Текст книги "В водовороте века. Записки политика и дипломата"

Поучительной является и история с письмом Ганны Щербань, матери поэта Василия Симоненко. Но чтобы иметь полное представление о происшедшем, несколько слов о ее сыне. Родился он в 1935 году в полтавском селе Биевци. Окончив в 1957 году факультет журналистики Киевского университета, он навсегда поселился в Черкассах (его жизнь оборвалась в 29 лет).

Родина Тараса Шевченко стала не только местом плодотворной деятельности в областных газетах «Черкаська правда», «Молодь Черкащини», а также в центральной «Рабочей газете» (в качестве спецкора), но и творческим плацдармом, где проявился поэтический дар сельского парня.

Его творческий взлет выпадает на середину 50-х и начало 60-х годов, когда произошел своеобразный великий перелом в развитии украинской поэзии. Сборник поэзии Дины Костенко «Про міння землі», «Вітрила», «Мандрівки сердця», «Ніж у сонце», сборник стихов «Соняшник» Ивана Драча, первый сборник Николая Винграновского «Атомні прелюди», первый сборник Василия Симоненко «Тиша і грім» и его посмертное издание «Земне тяжіння» – это своеобразный золотой дождь на ниве украинской культуры. Большинство стихов поэта-шестидесятника за их гражданскую смелость становились «захалявными», как в свое время у Тараса Шевченко, – запрещенными.

Свое гражданское кредо Василий Симоненко ярко выразил не только в поэтических созданиях, но и в дневнике, который тогда ходил только по рукам. Вот отдельные фрагменты из ««Окрайців думок», как он назвал его.

«Надо написать поэму о Герострате. Это сейчас очень актуально. Земля кишит Геростратами», – записал он 21 октября 1962 года. И еще: «Потеря мужества – это потеря человеческой порядочности, которую я ставлю превыше всего. Даже над самой жизнью. Но сколько людей – разумных и талантливых – спасали свою жизнь, поступаясь порядочностью, и, собственно, превращали ее в никому не нужное животное. Это – страшнее всего. Душа жаждет потрясения, а разум боится их».

Мозг, способный рождать мысли, не способен сделать его собственника счастливым. Поэтому Василий Симоненко и записал: «До безумия ненавижу казенную, патентованную, откормленную мудрость. Какими бы цитатами бездарности ни подпирали свой умственный потолок, он, однако, крайне низкий для нормального человека. Как простор немыслим без движения, так поэзия немыслима без мысли. Что это за простор, если в нем нельзя двигаться? Какая это поэзия, если она не мыслит? Поэзия – это прекрасная мудрость».

Василий Симоненко как-то доказывал одному из своих оппонентов: нельзя путать Мадонну, созданную художниками, и сугубо религиозную Матерь Божью. «Лицемеры в рясах, – писал он, – прекрасного Иисуса и его матерь превратили в насильников человеческой плоти и духа. Когда даже самая прекрасная легенда (а Иисуса и Деву Марию я считаю созданиями гениальными) становится средством духовного угнетения, тогда уже о „действующих лицах“ легенды я не могу судить безотносительно к тому, что делают бузуверы, прикрываясь их именами! Непорочная, пречистая дева достойна восхищения. Но, извините, не подражания. Отречение плотских радостей – противоприродное, а поэтому жестокое и реакционное».

Два обстоятельства способствовали разжиганию нездорового ажиотажа вокруг имени Василия Симоненко. Первое – будучи достойным кандидатом на получение премии им. Т.Г. Шевченко, он ее не получил из-за политических игр и спекуляций, которые развернулись за спиной шевченковского комитета. Второе – наиболее смелым и политически острым его произведениям перекрывалась дорога во всех периодических изданиях Украины, они попадали за рубеж через «самиздатовские» каналы, что вызывало, как правило, противоположную реакцию: с одной стороны, официальных властей, а с другой – общественного мнения, особенно наиболее демократично настроенной части украинской интеллигенции.

Вот на этом фоне и можно понять письмо матери поэта Василия Симоненко Ганны Щербань, которое она «написала» в ЦК КПУ в связи с тем, что после смерти ее сына за рубежом были опубликованы «захалявные», то есть запрещенные его стихи и дневники, которые якобы переправили тогда его друзья. «Я, – писала она, – была очень удивлена тем, как они туда попали. На похороны и после похорон приезжали из Киева его товарищи Иван Светличный, Анатолий Перепадя и другие – всех я не знаю, были со Львова и Киева и они попросили у меня рукописи сына. Я думала, что отдаю их в честные руки, что товарищи сына передадут их в Союз писателей, а оказалось не то. Они их присвоили, пустили по рукам, и это меня очень оскорбило. Я понимаю, что сын мой кое в чем мог ошибаться, но ведь он писал дневник для себя, а не для того, чтобы его читали и истолковывали, как кому заблагорассудится. Я это осуждаю и прошу принять к сведению мое чистосердечное заявление».

Дальше события развивались по двум сценариям. Один – официальный, согласно которому все случившееся объяснялось стремлением «определенных кругов» использовать имя поэта в «недобрых» националистических целях, поэтому политически опальные Иван Светличный и Анатолий Перепадя пошли, как писала мать Василия Симоненко, даже на крайние меры, передав за рубеж сочинения поэта. Второй сценарий – неофициальный, получивший широкое распространение как в среде украинской интеллигенции, так и за рубежом, особенно в Канаде, США, Австралии, Западной Германии, то есть там, где концентрировалась основная масса украинской эмиграции. Суть этой версии сводилась к тому, что такого письма Ганна Щербань не писала, оно составлено другими, а ей его подсунули только, чтобы поставить подпись. При этом приводился аргумент: малограмотная старуха не могла сочинить текст со столь точными политическими акцентами, да еще и точно запомнить тех, кто был «на прицеле» у органов КГБ, – того же Ивана Светличного и Анатолия Перепадя. Цель такой провокации, считали сторонники этой версии, заключается в стремлении не отдать имя Василия Симоненко в «объятия националистов», а также показать истинных «виновников» всего случившегося, этих «самозванцев-опекунов», после чего применить к ним репрессивные меры.

Недобрыми, трагическими знаками большой социальной беды на Украине в доперестроечный период были загадочные смерти деятелей культуры, всегда обраставшие различными слухами, домыслами, кривотолками. И каждый раз – подтверждались политические предположения или нет – просматривалось общее явление: жертвами становились, как правило, яркие, неординарные личности, люди с обостренным гражданским чувством, бескомпромиссные в борьбе с различными проявлениями политического лицемерия, фальши. Загадочное убийство художницы Аллы Горской в 1970 году почему-то сопровождалось акциями властей, направленными на ограничение похоронных мероприятий. По факту самоубийства в 1979 году талантливейшего композитора, автора таких широко известных песен, как «Червона рута», «Водограй», «Я піду в далекі гори», «Тільки раз цвіте любов» (эти и другие песни композитора составляли основной репертуар Софии Ротару) Владимира Ивасюка (его обнаружили повешенным с вырванными глазами), не последовало вразумительных объяснений органов правопорядка.

Невероятными хитросплетениями окутана история трагической смерти Леонида Быкова – талантливого художника и замечательнейшего человека, дважды заслуженного артиста (Украины и России), успешно проявившего после окончания Харьковского театрального института свой творческий потенциал не менее успешно как на актерском, так и на режиссерском поприще. Его киноактерский дар особенно заблистал в фильмах «Судьба Марины», «Чужая родня», «Дорогой мой человек», «Добровольцы», «Майские звезды», «Алешкина любовь», «Укротительница тигров», «Максим Перепелица», «Скандал в Лукашево», «Осторожно, бабушка!». Одновременно и актером и режиссером он предстал в фильмах «Когда разводятся мосты», «На семи ветрах», «В бой идут одни „старики“», «Аты-баты, шли солдаты». Причем последние два фильма отмечены Государственными премиями Украины.

Жизнь отвела Леониду Быкову всего лишь пятьдесят один год. Перед смертью он написал письмо двум своим близким друзьям, Николаю Мащенко и Ивану Николайчуку, имена которых, как и Леонида Быкова, вписаны в историю нашего киноискусства яркими страницами. Оно было перехвачено работниками КГБ. Чтобы не раздражать общественное мнение, власти скрывали содержание письма, в котором Л. Быков изложил детальный сценарий своих собственных похорон, обстоятельно срежиссировав все детали. Позже обнаружилось, что в Киеве неофициально распространена его копия. Случилось так, что, используя личные каналы, я в первые же дни раздобыл оригинал этого полного трагизма документа. От самого прикосновения к нему становится настолько тяжело на душе, что неуместно его комментировать или что-то объяснять. Приведу его полностью.

«Дорогой Иван! Дорогой Никола!

Очевидно, Вам не стоит объяснять – почему обращаюсь к Вам, скажу только одну фразу: „Вы – земля, Вы порепані мужики, какими бы Вы не были большими художниками“. Это для меня главное, как и для Вас.

Пишу двоим, как выбирают кандидатов в космос (с дублером). Пусть никогда не мучает Вас совесть, что эта просьба на всю жизнь. Никогда бы на это не решился, да это и не нужно и невозможно. Эта просьба касается на первые 2–3 дня, а одна, скажу о ней позже, на пару лет. Никогда не смейте даже подумать, что я взвалил на вас своим нахальством роль душеприказчиков. Это было бы дико.

Обращаюсь к Вам с просьбой тяжелой и не очень благодарной. Попытайтесь разобраться и, если сможете в чем-то помочь – помогите. Сумбурно, но по порядку, но главное выделите сами.

1. Никогда и никому не поверьте, что я „наложил на себя руки“. Просто, если это случится, знайте, что я износился.

2. Самое главное. Моя боль, моя совесть, моя вина – Лесь. Помогите ему поверить в людей. На него обрушилось столько, что хватило бы этого горя на целый народ. Если смогут как-то хотя бы его вылечить, или подлечить, и, если он сможет правдами или неправдами (через какое-то разрешение инстанций) учиться – возьми его, Николай, на курс к себе. Он столько перенес горя, что из него может получиться художник. Если состояние здоровья не позволит учиться ему, то пусть научится чему-то рядом с искусством. Это моя вина, что я отбивал его от „своего хлеба“.

3. А теперь, более „второстепенно-юмористические “ просьбы-зарисовки. Вы знаете, что и „рубля не накопили кинострочки“, поэтому пусть кто-то „соображающий“ поможет продать машину по „спекулятивной“ цене – это продержит их скромно хотя бы 2–3 года. Пишу все в полном здравом рассудке, не боясь потерять Вашего уважения за слово „спекулятивно“. Вы знаете, что я жил по самым высоким меркам, поставленным самим себе, но это простят мне, т. к. пенсии за отца взрослым детям не будет (я узнавал), а Тома моя – к сожалению, инвалид: работать она не сможет. Да она долго без меня и не задержится, будет догонять, т. к. мы красиво прожили с ней жизнь, хотя я ее своим занудным характером часто огорчал.

4. Ребята мои (и Тома) – народ гордый. Они не позволят „шапку по кругу“. Но надо помочь им, чтобы не предложили на второй день, как Лиде Федосеевой, сдать квартиру на „более подходящую“. Все может быть. Поэтому, может, когда-то разменяют, чтобы смогли жить семьями (когда-то же женятся дети).

5. А теперь о совсем смешном. Это канительное дело (опыт у меня есть, т. к. хоронил и папу, и маму). Но постарайтесь сделать – с мудростью Ивана, с взрывным темпераментом Миколы – следующее: 1) Как можно быстрее вынести из дома, чтобы не мучить моих. 2) Добиться, чтобы разрешили Лесику прийти в этот день (если, конечно, врачи разрешат, чтобы это его не сломало окончательно). 3) Никаких оркестров. 4) Никаких студий, Дома кино (союз) – боже сохрани. Из дома – прямо туда, куда положено. Это мой крик, мольба! Без цирка, называемого почестями. 5) Никаких надгробных речей, а то встану и уйду: получится конфуз. Только кто-то из Вас один, кому захочется, скажет одно слово: „Прощай“. Это, чтобы как-то поставить точку, а то „нас не поймут“.

6. После этого „дерболызните“, кто сколько сможет, но умоляю – не дома. Это, конечно, кощунство и нарушение народной традиции, но очень прошу не для меня, т. к. мне будет все это до фонаря, а для Томы и детей. Посидит кто-то из девчат, или и Вы, но без застолья. Это для ребят.

7. Не дай бог, Саша Сацкий, вспомнит горькую шутку, что обещал похоронить меня где-то у реки, т. к. после инфарктных дел меня лечила вода, и только вода. „Если тебе при жизни не дали 3 сотки у воды, чтобы ты мог жить и работать, то мы добьемся, чтобы тебе дали 2 метра у Днепра…“ Горькая шутка, но пусть снимет с себя эту обязанность, которая может стать обязательной. По двум причинам. Долго хлопотать, да и не тот я человек, чтобы лежать где-то не на районном погосте. А второе и главное – я никогда и ничего не просил для себя живым, то пусть уж я буду таким и после. А то „шутки“ могут обернуться другим боком. Художник не просит, а если просит, то он деляга.

8. Пусть Алим и Валерий споют „Журавли“, „Сережку с Малой Бронной“, „Бери шинель“ и „Этот день победы. И все. Они не откажут, или запишут на магнитофон, но своими голосами. А потом, где-нибудь, а то „не поймут“ – пусть 2 эскадрилья „врежет“ „Смуглянку“ от начала и до конца…

Очень жалею, что ничего не успел сделать путного. Хотелось вырвать студию из масштабов левчуковских (Т. Левчук – в те годы председатель Союза кинематографистов. – А. К.). Ну, это уже делать Вам!

Вы заметили, что режиссер я не по диплому, а по призванию? Даже свои похороны режиссирую? Во дает! Но за этой горьковатой иронией – большая горькая правда и тоска. Помогите, пожалуйста, моим ребятам! Спасибо и пока!

Л. Быков

Передайте С.Д. Бесклубенко (министр культуры. – А. К.), с которым я встречался 4 раза в жизни, что я его считаю коммунистом с большой буквы, как своего папу и себя, хоть последнее звучит фанфаронски».

Его друзья помогли семье. Миколайчук, которому судьба не предоставила возможность испытать отеческие чувства, как о своем сыне заботился о Лесе Быкове. Будучи не только актером, он одновременно щедро делился своим творческим опытом с подрастающей сменой. Работая преподавателем на кинофакультете Киевского театрального института, он помог Лесю Быкову приобрести профессию отца. Большего не смог – рак горла перекрыл ему дыхание на сорок шестом году жизни.

Судьба же всей семьи Леонида Быкова сложилась тоже драматически: травля, нездоровые разговоры, слухи… Даже преследования. И все из-за предсмертного письма отца. Леся нигде не брали на работу. Он отправился в Канаду, никому не дав даже точного адреса, сообщил только – Эдмонт. Жена же вместе с дочкой покинули Киев и уехали в Россию – Тульскую область. Я несколько раз пытался раздобыть оба адреса – канадский и тульский – и безуспешно.

Ввиду прежде всего двух обстоятельств – написание Л. Быковым своей собственной рукой предсмертного «завещания» и опутанная неизвестностью его (письма-сценария) судьба – сам факт смерти режиссера в результате столкновения на минской трассе в 36 км от украинской столицы со встречным панелевозом оброс различного рода версиями, в том числе и взаимоисключающими: самоубийство, трагический случай, катастрофа, акция «злых темных сил». Л. Быков, не выдержав травли властей, сам искал себе смерть – говорят одни. Его смели с дороги и «оформили» убийство как дорожную катастрофу – утверждают другие. «Странная» смерть режиссера будоражит и сегодня сердце и память не только тех, кто падок на различного рода громкие сенсации, но и самых верных, «сенсационно незаряженных» почитателей его необычайно яркого и своеобразного таланта. Некоторые же, встав на «защиту посрамленной правды», в самой попытке установить истину усматривают покушение на светлую память дорогого нам Леонида Федоровича Быкова.

Но, может быть, мы, зная даже и не всю правду, а хотя бы какую-то ее часть, все же оторвемся от того, что лежит на поверхности, и «докопаемся» до истинных причин происшедшего, а не простой констатации самого факта. И именно таким образом раскроем широкий социально-политический и нравственно-этический контекст трагедии художника, не низводя все только к «глупой случайности», в которой, по определению следователя, даже водитель машины, столкнувшейся с автомобилем Л. Быкова, оказался невиновным. Лично я, как и многие другие, ощущая дефицит полной информации, все же на основании того, что я был не посторонним человеком в тех событиях и с учетом вышедшей в 1996 году книги воспоминаний о Л. Быкове «Будем жить», не склонен упрощенно смотреть на эту трагедию. Не мудрствуя лукаво, я задаюсь вопросом: а что и как было накануне – за несколько дней до смерти, за неделю, месяц, наконец, за три года до нее?..

В самом деле, как можно пройти мимо таких фактов? «…Мне стыдно быть поверженным среди уток, суден и больничной вони (от которой я рад сдохнуть!)», – читаем мы в письме, которое отправил он своим друзьям из больницы в апреле 1976 года (оно помещено в упомянутой книжке). «Боже! Как я хохотал, представив, что в день съезда кинематографистов УСС я б загнулся и собирали б на венок. Юмор у меня отказал», – читаем там же. И добавляет: «…Жить не хочется… Не фраза. Просто зубами вцепились заботы о детях, которые у меня, к великому сожалению, „неприкаянные“, да и Тому (жену. – А. К.) жаль, ибо все свалилось бы на нее. А так?.. Тьма!». И еще из письма выздоравливающего в Конча-Заспе режиссера: «Часами смотрю в воду… А жить не хочется. Это не фраза кокетничающего юноши. Нет. Просто не вижу смысла. Раньше хотелось достать лоскутик земли, построить халупу своими руками. Где-то у воды, в лесу. А сейчас даже этого не хочется. Что-то вроде робота… Ваш оптимист Л. Быков».

Так вот, сопоставление некоторых фактов, о которых стало известно позже и которые воспринимаются неоднозначно, дает основание предполагать, что эти письма хронологически (апрель 1976 года) совпадают со временем написания предсмертного «завещания», которое к тому же совершило весьма загадочное «хождение». Как вспоминает редактор киностудии им. А.П. Довженко Э. Косничук в апреле 1976 года, пакет с этим завещанием ей якобы вручил, находясь в больнице («вытащив из-за пазухи»), сам Л. Быков, сопроводив пожеланием: «Это, пожалуйста, когда-нибудь вручите им…» На вопрос собеседницы: «Как это „когда-нибудь“?» – последовал многозначительный ответ: «А так… Отдайте, когда захотите…»

Вот этот загадочный пакет, трудно понять почему, пролежал в ящике редакторского стола № 69 Э. Косничук, по ее версии, целых три года, аж… до апреля 1979 г., когда она случайно в коридоре встретила одного из двух адресатов – Ивана Миколайчука. Пакет ему был передан 8 апреля, all апреля Киев узнал о смерти Л. Быкова, которая сразу же обросла таинственностью. Здесь возникает несколько сакраментальных «почему». Почему пакет, переданный при столь необычных, прямо скажем, интригующих обстоятельствах, три года пролежал в редакторском столе в том здании киностудии, куда каждодневно приходили на работу и Н. Мащенко, и И. Миколайчук, наконец, после выздоровления и сам Л. Быков? Была бы дата под письмом или на конверте – и версия о трехлетием «лежании» письма, возможно, выглядела бы убедительно. Но этой даты нет. Поэтому для придирчивого исследования есть основания усомниться в достоверности таких суждений и предположить, что этот временной отрезок мог быть и другим, не трехлетним…

Далее: почему после получения 8 апреля 1979 года И. Миколайчуком из рук Э. Косничук предсмертного «завещания» им близкого (по творчеству и в чисто личном плане) человека они не забили тревогу, а ограничились оханьем да аханьем между собой. «Помню, как изменился голос Ивана, когда он, опустив глаза, как бы читал письмо», – написала через семнадцать лет Э. Косничук. Что это – «адекватная реакция» в экстраординарных ситуациях? И еще: как объяснить то, что переданное Миколайчуку «завещание» оказалось у работников КГБ, у которых мне и удалось совершенно конфиденциально заполучить и само «завещание», и пакет с надписью «Николаю Мащенко. Ивану Миколайчуку». Конечно, об этом мог бы рассказать только сам И. Миколайчук, но, увы, его тоже давно нет в живых.

И еще об одном «откровении». Сошлемся на журналистский пассаж Г. Кириндясова, который в упомянутом сборнике «Будем жить» поведал жаждущему правды читателю о том, что оригинал письма «без лишнего шума» был похоронен в приемной В.В. Щербицкого. Сообщил он и о том, «что тогдашний заместитель заведующего отделом ЦК КПУ Сергей Данилович Бесклубенко, имевший свободный доступ к множительной технике, успел вовремя положить на ксерокс ходивший некоторое время по цековским кабинетам оригинал «завещания» автора и героя неповторимой песеннопронзительной ленты «В бой идут одни „старики“».

Неправда! Оригинал не только не «похоронен», он есть у меня на руках вместе с конвертом для него. Что же касается ксерокопирования «тогдашним заместителем заведующего ЦК КПУ Сергеем Даниловичем Бесклубенко», то в этих суждениях вообще несусветная чушь: в апреле 1979 года С.Д. Бесклубенко не был работником ЦК КПУ, к этому времени он отмечал уже двухлетнюю годовщину работы в Министерстве культуры. К тому же, если даже гипотетически предположить, что он для ксерокопирования хотел воспользоваться старыми связями в ЦК, то это тоже не могло произойти, так как к этому времени у С.Д. Бесклубенко с партийным домом сложились такие отношения, что в повестку дня ставился вопрос о его освобождении от работы. Так что это еще одна неправда, которой обросла история смерти Л. Быкова.

Наконец, нагнетанию ажиотажа и таинственности вокруг событий способствовало и то, что политическое руководство республики в лице В. Щербицкого, В. Федорчука, В. Маланчука, а также помощника первого секретаря ЦК В. Врублевского, являвшегося ретивым поставщиком для начальства «доверительной» информации о творческой и научной интеллигенции, предпринимало прямо-таки невероятные усилия к тому, чтобы заполучить оригинал «завещания» и предать его анафеме. Но, увы!.. На второй день после похорон Л. Быкова директор киностудии спросил у Э. Косничук, как попало к ней «завещание», и сказал ей: «Вам придется объясниться. И не только мне». В этих словах многие почувствовали воплощение воли вышеуказанной «четверки».

Таковы хитросплетения судьбы Леонида Быкова, постоянно подвергавшегося произволу и несправедливости, которые творили чиновники разного уровня, в том числе и в сфере кинематографии. Может быть, одной из последних капель и стала история с так и не увидевшим свет фильмом «Не стреляйте в белых лебедей» (режиссером которого должен был стать Л. Быков), дорога которому была перекрыта запретом «в виде молчаливого отказа» со стороны Госкино СССР (позже этот замысел был осуществлен другим постановщиком).

А со временем, уже после смерти режиссера, научные сотрудники Крымской обсерватории в подарок кинематографистам Украины вручили сертификат об открытии двух малых планет – во Вселенной как бы заговорили звезда со звездой: «Быков» и «Довженко». Две планеты, живущие по законам Вселенной, две звезды, посылающие землянам из высоких небесных далей огоньки величия человеческого духа…

Не могу не вспомнить и о Василии Сухомлинском – выдающемся ученом и педагоге. С ним я познакомился, еще работая в молодежной газете, и помог мне в этом журналист Борис Тартаковский. Его статьи и книги, существенным образом дополненные несколькими поездками в школу на Кировоградщину, где работал педагог-новатор, сформировали у меня совершенно четкое представление о нем как о человеке неординарном, но в высшей степени скромном, более того, во многих случаях из-за своей сверхпорядочности просто незащищенном. А ему часто приходилось испытывать несправедливое шельмование и незаслуженное унижение. Совершали же это грязное дело чиновники и некоторые журналисты и ученые не только в Киеве, но и в Москве.

Вот один из эпизодов беззастенчивой травли – он относится к 1967 году. В «Учительской газете» после выхода его очередной книги появилась статья «Нужна борьба, а не проповедь» (автор Борис Лихачев. – А. К.), которая выходила за рамки научного спора, ее тон недостоин честной дискуссии. Автору приписали взгляды, которые он никогда не разделял, обвинили в том, что он вошел в противоречие с педагогической системой Макаренко, в частности, с его теорией коллектива. Решительные заявления В. Сухомлин – ского: «Я всю жизнь считал и считаю себя учеником А.С. Макаренко», «это просто в голове у меня не укладывается», остались гласом вопиющего в субъективно-клеветнической пустыне.

Мне хотелось бы привести отрывок из датированного 24.08.67 года письма Сухомлинского своему другу, ученому Эдуарду Костяшкину, с которым моя семья поддерживала постоянные хорошие отношения вплоть до его преждевременной смерти. Однажды он снял копию письма и оставил нам, обратив внимание на то, что в конце стояло «верно» и печать. Его комментировать невозможно. Да это и не просто письмо частного характера, а документ нашей драматической истории.

Вчитаемся, уважаемый читатель, в строки, написанные рукой человека, имя которого с большим почтением называли, да и сейчас называют не только в родном отечестве, но и в широких кругах научной и педагогической общественности, как на Западе, так и на Востоке: «Когда была опубликована статья в газете, я был в больнице. У меня была тяжелая операция. С 1941 года у меня в легком „хранится“ несколько осколков, и вот один из них начал „путешествовать“ – понадобилось немедленное вмешательство хирурга; если бы промедлили с полчаса, умер бы. Недели через две после операции, когда я приехал домой, вижу кипу газет, и вот как назло первой попалась „Учительская“ за 18 мая. Я прочитал и потерял сознание, опять пришлось ложиться в больницу (это было уже в начале июня).

Не поймите меня так, что я хочу вызвать к себе жалость, нет. Я пережил на своем веку столько горя, что никакая жалость не может залечить глубокие раны. Оправившись после второй операции, я хотел побывать в Москве, поговорить с редактором газеты, спросить, чем вызван тон статьи. Но я не имел возможности этого сделать. Однажды я собрался было позвонить редактору, номер был уже вызван, но я разволновался, в груди страшно закололо, хлынула кровь, зашевелился еще один кусочек металла (который я, кстати, получил в бою за Москву, недалеко от Кубинки, на перекрестке Можайского и Наро-Фоминского шоссе). Трубку пришлось бросить.

Тогда я попросил одного товарища, ехавшего в Москву, пойти в редакцию и поговорить. Он побывал там и пишет: „В редакции к тебе относятся „очень враждебно“, недружелюбно, и вроде в Академии кто-то так же относится“.

За что? Я прежде всего учитель, народный учитель. Тридцать два года работаю в школе, все время в селе. Дед мой был крепостным и умер на ниве, присев отдохнуть на минуту. Отец мой – член партии с 1920 года, заповедал мне: никогда не забывай, что твой корень – в трудовом народе. Свою трудовую жизнь я начал с 15 лет. Один год учился в институте на стационаре, потом два года – заочно, в семье были очень трудные материальные условия, надо было работать; кончил институт снова на стационаре. С первых же дней войны пошел на фронт, был трижды ранен, лежал в госпитале на Урале, работал там полтора года в школе; как только район был освобожден от фашистов, я приехал в свой район и безвыездно работаю в Павлышской школе.

В 1939 году я женился. Когда я шел на фронт, дома оставалась жена, Вера Петровна (весной 1941 года она окончила учительский институт). Она не могла выехать, так как была беременна. Осталась у своих родителей. Во время оккупации ее арестовало гестапо – за распространение советских листовок, сброшенных с самолета, за перепрятывание советских бойцов, бежавших из плена, за сохранение и передачу им оружия. Фашисты жестоко пытали ее, выкололи глаза, после этого мучили еще несколько дней и потом повесили. Когда жена была в гестаповском застенке, к ее родителям-старикам приехали два гестаповца и забрали больного десятимесячного ребенка, якобы для того, чтобы мать его покормила. Они принесли ребенка в камеру и сказали: если не скажешь, кто руководит вашей организацией, убьем сына. И убили на глазах у матери, а потом выкололи глаза и мучили.

Обо всем этом я узнал после освобождения района. Я сам был при допросе нашими товарищами предателя-полицейского, который рассказал, как выколол ей „только“ один глаз, а второй, мол, выколол не я, сжальтесь… Полицейского повесили.

Трудно передать словами горе, которое мне пришлось пережить. Я стремился работать, работать, работать. Работал день и ночь. Поверьте, что года три подряд просыпался в два часа ночи и уже не ложился – работал. Не какими-то таинственными причинами объясняется то, что я много сделал, много написал, а горем… Я взялся за иностранные языки – овладел в совершенстве немецким, потом чешским и польским. Как один из героев „Поднятой целины“, я мечтал о том, что когда-нибудь я окажусь нужным на земле, выкормившей зверей-фашистов, и там понадобится немецкий язык. Я мечтал о мести, я знаю, что и сейчас жив офицер, выколовший глаза жене и истязавший ее. И я изучил немецкий язык в совершенстве, наверное, знаю его проклятый лучше, чем иной немец. Потом изучил чешский и польский, потом – французский и английский. Написал свыше 300 (точнее, сейчас опубликовано 310) научных работ, в том числе 32 книги, работы переведены на 36 языков народов СССР и зарубежных стран. Но я не считаю научную работу главным в своей жизни. Главное – это то, что я народный учитель. Творить человека – это высшее счастье.

Никому и никогда я не причинил зла. За что же ко мне „враждебное отношение“?

…Я еще раз говорю, что самое дорогое для меня – это воспитывать детей. Я не заслуживаю того отношения, которое проявила ко мне „Учительская газета“».

Тогда Сухомлинскому не только не помогли – ни в Москве, ни в Киеве, но каждый раз все добавляли и добавляли яд в его душу. Надеюсь, что в партийном архиве Украины со временем все же найдут докладные записки некоторых аппаратчиков с учеными дипломами, которые информировали руководство об «общегуманистической увлеченности» педагога и о несоблюдении им классового подхода в педагогике. Все закончилось же тем, что после очередного приступа районные врачи так и не смогли ничего сделать.

Когда вспоминаешь эти человеческие судьбы, невольно приходят на память пророческие слова Александра Герцена, назвавшего интеллигенцию «передовой фалангой человечества», которая «первая освещается восходящей идеей и первая побивается грозой».