Текст книги "В водовороте века. Записки политика и дипломата"

Уверен, что и сейчас широкий читатель не знает о том, что фактически каждый раз после рассмотрения повестки дня ПБ генсек открывал отдельную особую папку и, вынимая оттуда материалы, говорил: «А сейчас несколько вопросов вне повестки дня». «Вне повестки дня» – это вопросы более-менее конкретные, но политически острые, щекотливые: об отдельных событиях, получивших громкую идеологическую окраску, личностях, чьи действия неоднозначно оценивались в обществе, оперативная информация из «горячих точек» страны, которых становилось все больше и больше. Как правило, такие вопросы в спецсообшение о заседании ПБ не попадали. Не всем им суждено было оказаться и в Протоколах заседания ПБ; это означало – исполнители получали поручения ПБ на основе устного обмена мнениями, что же касается официальных документов, то после дискуссии «все концы в воду».

Приведу два, на мой взгляд, характерных примера, к чему я как докладчик на ПБ имел самое непосредственное отношение. Первый – об обществе «Мемориал», которое уже на этапе своего формирования вызвало озабоченность у партийного руководства. Дело в том, что, как следовало из документов и выступлений председателя этого совета А. Сахарова и сопредседателей А. Адамовича, Ю. Афанасьева, Ю. Карякина, они не намеревались ограничиться только историко-просветительской деятельностью, а на первый план выдвигали острые политические проблемы: «восстановление исторической справедливости» в отношении Солженицына, «освобождение из-под стражи» членов комитета «Карабах» и руководителей «армянского благотворительного союза», «озабоченность положением активистов армянского национально-демократического движения» и др. В общем, дело дошло до того, что 24 января 1989 года «вне повестки дня» Политбюро заслушало вопрос «Об обществе „Мемориал“». В ходе дискуссии выяснилось, что «основная опасность» даже не в политических амбициях как таковых (какие только лозунги не провозглашались с разных трибун!), а в стремлении «Мемориала» иметь четкую организационную структуру – от Москвы до периферии. Если к этому добавить и явно конфронтационный по отношению к официальным властям характер деятельности общества, то неудивительно, что дискутирующие члены ПБ усмотрели главную опасность в том, что рождается политизированная организация, которая на всех уровнях может противостоять партийным, советским и государственным органам. Следовательно, в такой форме не допустить создание «Мемориала», предпринять все меры, чтобы втиснуть его деятельность в историко-просветительные рамки. Что же касается сбора материалов о жертвах репрессий, увековечивания их памяти (а это тоже одна из главных задач «Мемориала»), то заседающие «мудрецы» нашли выход из положения – поручить местным Советам народных депутатов создать на этот счет специальные комиссии, возложив на них функцию координации усилий всех организаций, которые причастны к подобной работе. Сейчас я не называю, кто из участников разговора был за или против такого подхода, так как все – и генсек, и «либерал-реформаторы», и «консерваторы» – были единодушны. Принятое решение, разумеется, в сообщение «В Политбюро ЦК КПСС» не попало, а в протокол заседания в данном случае – да. Закончилось же тем, что через четыре дня состоялась учредительная конференция общества, в документах которой вопреки позиции ЦК получили закрепление не только перечисленные выше положения, но и одобрена предвыборная платформа А. Сахарова, сформулирована просьба к руководству страны поручить Министерству культуры, Моссовету с участием «Мемориала» создать в Москве комплекс, включающий памятник, архив, музей и библиотеку с материалами о жертвах репрессий. Думаю, пример с «Мемориалом» дает читателю представление о неадекватности реагирования руководства партии и страны на новые вызовы политической ситуации. Ведь по времени это совпало с периодом бурного создания самых различных организаций: политических партий и объединений, массовых движений и формирований – экологических (но действовавших на самой высокой политической ноте), молодежных, женских, культурно-просветительных. И хотя многие из них назвали себя даже «фронтами», Политбюро не имело четкой программы сотрудничества в условиях становящегося реальностью политического плюрализма.

Второй пример касается Солженицына, которого нарекли зарубежные журналисты «российским пророком в изгнании», а отечественные – «двадцатилетним отшельником в вермонтовском далеке». Все же суть вопроса в том, что о взаимоотношениях писателя с Политбюро читателю хорошо известно лишь из нашумевшей в брежневские времена его высылки из страны. Что же касается времен перестроечных, когда оформилось даже своеобразное «общественное движение в защиту Солженицына», то по этой проблеме Политбюро «засветилось» перед общественным мнением лишь один раз. А случилось это в начале декабря 1988 года, когда вновь избранный член Политбюро В. Медведев на встрече с редакторами газет и журналов публично высказался против публикаций в стране «Архипелага ГУЛАГ». Да еще произошла утечка информации о том, что незадолго до этого совещания он «нажал» на С. Залыгина и вынудил его снять с части уже отпечатанных обложек журнала «Новый мир» анонсирование публикации упомянутого романа. Кстати, позже – 30 июня 1989 г. – на заседании секретариата Союза писателей Залыгин критиковался за «не проявленную им принципиальность» в этой ситуации. На самом же деле эти эпизоды можно считать даже не айсбергом запрятанных от общества хитросплетений, а лишь отдельными штрихами, оказавшимися на поверхности событий.

На закрытых заседаниях Политбюро «тема Солженицына» выплывала не один раз. Появилась она в генсековской папке «вне повестки дня» и на заседании в июне 1989 года. Докладывать пришлось мне. Чтобы у читателя сложилось четкое представление о моей позиции, я в данном случае воздержусь от каких-либо интерпретаций и комментариев, а воспроизведу в сжатой форме содержание записки, официально подписанной мной и врученной к заседанию каждому члену Политбюро, кандидату в члены ПБ и секретарям ЦК.

Суть записки в следующем. В прессе, коллективных письмах, в выступлениях известных деятелей культуры настойчиво ставится вопрос о гражданской и творческой реабилитации А. Солженицына. Эта кампания приобретает все более широкий характер, выливаясь в «массовое общественное движение». На первый план выдвигается требование опубликовать «Архипелаг ГУЛАГ», сокращенный вариант которого (30 печатных листов из 120) руководство «Нового мира» подготовило к набору и намеревалось печатать его, начиная с восьмого номера. Журнал подготовлен к печати, набран и представлен на визу в Главлит, который по порядкам того времени не мог взять на себя ответственность в принятии окончательного решения по столь острому вопросу. Главлит сообщил об этом в ЦК, и таким образом «тема Солженицына» появилась на заседании Политбюро «вне повестки дня». Информируя Политбюро, в записке я изложил два возможных варианта развития событий. Первый из них – недопущение указанной публикации в журнале «Новый мир». Принятие такого решения ЦК КПСС пришлось бы взять на себя, так как Главлит реальных возможностей для такого решения не имел. Практически невозможно такое решение и с помощью издателя – Союза писателей СССР. Тем более предварительное зондирование показало, что большинство секретарей Союза писателей выскажется в поддержку намерений руководителя «Нового мира» С. Залыгина. При этом я обращал внимание на то, что вопрос о публикации «Архипелага ГУЛАГ» уже давно муссируется в литературной среде, и планы «Нового мира» в этом отношении получили довольно широкую огласку. В этих условиях недопущение публикации могло вызвать негативную реакцию среди интеллигенции. К тому же С. Залыгин заявил, что в случае запрещения публикации его пребывание в должности главного редактора журнала станет невозможным, а за ним может последовать часть членов редколлегии и сотрудников редакции журнала.

Второй вариант развития событий, которому в записке я отдавал однозначное предпочтение, – пойти на публикацию «Архипелага ГУЛАГ» и тем самым снять центральный пункт «проблемы Солженицына», имея в виду, что это последнее из неопубликованных произведений эмиграции, оставшееся источником напряжения в отношениях с интеллигенцией. Тем более что С. Залыгин заявил, что, кроме предисловия, он подготовит развернутое послесловие, в котором будут продифференцированы исторические, политические и идеологические нюансы позиции Солженицына. В записке я предлагал также перевести произведения Солженицына, изданные за рубежом, из спецфондов библиотек в фонды общего пользования по аналогии с сочинениями других эмигрантов.

Вот после такого доклада началась дискуссия. И скажу прямо: в отличие от обсуждения проблем «Мемориала», спектр оценочных мнений оказался не просто широким, но и у некоторых ораторов противоположным. Воспроизвожу эти оценки. Лигачев: разрешить опубликовать «Архипелаг ГУЛАГ», значит сдать последний идеологический рубеж. Шеварднадзе: в условиях широкой гласности в печати уже опубликовано довольно большое количество материалов по тематике, освещаемой Солженицыным, да и преподнесено это не менее остро, чем у изгнанного из страны писателя; вывод – оснований не печатать нет. А. Яковлев в дискуссии был пассивен, но дал понять, что он за публикацию. Медведев: рассуждения более пространные, но в конце концов высказался тоже за, тем самым пересмотрел свою точку зрения, изложенную в упоминавшемся выступлении перед руководителями СМИ. Горбачев: в свойственной ему манере, порассуждав довольно обстоятельно о проблемах перестроечной гласности, четко не высказался, как бы оставив для исполнителей поле деятельности в любом направлении – мол, дерзайте и учтите и первое, и второе, и десятое…

В эти минуты я задавался вопросом: чем объяснить «этический дуализм» А. Яковлева в обсуждаемой «проблеме Солженицына». И здесь я должен сделать одно отступление от хода дискуссии на Политбюро. Возвращу читателя к 15 февраля 1972 года, когда в «Литературной газете» была опубликована его статья «Против антиисторизма», в которой доктор исторических наук А. Яковлев выступил пламенным борцом за соблюдение классового подхода в освещении как исторического прошлого, так и современной действительности, против «увлечения патриархальщиной». И хотя в титуле не указывалось, что автор – руководитель отдела пропаганды ЦК КПСС, «идеологический фронт» страны воспринял это как «партийный ориентир». Именно поэтому, например, на Украине статья была перепечатана многими республиканскими газетами, и прежде всего партийными. В ней автор не только продекларировал, что в научном и художественном творчестве «необходимы четкие классовые ориентиры, идейная убежденность, политическая прозорливость», но и подверг фундаментальному критическому анализу произведения целой группы как зарубежных, «буржуазных», так и отечественных философов, социологов, писателей, публицистов. Досталось и А. Солженицыну.

«Как известно, – писал А. Яковлев, – антикоммунизм, изыскивая новые средства борьбы с марксистско-ленинским мировоззрением и социалистическим строем, пытается гальванизировать идеологию „Вех“, бердяевщину и другие, разгромленные В.И. Лениным реакционные, националистические, религиозно-идеалистические концепции прошлого. Яркий пример тому – шумиха на Западе вокруг сочинений Солженицына, в особенности его последнего романа „Август четырнадцатого'⁴, веховского – по философским позициям и кадетского – по позициям политическим. Романа, навязывающего читателю отрицательное отношение к самой идее революции и социализма, чернящего русское освободительное движение и его идейно-нравственные ценности, идеализирующего жизнь, быт, нравы самодержавной России».

А далее, дав оценку «роман Солженицына – это проявление открытой враждебности к идеалам революции, социализма», автор почему-то заговорил не только от своего имени: «Советским литераторам, в том числе и тем, чьи неверные взгляды критикуются в этой статье, разумеется, чуждо и противно поведение новоявленного веховца». И наконец, заключил: «Но ясно и другое, что даже простое кокетничанье с реакционно-консервативными традициями прошлого, восходящими к интересам и идеологии свергнутых классов, вынуждает к решительным возражениям против идейной неразборчивости в вопросах подобного рода». Не правда ли – более четко и не скажешь! Так, перед моими глазами на Политбюро предстал «двуликий Янус» – тот, который громил А. Солженицына в 1972 году, и тот, который давал «стыдливое» согласие на публикацию произведения писателя в 1989 году, ни словом не объяснив свое фарисейство.

Но вернемся к заседанию Политбюро, а точнее, к прозвучавшим на нем оценкам других высших партийных руководителей.

Остальные члены политического руководства «отсиделись» и, думаю, прежде всего не потому, что не хотели демонстрировать свою позицию. Главное – многие просто не читали не только тот роман, о котором шел разговор, а понаслышке знали и о других произведениях Солженицына. В результате: официальных решений – никаких, исполнителям – действовать «с учетом обмена мнениями». В сообщении «В Политбюро ЦК КПСС» об этом – ни строчки. Этот вопрос оказался не только в папке «вне повестки дня», но, как я позже установил, и вне протокола заседаний Политбюро – об этом в нем никаких следов.

Конечно, страсти по Солженицыну кипели не только в Политбюро. Эта тема превратилась в одну из болевых точек всей духовной жизни страны. И не только нашей. Об «американском угле» видения «проблемы Солженицына» в те годы дают представление оценки ряда известных «специалистов по СССР» – советологов и журналистов, – высказанные работнику идеологического отдела ЦК Л. Доброхотову, находившемуся в ноябре 1989 года в командировке в США, о чем он информировал ЦК официальной запиской. На что обращали внимание, например, С. Коэн, М. Шульман, X. Смит и другие? Высказываясь в пользу идеи публикации в СССР произведений писателя, они вместе с тем указывали на неподготовленность советской аудитории к восприятию ряда произведений Солженицына. Если работы антисталинской направленности, написанные им еще в период пребывания в СССР («Архипелаг ГУЛАГ», «Раковый корпус», «В круге первом» и рассказы) вряд ли могли, по их мнению, вызвать сильную ответную реакцию советского читателя, уже подготовленного за три года перестройки к восприятию подобных материалов и даже уставшие от них, то совсем иной эффект можно было ожидать от «Красного колеса». Как считали американцы, «зерна» этого произведения, имеющего явно выраженную «антибольшевистскую, антиреволюционную и анти-ленинскую» направленность, в условиях, подчеркивали они, «самого серьезного кризиса экономической, политической и мировоззренческой системы в стране за по крайней мере 60-летний период», падали «на благодатную почву».

Американские собеседники подчеркивали также, что исповедуемая Солженицыным после высылки из СССР идеология носит ярко выраженный «антилиберальный, националистический характер». По своим убеждениям, продолжали они рассуждать, этот писатель, претендующий на роль духовного мессии и спасителя России, является «монархистом и черносотенцем правее общества Михаила Архангела». Их вывод сводился к следующему: «Разъяренному и дезориентированному русскому населению, мучающемуся традиционными для России вопросами „Кто виноват?“ и „Что делать?“, будут подброшены однозначные ответы: виноваты жидомасоны и большевики, а спасать Россию нужно, объединившись вокруг белой идеи, очищенной ото всей скверны, начиная от западнических увлечений Петра I и кончая гнилыми идеями кадетов, октябристов, меньшевиков и, разумеется, Керенского».

При этом американские советологи считали, что, в отличие от Запада, где сравнительно с антисталинскими произведениями Солженицына, цикл «Красное колесо» потерпел почти полный провал, а либеральный истеблишмент и интеллигенция отвернулись от этого писателя, в СССР результаты публикаций и приезд Солженицына могут быть иными. При этом они обращали внимание и на то, что тогда в Советском Союзе не были готовы к полемике с писателем ни с методологической точки зрения, ни с точки зрения источниковедческой базы. Ведь в «Красном колесе» использованы богатейшие архивные материалы (прежде всего Гуверовского института войны, революции и мира), а также научная и мемуарная литература, изданная на Западе, с которой советские исследователи практически не знакомы. Подчеркивая большой талант Солженицына как мастера слова, оказывающего сильнейшее воздействие на психологию читателя, американцы утверждали, что спор с ним, с учетом массового сознания, не будет достаточно эффективен.

И еще один важный момент. Собеседники неоднократно высказывали удивление по поводу того, что в то время, как в восхвалениях Солженицына практически смыкаются крайне левые с крайне правыми, в советской печати тогда практически исключалась какая-либо критика взглядов писателя как со стороны ученых, так и художественной интеллигенции, включая и многочисленные критические высказывания по его поводу западных деятелей культуры – Генриха Бёлля, Гюнтера Грасса и других известных писателей.

Словом, отношения Солженицына с западными интеллектуалами идиллическими не назовешь. Кстати, этого никогда не отрицал и сам писатель.

…От Фиделя – к Солженицыну. Именно так образно можно было бы определить зигзаг в изменении характера моей новой деятельности в ЦК после возвращения из Гаваны. Но всего лишь образно, так как объем и разнообразие решаемых вопросов, в том числе и рассмотрение многих из них в ПБ, разумеется, практически нельзя было ограничить какими-то строго определенными рамками.

Но суть дела не в этих рамках – и раньше работа «моего» отдела, даже в суженном варианте как отдела пропаганды, фактически была безбрежной. Главное – в новых к тому времени тенденциях, которые набирали силу в политической жизни. Дело в том, что на рубеже 1987–1988 годов Горбачев, как и Хрущев в 1964 году, почувствовал угрозу «номенклатуры» не только в форме резкой критики, но и реального смещения. И это не только мое предположение. Такую констатацию мне пришлось услышать от самого отца перестройки в его выступлении на проведенной в 1994 г. конференции, посвященной 100-летию со дня рождения Хрущева.

Вот в таких условиях идеологический отдел как никакой другой – думаю, читатель понимает, почему – оказался как бы зажатым между противоборствующими потоками как на политическом Олимпе, так и низовых партийных структурах. Скажу конкретнее. От многих партфункционеров, деятелей культуры, журналистов приходилось одновременно выдерживать критическое давление с двух сторон: одни предъявляли претензии, по их мнению, за поддержку «консерваторов», другие, наоборот, утверждали, что отдел либеральничает, более того, заигрывает с «реформаторами». То же самое и на Политбюро, когда выносимые мной острые вопросы попадали как бы в своеобразные жернова. Иногда доходило просто до курьезов. Анатолий Лукьянов, например, направляя в адрес отдела ЦК критические стрелы за то, что «печать отбилась от рук», наряду с другими изданиями называл и «Известия», «забыв» на минутку, что они-то, как говорится, его родной орган – Верховного Совета. И в условиях декларируемого тезиса о разделении функций между партийными и советскими органами руководству Верховного Совета, уже не кивая на Старую площадь, надо было бы налаживать сотрудничество со своим печатным органом. Тем более что у нас с Анатолием Ивановичем были и разные «весовые категории» – он входил в состав Политбюро ЦК.

Тем не менее я не раз убеждался, что обмен взаимными обвинениями, поиски «крайнего» – не лучший способ в решении любых вопросов, особенно острых и сложных. Хотя и не всегда, но все же удавалось развязать довольно запутанные узелки. Приведу несколько примеров.

Так, напомню читателю, в нарастающем критическом шквале нашего недалекого прошлого все сильнее звучал гневный голос многих деятелей культуры и науки в адрес печально известного постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», нанесшего в 50-х годах сокрушительный удар по целой группе художественной интеллигенции. Именно идеологический отдел, тщательно изучив складывающуюся ситуацию, официально внес в ЦК письменные предложения отменить это постановление. И отменили! Хотя раздавались и «альтернативные» суждения, начиная от вообще «не трогать» документ и кончая формулировками типа: может быть «не отменить», а «считать утратившим силу», или «отменить не все постановление, а некоторые наиболее уязвимые пункты», особенно те, которые содержат политические оценки произведений упомянутых там писателей А. Ахматовой, М. Зощенко и т. д.

Или второй пример. Однажды ко мне пришел Нурсултан Назарбаев. Какой-то «вводной» беседы не понадобилось – знали мы друг друга давно. А добрые, товарищеские отношения установились после того, как он, секретарь ЦК партии Казахстана по промышленности, уделил большое внимание прибывшей в Алма-Ату на празднование очередного юбилея Советского Казахстана украинской делегации, в составе которой вместе с председателем Президиума Верховного Совета республики А.Ф. Ватченко выпала высокая честь быть и мне, секретарю ЦК КП Украины. Думаю, тогда мы были обласканы его вниманием не только потому, что он старался четко выполнять поручение своего шефа Д. Кунаева. Нурсултану Абишеевичу пришлось в молодые годы получить первую закваску инженера-металлурга на берегах Славутича – в Днепродзержинске.

На нас же он произвел впечатление человека энергичного, эрудированного, общительного и откровенного, пользующегося у окружающих неподкупным авторитетом. Именно тогда казахские коллеги в доверительных беседах намекали: мол, присмотритесь, на замену престарелого Д. Кунаева – кандидатура № 1. Так оно со временем и произошло. Но и здесь не обошлось без кремлевских хитросплетений: Горбачев в который раз «не учел» национальную специфику и в порядке, так сказать, укрепления кадрового потенциала Казахстана направил вместо Кунаева первого секретаря Ульяновского обкома партии Г. Колбина. Казахи взбунтовались, вспыхнули беспорядки, в результате которых несколько человек погибли, и большое количество было ранено. Политический подтекст беспорядков – первым секретарем ЦК партии республики должен быть казах. И вот в этих условиях Старая площадь свой кадровый промах усугубила еще одной, не менее серьезной ошибкой: в принятом по сему случаю постановлении ЦК КПСС республика обвинялась в национализме. Напомню читателям, что если в годы застоя подобные события можно было загнать в заданное Москвой русло, то в условиях конца 1986 года такой подход мог говорить об одном – совершенно неадекватных оценках и действиях центра и, прежде всего, генсека. Но державно посаженный «сверху» в самое высокое алма-атинское кресло Г. Колбин довольно скоро был вынужден его оставить. Избранному же первым секретарем ЦК КП Казахстана Н. Назарбаеву досталось не только многолетнее «наследство» Д. Кунаева, но и упомянутое постановление.

Вот и пришел ко мне Нурсултан Абишеевич, чтобы передать настоятельную просьбу казахов: отменить постановление. Конечно, ни он, ни тем более я не считали идеологический отдел всесильным в решении подобных проблем. И все же без нас не могла, как говорится, «вода освятиться». Отделу надо было высказать свое мнение, подготовить необходимые документы, наконец, отстаивать в ходе дискуссии внесенные предложения. Нашлись союзники в орготделе, которые функционально имели прямое отношение к этому вопросу. За положительное решение высказался В. Медведев, который, разумеется, информировал генсека, причем, как я заметил, несколько раз. Хотя и не сразу, постановление все же удалось отменить.

Тему «От Фиделя – до Солженицына» я мог бы дополнить и другими, заслуживающими внимания моментами. Думаю, для Николая Губенко не стоит больших усилий вспомнить о том, как пришел он ко мне с просьбой оказать содействие в развязке некоторых щепетильных «узелков» в связи с приездом в 1988 году в Москву «гражданина Израиля» Ю. Любимова для просмотра на сцене родного ему Театра на Таганке собственной постановки в память о В. Высоцком. Радовался тогда Николай Николаевич, даже в дурном сне не предчувствуя, что со временем перестроечная анархия разбросает их в разные стороны. И не просто разбросает. Им предстояло исполнить заглавные роли в потрясающем воображение «живом» спектакле по разделу Театра на Таганке. И если судится Н. Губенко с Ю. Любимовым, значит, наше общество «приехало».

Полагаю, что и Илья Глазунов не забыл те дни, когда возникшие главным образом искусственные трудности в связи с организацией в 1988 году в Манеже его выставки удалось разрешить нашими общими усилиями. И мне запомнились не только встречи в его мастерской, но и искренние слова, прозвучавшие на открытии выставки. А адресованная мне дарственная надпись на его вышедшем тогда альбоме «С благодарностью за внимание в знак уважения» каждый раз возвращает меня к тем памятным минутам, когда на моих жизненных перекрестках встретился этот великий мастер и пламенный патриот России.

Конечно, память о тех днях возвращает к фактам, как говорится, разного калибра и масштаба. И один из неординарных сюжетов – моя включенность в некоторые вопросы, связанные с заполыхавшим тогда Нагорным Карабахом. Прежде всего, речь идет об освещении этих событий в центральной печати, к чему отдел имел самое непосредственное отношение. Причем хочу говорить не о том, что и как писали журналисты (хотя и в этом есть острая необходимость – ошибочно считать, что все сказано), а попытаюсь раскрыть эту тему через призму поведения самых высоких руководителей республик, задействованных в этом конфликте. С болью пишу об этом еще и потому, что А. Везиров и С. Арутюнян для меня – не просто знакомые люди, а друзья, с многолетним стажем, еще с тех лет, когда работали в молодежном движении, включая и руководство комсомолом республик. В разгар же горбачевской перестройки они возглавили Центральные Комитеты партии – соответственно в Азербайджане и Армении. Беседуя с ними, а это было довольно часто, я просто диву давался, прямо скажу – просто не узнавал их. Перестройка так перекособочила мозги, что бывшие соратники превратились в непримиримых антагонистов. И когда я сравнивал сказанное каждым из них, мне казалось, что это нельзя сопоставлять даже с разговором двух глухонемых, которые на своих жестах хоть как-то могут объясниться. Оценки событий в Нагорном Карабахе – только со своего «угла». Виновна, разумеется, противоположная сторона. Что касается центра, то армянский лидер обвиняет его в поддержке Азербайджана, а азербайджанский, разумеется, наоборот. Добавлю к этому, что их «раздраю» способствовал не только крайний личный субъективизм, окрашенный в «национальную специфику», но и неуклюжие действия Москвы как в целом во всем «карабахском узле», так и в личностной нюансировке по отношению к двум республиканским лидерам. Достаточно было, например, Горбачеву однажды проронить фразу о том, что, мол, В. Везиров – это интернационалист, как не только у окружающих, но и у самого С. Арутюняна возникал вопрос: «А кто же он?»

В этом плане и еще один любопытный вопрос: как выглядели в этом регионе «опоры Москвы» в лице выдвиженцев Старой площади – вторых секретарей ЦК союзных республик. Как известно, направление из Москвы в союзные республики на вторые партийные роли «людей центра», причем преимущественно русской национальности, – одно из наиболее «выдающихся» достижений орготдела ЦК КПСС. Конечно, при этом легко прочитывался замысел стратегов кадровой политики. Эти выдвиженцы должны были быть глазами и ушами Москвы и, поработав какое-то время в братской республике, возвращались в свои московские пенаты, получая очередную руководящую должность. Итак, это один угол видения при оценке армяно-азербайджанского конфликта. С большой долей вероятности могу допустить, что такие масштабные акции, как участие в разработке и осуществлении военной операции в Чечне, названной многими аналитиками хотя и по аналогии с проведенной американцами в Ираке «Бурей в пустыне», но все же едко – «Бурей в болоте» или «Бурей в горах», вице-премьерство в правительстве Ельцина, а еще раньше, как говорят злые языки, создание в августе 1991 года по поручению того же Ельцина запасного командно-контрольного пункта возле Свердловска на случай бегства из Белого дома – все это могло стереть из памяти О.И. Лобова многие, куда менее значительные факты, когда ему, второму секретарю ельцинского Свердловского обкома партии, Старая площадь предначертала проводить в 1989–1991 годах линию Москвы в качестве второго секретаря ЦК партии Армении. Я же вспоминаю его телефонный звонок из Еревана, когда он решил в несколько резкой форме высказать претензии к идеологическому отделу за то, что, по его мнению, центральные газеты односторонне освещают события в Карабахе, а также необъективны по отношению к Армении. Скажу откровенно, разговор не получился не только потому, что серьезные вопросы тяжело решать по телефону. Односторонность и категоричность в правоте «армянской стороны» декларировались настолько безапелляционно, что собеседник не почувствовал неудобства даже после того, как он не смог по моей просьбе показать это на конкретных примерах. Разговор же закончился тем, что он «для большей конкретности» поручил ответственным работникам ЦК партии Армении связаться с нами и завершить эту претенциозно-экспромтную дискуссию. Когда же я в приемлемой уважительной форме обратил внимание на недопустимость публикаций тенденциозного антиазербайджанского характера в армянских изданиях, последовали однозначные контраргументы – правота армянской стороны и субъективизм СМИ-центра.

В то же время мой большой друг молодости В. Поляничко, искренними и чистыми отношениями с которым я сейчас – после его трагической смерти – дорожу не меньше, чем в безоблачные годы его общественно-политической деятельности, ставший к тому времени вторым секретарем ЦК партии Азербайджана, в разговоре со мной гнул «свою», азербайджанскую линию, подкрепляя это кипой вырезок из ереванских изданий.

В этой ситуации большую консолидирующую роль призван был сыграть еще один выдвиженец Москвы, А. Вольский, ставший специальным представителем центральной власти в Нагорном Карабахе. Мог, но не сыграл. Ныне, говоря о прошлом, Аркадий Иванович, как правило, опускает этот период своей деятельности. Да и те журналисты, которые максимально использовали весь словесный запас для создания имиджа смелого новатора и преобразователя, тоже оставляют «за кадром» те жизненные страницы своего героя, когда от него требовались не красивые слова о демократии и гуманизме, а умение лично повлиять на трагический ход событий в этом регионе. Тем более что в данном случае разговор шел не только о гражданском долге, но и о выполнении прямого служебного поручения руководства страны.