Текст книги "Очень сильный пол (сборник)"

– Ну что, о чем задумались? Небось о судьбе нашей бедной страны, о том, будут ли у нас хоть через пять поколений такие витрины, чистые тротуары и гладкие мостовые? Размышления в загранице знакомые… Вот и мы с Федей о том же говорили, пока в эту забегаловку с приема брели. И пришли к двум выводам. Во-первых: ну прогнали ум, честь и совесть, а все никак не успокоимся, все власть гонять хочется, а власть, между прочим, не для того создана, чтобы ее гоняли, а чтобы была власть! А у нас, друг мой, после партии все еще никакой власти нету… И во-вторых: чтобы какая-нибудь власть в России – как и в любой стране – установилась, нужны этой власти деньги. Возвращаемся мы, таким образом, к тому же, о чем мы с вами уже однажды, дорогой мой друг, говорили… Дело нам здесь предстоит серьезное, мимо вас оно пройти никак не может, и нужен нам – и поэтому, и потому, что умные люди любому делу требуются, – в вашем лице надежный союзник…

– Сообщник… – тихо перебил он и, чуть напрягши локоть, высвободил руку. Журавский усмехнулся:

– Ну-ну… Вы человек остроумный. Кроме того, я заметил, материально в какой-то степени независимый? Так что наши предложения, как можно понять, категорически и даже с брезгливостью некоторой отвергаете. Что ж, дело ваше… Забудем. А то уж совсем рехнулись: Копенгаген, ночь чудесная, выпили, а все о проблемах наших несчастных… Лучше о других материях, более приятных, поговорим. Я вот на канал здесь смотрел и вспоминал одну такую поездочку, пару лет назад… Ездили мы хорошей такой компанией в Венецию, на конгресс…

Он задержал дыхание. Что это?! Этот конгресс, эту поездку, эту компанию он отлично помнил. Словно площадь взорвалась криками – зашумело в голове. Странно, раньше ведь такое бывало только в тишине и уединении… Но Венеция, что же это?..

– …Она у вас же в Институте и работает, между прочим. Ну, по-джентльменски, не буду фамилию называть… И вот в такую же, только много теплее, ночь стоим мы, представляете, на палубе огромной такой гондолы, они там бывают и маленькие, такси как бы, и здоровенные, вроде автобусов… Не бывали в Венеции? Ну, надо найти какую-нибудь поездку, посмотреть это чудо… Да. Значит, стоим мы с нею на палубе, музыка играет… Помните, в тот год всюду это крутили, в ушах навязло? Как ее… Ну в общем, романтическая была ночь, да…

Утром он в семь вылетел из гостиницы – в номере никак не мог справиться с телефоном, добежал до ближайшей кабины автомата, нашел на стенке номер международной, набрал код… Там уже девять, она как раз должна прийти на работу. Ответила сразу. Слышно, как и отовсюду, было лучше, чем в Москве.

– Это я, – сказал он, как говорят все и всегда, звоня самым близким, – здравствуй.

Она задохнулась, потом счастливо засмеялась:

– Ты… Ну что, что? Рассказывай скорей! Ты из гостиницы звонишь?

– Нет, из автомата. Ты одна, можешь говорить? – он зажал в горсти монеты, целую кучу которых наменял у портье, но автомат жрал их с невероятной скоростью.

– Пока одна, одна, девочки сегодня будут попозже, отпросились… Скучаю, уже скучаю…

– Скажи, а в Венеции, когда ты ездила с Журавским, ты тоже сильно скучала обо мне?

Он чувствовал себя почему-то последним подлецом, задавая вопрос, который повторял всю ночь, наливаясь в номере с неразобранной постелью ненавистью и дешевым виски, какой-то местной подделкой, купленной в грязнейшей забегаловке ночью же, когда от подъезда гостиницы повернул в переулок, бросив: «Пройтись!» – на встревоженный вопрос Плотникова вслед. Пустела грязноватая пластиковая бутылка, ныла печень, да и сердце постукивало недовольно… На рассвете принял плохо регулирующийся кранами душ – гостиница была не из самых дорогих. Долго брился, допил желтую дрянь, утром показавшуюся не такой уж дрянью. Заел тремя облатками аллохола, без которого уже давно не жил, подумал – и проглотил еще одну, после таких издевательств и более здоровые внутренности могут взбунтоваться. Закурил… Прав был Кравцов, хорошие сигареты Prince. Ну, дай ему за это бог, пусть легкое простреленное – или что там у него, ключица сломанная? – заживет быстрее… Не в того стрелял… Оделся тщательно, больше, чем нужно, выпрыснул одеколона на горящие после бритья щеки. И, уже поняв, что с кнопками на гостиничном телефоне не разберешься – какую ни нажимал, отвечали «ресепшен», – пошел звонить.

Она молчала.

– Ты же расслышала? – спросил он безжалостно. Уже хотелось закричать: «Не слушай меня! Забудь все, ничто не имеет значения, все простительно и исправимо, я тебя люблю! Люблю, все остальное не имеет значения, слышишь, никакого!..» – но он ждал ее ответа.

– Так я и знала… – сказала она. – Так я и знала, что эта ваша поездка добром не кончится. Ну хорошо. Что ты хочешь? У меня ничего не было с ним, он приставал всю ночь, мы все поехали кататься на гондоле, я стояла на палубе, он лез, лез, но я отворачивалась и смеялась – не лупить же его было по морде… Потом мы вернулись в гостиницу. Там всюду крутили эту музыку, я сходила от этой музыки с ума – помнишь, у нас еще только начиналось, и мы бродили по всем ресторанам в Москве, тогда все это еще было по-другому, и всюду была эта музыка, забыла название… Он пытался войти ко мне в номер, я его не пустила и промучилась всю ночь, вспоминая тебя, – вот и все. Ну подумай сам, как я могла бы с ним? Он жирный и старый…

– Не такой уж жирный, – ответил он и повесил трубку.

В десять утра он сказал знакомому парню с Би-би-си, что хочет собрать пресс-конференцию. Зачем, удивился парень… А вот слушай, сказал он. Дамы и господа! Я не хочу участвовать в международных финансовых аферах подобно некоторым присутствующим на этой конференции. Не имея доказательств, воздержусь от имен, но…

* * *

– Только не рассказывай мне эти клепаные подробности о денежных махинациях твоего начальника и его дружков, – сказал Ян. С каждой минутой, проведенной ими вместе, он говорил по-русски все точнее. – Меня все это говно совершенно не интересует, вся эта политика и прочая грязь. Конечно, по убеждениям я социал-демократ…

– Ну и мудак, – перебил он. – Вы еще нахлебаетесь с вашими левыми закидонами. Видал, где мы с тобой были? Вот это и есть торжество левой идеи, ваша Христиания, причем еще в лучшем варианте. Грязь, безделье и безобразие. Но пока есть пиво, потому что его привозят из других районов города, из нормальных. И пока не нашлось фюрера, хитрого мужика, который бы научился веревки вить из этих ленивых придурков. А теперь представь такую же, даже хуже, грязь в масштабе всей огромной страны; такое же, только не веселое, а унылое безделье; вместо травки паскудную водку, отдающую керосином; отсутствие пива навсегда, потому что его некому делать; кое-как сварганенные ракеты и танки, которым предназначено насаждать великую идею, – и ты получишь окончательное торжество социализма, которое мы имели семьдесят лет, и до сих пор никак не опомнимся. Видал жулье, с которым я приехал? Вот люди победившего социализма, он их создал, а теперь они жаждут его восстановить, воспроизводят свою среду обитания… Хочешь такого? Только не морочь мне голову, не объясняй, что наш социализм был не настоящий – как раз он-то самый настоящий и был, это ваш не настоящий! Как только на социализм напяливают человеческое лицо, либо социализм скукоживается, тихонько втискиваясь в самый настоящий капитализм, только современный, как у вас, либо маска лопается и вылезает мерзкое людоедское рыло «реального социализма», которое, впрочем, тоже существует недолго – гниет изнутри…

– Вероятно, ты прав, – грустно вздохнул Ян. – Вы все это прожили… Но знаешь, очень не хочется расставаться с красивой идеей. Без нее здесь так скучно…

– Это другое дело, тут я тебя понимаю, – он примирительно снизил тон. – Я понимаю: окружающее всегда противно, и хочется думать, что возможно иное…

– Вот-вот! – обрадовался Ян. – Это как раз то, о чем ты мне рассказывал: иная, скрытая, романтическая жизнь. Социализм – это наше приключение. И я хочу рассказать одну вещь, которая тебе покажется, думаю, очень интересной. А в твоем теперешнем положении может быть даже полезной…

Уже часа три они сидели в малюсеньком, на четыре столика баре, с полуметровой стойкой, с тихой музыкой – может, Гил Эванс? – из невидимых колонок. Входили и выходили какие-то люди, некоторым Ян кивал, все они были однотипные, как и в Христиании, но совсем другой породы: средних лет, старательно и даже строго одетые, мужчины как один в костюмах с галстуками, некоторые даже в летних плащах, женщины в платьях, в туфлях на каблуке, куда дальше – в шляпках! Но вся эта одежда, дорогая и хорошо сшитая, была как бы с чужого плеча, чуть широковата, чуть балахоном, и сильно потерта, и галстуки повязаны кривовато, хотя явно от Сен-Лорана, и плащи припачканы… Лица же у многих были слишком румяные, если присмотреться – в склеротической сеточке, а дамы, очень многие, были слишком тонконоги, так что чулки сидели нетуго, что, он давно заметил, во всем мире, от трех вокзалов до Сен-Жермен, изобличает женщину пьющую.

– Это наша интеллигенция, – сказал Ян. – Изысканные художники, поэты, тонкие журналисты… Такой стиль: многие сильно пьют и одеты соответственно, как аристократы, третьи сутки ночующие под забором. Тоже протест – против здорового образа жизни, на котором, по примеру американцев, помешался и здесь обыватель, против правила выглядеть свежо и на десять лет моложе своего возраста… Думаю, они понравятся тебе и ты придешься среди них… как это? ко двору. У меня есть план, и, если он удастся, завтра все твои неприятности покажутся тебе… как это сказать… херней на постном масле, так?..

В третьем часу – он не спал вторые сутки, но чувствовал себя прекрасно и, главное, никакой суеты в мозгах! – они пришли к Яну домой. Таких квартир в Москве не было и быть не могло, хоть у бывших членов бывшего политбюро: слишком красиво. Запомнил только лимонное дерево, каким-то образом росшее прямо посреди гигантской комнаты, и огромное количество книг, ярких альбомов и изумительных постеров, валявшихся везде…

– Теперь ты идешь в душ, после душа наденешь вот эту рубашку, эти носки, вот трусы… или ты предпочитаешь трикотаж? Извини, нету, не ношу. И знаешь, не советую тебе: сдавливает… как у вас говорят?.. а, да, яйца, а нам надо уже беречь. Иди, иди, все остальное у тебя в порядке, этот пиджак ты купил в России? Очень хороший… А, в Англии… Ну ладно, иди, купайся, мойся, потом я расскажу тебе мой план подробно.

План он начал рассказывать только утром, когда, пару часов передремав, они оба одновременно вскочили – Ян с постели где-то на возвышении вроде эстрады, а он с дивана – от телефонного звонка. Ян долго и, как ему показалось, очень нежно что-то втолковывал в плоскую трубку, потом, положив ее, еще некоторое время смотрел на телефон очумело.

– Итак, мой русский товарищ… я не в этом, не в этом смысле! – закричал Ян. – Это же не запрещенное, в конце концов, у вас слово? Итак, вот каковы обстоятельства. Твоя история, которая кажется такой исключительной, – ты сам, как неглупый человек, должен понимать, весьма обычная. Нас, мужчин от тридцати пяти до пятидесяти пяти, слишком поздно, или слишком неудачно, или слишком неожиданно застигнутых – это правильно, застигнутых? я так читал… – застигнутых любовью, тысячи, десятки, сотни тысяч на земле. Не меньше и женщин в таком положении. Наблюдения и логика показывают, что особенно часто это случается с людьми среднего класса, вроде нас с тобой. Объяснение простое: с одной стороны, у нас больше свободных сил и фантазии для этого, чем у какого-нибудь бедняги, приехавшего из Пакистана или Турции, чтобы подметать наши улицы или, в лучшем случае, встать у конвейера, разливающего швепс, с другой – у нас больше обязательств перед семьей и меньше материальных возможностей эти обязательства выполнять, чем у какого-нибудь малого, оставляющего унаследованную виллу на Cote d’Azur и сотню миллионов прежней жене, чтобы на яхте смыться к новой… И вот мы мучаемся. Мы делаем шаг в сторону, но никак не можем стать там двумя ногами, мы уходим и возвращаемся, в конце концов оказывается, что одна из возлюбленных – это серьезнее, чем просто наиболее удачное совпадение темпераментов. И тогда ты пьешь, пьешь все больше в своей студии, а у меня положение другое – я приезжаю в ее студию, чтобы перестать пить, а пью в барах, и жена уже привыкла, что от меня всегда пахнет виски, но никак не может понять, чем же она хуже той, от которой я прихожу без запаха спиртного. Да она и не хуже… Все это чудесно описал один американец в своем романе…

– Я читал, – сказал он, – у нас переводили… Что это такое – студия?

– А, ну как это называется у вас, – Ян постучал себя по лбу, – а, да: однокомнатная квартира, так. Ну и теперь: мой план…

Ян был женат уже двадцать лет, старшему парню было четырнадцать, второму – восемь. Пять лет назад на его курс пришла студентка-переросток, каких здесь полно, всего на два года моложе его самого, до этого зарабатывала на учебу медсестрой где-то в Африке. Через месяц все и началось… Ян показывал фотографию жены – прелестная темная шатенка, которую никак нельзя было счесть матерью огромных белобрысых пацанов в рваных майках, стоявших рядом с ней. Ян показывал и фотографию любимой, сто раз вытаскивая ее из потайного отделения бумажника. Прелестная темная шатенка, пожалуй, чуть постарше жены на вид. Вот и вся любовь.

– Тайна сия велика есть, – пробормотал он.

– Что? – встрепенулся совсем было загрустивший, глядя на фотографии, Ян. – Что ты сказал?

Он вздохнул:

– Старые мы с тобой козлы, Ян, вот что.

Наконец дошли и до собственно плана, и тут обнаружилось, что далеко не они одни старые козлы… Жена и сыновья Яна были сейчас на отдыхе, «на Балеарах, это, конечно, не Багамы, но очень милое место». Сам Ян должен лететь туда через три недели, так что, естественно, сейчас вполне счастлив и за последние дни впервые ночевал дома, а не у нее. Следующие три недели Ян будет наслаждаться любовью, «а ты будешь жить здесь как у Христа за пазухой, правильно?»

Вот холодильник, вот здесь выпивка, на полицию плевать, а через три недели он улетит на Балеары с паспортом Яна, он увидит сам, что это вполне возможно, надо только встать в большую группу, которая будет идти в самолет, и помахать перед носом у этого парня в форме этой… внимание, сейчас Ян употребит слово, которому научился еще пятнадцать лет назад, на стажировке в Ленинграде!.. этой ксивой, правильно? И все! И он уже будет на острове, в чудесном городе Пальма-де-Майорка, где датчан, англичан и немцев в сезон гораздо больше, чем местных, майоркинцев, где вечером на каждом углу едят паэлью, моллюсков с рисом, где все прекрасно, только очень низкорослые женщины, как, впрочем, и мужчины, что нам безразлично, и где есть друг Антонио, такой же старый козел, как мы, и у друга Антонио есть тоже студия, которую он снимает для свиданий с любимой, и можно пожить в этой студии, потому что любимая друга Антонио как раз уезжает в Мексику, у нее там бизнес, а потом он сможет спокойно перелететь в Барселону, потому что Пальма, Балеары – это уже Испания, и никакой визы не понадобится, а сам Ян просто прилетит на неделю позже, когда получит новый паспорт вместо потерянного. А он в Барселоне сможет разыскать свою любимую, выяснить наконец с ней отношения и уж потом решить, где они поселятся. Ян советует обосноваться вообще в Испании, чудесная страна… Все.

– Извини, все это невозможно, – сказал он и, не давая возразить уже набравшему воздух для следующей бесконечной фразы Яну, продолжил: – И не потому, что я боюсь вашей полиции. Я очень, честно, очень благодарен тебе, Ян, ты удивительный парень, правда, но я не смогу… Извини, ты, наверное, забыл: у нас, приезжих из России, не бывает достаточно денег, чтобы прожить здесь самостоятельно даже неделю. Завтра я пойду в полицию, просить убежища, потом что-то надо будет решать с работой… С прежней жизнью кончено, Ян.

– Ты говно, – сказал Ян. – Говно и предатель. У меня нет миллионов, но есть немного денег, чтобы дать взаймы старому козлу, который готов из-за паршивой сплетни бросить любимую и даже не пытается с нею объясниться, потому что не хочет брать деньги у приятеля… Потом отдашь. И ты, и она, я уверен, найдете здесь работу, в вашей профессии вы ведь имеете репутации? И больше не будем говорить об этом. Я бы тебе не советовал особенно бродить по городу – после фотографий в газетах тебя будут узнавать, как я, многие. Сиди, смотри телевизор, хотя это очень скучно… Надеюсь, что ты оставишь мне хотя бы глоток из моих запасов к возвращению. Завтра продолжим обсуждение деталей и поговорим еще о социализме – мне кажется, что ты все-таки преувеличиваешь… Я пошел на лекцию, потом к ней. И не грусти слишком сильно, слышишь? А на телефонные звонки не отвечай – здесь есть машина, она все запишет.

Ян ушел.

У него не было сил подняться – так и лежал на диване. В квартире установилась ровная, отчаянная тишина. В голове немедленно зашумело, крики становились все громче, ему казалось, что сейчас что-то взорвется, такой шум не может усиливаться бесконечно. Он дотянулся, взял пультик дистанционного управления, экран телевизора осветился. Минут через десять, после прекрасной детской передачи – отличные взрослые актеры без всяких костюмов и приспособлений изображали животных, лучше всех был старый дядька в тенниске и джинсах, игравший черепаху, – пошли новости. Не понимая на этом странном, несколько, но очень отдаленно, напоминающем английский языке ни одного слова, он все же как-то сориентировался: вот карта Ближнего Востока, потом репортаж – инспекторы в Ираке ищут ядерные объекты… вот взорванное здание, солдаты вытаскивают изломанное тело, кладут на носилки… где же это? а, в Испании, баски… вот бегут люди с «калашниковыми», стреляет многоствольный миномет, старухи и дети сидят в подвале… Карабах, понятно, нет конца… а вот и Федор Владимирович Плотников. Во весь экран.

«Господа, я вынужден сделать официальное заявление после безответственного…»

…а, мать их, переводчик заглушает!..

«…никаких незаконных операций… правительство демократической России… отношения, установившиеся между Данией и нашей страной… благодарю вас».

Он выключил телевизор. Все же это не бред, подумал он, все это было – их приезд вечером, сволочь Сашка, разговор с Журавским, пресс-конференция. Жизнь кончилась, уже ничего нельзя исправить, как после смерти, подумал он. Ну и слава богу. В конце концов, тут, в Христиании, он видал мужиков и постарше, живут как-то. И наверняка далеко не у всех порядок с документами. Если бросить пить – а на что будешь пить-то? вот и хорошее следствие нищеты, – печень восстановится довольно быстро, а прочих органов может хватить надолго. Наконец отпущу косицу, давно хотелось.

Только две мысли вызывали нестерпимую боль – о ней и о собаке. Разговор с Журавским вспоминался уже вполне спокойно. Ну, допустим даже, что и было… А, черт! Ну трахнулась. Чепуха. Он прислушался к себе – действительно, представлять это было почти терпимо. Невозможно было терпеть другое: сознание, что уже никогда, никогда в этой жизни она не примчится, задыхаясь, на Преображенку, не проскочит в ванную, не выйдет оттуда в его рубахе, достающей ей до колен, не мелькнут из-за отошедшей полы еще мокрые волосы, русые, почти не скрученные в кольца… И Лелька, милая Лелька не подляжет к ним!

Надо лететь в эту, как ее, в Пальму, подумал он – и заснул.

Он не слышал, как по пахнущей дезодорантами лестнице поднялись трое, как один из них вставил отмычку в дверь Яновой квартиры, долго и безуспешно крутил – пока не открылась дверь на этаж выше и не послышались тяжелые шаги толстой соседки Яна, вдовы знаменитого копенгагенского архитектора, не слышал, как ссыпались все трое вниз, захлопали дверцы «пежо», и, когда машина тронулась, один из взломщиков, почти не двигавший правой рукой, сказал тому, кто действовал отмычкой: «Ну, хрен с ним, Коля. Сам здесь с голоду сдохнет… Теперь-то наших здесь и без него – девать некуда… мудило».

Он не слышал ничего, он спал первым сном после окончания жизни.

* * *

Новость она услыхала утром, в лифте, но сначала не поняла, о чем и о ком идет речь.

– Приложил, в общем, он всех наших здорово, – сказал малознакомый ей парень, кажется, редактор из издательского отдела, другому, вовсе ей не знакомому, продолжая, видимо, рассказ.

– И что же теперь? – почему-то понизив голос, спросил незнакомец.

– Останется, – твердо ответил редактор, – что ему здесь делать…

Они оба засмеялись и замолчали, переживая рассказ. Она вышла на своем четвертом и оглянулась – мужчины смотрели ей вслед, но тогда она не поняла почему и вошла к себе в комнату довольная: все-таки эти узкие брюки по совсем новой моде она еще может себе позволить…

Через полчаса все объяснил муж. Позвонил, сказал веселым, совершенно несвойственным ему обычно голосом:

– Ну, ты уже знаешь, конечно? – И, не дожидаясь ее ответа, продолжал: – У нас ребята возмущаются, матом его несут, считают, что всем нам, делу вообще, он повредил, что все его откровения на руку только патриотам из Института славянской истории. А я считаю, молодец, мужественный мужик, а то ваш Плотников с Журавским одурели совсем, почище прежних цековских академиков…

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – перебила она, уже почти понимая, уже поплыв, уже теряя дыхание. – Кто возмущается? Кто молодец?

– Ты не знаешь?! – искренне изумился муж. – Да этот же… приятель твой! Вчера днем собрал прессконференцию, рассказал, что Журавский, Плотников и этот ваш с ними… сапог… приехали туда с главной целью деньги партийные выручить. Скандал! Ночью, оказывается, все голоса передавали. А сегодня уже и в наших газетах есть… Говорят, сразу после пресс-конференции он ушел из гостиницы – и с концами.

– Ага, – сказала она, не слыша своего голоса, – молодец.

И повесила трубку. Вчера, после его звонка, она часа два сходила с ума, будь проклята эта Венеция, обернувшаяся вот чем! Тогда, два года назад, конгресс казался таким привлекательным, ее впервые включили в команду столь высокого уровня, в конце концов, это было ее профессиональным признанием… И вот теперь расплачивается, и хоть было бы за что… Но постепенно успокоилась. Ну ладно, не первая же их ссора, он и раньше ревновал ее страшно, особенно к начальству, липнувшему, надо признать, действительно постоянно: любят старички пухленьких и светленьких. Вернется – помиримся, а может, и сам к вечеру опомнится, а завтра снова позвонит… Но в начале одиннадцатого вдруг остро закололо в груди, стала задыхаться, девочки заволновались – ой, вы вся прямо красная, может, у вас давление? – она им казалась вполне инвалидного возраста. И до самого вечера кружилась голова, а ночью не спала ни минуты, думала – из-за жары…

Потом в комнату стали одна за другой заглядывать подруги и просто знакомые, пытались рассказать услышанные по радио и вычитанные в газетах подробности, она поняла, сколько же народу на самом деле знало об их отношениях. В буфет, конечно, не пошла, вместо этого по прожаренному солнцем стеклянному переходу на уровне третьего этажа перебралась в новый корпус, зашла в библиотеку, взяла еще не разобранные утренние газеты, стала искать сообщения, прочла в одном месте, в другом… И все поняла.

Бедный, несчастный ее мальчик! Испуганный, затравленный этими негодяями – может, действительно приезжали к нему домой, что-то требовали? Довели до того, что ему показалось, будто убил этого засранца Сашку Кравцова, а тот вон, живехонек, отвечает в Копенгагене на вопросы нашего корреспондента: «Это не более чем фантазии довольно талантливого, будем справедливы, но неуравновешенного и легкомысленного человека…»

Да еще и от ревности потерял окончательно рассудок… Что же он пережил, если решился… Для него это же все равно что самоубийство, она знает… Журавский, тварь, подонок!.. И ничего, ничего она теперь не сможет сделать…

Она почувствовала взгляд – от соседнего столика на нее смотрела Валя, секретарша Плотникова, воспользовавшаяся отсутствием хозяина и заглянувшая полистать «Бурду». Она попыталась улыбнуться этой незлой девке и вдруг почувствовала, что уже давно плачет, слезы текут по щекам, размывая и без того подтаявший от жары грим. Хороша же она сейчас… Валя встала, быстро подошла вплотную, быстро вытащила из кармана узейшей и короткой джинсовой юбки бумажную салфетку.

– На, вытрись, – сказала тихо. Всем в Институте, кроме самого Феди, говорила она «ты», не различая ни возраста, ни положения. Было ей не то тридцать, не то сорок, и никто, кроме подружек-машинисток, не знал о ней ничего. – Вытрись, вытрись… Еще наладится. Теперь еще и не такие возвращаются. Время пройдет – еще встречать будут, как космонавта. Парень, конечно, хороший, плакать стоит. Только на Федю он зря попер, я так считаю. Федя – человек, вы никто не знаете его…

А еще через два дня вернулась вся делегация, все, кроме него. Она сидела безвыходно в комнате, раза по три в день пила какие-то таблетки, добытые великой Ленкой, от таблеток немного кружилась голова и плавали строчки, но можно было жить. Институтские собирались вокруг Кравцова, выпытывали подробности, Сашка хмыкал: «Ептмать, тоже, новый диссидент нашелся… Просто решил там сразу выбиться в люди, да там теперь не больно с такими носятся…» Плотников в Институте почти не появлялся, видно, хватало хлопот в больших кабинетах, где утрясались последние проблемы с организацией Академии. На доске приказов вывесили объявление, что последняя зарплата будет в июле, вместе с ней всем, кроме тех, кто к тому времени уйдет переводом в другие организации, будет выдано выходное… Что значит «другие организации», все понимали – Академия. Заглянул Юра Вельтман, поздоровался с поцелуем, потоптался, поулыбался, повздыхал – видно, даже на его безоблачные небеса донеслись какие-то слухи. Вдруг решился, сказал:

– Ты, милая, держись… Он, между прочим, совершенно правильно поступил, я считаю. У меня, например, просто характер не такой, а то… А ты держись. – И неожиданно закончил: – Мы с тобой еще в этой Академии дурацкой поработаем, будь здоров!

Вельтман ушел. Она тут же приняла таблетку: почувствовала, что опять подступают слезы, спешила заглушить становящуюся совершенно невыносимой, едва кончалось действие Ленкиного лекарства, боль в груди. Девочек теперь почти постоянно не было, бегали, оформляли перевод в университетскую аспирантуру, а старички-отставники как-то незаметно исчезли – на пенсию… Едва успела проглотить огромную, с пятак, таблетку, запить противной теплой водой из нагревшегося графина, как позвонили из группы оформления, попросили зайти.

– Тут такое дело, – сказал, глядя то в стол, то в потолок, вечный Федор Степаныч, сидевший здесь, когда это еще был первый отдел, и когда еще просто секретный, и даже, говорят, когда на двери была совсем откровенная табличка «Уполномоченный ОГПУ», – такое дело… Не едешь ты в Барселону. Не успели мы тебе у испанцев визу вырвать. Волокитчики они, испанцы, перестройку им, такое дело, пора устраивать. Но ты не расстраивайся. Тут лично тезка мой, – он со значением поднял палец, и она с некоторым трудом поняла, что речь идет о Плотникове, – звонил сейчас мне и порекомендовал тебя в другую группу включить…

– Что значит «в другую»? – Ей, в общем, это было сейчас вполне безразлично, она даже не хотела никуда уезжать, ей казалось, что каким-то образом все скоро прояснится, он появится или хотя бы позвонит, но сообщение Степаныча ее возмутило страшно. – Что значит «в группу»? Я не туристка, я еду на коллоквиум, в программе мое выступление…

– Не шуми, – старый чекист посмотрел холодно, но страшного льда в глазах не нашлось, вытаял весь за полвека оттепелей, получилась просто старческая бесцветная слеза. – Не шуми, а посмотри лучше, куда тебя товарищ Плотни… куда тебя руководство включает.

Он подвинул ей факс, скручивающуюся тонкую бумажку, заполненную смазанным английским текстом. Она прочитала, пропуская непонятные слова: «…Международная Ассоциация Гуманитарных Исследователей проводит в Париже… пять дней с… по… во Дворце… расходы по пребыванию и транспорту…»

Париж… И на две недели позже, чем Барселона. Может, что-то уже прояснится, может, он позвонит, и если он действительно остался, может… Какое-то безумие, подумала она, я тоже становлюсь тайной авантюристкой, это перешло от него.

– Ну, допустим, что по этой теме мое сообщение тоже может пройти, – сказала она. – Так ведь вы и сюда не успеете оформить?

– Успеем, успеем, – усмехнулся старик. – У французов в консульском отделе мой дружок трудится. Я еще и других не засылал на визу, за три дня все сделаем. Ты, еще Гречихин пусть напоследок съездит, да вот Сашку Кравцова надо послать, он с языками, поможет вам… А в Испанию ты ведь все равно скоро с супругом едешь, я слышал?

Тут-то до нее дошло все. В Барселону ее не пускают, и вовсе не испанцы! В Барселону она должна была ехать одна, а они теперь этого не хотят, они все знают и хотят держать ее за границей постоянно под присмотром – на тот случай, если он попытается с нею увидеться. Неужели все это не кончилось?! Неужели они и теперь могут преследовать за границей, мстить?..

Убить. Они могут убить – сразу и удивительно ясно поняла она. Но кто они-то? Ведь уже нет ничего… И немедленно сама себе возразила с вдруг пришедшей и уже не исчезающей трезвостью: да вот Сашка Кравцов и может убить. С молчаливого согласия – а то и просто по указанию – этих распрекрасных, знаменитейших, интеллигентнейших, совести страны – Плотникова с Журавским… Неужели могут? Неужели он был прав… Или действительно испытал…

А если так, подумала она с той злостью, которая всегда охватывала, если что-нибудь мешало удовлетворить жажду, страсть, желание тела, а если так, то я поеду в Париж, и посмотрим, что сможет сделать этот говнюк Кравцов, если придется, с нами двумя.

– Хорошо, Федор Степаныч, оформляйте, спасибо.

Домой ехала в каком-то веселом настроении, даже мелодию ту, двухлетней давности, то и дело начинала про себя петь. Ладно, твердила она, вы все против, ладно, а мы вдвоем, вдвоем, будем вдвоем… Ей уже казалось, что он в Париже окажется обязательно, что у них там назначена встреча. Все будет хорошо, твердила она себе, ничего не кончилось, жизнь большая, люди уезжают, возвращаются, она потерпит, хотя нет для нее ничего страшнее, чем терпеть его отсутствие и ночь за ночью мучиться, а на третью, ну, на четвертую, в полубреду, почти в горячке, дотрагиваться до только что заснувшего после позднейших телепрограмм мужа и уже знать, что это ничего не даст, будет пятиминутное ожидание, а потом отвращение и все та же, даже хуже, иссушающая жажда – но она потерпит, дождется, и все еще будет, будет соединение, то, ради чего можно жить, а без надежды на это – нельзя…