по вчерашнему бульвару, при свете утра не менее волнистому, но еще обнаружившему и свое название – Rambla, и свое основное назначение – здесь был цветочный и птичий рынок. Продавали также сиамских кремовых котят с бессмысленными голубыми глазами… Он опять дошел до набережной, повернул, сверившись с вынутой из кармана карточкой, спросил дорогу у старухи, тащившей из чистки мужской костюм на плечиках, в прозрачном чехле…

Наконец он увидал вывеску “California” и вошел.

Парень посмотрел на него со спокойной профессиональной улыбкой продавца, как на абсолютно незнакомого. И понадобилось не меньше получаса, чтобы по-английски – говорил молодой хозяин «Калифорнии» на соответствующем языке вполне свободно – уломать его взять сумку со всем содержимым.

– Три таузэндс, – сказал парень. Он пожал плечами, это было ничтожно мало за свитера, и шорты, и рубашки, и английские ботинки, все почти новое, но что сделаешь… Парень протянул ему три ярко-зеленые бумажки, и он мог бы поручиться, что именно эти самые он вчера здесь оставил за тощую закрутку не очень хорошей травки. Тогда он снял с себя и протянул парню пиджак. Помяв в руках купленный на Oxford street настоящий Harris tweed, парень бросил пиджак на прилавок и протянул ему, вытащив откуда-то из-за себя, кожаную куртку, черную блестящую куртку, униформу российских гангстеров и всемирных бродяг. Теперь все было в порядке. Он сунул бумажник поглубже в карман, застегнул молнию. Теперь, налегке, он был готов ко всему предстоящему…

В три он решил позвонить ей на работу. В конце концов, он или не застанет ее, или услышит ее голос, услышит – и все, положит трубку. В конце концов, он может позволить себе такое прощание – молча. В конце концов, если они уже никогда не увидятся, это еще не значит, что нельзя будет иногда позвонить и услышать ее голос. Можно всю жизнь звонить и класть трубку. В конце концов, даже если от этого будет только тяжелее, все равно стоит позвонить, разве до этого он делал только то, от чего становилось легче?

Он уже бежал, высматривая автомат. Сейчас там пять, сообразил он, пять… Еще, может, не ушла.

Он дозвонился сразу.

И в сплошном, захлебывающемся, с причитаниями плаче – впервые он слышал, чтоб так плакала эта женщина, и успел подумать, что, видимо, не так уж хорошо знал ее раньше, если впервые слышит ее горький плач – он вдруг разобрал: «Париж…»

– Что?! – закричал он. – Какой еще Париж? Когда? Что же ты молчишь?

– Я говорю, – она еще всхлипывала. – Ассоциация Гуманитарных Исследователей, через четыре дня…

– Отель? В каком отеле ты будешь?

– Не знаю. Заседания будут во Дворце… Ой, я не помню названия, подожди… подожди… где же эта бумажка…

И у него уже кончались монеты и время, на экранчике вместо трехзначных запрыгали двузначные цифры кредита, значит, осталось меньше минуты.

– Я найду тебя! – заорал он, стараясь перекричать короткие гудки, предупреждающие о прерывании разговора. – Найду обяза…

Прервалось.

И он сразу же вспомнил, что паспорт Яна – в пиджаке…

Остаток дня он искал лавку California.

Ужас заключался в том, что карточку он уже выбросил, а адрес не запомнил.

По некоторым переулкам он прошел трижды, и толстые тетки, стоявшие в дверях своих домов с пригоршнями обычных, серых с белыми гранями, жареных подсолнечных семечек, совершенно как в Орле, при его появлении кричали что-то, оборачиваясь в темные глубокие коридоры, и оттуда выходили сумрачные мужики в майках, в тапках на босу огромную ногу, смотрели без выражения ему прямо в лицо… Он наткнулся на магазин, торгующий подержанной кухонной мебелью, двое одинаковых – коротких, толстых, без шей, широкоплечих, на мощных низких ногах – выносили оттуда тяжелую стальную мойку. При этом они были, скорей всего, муж и жена, во всяком случае, один из них был лыс, а другая неаккуратно крашена хной. Он попытался разминуться с ними, шагнул влево, вправо, опять влево – и все же оказался у них на пути, как раз когда они собирались запихнуть груз в высокий фургончик «рено». Тогда муж поставил свой угол на землю, взял его за ворот кожаной куртки одной рукой, а другую, сжатую в кулак, сильно прижал к его щеке, сворачивая голову на сторону, придавливая нос, как бы демонстрируя в статике, что его ждет, если будет путаться под ногами у бедных, но работающих людей – старый псих в куртке, как у молодых бездельников. Он разобрал в крике толстого два слова: «идиото» и «ходер». Что значило второе, он уже тоже знал, по-русски в таком случае обычно добавляют какое-нибудь прилагательное. Час спустя за ним увязался мальчишка, методично швырявший ему в спину пустую пластиковую бутылку. Бутылка с гулким стуком отскакивала, он оглядывался, но пацан уже успевал поймать свой снаряд и, под хохот друзей-болельщиков, кривлялся метрах в пяти: хлопал себя рукой по ширинке, тут же поворачивался, наклонялся и так же хлопал по темной латке на заднице ветхих штанов…

Лавки нигде не было.

Он пошел наугад к границе этого странного квартала и вдруг опять вышел, через пять-семь минут, к памятнику Колумбу.

Старик стоял на том же месте, что вчера, в той же кепке, только вместо вязаной кофты на старике был его пиджак, английский пиджак, оставленный утром в проклятой лавке. Трубка сеяла искры в ярко-синий вечерний воздух, седые кудри, торчавшие из-под кепки, сверкали под светом фонарей на бульваре.

Где-то я видел этого старика раньше, подумал он, не вчера, а гораздо раньше, не здесь… Вспоминать было некогда.

Уже почти понимая, что все бесполезно, он подошел, заглянул в лицо старика, похлопал себя по лацкану куртки:

– Алемано. – И добавил: – Ола, чико.

Старик смотрел на памятник.

– Колон, – сказал старик. Потом перевел взгляд на него и отрицательно покачал головой:

– Но. Ту Пепе. Йо алемано. – И ткнул себя большим пальцем в твид пиджака.

* * *

Из невероятно, невыносимо грязного вагона, примерно равного по этому качеству межобластному Казань – Йошкар-Ола, он вышел в сумерках. Городишко, по его расчетам, сделанным с помощью туристской карты, был уже у самой границы.

Все те же двух-трехэтажные дома, гаражи, лакированные двери к улице, машины сплошным рядом у тротуаров… Он побрел без особой цели от станции, рассчитывая выйти к здешнему центру. Зайти в какой-нибудь бар, попробовать разговориться, предложить все оставшиеся деньги, часы – настоящие, хорошие “Seiko”, купленные из первых гонораров, золотую цепочку, перевесив крестик на шнурок… Оставить только на дешевейший билет до Парижа, проклятого, недосягаемого города. О контрабандистах на этой границе у него были сведения только из древней комедии с Фернанделем. Вероятней всего, что теперь, в их единой Европе, контрабандистов вообще нет, но другой возможности придумать не мог…

Никакого центра не оказалось. Вместо этого через десять минут ходу все по той же широкой, прямой и абсолютно безлюдной улице, ровно текущей черным асфальтом среди темных машин и домов с закрытыми ставнями, между планок которых пробивался слабый свет, он вышел к грязному пустырю. За пустырем стоял непроглядно темный лес, круто забиравший в гору. На вершине горы из лесу торчала, черным силуэтом туры на почти черном небе, башня.

Он оглянулся. Редкая цепочка фонарей спускалась по пройденной им улице до самого вокзала. Далеко слева – там, видно, и остался центр – мигали несколько разноцветных вывесок, среди которых выделялась огромная зеленая «7 Up». Ничего гаже этого напитка он в своей жизни не пробовал… Справа улица завершалась высокой каменной стеной с мощными, но ажурно кованными воротами, в стиле ар-деко. Он двинулся обратно по правому тротуару, у ворот остановился, заглянул…

За воротами был запущенный, колючий, мало отличающийся от недалекого пустыря сад, двор с кустами и толстыми, кривыми деревьями. Среди кустов поднималась к стоящему в глубине дому широкая каменная лестница с обрушенными ступенями, рядом, неярко освещенный фонарем, стоявшим на противоположном тротуаре, был не совсем дом, а скорее маленький дворец. Облупленные тонкие колонны поддерживали широкий навес над крыльцом-террасой, колонны стояли на спинах каменных львов с орлиными головами, а по всему краю крыши третьего этажа шла низкая балюстрада, столбики которой были так пузаты, что почти смыкались друг с другом. Ставен на окнах дома не было, но никакого света не падало из них, только желтое отражение повторялось в пяти высоких и узких черных стеклах.

Дворец был прекрасен, но выглядел настоящей руиной.

Как же я живу теперь, подумал он, если даже эта декорация к хоррору не может меня особенно удивить.

– Интересно мне, чего этот пидор здесь трется, – сказали позади него, не повышая голоса, но внятно.

В ту же секунду над краем каменной стены появилась широкогрудая, лобастая черная собака, вернее, хорошо очерченная тень собаки, и захрипела, нависая над ним. Ротвейлер, узнал он, если прыгнет – конец, это убийца…

А позади другой голос спокойно поддержал диалог:

– Ты что, Саша, не видишь, кто это? Куда ж ему деваться, как не сюда… Все по плану, Саша, все по плану…

Он оглянулся, сделал шаг к кабине огромного трейлера «вольво», стоявшего напротив ворот. Тут же дверца кабины распахнулась, и один за другим на землю спрыгнули старший научный сотрудник Кравцов, академики Плотников и Журавский. Все трое были, по обыкновению водителей колесящих по всему миру трейлеров, голы до пояса, и зрелище это внушало уважение: страшный рваный шрам на груди Кравцова, под правой ключицей, хорошо прочерченные, густо заросшие седым волосом мышцы Плотникова, баварский живот, отдавливающий вниз парусиновые штаны, и жирные бицепсы Журавского… Пес за спиной перестал хрипеть, он услышал тяжелый прыжок, треск раздвигающихся кустов – зверь передал его дежурной группе и ушел в глубь двора.

– Ну, что ж так у ворот топтаться? – спросил Плотников голосом хорошо воспитанного хозяина. – Входите, входите, очень вовремя вы поспели…

– Давай, – Кравцов хлопнул его по плечу, сунул руку дощечкой, даже почти обнял, – давай, старичок, посидим, примем понемножку… У нас там еще есть, Петрович?

Журавский досадливо пожал круглыми плечами:

– Вы, Саша, честное слово, меня прямо барменом назначили. Ну, думаю, найдем что-нибудь, а то вон на человеке с дороги лица нет.

Ворота открылись легко и беззвучно, они начали подниматься по лестнице, он впереди, остальные следом. Ротвейлер остался на нижней ступеньке, радостно дергая обрубком хвоста, изображая им виляние.

Наверху, на террасе, почти точно посередине между львами, их ждал высокий человек в светлом костюме. В полутьме он разобрал только, что человек был очень стар, руки и лицо его были темными не то от возраста, не то от загара, на голове была светлая, под костюм, шляпа с широкими опущенными полями.

– Прошу в дом, – сказал человек в белом, делая шаг в сторону, снимая шляпу и жестом приглашая его в темный проем настежь открытой двери. – А вас, господа, благодарю, можете пока спокойно отдыхать…

Он оглянулся на коллег. Секунду помешкав на ступеньках, они развернулись и потопали вниз. Первым шел Журавский… Вот они вышли за ворота, осторожно прикрыв их за собой, и, один за другим, полезли в просторную кабину…

– Прошу, прошу, – повторил белый господин и пошел впереди. Вдвоем они миновали абсолютно темное помещение, видимо холл, и двинулись в глубину дома. Он шел за колеблющимся впереди белым пятном.

– Осторожно, сударь, здесь порожек, а после три ступеньки вверх, – сказал хозяин, одновременно, судя по звуку, поворачивая где-то впереди ключ в замке.

Дверь распахнулась, они вошли в гостиную, и впервые за этот вечер он подумал: «Все же… странно. Может, правда, повредился я? Или так бывает? Что ж, к Князю тьмы меня Сашка Кравцов привел, что ли?»

Меньше всего удивляло его появление Сашки и остальных, он уж привык к их возникновению в самых разных местах, к меняющемуся, но всегда непотребному виду. А к крикам в голове своей давно не прислушивался. Но гостиная его поразила.

Была она не слишком велика и довольно тесно заставлена красного дерева мебелью, настоящей павловской. Во всех углах стояли застекленные горки, в ближней он усмотрел эмалевое яйцо Фаберже, прочие мелочи были примерно того же свойства. Вдоль стены, противоположной двери, стоял, как положено, длинный диван, с жесткой гнутой спинкой, с сиденьем, обтянутым синим полосатым шелком. Перед диваном был круглый стол на львиной мощной ноге, на столе стояла фарфоровая лампа под темно-оранжевым абажуром с золотистой бахромой, лежал альбом для фотокарточек в отделанном металлом, с ирисами и длиннобедрыми дамами, переплете, стояли две гарднеровские чашки, чайник, серебряная сахарница с торчащими из нее щипцами. Слева от дивана – фортепиано с заваленной нотами крышкой, клавиатура была открыта, а свечи в поворотных шандалах сближены к пюпитру и горели. Справа стояли два кресла такого же, что и диван, синего шелка, а между ними второй столик, поменьше, с бутылками, синими и лиловыми стопками и лафитниками, с плетенной из белой соломки тарелкой, на которой лежали бутерброды – пара с паюсной икрой, пара с окороком, несколько с розовыми ломтями лососины…

На диване сидела дама. Лицо ее было в тени, видны были только светлые, слегка распушенные на висках, забранные назад волосы. Лампа освещала белое широкое платье, загорелые руки, сизо вспыхивали камни в ромбе единственного перстня. Ноги дама подобрала, белые ее муаровые туфли чуть косо стояли на полу.

– Позволь, милая, тебе представить, – сказал хозяин и назвал его фамилию, имя и отчество.

– Очень рада… – Дама протянула руку. – Много слышала о вас, и так… вообще, и вот он, – она дотронулась другой рукою до белого пиджачного рукава, – дружочек мой, мне все подробно всегда рассказывает… Очень, искренне рада видеть у нас. Чаю хотите?

– Ты, милая, ей-богу, предлагаешь усталому мужчине чаю, словно в насмешку. – Хозяин сел в кресло, потянулся к бутылкам на маленьком столике. – Водочки? Вот «смирнофф» есть двадцать первый номер, найдется и наша, «Столичная»… Впрочем, что это я? Знаю ведь, что вы шотландское предпочитаете. Простите великодушно, для русского человека, по-моему, странный вкус. Но… мы с вами и поколения разного, и закалки. Прошу, вот есть, кажется, неплохой сорт, как его… а, вот, пожалуйста: Dimple. Любите? Ну так и наливайте себе сами, хелп, как ваши друзья-то говорят, ёселф, а я за льдом… И бутербродцы вот, берите, берите…

Он глотнул, задержал воздух.

– Виски превосходный, – сказал он в тень от лампы, – я и не слыхал прежде о таком. Благодарю… Простите… вы и ваш…

Дама подсказала:

– Друг. Ежели уж тридцать лет вместе, так иначе, чем друг, не назовешь. Прежде сказали бы – любовники, да на такой долгий век одной любви не хватило бы, выходит – друзья…

– Вы и ваш друг… Вы из первой волны, видимо? – Он почувствовал, что и сам начинает говорить в их старомодном, таком прекрасном стиле. Ответил ему уже господин, как раз вернувшийся с хрустальной селедочницей, в которой скользили полые ледышки:

– Другой-то и посудины не нашел, мы лед в напитках не жалуем… из какой, из какой, вы говорите, волны? То есть… о нет, что вы, молодой человек, ни из какой мы не из волны! Правильно, милая? Мы сами, сами по себе… Да не о нас сейчас речь, это все позже, позже. Вы выпили? Ну и прекрасно, и еще налейте, и закусите. Хоть нерусское питье, а заесть-то по-нашему очень рекомендую. И я с вами… чистенькой и бутерброд… А тебе вина?

Он налил и передал даме высокий бокал, красное вино вспыхнуло под светом лампы. Некоторое время все трое молчали, подносили ко рту выпивку и еду, глотали… Наконец хозяин поставил свою рюмку.

– Ну, червячка заморили, и ладно. Сигару?

– Я, если можно, сигарету. – Он похлопал себя по карманам куртки, вытащил мятую голубую пачку Ducados. Хозяин замахал руками:

– Что вы, дорогой мой, с ума сошли, простите, здесь эту вонь испанскую разводить? Здесь дама. Вот, если уж вам угодно, как обычно, крепких, пожалуйста, любимые ваши…

И протянул, взяв со столика, пачку «Принца», сам закурил длинную и тонкую сероватую сигару. Затянулись… Дама чуть отодвинулась от курильщиков, устроилась в уголке дивана, но лицо ее так и осталось в тени.

Все это было похоже на вечер где-нибудь в квартире старых мхатовских актеров – и мебель, и хозяева… Только по стенам не фотографии в ролях, а сплошь темные портреты, мундиры, декольте… Да пол не паркетный, а мраморный под ковром.

– Теперь можно и о делах, – сказал хозяин. С этими словами вместе с креслом передвинулся ближе к лампе, и он наконец смог рассмотреть это лицо как следует.

Хозяин был очень стар и худ, коричневые его щеки были впалы и покрыты частыми и глубокими морщинами, обтянутые темной кожей скулы сильно выдавались. Лысая, коричневая, словно полированная голова была обрамлена совершенно седыми, до короткой щетины постриженными волосами, седые усы почти закрывали рот, свешиваясь над верхней губой, – старый морж… Полотняный белый костюм сиял чистотой, но был сильно помят, зато белая рубашка выглажена идеально, кремовый в мелкий голубой квадратик шелковый галстук повязан туго, в нагрудном кармане пиджака – шелковый голубой платок. Ногу он положил на ногу, замшевая белая туфля едва заметно покачивалась.

– И поскольку времени у нас немного, утром вам надобно ехать, предисловия все и пояснения убедительнейшим образом прошу опустить, – продолжал хозяин. Заметив же выражение его лица, поспешил добавить: – И вопросы, не относящиеся до самого главного, тоже потом, потом! Давайте лучше сразу: что вас наиболее мучает в сей именно момент?

– Я хочу ее видеть, – сказал он.

При этих словах дама пошевелилась, сделав движение встать. Ее лицо впервые оказалось освещено, и он увидел никак не старуху, а именно немолодую даму, блондинку – седина в таких волосах не видна, голубоглазую, нос чуть уточкой, лицо чуть широковато… В общем, обычный славянский тип… И при этом безусловная, очевидная красавица! Лет ей может быть и семьдесят… Что изумительно – ровный загар правильного золотого цвета.

– Я, пожалуй, пойду? – с некоторым сомнением спросила она как бы одновременно у обоих мужчин. – У вас, господа, разговор мужской…

– Ну что вы… – сказал он и был тут же поддержан хозяином:

– Ни в коем случае, милая! Если ты, понятное дело, не устала… Нам как раз женский ум и суждения могут очень даже понадобиться, чтобы все разрешить. Останься, уж я тебя прошу! Итак…

– Я хочу ее видеть, – повторил он. – Я… я ее люблю. Я жить без нее не могу. Я обожаю ее. Я…

– Слова правильные, – негромко сказала дама, – все сходится.

– Ты думаешь? – так же негромко ответил ей хозяин. – Ну, слава богу. Я был уверен, но все же без тебя не решался… Простите, простите стариков, никак за жизнь между собой не наговоримся! Продолжайте, прошу вас.

– А мне, собственно, больше нечего сказать. – Он почувствовал, что сейчас заплачет, и заплакал уже. Повернулся к столику, потянулся, налил светло-соломенного спасения в стакан с толстым дном почти до половины. Хозяин засуетился:

– И я, и я с вами… Своей, родной… С икоркой-то не осталось? Ладно, можно и свининой зажевать. Будьте здоровы, дорогой мой!

– Будьте здоровы! – Дама потянулась своим бокалом, тоже чокнуться. Оба делали вид, что слез его не видят, просто всем захотелось выпить.

– Мне нечего больше сказать. – Упрямо, уже не вытирая слез, он смотрел на них. – И желать больше нечего. Я хочу ее видеть, быть с нею, вот и все. И у меня есть только два условия, через которые я не могу переступить даже… в общем, даже ради любви.

– Опять все правильно, – почти прошептала дама, но мужчины ее расслышали, – надеюсь, что и условия тоже…

– Уверен, – громко ответил ей хозяин. – Ну, молодой человек, не томите: какие же ваши два условия? Вдруг окажутся для меня непомерны – это будет огорчительно, весьма…

– Я не хочу причинять большого зла никому, кто не сделал зла мне, – сказал он. Подумал, добавил: – И вообще… никому, если возможно. Если возможно… Я не святой, но не хочу…

– Второе? – коротко, без дополнительных вежливостей спросил хозяин.

– Я хочу остаться способным зарабатывать на жизнь, себе и ей. Если я стану… калекой или совсем потеряю рассудок… тогда…

– Так, – крякнул хозяин. – Договорились-таки… Что это значит: потеряю рассудок? С какой стати?

– Ну что ты кричишь? – Дама встала, подошла к гостю, как ребенка, погладила его по голове. – Вы простите, что я с вами так, старухе можно… Что ты кричишь? Разве ты не понимаешь, почему у нашего гостя такие мысли? Зачем ты делаешь вид, будто не понимаешь, что именно может навести человека в его обстоятельствах на такие страхи?

– Ты права, – хозяин грустно, «домиком», поднял брови, – ты права… Значит, вы предполагаете, что сходите с ума?

– Уже сошел. – Он усмехнулся. – С призраками воюю, преследования мерещатся… Сбежал от них, а они всюду… И потом… вы… как бы это сказать…

Тут оба, и хозяин, и его дама, рассмеялись. Хозяин смеялся неожиданно тонко, даже со взвизгиванием, дама же совершенно детским, звенящим смехом.

– Ох… – Хозяин отдышался, вытащил из внутреннего кармана пиджака круглые очки в золотой оправе, надел, посмотрел на него пристально. – Ну, будем говорить в предложенном вами порядке. Призраки, преследования – это все в Москве, за это я отвечать не могу. Город такой… Может, и вправду было. Слышите? Не вы умом тронулись, господин ученый, а город ваш! Понятно? И шум в голове ни при чем, это давление… Теперь относительно того, что они всюду… Где именно? Где вы их в последний раз видали?

– Да здесь же… – Он от этого вопроса даже опешил. – В грузовике же… И Сашка Кравцов, и академики эти…

– Это служащие мои, – холодно и спокойно ответил хозяин. – У меня, видите ли, есть бизнес, дело по-нашему: грузовиками продовольствие по всей Европе вожу. Сегодня утром один как раз из рейса вернулся, ребята заехали ко мне по делам. Есть среди моих водителей люди и из бывших… ну, как бы выразиться?.. несчастных стран – поляки, чехи… Но именно русских, которых, увы, теперь немало бродяжничает в Европе, я не беру, у меня есть принцип. Не та Россия страна, чтобы граждане ее по миру слонялись да чем попало подрабатывали, не та! Так что насчет этих троих, которых вы встретили, – ошибаетесь, уверяю вас. Да сейчас сами убедитесь… Паспорт при вас?

– У меня нет паспорта, – сказал он, – в этом и проблема.

– Что?! – удивился хозяин. – Да как же вам не стыдно? Вы что же, русский паспорт и за бумагу не считаете? Вы ж его не пропили, он небось в кармане этих порток негодных лежит?

Он сунул руку – и с восторгом и счастьем вытащил из заднего кармана собственный, темно-розовый, с давно закончившейся датской визой, забытый начисто…

– Дайте-ка, – хозяин протянул руку, а другой одновременно взял и потряс довольно большой медный колокольчик. Дверь отворилась, и появился Сашка Кравцов – хоть теперь это уже очевидно был не Сашка Кравцов, а просто несколько похожий на него парень, но явно местный, с маленькой серьгой в левом ухе и аккуратно постриженными темными волосами. Одет он был в приличную лакею куртку. Хозяин сказал ему короткую фразу по-испански, Сашка поклонился и вышел. Через минуту дверь снова открылась и вошли Журавский с Плотниковым, оба в чистых теннисках, стали у порога.

– Вот, знакомьтесь, – обратился к ним хозяин по-русски, – этот господин должен завтра быть в Париже. Значит, вы, Мирек, – он протянул его паспорт Журавскому, и тут же обнаружилось, что никакой это не Журавский, а типичный чех, ну, может, немного на Журавского похожий, – вы займитесь в этой бумажке визами. Чтобы была французская, «до сорти» на всякий случай, и чтобы с русскими датами было все в порядке… Инструменты у вас с собой?

– То праца, – буркнул Журавский, взял паспорт и вышел.

– А вы, Анджей, – продолжал хозяин, – сделайте вот что…

– Слухам пана, – сказал как бы Плотников и подошел на шаг.

– Вот что… Вы купите билет в Париж на завтра. Ну конечно, первый класс, сами там разберетесь… На не самый ранний рейс. А прямо с утра любым способом узнайте вот что: в каком отеле будут жить участники открывающейся завтра в Париже встречи Ассоциации Гуманитарных Исследователей… Правильно? Да, Ассоциации. И в этом же отеле или, в крайнем случае, поблизости закажите нашему гостю номер. Да! Билет, конечно, тоже на его имя, паспорт возьмете у Мирека. Все.

– Моге запытаць пана? – спросил польский Плотников. Хозяин кивнул. Поляк-Плотников улыбнулся, достал трубку, не раскуривая, сунул ее в зубы, почмокал…

И вдруг глянул на гостя резко:

– Чи ест пан задоволенный вшистким тераз? Мы в гувне, пан не в бялом, так з бялым седзи…

Хозяин молчал, смотрел с интересом, Плотников ждал, дама привстала и сама налила себе вина, глотнула…

– Как вам сказать, Федор Владимирович… – Он закурил, встал, оказался со старым негодяем лицом к лицу. – Если честно… В свое время вы были отличным мужиком, я и сам вас любил. А теперь… Вы мне безразличны, вы все. У меня своя жизнь, и завтра я к ней вернусь. А вы свою напоследок изгадили. Это грустно, и совсем я не радуюсь, радоваться тут нечему. Надеюсь только, что вам не удастся изгадить и общую нашу жизнь, может, люди спохватятся… И зачем вы в поляки подались? Это народ твердый, их вам не обдурить. Да, надеюсь, и нас тоже.

– Все, совершенно все сходится, – сказала дама и, встав, поцеловала его…

Утром хозяин открыл гараж и сам вывел оттуда синий Jaguar-sovereign. В десять они уже медленно плыли по дороге к аэропорту… В зале было абсолютно пусто, они присели к стойке выпить кофе. Дама попросила чаю – это наделало переполох…

– Паспорт у вас в кармане, билет тоже, – сказал хозяин. – Номер в отеле «Меридиан» заказан, и, если все так, как сказал этот мошенник Анджей, вы будете с нею на одном этаже… О собаке не волнуйтесь: она, – усмехнулся в сторону дамы, – сама следит, такса ваша в порядке, даст бог – свидитесь… Теперь вот еще что: деньги…