Текст книги "В водовороте века. Записки политика и дипломата"

Отдельно выделю линию противостояния: Рыжков – Медведев, на которой было несколько «горячих» точек. Прежде всего, по-разному трактовались коренные проблемы экономических преобразований: с одной стороны – осмотрительный руководитель, который азы этой науки проходил на предприятии, а с другой – книжный экономист, который в условиях перестройки эволюционизировал от специалиста по политической экономии социализма до рыночника. Несовпадающими оказались позиции и в понимании причин нарастающей социально-политической остроты в обществе: секретарь ЦК считал, что главное – в экономике; премьер же со своей стороны обвинял идеологов в создании невыносимой обстановки в обществе. Межличностный накал особенно возрос тогда, когда Медведев в своих выступлениях несколько раз высказался в том духе, что средства массовой информации только отражают социальную жизнь и они, мол, не в ответе за все происходящее в обществе.

Конфликт между премьером и секретарем-идеологом часто ставил работников отдела и меня лично просто в тупиковое положение. Вот один из примеров. Выполняя поручение руководства, мы подготовили пакет предложений о перестройке печати.

Проекты были составлены при строгом соблюдении дифференцированного подхода к различным видам изданий, в результате чего сформировались три относительно самостоятельных «блока» предложений: партийные газеты и журналы, печать государственных учреждений, средства массовой информации общественных организаций.

Разумеется, такие документы могли рассматривать только в ПБ. Но вскоре мы убедились, что вопрос на заседании будет «непроходным», так как премьер уже на начальном этапе начал блокировать наши предложения (отместка Медведеву за выпады на ПБ против него). Время уходило, мы искали выход из положения и «выкрутились» благодаря предложению Медведева: вычленить из общего пакета предложения, касающиеся только партийной печати, и поскольку это является прерогативой секретариата ЦК, вынести эти «усеченные» предложения на его рассмотрение. Так и поступили. Но когда было обнародовано такое решение, журналистский корпус был в смятении: ничего не зная о таких аппаратных играх, многие журналисты восприняли это как акцию по укреплению только партийной печати и проявлению пренебрежительного отношения к другим газетам и журналам. Так в результате «внутривидовой» борьбы между членами руководства элементарно ясные и понятные вещи обрастали нездоровыми домыслами, различными догадками и «прогнозами».

А теперь о линии Шеварднадзе – Язов. Если почитаешь интервью бывшего министра обороны уже после выхода из Матросской тишины, обнаруживаешь постоянный мотив: одним из главных виновников развала армии является руководитель внешнеполитического ведомства. Что это – желание уйти от ответственности? Переложить вину на другого? В таком случае возникает вопрос: а где же был министр обороны? И было бы полбеды, если бы за этими словами стояла только риторика. Сущая же правда состояла в другом.

Шаги Министерства обороны нередко воспринимались верховным политическим руководством как проявление косности и непонимания «нового политического мышления», как всего-навсего борьба за честь военного мундира. Если же и это «не проходило», министр обороны просто «оттеснялся» от решения вопросов, которые являлись прерогативой возглавляемого им ведомства. Как это практически выглядело, покажу на нескольких примерах.

При подготовке ряда документов по разоруженческой проблематике постоянный спор между Минобороны и МИДом завершался тем, что затяжные дискуссии прекращались по инициативе руководства внешнеполитического ведомства, а по истечении какого-то времени появлялся документ без учета мнения военных. Решалось это просто: Шеварднадзе мастерски владел приемом «личного вхождения» к генсеку, поэтому по всем крупным разоруженческим вопросам не было острых дискуссий даже на ПБ. Все отрабатывалось в треугольнике Горбачев – Шеварднадзе – Яковлев.

Особенно наглядно это проявилось при подготовке материалов для переговоров о сокращении обычных вооружений в европейской части – от Атлантики до Урала, при разработке документов по выводу наших войск из Венгрии, Польши, Чехословакии, ГДР. Главным было ошеломить мировое общественное мнение новым актом «нового мышления». А на практике такие шаги вели к развалу стратегической системы, когда вооруженные силы крупнейшей мировой державы подвергались тотальному расчленению, как говорится, вдоль и поперек.

Что же касается вывода наших войск из бывших соцстран, то все происшедшее иначе, чем преступлением, нельзя назвать – я имею в виду прежде всего ту трагедию, которую пришлось пережить нашим солдатам и офицерам, оказавшимся в результате скоропалительных и организационно непродуманных мер: без работы, без жилья, без элементарных бытовых условий. Я уже не говорю о политическом, престижном аспекте этой проблемы. И когда я слышу рассуждения о том, что, мол, нецивилизованным было бы мешать немцам объединиться, хочу ответить украинской поговоркой «на город! бузина, а в Киев! дядько». Ведь не о желании немцев идет разговор, а о том, какими средствами, методами и приемами действовало советское руководство в этих условиях. Словом, здесь произошла подмена тезиса.

Кстати, даже тогда, когда для координации внешнеполитической и оборонной деятельности была создана межведомственная комиссия, куда вошли представители МИДа, МО, КГБ, ВПК, дело с места не сдвинулось. Ее председателю, секретарю ЦК Зайкову, много рабочего времени пришлось тратить на примирение сторон. Но и в данном случае каждый спорный вопрос докладывался генсеку, который однозначно занимал сторону Шеварднадзе. Министр иностранных дел не допускал того, чтобы он хотя бы где-то был «побежден».

И здесь возникает вопрос: почему же таким всесильным был грузинский выдвиженец, где он приобрел такие пробивные качества? Как и Горбачев, он получил два высших образования. Первым же учебным заведением, куда неудержимо потянуло Эдуарда, была фельдшерская школа, предоставлявшая своим учащимся заветную для некоторых «бронь» (это было в годы войны…). После заочного окончания Кутаисского пединститута по специальности, как и генсек, не проработал ни одного дня. Он – дитя партийнономенклатурной среды, которая, лично не пережив тяготы военного лихолетья, была занята главным образом борьбой за удовлетворение своего должностного честолюбия. Кстати, вспомним, как каждый из нас мечтал в юношеские годы стать врачом, инженером, педагогом… А Шеварднадзе? Рано почувствовав тягу к «руководящей сфере», он прежде всего окончил в 1951 году Высшую партийную школу. Тем самым четко определил свою перспективу. Да плюс к этому в двадцать лет стал членом партии в 1948 году. Пройдя не столько марксистско-ленинскую, сколько сталинскую теоретическую закалку в Высшей партийной школе – тогда основными теоретическими источниками для подготовки партийных кадров был «Краткий курс ВКП(б)» и работы Сталина, – он прошагал все ступеньки комсомольской карьеры от инструктора райкома комсомола до первого секретаря ЦК комсомола республики, партийной карьеры – от инструктора горкома партии до первого секретаря ЦК партии Грузии да плюс еще заместителем, а потом и министром внутренних дел в период борьбы с инакомыслием и правозащитным движением.

Шеварднадзе выгодно отличался от своих партийных побратимов с угрюмыми, начальственно одутловатыми лицами внешней грузинской импозантностью, интеллигентностью в общении, умением находить яркую форму выражения своих мыслей. Что же касается «политического нюха», то здесь его Бог одарил сполна. Этот дар позволил ему почти на всех крутых житейских поворотах идти «впереди событий», получая восхитительные оценки от доверчивой массы за сокрушительную критику и даже отрицание того, чему он «верно» и «преданно» служил до последнего времени. Он всегда находил самую нужную ноту «своего звучания», причем делал это просто мастерски. Вот несколько эпизодов, свидетелем которых мне довелось стать.

В 70-х годах в Тбилиси по проблемам интернационализма под эгидой ЦК КПСС проводилась Всесоюзная научно-практическая конференция, куда съехались политики, ученые, журналисты со всей страны. С основным докладом выступал первый секретарь ЦК Грузии, который так умело выстроил положительный пассаж, связанный со Сталиным, что уже этого было достаточно, чтобы его доклад стал запоминающимся.

Позже, когда генсеком стал Горбачев, Шеварднадзе на Пленуме ЦК делился своими впечатлениями об очередной поездке за границу. И хотя в то время сам генсек несколько раз обращался к окружающим с просьбой не славословить в его адрес, Шеварднадзе артистически использовал прием: он в самых превосходных степенях начал говорить о том, как высоко оценивается за рубежом генсек, какой широкий и повсеместный отклик получает его новая политика… словом, присутствующие были шокированы, а лицо Горбачева покраснело до неузнаваемости. И вдруг Шеварднадзе прерывается и говорит: «Михаил Сергеевич! Я помню, что вы запретили славословить в ваш адрес. Но в данном случае говорю не я – так говорят за рубежом…»

Не могу не вспомнить и день 25 февраля 1976 года. Тогда мне как делегату XXV съезда партии удалось послушать первую на таком высоком уровне речь Шеварднадзе, сменившего незадолго до этого на посту первого секретаря ЦК партии Грузии Мжаванадзе. На съезде происходило своеобразное соревнование между республиканскими вождями по прославлению Брежнева. Перед выступлением грузинского лидера на трибуне был Рашидов. Чего он только не говорил «от имени узбекского народа»: Леонид Брежнев – «сын народа», «сын партии коммунистов», он «снискал горячую любовь, симпатию и уважение нашего народа, тружеников всего мира», «он не только самый выдающийся, но и самый влиятельный политический деятель современности». И для того, чтобы поставить восклицательный знак, под бурные аплодисменты, ссылаясь на мыслителей Востока, он произнес слова: «Когда государство возглавляет мудрый, любящий свой народ, думающий о лучшей доле своей страны человек, то это большое счастье и для государства, и для народа».

Когда же председательствующий на съезде Кириленко объявил о следующем ораторе, назвав еще непривычное и трудно выговариваемое в то время «Шеварднадзе», многие сидящие в зале интригующе ожидали: а что же скажет «новичок». И он «не сплоховал». Прежде всего, ему удалось завоевать симпатию зала уже тем, что он нашел удобную форму отблагодарить многих союзных министров за их помощь Грузии, назвав их поименно; сказав же добрые слова за сделанное ими, он подчеркнул: «Но особенно большую благодарность мы хотим выразить за ту помощь, которая нам еще будет оказана».

По последовавшему оживлению в зале и раздавшимся аплодисментам оратор чувствовал: такой «заход» сработал, эффект налицо.

Что же касается Брежнева, то Шеварднадзе решил «переплюнуть» не только своего узбекского собрата, но и всех ораторов, включая и зарубежных лидеров. В отличие от них он не ограничился отдельными оценочными моментами, а решил, как сам выразился, «обрисовать портрет лидера нашей партии и народа». Какими же красками рисовал этот образ Шеварднадзе? Дабы рукотворный шеварднадзевский политический букет не потерял свой аромат, воздержусь от изложения этой части его выступления, тем более комментариев, и приведу выдержку из съездовской стенограммы:

«Продолжая разговор о личности руководителя, хочу сказать несколько слов о Политбюро ЦК КПСС и о товарище Леониде Ильиче Брежневе. Слово о Генеральном секретаре Центрального Комитета партии – это вовсе не похвальное слово его личности, а сугубо партийный, деловой съездовский разговор. Вопрос этот принципиальный. Стараясь хотя бы в общих чертах передать его политические, интеллектуальные, деловые, человеческие качества, мы хотим тем самым, по крайней мере, как говорят художники, эскизно обрисовать портрет лидера нашей партии и народа, виднейшего политического деятеля современного мира, на примере которого мы должны воспитывать себя и других, которому мы должны во всем следовать, у которого необходимо учиться нам трудиться по-ленински, мыслить по-ленински, жить по-ленински. (Продолжительные аплодисменты.)

Одно из лучших качеств Леонида Ильича заключено в том, что он не облачается в мантию сверхчеловека, что он думает и работает не за всех, а внося величайший личный вклад в общее дело, создает условия, при которых все могут мыслить творчески; что он владеет высшим искусством сплачивать (аплодисменты) и направлять коллектив высокоэрудированных, умудренных жизненным опытом людей-ленинцев, составляющих руководящее звено нашей партии, переплавлять думы и мысли людей в слитки политических и интеллектуальных ценностей, апробируя их высшими критериями науки и практики, и обогащать этими ценностями партию и народ. Лучшая демонстрация этой истины – Отчетный доклад Центрального Комитета нашей партии. (Аплодисменты.) Этот коллектив, это ядро – Центральный Комитет нашей партии, его Политбюро.

Высокая компетентность, масштабность и конкретность, гуманность и классовая непримиримость, лояльность и принципиальность, искусство проникать в душу человека, способность утверждать между людьми атмосферу доверия, уважения и требовательности, обстановку, при которой исключаются слепой страх, эгоизм, зависть и подозрительность, – вот качества, которые наряду со многими другими должны мы перенимать и перенимаем у Леонида Ильича Брежнева. (Продолжительные аплодисменты.)

В старину говорили, что чем чище небо, тем выше можно взлететь, тем большую силу обретают крылья. Леонид Ильич Брежнев, его славные соратники и вся наша партия создают это чистое и безоблачное небо над нами, создают атмосферу, когда люди всем своим существом устремляются ввысь, в чистое небо, к прозрачным, светлым вершинам коммунизма. (Продолжительные аплодисменты.)».

Так «всем своим существом» устремлялся «ввысь, в чистое небо, к прозрачным, светлым вершинам коммунизма» Шеварднадзе. И для того, чтобы еще «выше взлететь», чтобы крылья обрели еще «большую силу», он мастерски проявлял свой «талант»: нюхом тонко чувствовал, кому, когда и как надо сказать те или иные слова. Что же касается шеварднадзевской оценки Брежнева, то, думаю, не последнюю роль в ее формировании сыграло одно «историческое» событие, относящееся к концу октября – началу ноября 1966 года. Тогда Шеварднадзе выпала ответственная миссия «обеспечивать» визит генсека в Грузию. И в том, что он прошел успешно, – немалая лепта, которую внес лично министр охраны общественного порядка республики, которым он был в то время. Этот визит был «знаменателен» тем, что именно тогда на торжественном собрании в Тбилиси по случаю вручения Грузии ордена Ленина генсек впервые в новом качестве высказался о Сталине, назвав его в числе ряда «видных революционеров-ленинцев», чье «могучее большевистское слово» впервые прозвучало в этом городе. Упоминание имени «вождя всех народов» вызвало бурную реакцию. В продолжительных аплодисментах было и рукоплескание Шеварднадзе. А публичное упоминание генсеком имени Сталина послужило толчком для подъема неосталинской волны.

Примечательно и то, что именно в бытность министром внутренних дел Шеварднадзе получил среди грузинской общественности кличку Белая Лиса, точно и образно отражавшую его нравственный облик.

И еще об одном. Будучи первым руководителем Грузии, Шеварднадзе постоянно проявлял подчеркнуто трогательное внимание по отношению ко всем приезжающим отдыхать номенклатурным москвичам. Обхаживал и обдаривал – каждый гость должен увезти в Москву самую восхитительную информацию не только о замечательном Черноморском побережье или Кавказских горах, но лично о грузинском лидере. Причем делалось им это настолько, казалось бы, неподкупно, что было бы грешно даже заподозрить его в чем-то неблаговидном. Так же искренне и размашисто он рекламировал свои убеждения как твердого и кристально чистого коммуниста, за воплощение в жизнь которых получил звание героя. А позже с такой же броскостью и размашистостью он продемонстрировал и «разрыв с коммунизмом», причем сделал это так эффектно, что люди, его давно знавшие, вконец оказались сбитыми с толку, пытаясь мучительно найти ответ на вопрос: где все же истинный Шеварднадзе – тогда в Комсомольске-партийном многолетнем жизненном интервале или в перестроечном и нынешнем постперестроечном периоде? Действительно, происшедшие нравственные и политические зигзаги трудно объяснить с позиций истинной этики, равно как и вообще невозможно совместить Шеварднадзе – глашатая «общечеловеческих ценностей» и Шеварднадзе, ведущего кровавую войну в Абхазии.

К сказанному добавлю лишь: демонстративная отставка с поста руководителя внешнеполитического ведомства, как и уход из партии, – акции тоже срежиссированные, продуманные и по времени, и по складывающейся ситуации. Ведь к этому моменту наступил закат «нового мышления», и традиционно некритикуемый министр иностранных дел подвергался резкой, ставшей постоянной, критике в депутатском корпусе, печати, на различных общественно-политических мероприятиях: митингах, конференциях и т. д. Верховный Совет потребовал даже несколько раз лично отчитаться перед народными избранниками за проводимую министерством и им лично внешнюю политику страны. С такой ситуацией честолюбивый Шеварднадзе встретился впервые за весь период своей руководящей работы.

Существенным было и то, что в ближайшие планы Горбачева входило внесение предложения о назначении Шеварднадзе вице-президентом, что явно не отвечало завышенным амбициям последнего: ведь он лишался выигрышной, козырной внешнеполитической карты, благодаря которой он получил известность за рубежом.

К тому же ему непосредственно угрожала опасность держать отчет в Парткомиссии ЦК: во многих письмах из разных регионов страны содержалось требование предъявить ему спрос за просчеты в работе как члена ПБ. Короче, наступило время отвечать за содеянное в перестроечные годы. И Шеварднадзе делает упреждающий демонстративный шаг. В результате – уход от ответственности и красивый жест, по поводу которого некоторые наивные люди охали и ахали, не удержался от этого на съезде народных депутатов даже патриарх русской культуры академик Д. Лихачев. Между тем все это было исполнено в духе эффектного популизма, столь модного в перестроечные годы. Ведь в решении своих личных вопросов на широкой всесоюзной политической трибуне Шеварднадзе был не одинок и не первый: перед этим целая плеяда политиканов получила шумную известность благодаря объявлению о выходе из партии на уличных митингах, даже на партийном съезде. Не ушел от этого соблазна и член Политбюро Шеварднадзе, подготовив тем самым очередной пируэт в своей политической карьере.

Один из самых колоритных «региональных конфликтов» в Политбюро находился на линии Лигачев – Яковлев. Причем, в отличие от многих других, он имел ярко выраженный как внутренний, так и внешний аспект. Внутренний состоял в том, что давнишнее противостояние Лигачева и Яковлева решающим образом дополнялось сложнейшими аппаратными «кружевами» генсека, разумеется, не в пользу Лигачева. Даже после того, как в результате очередной реорганизации Лигачев был фактически вытеснен с поста номер два в партии, антилигачевские игры в Политбюро продолжались постоянно.

Вспоминаю один факт, к которому я оказался причастным без всякого на то с моей стороны желания. Однажды по телефону Медведев спросил у меня: на какой стадии прохождение книги Лигачева, выпускаемой «Политиздатом» по официальному решению ЦК (в то время каждому члену Политбюро предоставлялась возможность издать сборник своих статей, выступлений, докладов – приурочивалось это или к круглой дате, или осуществлялось по утвержденному в ЦК списку)? Директору «Политиздата» Александру Полякову не потребовалось много времени, чтобы мне сообщить: книга набрана, вычитана, сделана корректура и может выйти в самое ближайшее время. Когда такая информация была передана Медведеву, я почувствовал, что что-то «заваривается». А вскоре получил команду – еще раз изучить вопрос о возможности если не невыхода книги, то хотя бы задержки на неопределенное время. В «Политиздате» чувствовали себя дискомфортно, постоянно напоминали о «повисшем» вопросе, спрашивая, что же дальше делать. Но я им ничего внятного не мог сказать.

Вся эта возня не оставляла для меня сомнения в том, что она идет от Горбачева, – об этом говорили конкретные факты. Когда же мне еще раз поступило напоминание, я ответил Медведеву, что есть два варианта выхода из создавшегося положения. Первый – с учетом того, что издание книги было официально санкционировано, уже произведены большие материальные и финансовые затраты, да и основной объем редакционных работ выполнен, дать книге зеленый свет. Второй вариант – дать работникам «Политиздата» официальное указание прекратить работу над изданием книги. В таком случае – скандал налицо. Что сказать автору? Как объяснить эти «отходные» шаги большому количеству людей, вовлеченных в подготовку книги? И наконец, как объяснить общественности?

Снова советы «наверху». И вдруг неожиданный поворот: передать указание ЦК «Политиздату» срочно заняться подготовкой книги также и Яковлева, несмотря на то что и в плане она не значилась, да и очередное «летие» не подошло. И еще было сказано: сроки выхода книги Лигачева чуть-чуть притормозить, а выпуск книги Яковлева осуществить в максимально сжатые сроки, так, чтобы обе они появились в свет с небольшим разрывом.

Знает ли Егор Кузьмич, что в результате вот такой осуществляемой генсеком «балансировки» он стал главным «виновником» в выходе книги Яковлева под журналистски эффектным заголовком «Реализм – земля перестройки» (М., 1990)?

Внешний же аспект «проблемы Лигачева» состоял в том, что постоянно нарастал натиск со стороны Ельцина, подкрепленный «демократической печатью», а также одобрительными жестами из-за рубежа. Так с разных сторон поступавшие импульсы постепенно, но по нарастающей линии формировали облик «партийного консерватора номер один».

Я и сейчас все чаще и чаще задаю себе вопрос: а действительно ли это был консерватор номер один? Ведь при всей некорректности можно и так поставить вопрос: неужели в этом плане более предпочтительно выглядели, ну, скажем, к примеру, Слюньков, Никонов или его «соратник» по антиалкогольной кампании Соломенцев? Лигачев активно поддержал перестройку и лично Горбачева. С его приходом в ЦК, куда он был переведен, как и Рыжков, по инициативе еще Андропова, началась работа по расчистке «кадровых завалов» не только в центре, но и в тех республиках, где руководители стали настоящими местными царьками, – вспомним только о «закрытых зонах» для критики. Не в пример многим другим членам политического руководства страны он постоянно бывал в командировках, причем, в отличие от генсека, не превращал это в уличное представление «общения с народом», а по-деловому общался в цехах, на полях, в партийных организациях. Словом, он показал себя как динамичный, общительный работник.

Что же касается идей, которые он исповедовал, до сих пор никто не может определить их реакционный характер. Да, Лигачев дал повод для критики, особенно «антиалкогольной эпопеей» (кстати, генсек, подпись которого стоит под всеми этими документами, и в данном случае сумел занять позицию человека со стороны), и это ему дорого стоило. Причем, убежден, справедливо. Лично я мог бы предъявить ему и другие, куда более серьезные претензии. К примеру, почему продолжительное время, пусть и из добрых побуждений, Егор Кузьмич продолжал «пудрить мозги», говоря корреспондентам о том, что в Политбюро нет никаких серьезных противоречий, что там монолитная сплоченность и что утверждения о разладе в политическом руководстве – это «злостные» инсинуации. Поэтому появляющаяся в отдельных газетах и журналах информация о «внутренних трениях» сразу же объявлялась досужей выдумкой людей, которые хотят рассорить верховное руководство. Ведь от своевременной объективной реакции тогда еще человека номер два в партии очень многое зависело для всей страны.

Так что мои рассуждения о Лигачеве отнюдь не означают попытку смягчить критику в его адрес. Но я хотя бы для себя хочу установить истину: действительно ли это консерватор номер один. И на основе взыскательного анализа, сопоставления всего сказанного им на заседаниях Политбюро и Пленумах, суммируя мнение тех, кто знал его длительное время, наконец, на основе продолжительного личного общения, прихожу к твердому выводу: при всех его недостатках, при всей справедливости многих замечаний в его адрес, все же в основе формирования «консервативного феномена Лигачева» лежали совершенно другие факторы.

Дело в том, что на том этапе развития общественно-политической ситуации, когда завязывалась острейшая схватка в борьбе за судьбу страны и партии, определенным силам нужна была мишень номер один. Такой мишенью и стал Лигачев, причем именно в тот момент, когда он имел большой политический вес, пользовался сильной поддержкой на местах, четко и открыто заявлял о своей позиции.

Развитие событий показало, что такая мишень потребовалась разным силам. Для Горбачева, истинного разрушителя партии, такая мишень «консерватора» нужна была для переключения острия критически возбужденного общественного мнения, требовавшего ответа на вопрос, «кто же виновен в происходящем развале партии». Для Ельцина – вначале – для борьбы «за более решительную перестройку партии», позже – для борьбы с ней, а потом – и для ее ликвидации. Для ставшей к тому времени большой оппозиционной прессы – такая «мишень» использовалась в целях интенсификации процесса поляризации политических сил.

Исследование «феномена Лигачева» представляет интерес и с сугубо социально-психологической точки зрения. Ведь его «консерватизму» были противопоставлены неадекватно мощные объединенные усилия внутриполитбюровских интриг, обличений радикальных ораторов на митингах, растиражированных антили-гачевских интервью, статей, теле– и радиопередач. Так был создан миф о своеобразном монстре-консерваторе. Этот миф затмил своим масштабом дремучих консерваторов, невежд, беспринципных приспособленцев, дешевых политиканов. Иногда казалось: убери Лигачева с политической сцены – и с консерватизмом будет покончено. И не парадоксальным ли является то, что в разгар «разоблачительной» кампании, которую осуществляли известные Гдлян и Иванов, генсек отмалчивался. И это при том, что тяжкие обвинения предъявлялись не только, казалось бы, одному из самых близких его соратников по Политбюро, но в целом всему партийному штабу.

Для полноты картины – еще один аспект «проблемы Лигачева». На критический шквал – в СМИ, на митингах и т. д. – он имел возможность если не адекватно по мощности, то, во всяком случае, убедительно в содержательном плане ответить своим агрессивным оппонентам. Он мог сделать это сам, выступив, скажем, в печати. Располагал и реальными возможностями, чтобы на его защиту встал бы кто-то из авторитетных политиков, деятелей культуры. Причем сделать это можно было так, что никто не смог бы обнаружить никаких «следов», что такое выступление инициировано самим критикуемым.

В общем, он располагал большими реальными возможностями, чтобы действовать, защищая свое имя в активном не только защитном, но и доказательном плане. Но не действовал! Почему? Мое видение на основе личных наблюдений: он не хотел своими индивидуальными шагами вносить дальнейшую сумятицу во все более запутывавшиеся внутриполитбюровские хитросплетения. Не в пример тому же М. Горбачеву, формула действий которого в подобных случаях выглядела по-иному. Скажем, в печати длительное время муссировался вопрос, давал ли генсек, отвечая на постоянные против него выпады Ельцина, поручения готовить «закрытые материалы» против него. При этом назывался даже предполагаемый исполнитель – КГБ. Михаил Сергеевич всегда говорил твердо: нет! О чем идет речь – мол, до такого мы не опускались! Так для общественного мнения вопрос, «поручал или нет», является повисшим и по сей день.

Я о КГБ говорить не буду, и только потому, что у меня под рукой нет фактов – не выдуманных, а подлинных. Хотя с очень большой долей вероятности могу допустить, что без «рук Лубянки» не обходилось – хорошо знаю: спецслужбы просто не могли допустить того, чтобы оказаться в стороне от подобных ситуаций. Расскажу о другом, как однажды В. Медведев поручил отделу срочно подготовить докладную записку о Ельцине, анализирующую его выступления в печати, по радио и телевидению, на митингах и собраниях. Из разговора я понял – поручение Горбачева. Времени много не понадобилось: в идеологическом отделе было большое количество не только кандидатов, но и докторов наук. Подготовили и передали «по назначению». Скоро же я узнал: этот опус от генсека возвратился к В. Медведеву, а тот, минуя меня, поручил отделу через моего первого заместителя А. Дегтярева переделать текст. Такому перепоручению удивился не только я, но и, как мне показалось, мой коллега. Хотя, разумеется, суть все же не в этих аппаратных тонкостях. Главное – в содержании документа. А дело в том, что отдел ограничивался только тематической расфасовкой высказываний Ельцина, сгруппировав их в определенной последовательности. Мы ушли не только от оценок, но тем более и от формулировки каких-то «рекомендаций». Чем это пахло, предположить нетрудно. И именно такой вариант записки и не удовлетворил генсека. Посетовал-посетовал А. Дегтярев, как быть дальше, я развел руками и сказал: желаю «успехов» в выполнении высочайшего поручения. Аналитические же изыскания завершились тем, что новый вариант записки был скроен по такому же принципу, он отличался только тем, что многие абзацы поменяли местами, а текст сократили, приложив ксерокопии выступлений.

Об отдельных «горячих линиях» и «болевых точках» в Политбюро я решил рассказать прежде всего для того, чтобы показать, что скрывалось за внешним благополучием в жизнедеятельности этого органа. Ведь как бы парадоксально ни звучало, надо признать, что одним из мощнейших стимуляторов постоянно нарастающей социально-политической нестабильности в обществе были неадекватные реальной обстановке оценки и действия политического руководства страны. Вспоминаю, например, сколько критических стрел было выпущено на начальном этапе формирования так называемых республиканских программ хозрасчета. Своевременная же реакция на них перекрыла бы дорогу нарастающей критике в адрес «бездействующего центра», явилась бы эффективным фактором в недопущении противостояния и конфронтации союзной и республиканских властей в экономической сфере. Ведь в какой ситуации оказались тогда Прибалтийские республики. С одной стороны, как инициаторы этих программ, они не находили взаимопонимания, особенно со стороны монстров оборонной промышленности, доля которых в экономике этих республик была очень высокой. В такой ситуации формировалось устойчивое общественное мнение о нежелании центра заботиться о нуждах республик, что, в свою очередь, подхлестывало развитие сепаратистских настроений.