Текст книги "В водовороте века. Записки политика и дипломата"

Подарком генсека стало и присуждение своему днепропетровскому другу звания лауреата Ленинской премии. И опять два момента, вызывающие только вопросы: формулировка – за вклад в развитие оборонной промышленности («вклад» же состоял в «общем» руководстве оборонными предприятиями, которые подчинялись напрямую Москве, не имея даже своего республиканского министерства); решение о таком награждении было «закрытым», в печати не публиковалось, а пришло в Киев на правах секретного документа.

Многие зарубежные авторы в свое время обратили внимание на то, что, придя к партийному руководству, Щербицкий скорректировал свои идеологические предпочтения (особенно в культурной сфере, где пропасть между официальными властями и демократически настроенной интеллигенцией катастрофически увеличивалась). Это проявилось в освобождении Маланчука от должности секретаря ЦК – идеолога. Если посмотреть на этот эпизод через призму взаимоотношений Щербицкого с Кремлем, то, на мой взгляд человека, не только наблюдавшего эти события, но и ставшего одним из действующих персонажей этой политической пьесы, заслуживают внимания несколько моментов.

Прежде всего о Маланчуке. Его назначение в октябре 1972 года секретарем ЦК (я подчеркнул назначение, а не избрание, поскольку в то время он не состоял даже в составе ЦК КПУ) стало одной из первых крупных кадровых перестановок Щербицкого. При этом решалась двойная задача: просигнализировать в Москву, что идеологический фронт укреплен «радикальным интернационалистом» (и что очень важно – прошедшим идеологическую закалку в Западной Украине, включая и работу секретарем Львовского обкома партии по идеологии); убрать с этой должности Овчаренко – не столько из-за его либерализма, сколько за то, что он – ставленник Шелеста.

Однако вскоре обнаружилось, что Маланчук не только не навел мосты между официальным Киевом и интеллигенцией, а, наоборот, еще больше углубил разрыв между ними. Как сообщал тогда «Украинский вестник», он имел очень плохую репутацию, его считали «известным украинофобом», жестким шовинистом, «карьеристом». Прикрываясь лозунгом интернационализма, он проявлял крайнюю нетерпимость к любым формам либерализма, демократизма, не говоря уже о малейших проявлениях инакомыслия. Даже тогдашний председатель Президиума Верховного Совета Украины Грушецкий, в свое время работавший с Маланчуком во Львове, признал свою вину перед Щербицким за то, что якобы навязал ему эту кандидатуру.

Тем не менее, явно проигрывая на Украине, Маланчук набирал очки в Москве. У Суслова он пользовался высокой репутацией прежде всего за его «решительную» борьбу с украинским буржуазным национализмом. Он довольно быстро сошелся с Морозовым – заведующим сектором Украины в отделе пропаганды ЦК КПСС, который стал поставщиком доверительной информации по «украинской проблематике» для Кремля. Москва вовремя получала нужную информацию из первых рук. И Щербицкий довольно скоро узнал об источнике утечки такой информации, что не могло не повлиять на ускорение отставки Маланчука. Реплика Морозова «если бы я был в Москве в момент освобождения Маланчука, я никогда этого не допустил бы», однажды брошенная в узком кругу, говорит сама за себя. Действительно, он мог это сделать через Суслова, которого побаивался Щербицкий.

События между тем развивались по замысловатому сюжету. Находящийся в Кремле на заседании Политбюро Щербицкий разыскивает меня по телефону в киевской поликлинике и распоряжается срочно прибыть в Москву, причем инкогнито. Прибыл я, как было сказано, вначале в украинское постпредство, а после «задушевной» беседы – прямо «наверх» на «смотрины». Боясь, что сторонники Маланчука в Москве могут вмешаться в ход событий, Щербицкий упросил тех, кто в орготделе ЦК ЦПСС занимался моим «прохождением», делать это без огласки. В Киеве тоже это пока не оглашалось, да и сам Маланчук ничего не знал.

А дальше – все как в детективе. Закончив собеседование, я на следующий день в новом, но пока «засекреченном» должностном статусе возвратился в Киев и узнал, что накануне вечером на Старой площади уже были подписаны документы об освобождении Маланчука и назначении меня вместо него. Более того, пока я ехал поездом, пакет с документами был доставлен самолетом в Киев еще до моего возвращения. А до Пленума ЦК КПУ, где, собственно, и должен решаться вопрос о переизбрании, оставалось больше недели.

И нельзя было представить ситуацию более дурацкую, чем та, когда на официальных мероприятиях председательствующий объявлял (а на следующий день все это читалось в газетах), что в этом мероприятии принимают участие секретарь ЦК Маланчук (который в это время уже им не был) и заведующий отделом культуры Капто (на которого лежало в секретной папке Щербицкого решение ЦК КПСС об утверждении секретарем ЦК КПУ). И так – около десяти дней, когда, наконец, 26 апреля 1979 года и состоялся пленум ЦК КПУ, «решивший» этот кадровый вопрос.

Выше я рассказал, что для меня такой поворот событий был неожиданным. Поясню почему. Дело в том, что еще раньше мои отношения с Щербицким «обросли» некоторыми нюансами. Все началось с назначения меня в конце 1971 года министром культуры Украины, когда меня пригласил заведующий отделом культуры ЦК КПУ Федченко, которому руководство ЦК поручило провести со мной предварительную беседу. Разговор с его стороны свелся к следующему: неудовлетворенность работой в должности министра Бабийчука переросла допустимые рамки терпения; мы, мол, присматривались ко многим возможным кандидатурам, остановились на вашей, далее говорились всякие комплименты в мой адрес, а потом было сказано, что вообще-то и возраст у меня тоже такой, что надо думать о другой работе (я тогда был первым секретарем ЦК комсомола Украины). Через несколько дней меня вновь пригласили в ЦК, чтобы познакомиться с проектом указа Президиума Верховного Совета по моему назначению. Не знаю почему, но тогда меня не представили председателю Совмина Щербицкому. Дни проходили, народ «судачил» (утечка информации произошла), а указ не появлялся. А чуть позже второй секретарь ЦК Лутак сказал мне, что ситуация изменилась, что меня рекомендуют секретарем Киевского горкома партии, причем собеседник подчеркнуто «для прокладки» намекнул о скорой замене Овчаренко как секретаря ЦК.

Кстати, утверждения Дмитрия Табачника о том, что якобы в момент, когда над Шелестом навис дамоклов меч, я проявил неповиновение по отношению к «деду», на что тот бурно отреагировал, и я «спустя несколько дней… вылетел с работы, как пробка из бутылки шампанского», и мне якобы «пришлось устраиваться лишь заведующим отделом Киевского горкома партии», в то время как «его предшественник Юрий Ельченко сразу стал вторым секретарем Львовского обкома партии», – все это сплошная чушь. Автор просто повторил распространенный прием многих нынешних журналистов, которые без зазрения совести подменяют отсутствие достоверной информации произвольной фантазией, причем с совершенно определенным вектором.

Истина же состоит не только в том, что я был избран секретарем горкома, а не назначен заведующим отделом и что Ельченко вначале не был избран вторым секретарем Львовского обкома, а назначен инспектором орготдела ЦК КПУ. Главное в другом: с моей стороны по отношению к Шелесту никаких и никогда не было проявлено не только акций неповиновения, но и недобрых слов даже после снятия его с работы. Более того, я вообще не могу вспомнить ни одного случая, который омрачил бы наши отношения. Может быть, именно это и дало ему право через многие годы, когда я завершил свою посольскую работу в Гаване и возвратился в Москву, проявить инициативу и несколько раз встретиться в домашней обстановке, вспоминая киевский период нашей совместной работы и сопровождая тосты добрыми пожеланиями.

Для меня же предложение Щербицкого было неожиданным не только в силу описанных обстоятельств. Хотя на Украине никто не мог меня даже заподозрить в подхалимаже по отношению к Шелесту, верноподданническому ему служению, все же для некоторых доносчиков достаточно было того, что я пользовался у него авторитетом, более того, однажды на заседании Политбюро ЦК КПУ в присутствии большого числа людей он с особым акцентом отметил мое грамотное владение украинским языком. Так я попал в «шелестисты» и длительное время ощущал «пристальный взгляд» Щербицкого.

Так продолжалось не один год. И вдруг – Щербицкий возвращается к моей кандидатуре, повторяя собственно наметки Шелеста. Я и сейчас не думаю, что на такую эволюцию повлияло только мое в общем-то добросовестное отношение к делу и незапятнанная репутация. Могу предположить, что на такой поворот дела могли повлиять два момента. Первый – мое решение уйти учиться в Дипломатическую академию (несмотря на уродливые представления некоторых о дипработе как «ссылке», я тогда считал и сейчас придерживаюсь самого высокого мнения об этой сфере профессиональной деятельности, поэтому считаю для себя честью, что в свое время мне дважды выпала возможность работать Чрезвычайным и Полномочным Послом). Второй момент – почти одновременно поступившее через заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Е. Тяжельникова приглашение на работу в Москву заместителем заведующего отделом ЦК КПСС.

Сама же кадровая операция обстоятельно комментировалась как в Москве, Киеве, так и за рубежом. Вот как писал об этом уже упоминавшийся специалист по Украине, профессор Билинский: «Совершенно очевидно, что Маланчука освободили не за отсутствие покорности и преданности, но, может быть, за отсутствие способности. На место Маланчука, как секретарь и кандидат в члены Политбюро ЦК КПУ, пришел Александр Капто. Капто закончил Днепропетровский государственный университет; но он, кажется, к „днепропетровской мафии“ не принадлежит. Он работал в комсомоле, занимал различные идеологические посты, стал шефом отдела культуры при секретариате ЦК КПУ. Прочитав некоторые работы и Маланчука, и Капто, я начал подозревать, что по сравнению с Капто Маланчук был просто нудный, что не является хорошей рекомендацией для главного пропагандиста.

Но некуда правду девать: покойный Михаил Суслов был также достаточно нудный. Поэтому более вероятным объяснением срочного освобождения Маланчука является: Щербицкий пытался найти общий язык с украинской интеллигенцией, которой Маланчук был не очень мил».

Говоря же о первых моих шагах на новой работе, тот же Билинский заметил: «Все эти проявления на украинской литературной сцене как минимум свидетельствуют о гибкости и Щербицкого, и Капто».

Действительно, после ухода Маланчука удалось решить несколько крупных вопросов, которые волновали интеллигенцию республики. Прежде всего – опубликовать в «Кобзаре» Т.Г. Шевченко ряд его стихотворений, которые в разгар «борьбы с национализмом» просто изымались: «Разрытая могила», «Иршавец», «Если бы ты, Богдан пьяный», «Чигирин, Чигирин», «Стоит в селе Субботове» и др. В 1983 году появился, наконец, неурезанный «Кобзарь» – шедевр поэта-пророка, не скрывавшего своего отношения к российскому шовинизму.

К числу больших достижений после ухода Маланчука надо отнести и издание исторического романа в стихах «Маруся Чурай» Лины Костенко – не только одной из крупнейших фигур украинских «шестидесятников», но и поэтессы, дарование которой многие на Украине приравнивали, и вполне заслуженно, к имени Леси Украинки. В «Марусе Чурай» Костенко наряду с незаурядным поэтическим мастерством продемонстрировала высокую гражданскую зрелость и ответственность, подняв на большую высоту полуисторическую фигуру исполнительницы украинских казацких дум в период гетманства Богдана Хмельницкого. Выписав образ полтавчанки с нежной любовью, Лина Костенко сумела тонко и масштабно раскрыть величие духа украинского народа, его национальную гордость. Свободолюбивый пафос этого романа у цензоров и идеологических надсмотрщиков вызвал однозначную негативную реакцию.

Поэтому, когда роман увидел свет, это была тогда настоящая сенсация. И не только сенсация. Это была победа многих истинных, а не фальшиво декларируемых борцов за украинскую культуру. Но среди этих многих – прежде всего слова благодарности Миколе Бажану, с которым мне посчастливилось много не просто встречаться, а обсуждать самые острые проблемы развития украинской культуры и совместно находить те каналы, через которые можно было решать самые сложные вопросы. Он чувствовал, что я к нему отношусь сердечно и искренне, хотя ему было известно и другое – по-прежнему некоторые фальшиво-интернационалисты (как в руководящих кругах, так и среди интеллигенции) бросали упреки (конечно же, заочно, или, как еще говорили, «заглазно», то есть по-предательски, из-за угла, а не глядя человеку в глаза). Сам же Бажан на это никогда не жаловался. Вопросы, которые он поднимал в разговорах со мной, как правило – большого гражданского звучания: о судьбе украинского языка, о создании в Переяслав-Хмельницком музея Шолома Алейхема, о несправедливостях, чинимых по отношению не только к Лине Костенко, но и к Ивану Драчу, об издании на украинском языке грузинского шедевра Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Не могу не вспомнить и о том, что в 1981 году появилось новое издание произведений Василия Симоненко «Лебеди материнства», поэта, жизненная трагедия которого впитала в себя и гонения за украинское вольнодумство, и физические мучения, причиненные ему болезнью, которая не позволила выдающемуся мастеру слова прожить даже до тридцати. Его же гневные стихи против социальной несправедливости, чиновничьего произвола, против аморализма и бездуховности нередко были настолько политически заострены, что читатель мог узнать о них только из «самиздатовских» источников. Конечно, с позиций сегодняшней гласности некоторым людям, особенно молодым, может показаться не совсем уж столь весомым факт издания симоненковских стихов. Но те, кто хорошо знает, какой была морально-политическая обстановка на Украине в начале 80-х годов, прекрасно понимают, о чем идет речь, особенно когда упоминается имя Симоненко.

В это же время под табу оставалось и произведение всемирно известного Олеся Гончара «Собор». О философских размышлениях автора, совершенстве художественной формы произведения можно было бы говорить в такой же степени много, как и мало об аргументах его агрессивных оппонентов (если, разумеется, их можно назвать оппонентами). Автору было предъявлено обвинение в увлечении патриархальщиной как составной частью национализма, в острой постановке экологических проблем.

Роман был предан анафеме, его журнальный вариант по указанию первого секретаря Днепропетровского обкома партии Ватченко изымался из библиотек и уничтожался. А огромная армия идеологических опричников в различных рангах повела в средствах массовой информации прицельный и массированный огонь на полное поражение «противника». Этим самым была нанесена тяжелейшая нравственная травма не только знаменосцу украинской культуры, но и всей интеллигенции республики. И продолжалось это не один год.

В августе 1980 года возвратившийся из поездки в Канаду Борис Олейник встретился со мной и рассказал о том, что где бы ни находилась наша делегация, везде задавался один и тот же вопрос: почему в последнем подписном издании произведений Гончара отсутствует роман «Собор»? В оставленной мне докладной записке Олейник не только высказал просьбу восстановить справедливость, но и аргументированно раскрыл несостоятельность обвинительных аргументов и убедительно показал правоту автора.

Мнение Олейника я разделял целиком и полностью, поэтому проинформировал по существу вопроса Щербицкого, более того, не получив четкого ответа, оставил ему указанную записку. Шло время, а реакции не было. Я осмелился напомнить ему об этом, наивно полагая, что в мирской суете он мог забыть о разговоре. Ответ последовал четкий и жесткий: не ставьте больше этот вопрос, так как вы можете внести ссору в Политбюро. И в качестве аргумента последовал комментарий возможной реакции Ватченко, который к этому времени стал председателем Президиума Верховного Совета Украины. Он неотступно следил за каждым шагом Гончара, нередко его рабочий день начинался с выяснения деталей состоявшегося накануне литературного вечера, собрания в Союзе писателей. И конечно же, все это не для расширения культурного кругозора. Роман «Собор», в одном из главных отрицательных персонажей которого многие усматривали прообраз самого Ватченко, был настолько сильным раздражителем для него, что даже с чисто внешней стороны все перерастало элементарные рамки приличия. Лобовые, вне связи с контекстом происходящего разговора, вопросы типа «Ну, как там Гончар?», «А куда и чего он поехал в командировку?» действовали на собеседника просто шокирующе.

Щербицкий ушел от обсуждения вопроса об издании «Собора», несмотря на то что Олейник обращался с просьбой не как частное лицо, а как секретарь Союза писателей Украины. Да и в Москве роман перевели на русский язык: его одобрили к печати в журнале «Дружба народов». Когда же я в третий раз «напомнил» об обращении Олейника, вскоре Щербицкий через общий отдел отправил мне это письмо без всяких пометок. Так оно и лежит у меня до сих пор.

История с «Собором» весьма поучительна не только в силу описанных обстоятельств, хотя это само по себе является ярчайшей иллюстрацией произвола, чинимого официальными властями против интеллигенции. Важно обратить внимание и на то, что главные «оппоненты» Гончара, в том числе и Ватченко, сами напрямую не осмеливались вступить в полемику с автором романа, они использовали исключительно и только арсенал закулисной борьбы, подбирая для практической реализации грязных целей верноподданных исполнителей. А сами… Сами аплодировали Гончару, например, когда выслушали его блестящую речь на съезде КПУ 12 февраля 1976 года. Словом, в отношениях с Гончаром власти вели двойную бухгалтерию: одну – подлую, «закрытую», закулисную, а другую – внешнюю, заманивающую, для того чтобы «народ» убеждался в единении руководства и интеллигенции.

Сюжет «Щербицкий и Кремль» будет неполным, если не вспомнить фигуру Федорчука, направленного на Украину из Москвы в июле 1970 года для «укрепления» КГБ республики вместо генерала Никитченко, который «не справлялся» в борьбе с «украинскими националистами». Хотя назначение в Киев он получил при Шелесте, все же это была не его кандидатура. Более того, такая акция как бы адресовалась самому Шелесту, доживавшему последние дни своей политической карьеры. Это был как бы сигнал, что в республике «не все в порядке». В назначении Федорчука шефом КГБ Украины, в его работе в этом амплуа, как и в последовавшем назначении на пост в Москву, занимаемый Андроповым, можно отметить довольно много любопытных моментов.

Прежде всего, присылка «варяга из Москвы» на роль шефа КГБ – первый случай такого рода, так как на эту должность всегда выдвигались не «выходцы» из Украины, а работающие в ней. И то, что в молодые для него 1934–1936 годы он работал в маленьких газетах на Житомирщине и Киевщине, не могло служить аргументом для смягчения нравственной травмы республики: ведь каждый здравомыслящий человек понимал, что за такой акцией – недоверие кадрам Украины, тем более на таком участке государственной работы.

Необычным было и то, что Федорчук в союзном КГБ занимался контрразведкой, в том числе и военной. Выступление Федорчука в разгар Карибского кризиса перед высокопоставленной военной аудиторией в Москве в конце октября 1962 года зарубежные наблюдатели расценили как доказательство его далеко не второстепенного статуса, тем более что по итогам этого мероприятия «Красная звезда» поместила материал под названием «Бдительность – наше оружие». Не прошли они мимо и того факта, что генерал-майор с украинской фамилией командовал спецотделом советской группы войск в ГДР в 60-х годах. Эти же наблюдатели, пристально следившие за должностным передвижением Федорчука, с большой долей достоверности определяли его «рост» и после 1967 года, когда он занимал ряд крупных руководящих должностей в центральном аппарате КГБ СССР.

И возникал вопрос: зачем Украине понадобился московский контрразведчик, ведь основным мотивом такой кадровой замены была озабоченность неблагополучием на «идеологическом фронте».

Обращало на себя внимание и то, что, будучи назначенным на новую должность при Шелесте, он не гнушался писать на него доносы в Москву. Кстати, это обстоятельство дало основание «Украинскому вестнику», характеризуя события еще до снятия Шелеста, написать: «Шеф республиканского КГБ Федорчук строчит в Москву доносы, что руководство КПУ не способствует работе кагэбистов и что Щербицкий, преследуя карьеристскую цель, убеждает московское Политбюро, что Петр Шелест национал-уклонист».

Кстати, это же он осуществлял с не меньшим успехом и против Щербицкого. И то, что со временем в конкуренции с Федорчуком на пост председателя союзного КГБ не выдержали два первых заместителя Андропова – ни старый генерал Цинев, ни более молодой генерал-полковник Чебриков, – требует уточнения. Чем же все-таки «перевесил» Федорчук двух членов ЦК КПСС (сам он им никогда не был), да и еще «людей Брежнева»? На мой взгляд, этим высоко оценена его деятельность в борьбе с инакомыслием.

На Украине Федорчук был не просто человеком «с развязанными руками», а транзитным пассажиром в кадровой карусели. Он демонстративно не хотел считать себя постоянным жителем Киева, в Москве квартиру не сдавал, а в украинской столице не получал; жил он вместе со Щербицким в огражденном от людей высоким забором и «просвечивающемся» со всех сторон скрытой «спецаппаратурой» «бункере» – казенном особняке, который размещался во дворе цековского комплекса. Жена приезжала к нему в гости из Москвы, главным образом по праздникам да для того, чтобы хорошо «отовариться» в номенклатурной лавке.

В борьбе с инакомыслием действовал он решительно и напористо. Рабочий день членов Политбюро ЦК КПУ начинался с чтения его докладных записок (для чего требовался не один час), многие из которых были далеки от проблем разведки и контрразведки. Ни одно мало-мальски важное событие общественно-политической жизни не проходило мимо его внимания, причем с постоянно заданной оценкой: идеологические перекосы, националистические проявления и т. д. и т. п. Странно, но его политический статус как члена Политбюро был выше, чем некоторых секретарей ЦК, в том числе и секретаря ЦК по идеологии, которым традиционно отводилась роль только кандидата в члены Политбюро. Нетрудно поэтому понять, что означала такая служебнопрестижная нюансировка, да еще и в кагэбистской ее трактовке.

На практике же часто это выглядело так: на докладной записке Федорчука о «националистических проявлениях» Щербицкий писал резолюцию, в которой поручал мне разобраться и доложить. Я разбирался, никакого национализма не обнаруживал, чем вызывал соответствующую реакцию у автора доноса. На заседании Политбюро не раз при обсуждении острых политических вопросов звучала фраза Федорчука, адресованная мне: «Я информирую вовремя и остро, но нет должной реакции». Вообще мной было не выполнено много нарядов, которые предписывались мне первым секретарем на докладных шефа КГБ. Поэтому реплики о «политической бдительности» раздавались не только во время официальных заседаний, но и после того, когда между Щербицким и Федорчуком проходили беседы один на один. Между тем и эта высокая степень доверительности не мешала тому, что на стол Андропова постоянно ложились докладные, в которых не только говорилось о националистических проявлениях на Украине, но и о недостаточной политической зоркости кадров. В конечном итоге это было направлено и против самого Щербицкого.

«Опыт», накопленный Федорчуком в борьбе с диссидентами на «украинском полигоне», он успешно применил в Москве в качестве преемника Андропова, прекратив деятельность московской Хельсинкской группы уже 8 сентября 1982 г.