Текст книги "В водовороте века. Записки политика и дипломата"

И вот здесь возникает новый вопрос: как соотнести тезис Щербицкого «только не из аппарата ЦК» с антитезисом Плюща «только Леонида Кравчука». Эти недоумения усугубляются по мере внимательного рассмотрения позиции Кравчука по отношению к тому же «Руху» на этапе его становления. Вот его мнение, относящееся к 1989 году. Подчеркнув, что «большинство граждан республики настороженно отнеслись к этой организации», Кравчук дал ей развернутую характеристику. В числе главных причин – «отсутствие конструктивности в документах, а также в деятельности лидеров», которые «начали придавать… характер типичной популистской организации, не несущей конструктивности». «Организация, – продолжал он, – ставящая своей целью осуществлять надзор за деятельностью партийных и советских органов, фактически не может выполнять функции поддержки перестройки (подчеркнуто нами. – А. К.)».

А далее почти с пафосом, но также лаконично и, главное, однозначно заявил, что в народе проект программы НДУ получил очень точное название: «программа трех слов – диктовать, контролировать, требовать». Когда же на учредительной конференции НДУ один из ораторов сказал: «Как мы можем… сотрудничать с системой? Мы должны эту систему демонтировать», Кравчук не только с недоумением отреагировал на такие слова, но осуждающе заявил: «Звучали также призывы к уничтожению государства, расколу Союза СССР, к расправам над коммунистами. Это вызвало необходимость дать подобной позиции четкую политическую оценку». Партийный идеолог дал категоричную оценку и методам борьбы, которые избрали инициаторы НДУ; подобное вряд ли «можно назвать методами цивилизованной политической борьбы». Наиболее ярко это проявилось на митингах, где любые не устраивающие их выступления прерывались криками «Геть!», «Ганьба!» («Долой!», «Позор!»).

По мнению тогдашнего Кравчука, одной из причин того, что «трудящиеся не поддержали инициаторов создания «движения», является то, что последние не отмежевывались от Украинского Хельсинкского Союза. Того самого УХС, который настаивает на «кардинальной ломке» Советского государства, поддерживает идею выхода УССР из Союза ССР, призывает к оправданию оуновцев». А далее еще более определенно: «Иные лидеры НДУ, не давая отпора подобным националистическим заявлениям, фактически стали на платформу УХС, принимая от него политически опасную поддержку». В результате, заявил Кравчук, «националистические, экстремистские группировки начали вносить в процесс формирования народного движения Украины за перестройку нездоровое начало», «усилились нападки на КПСС, Компартию Украины, зазвучали призывы к деструктивным действиям в случае невыполнения их ультимативных требований».

И наконец вывод: «Экстремистское его (движения) крыло упорно ведет дело к обострению политической обстановки в республике, к разжиганию межнациональной розни».

Это выдержки из «труда» Кравчука, помещенного в толстой, в 28 печатных листов, монографии «Стиль идеологической работы», опубликованной в республиканском партийном издательстве в конце 1989 года. Все приведенные выдержки подкупают своей интернационалистической четкостью и твердостью позиции: и осуждение националистов, экстремистов, оуновцев, и подчеркнутая озабоченность в связи с нарастающей опасностью развала многонационального государства, и тревога по поводу «разжигания националистической розни» в республике.

И возникает сакраментальный вопрос: что же случилось с «последовательным интернационалистом», требовавшим давать призывам «к уничтожению государства, роспуску Союза ССР, к расправам над коммунистами» «четкую политическую оценку»?

А произошло то, что могло тогда произойти в истории один раз и только в нашей стране. Можно ли представить, к примеру, чтобы папа римский, изменив своему католическому кредо, оказался в сане высшего иерарха православной церкви? Или чтобы Будда и Мухаммед обменялись своими буддистскими и исламскими ценностями? А мыслимо ли, чтобы из идейных единоверцев, окружавших американского президента, независимо от того, какую из правящих партий он представляет – республиканскую или демократическую, – вдруг начали формироваться политические элитные группы, усилия которых направлялись бы на установление нового, некапиталистического строя. Конечно же, все это бред, скажет здравомыслящий читатель. И он будет трижды прав. Но ведь это – не «у нас». А «у нас» же произошла массовая политическая мимикрия партийной номенклатуры – от кремлевских креслоискателей до вождей «местного значения». И Украина не могла оказаться в стороне от этого перерожденческого процесса, именно перерожденческого, а не обновленческого, в чем республика остро нуждалась, и я говорю об этом с глубочайшей искренностью. К сожалению, впереди настоящих реформаторов, смело о себе заявивших в муках выстраданной позицией, оказались ретивые партийные аппаратчики, для которых мировоззренческие принципы – что разменные монеты.

Как тогда выглядела кадровая ситуация? Плюралистическая пресса не только подвергла уничтожающей и в большинстве случаев справедливой критике «столпов застоя», но и создала в целом негативный образ «аппаратчика». Под психологическим прессом тотальной критики находились и многие способные, честные работники. В этих условиях в высвобождающиеся руководящие ниши и двинулась армада перелицованных конъюнктурщиков.

Именно в этом и ответ на вопрос, что же произошло с «истинным партийцем» Кравчуком и как он стал президентом независимой Украины? На том этапе, когда интернационалистская риторика перестала быть популярной, коммунистический идеолог Украины поменял свои идеологические знамена. Как иронически подметил один киевлянин, у Кравчука наступил период, когда он начал, говоря по-украински, «рухаться до „Руху“, а „Рух“ почав рухаться до Кравчука». Так и начался кравчуково-руховский альянс, без которого Кравчук не мог и мечтать о кресле президента. Правда, сами лидеры «Руха» со временем не один раз с недоумением отмечали, как Кравчук умудрился собрать политические сливки для своего, прямо скажем, стремительного должностного броска: он от всех взял максимально – от коммунистов и руховцев, от консерваторов и демократов, от «щирых» украинцев и представителей «некоренного» населения.

К этому надо добавить, что в то время избиратели голосовали в крайне перенапряженной политической обстановке, когда на идею самостоятельности срабатывали такие факторы, как крайне негативное отношение абсолютного большинства населения к потерпевшему политическое крушение Горбачеву, несостоятельность Центра в реализации объявленных преобразований, боязнь распространения на Украине «ельцинизма», «колбасная карта», как в народе назвали предвыборные обещания Кравчука.

А в разгар предвыборной президентской кампании даже астролога Павла Глобу призвали под знамена команды, обеспечивавшей победу первого президента «самостийной Украины». «Вечерний Киев», например, в номере от 19 ноября 1991 года поведал о таком его прогнозе: «Кравчук победит обязательно, так как он борется за самостоятельную Украину, что период его правления будет очень спокойным и различные войны, кровопролития, бедствия и голод обойдут Украину». И чтобы развеять у избирателей возможную подозрительность в отношении карьеристских амбиций кандидата в президенты, Глоба предупредил народ Украины, что, по его оценке, более подходящей кандидатуры к тому времени не было, да и прогноз его говорил о том, что речь идет всего лишь о временной мере, о переходном периоде и что Кравчук, подготовив почву «для первого в истории XX столетия гетмана Украины», добровольно оставит президентское кресло уже в 1993 г.

Но добровольно он его не оставил не только в обещанные астрологом сроки, но и через год, когда прозвучал сигнал тревоги – досрочные президентские выборы, вызванные тем, что предвыборные обещания лопнули, как мыльный пузырь, и Украина все больше и больше погружалась в беспросветную социальную и экономическую бездну. О подготовке же «своей смены» – первого в нынешнем веке гетмана Украины – смешно даже говорить. Более того, он предпринял отчаянные, поистине героические усилия, чтобы уйти от перевыборов. И все же не помогли ни хитроумные юридические маневры, ни верноподданничество пропрезидентских средств массовой информации, ни нечистоплотные махинации во время голосования. К этому времени уже наступило прозрение народа.

«Проиграл не я, а мы» – эта фраза, произнесенная уже экспрезидентом буквально в первые минуты после получения итогов голосования, довольно четко высветила основную причину досрочного крушения претенциозного политика. В самом деле – кто проиграл? Действительно, не он персонально. Проиграл оголтелый национал-радикализм, на вершине которого в условиях густого «политического тумана» оказался один из наиболее «последовательных интернационалистов», трубадур коммунистических идей, перелицевавшийся партаппаратчик. Не помогло и то, что даже «Рух», в рядах которого стремительно нарастали анти-кравчуковские настроения, с учетом складывающейся расстановки политических сил мобилизовал все свои ресурсы, чтобы поддержать Кравчука на выборах. Но – увы!

Какая же политическая и нравственная пропасть образовалась между Кравчуком-интернационалистом, проявлявшим «трогательную заботу» о единстве многонационального государства и «по-партийному принципиально» осуждавшим тех, кто звал «к уничтожению государства, расколу Союза ССР», и Кравчуком-«беловежцем», который вместе с Ельциным и Шушкевичем бесцеремонно, вероломно, вопреки воле своих народов и в угоду своим эгоистическим амбициям, а также притязаниям национал-радикалов разрушили не только все геополитическое пространство сверхдержавы, но и славянское братство, у которого общие исторические корни. Верхушечный «беловежский сговор» не имел ничего общего с цивилизованным, политически обоснованным и компетентно юридически оформленным решением проблем самостоятельности любой республики, в том числе и Украины. Да и «беловежским» ли путем надо было свергать Горбачева, тем более что к этому времени он превратился из президента страны в сторожа Кремля.

Да, идея самостоятельности может быть плодотворной. Несамостоятельность самостоятельности рознь. Самостоятельность же в кравчуковско-руховском исполнении для Украины – это экономическое крушение индустриально мощной и природно богатой республики, доведенная до крайней отметки нищета подавляющей части населения, проблемы «русскоязычных» восточных областей, Крыма, беспрецедентный разлом Черноморского флота, «территориальный вопрос». А еще, что не менее важно, разрушение веками формировавшихся духовных нитей, которые связывали наши народы. Донецкий и кузбасский шахтеры, полтавский и ставропольский хлебопашцы, киевский и московский инженеры, украинский и российский писатель и ученый оказались разделенными не только полосой отчуждения, усыпанной ядовитыми семенами национализма, но и пограничными столбами и таможнями. Они стали заложниками радикально-националистически истолкованной национальной идеи в ее примитивно хуторянском исполнении.

И здесь не обойтись также без упоминания о том, как повел себя партийный идеолог, выдвиженец на пост председателя Верховного Совета республики от компартии Украины, в условиях так называемого путча 1991 года, после которого и состоялся зловещий беловежский сговор. Напомню читателю, что в те дни многие партократы прямо-таки состязались в том, чтобы доказать общественному мнению, кто из них раньше сдал партбилет и отказался от партийной принадлежности. Рассказывая об этом перерожденческом синдроме, газеты нередко сообщали не только дни, но и часы совершения таких акций.

На этом крутом политическом зигзаге проявилось истинное лицо, а точнее, двурушничество и члена КПСС Кравчука. Не буду в данном случае говорить об оценках тех, кто с ним оказался в том водовороте событий и хорошо его знал: может последовать возражение – субъективизм, предвзятость. Поэтому предоставлю слово совершенно нейтральному источнику – вышедшему в 1993 году в Англии историческому справочнику «Кто есть кто в России и бывшем СССР», в котором рукой объективных авторов написано о Кравчуке так: «Во время путча в Москве в августе 1991 г. занял уклончивую позицию, и ему грозило обвинение в соучастии. После провала путча немедленно вышел из КП и объявил себя украинским националистом». Так «коммунист-интернационалист» стал «украинским националистом». И это одно из важных объяснений, почему национальная идея приобретала все больше и больше уродливые очертания.

Свои рассуждения по поводу затронутых вопросов я хотел бы закончить одним частным замечанием, имеющим для меня тем не менее принципиальное значение. Повторяю еще раз: во всех перипетиях с Кравчуком в бытность совместной работы я ни разу не предпринимал ответных акций, хотя имел даже несколько раз поручения от первого секретаря ЦК «подумать о его перемещении». Более того, ставя на первый план чисто рабочие соображения, я стремился к тому, чтобы не дать повод недоразумениям перерасти в склоки, которые в те времена так часто заводились в различных руководящих структурах.

Такая моя позиция и глубокое убеждение в том, что лично мной не было сделано ничего плохого по отношению к Кравчуку, дало мне моральные основания для того, чтобы в первые же «послебеловежские» дни обратиться к нему с личной просьбой. Тогда я позвонил из Пхеньяна в Киев и сказал украинскому руководителю, что в новых условиях я не считаю возможным выполнять возложенные на меня ранее функции Чрезвычайного и Полномочного Посла в КНДР, что я подтверждаю свое искреннее желание вернуться на Украину, работать в любой должности. Ответ был, как мне показалось, обнадеживающий, и я ожидал, как и было обусловлено в разговоре, звонка от министра иностранных дел Украины Зленко. Время же уходило, а звонка не было. По моей инициативе состоялся еще один телефонный разговор с Кравчуком, а когда представилась возможность передать с побывавшими в командировке в Пхеньяне пакет, я направил ему письмо, где не только еще раз высказал свою просьбу, но и, как мне казалось, самым обстоятельным образом сформулировал предложения, которые могли бы быть использованы в двухсторонних украинско-северо-корейских отношениях после того, как было объявлено об установлении дипотношений между Киевом и Пхеньяном.

Но опять молчание… Недобрые предчувствия вновь вынудили меня позвонить Зленко. На этот раз последовал уже отрицательный ответ. Мотивы – «вы же знаете, какие у нас в Верховном Совете… да и вообще какая у нас на Украине обстановка». Суммируя все сказанное моим телефонным собеседником, я понял: основная причина, по которой я не могу возвратиться на Украину, – моя прошлая партийная работа в республике, не какие-то негативные ее стороны, а только сам факт партийной работы. Так, дорога моему возвращению в Киев была перекрыта «экстра-демократическим» шлагбаумом.

…Я и сейчас довольно часто сам у себя спрашиваю: кто же осуществил такую акцию против бывшего партаппаратчика? Да такой же партаппаратчик, как и я, с той только разницей, что в свое время он мне был подопечен в служебном отношении. А Зленко? Тоже ирония судьбы – в свое время я его «благословлял» (так называлось собеседование при кадровых выдвижениях) на должность секретаря парткома Министерства иностранных дел, что сыграло не последнюю роль в его дальнейшем дипломатическом продвижении. Его благодарственно-проникновенные глаза, слова «искренней признательности» за «высокое доверие» и «добрые советы», заверения, что все сделает для проведения партийной линии в министерстве, особенно в кадровой политике, настолько для меня стали тогда подкупающими, что мне и в «послебеловежских событиях» показалось оправданным обращаться к нему с личной просьбой…

Вот так я и стал «невозвращенцем» на свою родную Украину, став «некоренным» московским жителем и гражданином другой страны. А мысли мои прикованы к небольшому клочку украинской земли, к Грушовке, на окраине которой могила Семена Капто. Моего отца. Офицера. Фронтовика-разведчика. Контуженного и изрешеченного осколками, ныне отдаленного от меня не только многими годами его потустороннего бытия, но и новыми барьерами, пограничными столбами и таможнями, не преодолев которые не проедешь из Москвы туда, чтобы склонить голову у отеческой могилы. Да и у могилы матери, что под Киевом.

Перед заходом солнца. СССР на закате – 1988–1990 годы

В политбюро ЦК КПСС

5 апреля 1988 года линия спецсвязи соединила Москву и Гавану. Инициатор разговора с кубинским лидером – советский генсек. После непродолжительного обмена мнениями по общеполитическим вопросам разговор перешел в более конкретное русло, ради чего он, собственно, и осуществлялся.

Горбачев:…И последний небольшой вопрос, мы его можем решить только с вами. Вадим Андреевич Медведев хочет взять к себе первым заместителем заведующего отделом ЦК товарища Капто. Что вы скажете на это?

Фидель Кастро: С одной стороны, мы теряем одного хорошего друга, а с другой – приобретаем хорошего друга в новом месте. С одной стороны, это нас печалит, а с другой – радует.

Горбачев: Это будет «ваша рука» в отделе ЦК КПСС.

Фидель Кастро: Точно, будем иметь там своего человека. Я надеюсь, что товарищ Горбачев найдет еще одного хорошего человека на замену. Вы, наверное, уже думали о ком-то.

Горбачев: Обещаю хорошо подумать.

Фидель Кастро: Заранее спасибо. Сам-то товарищ Капто знает о том, что уезжает?

Горбачев: Догадывается.

Фидель Кастро: Мы готовы сотрудничать в деле укрепления отдела ЦК КПСС.

Горбачев: Хорошо. Фидель, если у вас больше ничего нет ко мне, попрощаемся.

Диалог двух лидеров, который я привел, несколько нарушив хронологию (о кубинских реалиях и сюрпризах расскажу позже), состоялся в тот момент, когда политическая стрелка перестроечного барометра уже двигалась в сторону отметки «опасно». Разбег набирала перестройка. И не побоюсь утверждать, что наиболее остро это чувствовалось на тех участках, где мне и предстояло трудиться – вначале руководителем Отдела ЦК КПСС по связям с соцстранами, а потом заведующим вновь созданным Идеологическим отделом ЦК КПСС. «Вновь созданным» означает: в результате очередной реорганизации произошло объединение до последнего времени существовавших трех отделов: пропаганды, науки и учебных заведений, культуры. Многое в работе Старой площади мне было хорошо известно и ранее. Ведь десятилетнее пребывание в составе ЦК КПСС двух созывов (XXVI и XXVII съезды) – вначале пять лет в брежневско-андроповско-черненковском и немного горбачевском, а потом почти пять лет только в горбачевском ЦК – все это не прошло даром. Но в данном случае мне предстояло решать по крайней мере две задачи. Во-первых, как не москвичу овладеть, насколько предоставлялось возможным, премудростями столичной жизни, особенно ее культурной сферой. И во-вторых, «оседлать» новый отдел – монстр, в чем немаловажное значение имела хотя бы какая-то информация о работе моих предшественников. Она была разной и по объему, и по ценности, но в каждом случае полезной. Думаю, чтобы в этом убедиться, достаточно назвать имена этих предшественников. Идеологический отдел (раньше – отдел пропаганды) в разное время возглавляли Л. Ильичев, Е. Тяжельников, Б. Стукалин, А. Яковлев, Ю. Скляров; отдел науки и учебных заведений – С. Трапезников, В. Медведев; отдел культуры – В. Шауро и Ю. Воронов. Разумеется, главным во всем этом было не изучение стиля их работы, а то, что аппарат трех объединенных отделов в свое время комплектовался людьми, подбираемыми столь колоритной когортой заведующих отделами ЦК. Некоторые аппаратные долгожители работали еще при Хрущеве и, как непотопляемые корабли, прошли через все штормы и политические бури.

Предложения о структуре отдела и персональном составе по формуле «опыт ветеранов плюс новое интеллектуальное пополнение» многократно обсуждались у В.А. Медведева, докладывались лично М.С. Горбачеву в оперативном порядке и только после такой тщательной предварительной работы были официально рассмотрены на секретариате ЦК. И как бы ни клеймили партаппарат новоявленные «реформаторы» (демонстрирующие чиновничье засилье, несравнимое с советскими временами), скажу однозначно: новый Идеологический отдел был укомплектован высококлассными в своей сфере профессионалами, людьми творческими и ответственными, пользующимися авторитетом не только в партийной сфере, но и в кругу научной и художественной интеллигенции. И не случайно, что после развала КПСС их опыт как профессионалов оказался востребованным в обществе. Назову некоторых из них, прежде всего тех, кто составлял ядро отдела. Владимир Егоров – руководитель подотдела культуры зарекомендовал себя эрудированным и тонко чувствующим специфику культурной сферы специалистом. Вскоре после назначения в отдел он стал помощником генсека, а в постсоветское время – директором библиотеки им. В.И. Ленина, затем министром культуры РФ, наконец, президент-ректором Академии государственной службы при Президенте РФ. Будущий лидер КПРФ Г. Зюганов возглавлял подотдел по связям с региональными партийными организациями, постоянно находился в «горячих точках» полыхающих конфликтов, глубоко изучал состояние общественного мнения в обществе, особенно в армейской среде и в спецслужбах, постоянно снабжал руководство ЦК объективной информацией о положении дел на местах и часто критиковал это руководство, в том числе и генсека (редкий случай для аппарата ЦК КПСС) за неадекватную реакцию на надвигающуюся катастрофу. Георгий Пряхин, ставший руководителем политотдела СМИ, не только обеспечивал связь ЦК с тогда бурлящим, как вулкан, журналистским корпусом (что не всегда удавалось некоторым его предшественникам), но и лично умело владел пером при подготовке как ответственных документов ЦК, так и своих журналистских сочинений. Со временем он зарекомендовал себя отличным руководителем одного из крупнейших российских издательств. Не могу не вспомнить и о Вячеславе Никонове. Когда вопрос о назначении молодого интеллектуала, доктора исторических наук в подотдел науки фактически был предрешен, завязалась неожиданная коллизия. Со стороны организационного отдела, осуществлявшего надзор за подбором кадров, последовал «сигнал сомнения». Я подумал, что это придирка к тому, что предполагаемый назначенец не имеет никакого опыта партийной работы. Оказалось, что внимательное око орговиков обнаружило: В. Никонов – внук исключенного из партии за «антихрущевский заговор» В.М. Молотова, и этого, по их мнению, предостаточно, чтобы не ввязываться в историю с возможными скандальными последствиями. Создавшуюся ситуацию я обсудил с В. Медведевым, и мы выработали общую позицию: доложить генсеку наше положительное отношение к назначению В. Никонова в аппарат ЦК. М.С. Горбачев нас поддержал, и молодой ученый за короткий промежуток времени зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Сейчас же В. Никонов – одна из ярких фигур среди политологов-аналитиков. А.А. Лебедев стал со временем послом в Чехии, В.Б. Чурбанов – издателем и главным редактором журнала «Российская провинция». Заведующий сектором радио и телевидения А.П. Тупикин возглавил российское радиовещание, затем стал статс-секретарем зам. министра культуры, а сейчас – проректор РАГС. Делая общий вывод, утверждаю без всяких оговорок: новый идеологический отдел обладал достаточным интеллектуальным и организационным потенциалом для того, чтобы решать самые сложные и самые ответственные задачи по перестройке и обновлению партии. Обладал… но и он оказался заложником партийной верхушки.

Решающим фактором в моей новой ситуации все же была поддержка генсека. «Имей в виду, что из всех заведующих преобразованного аппарата ЦК мы тебя утверждаем первым», – подчеркнул он на заседании Политбюро. И действительно, для остальных эта процедура затянулась на месяцы. Не скрою, в это время я верил Горбачеву, без чего, собственно, просто невозможен был бы мой переход с дипломатической работы в ЦК. Сознаюсь также, что довольно скоро оптимизма у меня значительно поубавилось. Деструктивные процессы становились все более мощными. В этих условиях все новыми и новыми гранями высвечивалось поведение политического руководства страны. Генсек своим поведением вынудил многих из его окружения изменить однозначно положительное к нему отношение. И я был в их числе. Поэтому и рассказ о «заходе солнца» начну с политического Олимпа.

Рубрика средств массовой информации «В Политбюро ЦК КПСС», родившаяся еще при Андропове, со временем превратилась в одно из достояний перестроечной гласности. Это сообщение для членов Политбюро было своего рода напоминанием о совершенных деяниях; для широкого круга партийцев – ориентировка, какими вопросами надо заниматься; для народа, хотя здесь определение «всего» совершенно не подходит, – информация о том, что там, «наверху», не сидят, сложа руки, а активно действуют, более того, заботятся о том, чтобы об этом знали не только те, кто относится к «ведущей и направляющей силе». Особенно придирчиво вчитывались в строки этих сообщений в разных столицах: европейских и за океаном, в ведущих капиталистических странах и странах «третьего мира» и, конечно же, в социалистических – как тех, которые поддерживали какое-то время перестройку, так и тех, кому не понадобилось много времени, чтобы «раскусить» ее губительные стратегические ориентиры.

Через каналы ТАСС эти сообщения доводились до средств массовой информации и были обязательными для публикаций во всех изданиях: общепартийных и «отраслевых», каждодневно выходящих газетах и еженедельниках, центральных изданиях и местных. Приоритет же отдавался центральному телевидению, так как, в отличие от газет, в которых сообщение появлялось на следующий день после высокого заседания, по программе «Время» эта информация передавалась в тот же день, а точнее – вечер. Причем впереди «Времени» никому не позволено было выскакивать.

Людей несведущих поражало, что заседание ПБ могло закончиться, например, в 20.50, и в 21.00 по ЦТ уже оглашалось официальное сообщение «В Политбюро ЦК КПСС». Конечно, это производило впечатление: как же – обсудить столько разных и острых вопросов и так оперативно подвести итоги состоявшейся дискуссии и успеть через несколько минут все предать гласности. Но дело-то в том, что «каркас» итогов дискуссии формулировался еще задолго до начала самих заседаний. По установленному порядку каждый заведующий отделом ЦК к вносимому для рассмотрения проекту документа обязан был приложить «выжимку» вопроса, то есть краткое его содержание. В зависимости от масштабности вопроса определялся размер этой «выжимки». Затем эти «выжимки» соединялись в соответствии с повесткой предлагавшегося обсуждения, и таким образом рождался единый текст сообщения о предстоящем заседании ПБ. Заведующий общим отделом Болдин папку с этим текстом вместе с проектами постановлений передавал генсеку задолго до заседаний, по ходу же обсуждения вносились некоторые изменения.

Поскольку практически на каждом заседании рассматривались вопросы, в подготовке которых мне приходилось принимать участие, то без преувеличения могу сказать, что в каждом из сообщений «В Политбюро ЦК КПСС» есть и мой «блок». Но говорю я об этом не для того, чтобы как-то оценить свой «вклад» в это дело. Нет! Речь о другом. Хотя я не был ни членом ПБ, ни даже кандидатом, все же, в отличие от многих моих коллег, мне довелось присутствовать на всех заседаниях ПБ – расширенных и «узких», плановых и внеочередных, по «повестке дня» и «без нее». Дело в том, что по установленному генсеком порядку постоянными участниками заседаний ПБ были руководители, как тогда говорили, «общепартийных отделов» (отдел оргпартработы + идеологический), а также заведующий общим отделом и управляющий делами ЦК. Руководители же «отраслевых» отделов (экономический, сельского хозяйства, государственно-правовой и т. д.) приглашались на ПБ только тогда, когда слушались «их» вопросы.

Поэтому я, как непосредственный участник политбюровских событий, постоянно видел и остро чувствовал те перипетии, которые происходили «на самом верху». И каждый раз задавался вопросом: доносит ли столь внушительное, исполненное в четких и отшлифованных, как галька, формулировках сообщение «В Политбюро ЦК КПСС» всю глубину и противоречивость происходящего на политическом Олимпе. А главное, мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться, что источники разворота центробежных сил находились не где-то за Кремлем и даже не у его стен, а в том зале заседаний, что на третьем этаже стоящего в центре Кремля здания.

Итак – «В Политбюро ЦК КПСС». И прежде всего о том, что не входило в официальные сообщения. Начну с вещей чисто внешних, поскольку в них вкладывался большой смысл. Например, даже процесс входа в зал заседаний имел свой ритуал. Не знаю, как это было во времена Хрущева или Брежнева, но при Горбачеве это выглядело так. Вначале, в 11.00 утра, в зал заходили генсек и члены ПБ со стороны так называемой Ореховой комнаты, которая находилась между кабинетом генсека и входом в зал заседаний Политбюро (в Ореховой комнате довольно часто до заседания генсек мог перекинуться несколькими фразами с кем-нибудь из членов Политбюро один на один, а в ряде случаев и с несколькими). В узком кругу при закрытых дверях шел обмен мнениями «по повестке дня» (иногда это длилось около часа, иногда короче). Потом по домофону сидящий вместе с членами ПБ Болдин через работников своей службы, которые регулировали эти процессы в приемной зала заседаний, давал команду, когда заходить «остальным». Первыми из «остальных» были кандидаты в члены ПБ и секретари ЦК, не входящие в состав Политбюро. Интересная деталь: заходили они, как, впрочем, и приглашенные, через другую дверь, которая находилась в противоположном по отношению к Ореховой комнате конце зала заседаний. После этого опять происходил «обмен мнениями» – на этот раз уже в расширенном составе. Через какое-то время следовала команда: «постоянно присутствующие», после чего заходили заместители председателя Совмина, помощники генсека, управляющий делами Кручина и я. Вот на этом этапе и начиналось официальное рассмотрение повестки дня, куда поочередно в зависимости от характера рассматриваемого вопроса приглашались руководители «отраслевых» отделов ЦК, министры, республиканские, краевые, областные руководители и др.

Столь детальный рассказ о незначительных, на первый взгляд, «нюансах» необходим прежде всего для того, чтобы понять, что даже тогда, когда публиковались стенограммы заседаний Пленумов ЦК и содержание состоявшихся на них дискуссий становилось достоянием всех зарубежных корреспондентов, для деятельности ПБ были другие критерии гласности. Поэтому и официальные сообщения «В Политбюро ЦК КПСС» при всей их внешней солидности и кажущейся содержательной насыщенности ровным счетом ничего не говорили людям о том, «кто есть кто» на политбюровской политической кухне, кто за реформы, а кто их противник. И конечно же, возникал вопрос, если все там заседающие «за», то почему на фоне словесных перестроечных раскатов, которые подобно грому проносились над всей страной, не видно было хотя бы каких-то положительных сдвигов? Более того, почему разрушительный маховик раскручивался все больше и больше? Ведь на заседаниях вопросы рассматривались важные. И об этом каждый раз говорило сообщение «В Политбюро ЦК КПСС». Но здесь был свой предел гласности.