Текст книги "Купол надежды"

Глава восьмая. ЗАСЕДАНИЕ ПЕРЕНОСИТСЯ

– Прошу простить меня, уважаемые члены комиссии, – сказал академик Анисимов, покидая Хрустальный зал Директората после проведенной здесь представителями ООН дегустации искусственной пищи. – Я не хотел бы влиять на принимаемое вами решение. Не рассматривайте мой уход как плохое наше гостеприимство.

– О'кэй! – отозвался Броккенбергер. – Обойдемся.

И как только последний из работников Города-лаборатории вышел вслед за Анисимовым, Броккенбергер открыл прения.

В числе двадцати членов комиссии были и представители голодающих стран, где сельское хозяйство не справлялось с производством продуктов питания для растущего населения. Все они в один голос настаивали на скорейшей передаче опыта Города-лаборатории нуждающимся регионам.

В ледяных стенах зала отражались огни люстр, огромный, уставленный яствами стол и члены комиссии за ним. В их числе немало темнокожих. Они оказались ярыми сторонниками искусственной пищи, видя в ней залог более счастливого будущего для своих народов.

Европейцы выступали сдержаннее, но допускали, что прогнозировать грядущее надо на основе созданного уже сегодня. Говорили даже, что «завтра – это осознанное сегодня»!

– Впрочем, – признавались некоторые из них, – у многих европейцев есть неодолимое предубеждение против искусственной пищи. Возможно, что оно рождено сытостью и незнакомством с голодом. Ведь общеизвестны упреки европейцам, что они едят больше, чем требуется их организмам, даже во вред себе. Кстати, это можно отнести к процветающим странам, благоденствие которых отнюдь не связано с искусственной пищей.

Говорили о трудностях преодоления консервативности мышления. «Искусственная пища нехороша уже по одному тому, что она непривычна».

Решающим двигателем прогресса в этом отношении, как бы парадоксально это ни звучало, окажется голод. Голодные люди не станут морщиться, видя перед собой искусственную пищу, они протянут к ней руки. Словом, «голод – не тетка».

Слушая эти высказывания, Дэвид Броккенбергер все более мрачнел. С его жирного лица стерлась улыбка «дедушки Дэви», уголки губ презрительно опустились, рот стал походить на ущербный месяц – рожками вниз, лоб напряженно морщился – сенатор тщетно искал выхода из создавшегося положения.

Высказались все. Остались только двое американских ученых.

Броккенбергер наклонился к профессору О'Скара и дохнул на него спиртным перегаром. Видно, захватил с собой плоскую карманную фляжку времен сухого закона в Америке.

– Хочу напомнить вам, проф, – прошипел он, – что вы из Штатов и находитесь в Городе Надежды.

– В каком смысле? – нахмурился ученый.

– В том смысле, проф, что я вправе надеяться на вас как на американцев. – Он подмигнул, но тотчас насупился, увидев сдержанность ученого.

О'Скара поднялся и начал неспешно, внушительно:

– Джентльмены! Я физик, и включение меня в состав комиссии неожиданно. Однако здесь я убедился, что нет надобности считаться химиком или микробиологом, чтобы оценить технологию создания искусственной пищи на микробиологическом уровне. Лишь господу богу решать, должно ли человеку отказаться от убийства живых существ во имя утоления голода и поможет ли это людям лучше выполнять заповеди христианского учения.

Броккенбергер с елейным выражением лица откинулся на стуле.

– Однако мне кажется неправомерным смешение научной идеи с коммерцией, – продолжал О'Скара.

Броккенбергер одобрительно кивнул.

– В лаборатории, хотя бы и в масштабе целого города, науку все равно надо ограничить чисто научными рамками. Она должна остаться чистой наукой. Ее надо оградить от торговых интересов и конкурентной ситуации.

Броккенбергер снова кивнул, но лицо его оставалось кислым. Подбородки казались мятым воротником, подпиравшим голову.

– Не могу согласиться со своим другом и коллегой, – вскочил доктор Стилл. – Уважаю его религиозные взгляды, но мало в наши дни уповать на бога, а самим «плошать». Разговор о чистой науке вызывает восхищение, но… оторван от жизни. А в жизни достижения чистой науки попадают отнюдь не в чистые руки. И, если уж говорить о чистоте, например, о чистоте совести, то, право же, попытка найти способ накормить всех голодных заслуживает большего уважения, чем торговля орудиями убийства. Заботиться надо о жизни, а не о смерти! И чистые руки важнее чистоты науки.

Броккенбергер мрачно взглянул на свои тщательно отмытые руки:

– Нельзя ли яснее, доктор Стилл. Вы не проповедник на амвоне.

– Можно и яснее. Я тоже не удовлетворен тем, что увидел в Гроте.

– Вот это другое дело. Что вам не понравилось?

– О, совсем не то, что уважаемому профессору О'Скара. Хочу получить ответ: почему важнейший научный эксперимент загнан под лед Антарктиды, словно здесь тайком испытывается какое-то новое ядерное оружие?

– При чем тут ядерное оружие? – рассвирепел Броккенбергер.

– А при том, мой почтенный сенатор, что всем ясно: производить дальше ядерное оружие нет никакого смысла. Его уже больше, чем надо для конца света. Но его продолжают производить и совершенствовать. Почему? Со страху? Нет, господин сенатор, не только поэтому! Главным образом из-за выгоды. Выгодно производить, вот и производят! Так вот, совершенно та же картина будет и на продовольственном фронте. Те, кто добывает зерно и мясо допотопным способом, будут так делать и впредь. Они не захотят отказаться от налаженного хозяйства, от торговли, от прибылей от выгоды! Не так ли, мистер сенатор? И никакие достижения под Куполом Надежды, о которых мы с вами будем говорить, никого из них не убедят. В чем же выход? Да в том, что эксперимент надо выносить из-под ледяного свода, выносить на широкий простор: создать множество городов-лабораторий всюду, где ощущается нехватка продовольствия. Надо на подлинно широкой основе развивать производство искусственных пищевых продуктов, развивать пищевую индустрию, которая пусть не сразу, пусть через сто лет, но вытеснит в конце концов традиционные способы получения пищи. И пусть фермеры возделывают отныне на своих фермах такие культуры, которые нельзя пока получить на химических заводах. Пусть вместо пшеничных или кукурузных полей расцветут леса, плодовые сады, ягодники и плантации, дары которых недоступны в наше время простому люду.

– Хватит! – оборвал доктора Стилла Броккенбергер. – Властью, данной Мне Организацией Объединенных Наций, закрываю заседание комиссии. Продолжим его в здании ООН в Нью-Йорке. Все свободны. Однако от общения с местными работниками предлагаю воздержаться. Самолет вылетает завтра утром. Прошу не опаздывать.

Он выкрикивал последние фразы, брызгая слюной.

Члены комиссии с недоумением смотрели на своего словно сорвавшегося с цепи председателя.

Он больше ничего не сказал и, тяжело ступая ногами-тумбами, с неожиданной для его тучного тела порывистостью вышел.

Будь в зале обычная дверь, он хлопнул бы ею, но створки ее здесь открывались и закрывались сами собой.

Глава девятая. ЗНАКОМЫЙ ПОЧЕРК

Сверхзвуковой лайнер Ту-144М был готов к вылету.

Члены комиссии ООН уже поднялись на борт. Запаздывал лишь председатель. Он даже не прислал на самолет свой желтый саквояж, над которым трясся весь рейс.

Бортпроводница Катя в облегающей форме и кокетливо заломленной шапочке вошла в салон и направилась к профессору О'Скара.

Он недоуменно взял у нее телефонограмму, потом вслух прочел ее доктору Стиллу:

«Оставляю вас, профессор Энтони О'Скара, вместо себя председателем Особой комиссии ООН. Прошу в Нью-Йорке завершить наше заключительное заседание и принести Генеральному секретарю мои извинения – вынужден остаться из-за недомогания. Дэвид Броккенбергер, сенатор».

Доктор Стилл пожал плечами:

– Что бы это значило, профессор?

– Разве здесь не ясно сказано? – сердито спросил О'Скара.

– Все ясно, наш новый почтенный председатель! Давайте указание летчикам вылетать.

О'Скара встал и направился к кабине пилотов.

Доктор Танага, узнав о болезни Броккенбергера, тотчас пошел к нему.

Но долго не мог дозвониться. Дверь в нарушение местных обычаев была заперта.

Наконец сенатор появился, встретив врача отнюдь не приветливо:

– Неужели в этом паршивом месте нельзя даже занемочь от той дряни, которой нас потчевали?

– Извините, сэр. Я врач. И хотел бы оказать вам помощь. Позвольте вас осмотреть.

– Какой еще осмотр? Надеюсь, я могу пускать в предоставленную мне квартиру людей по своему выбору?

– Конечно, сэр. Извините. Но мы обеспокоены состоянием вашего здоровья.

Японец был чрезвычайно настойчив. Несмотря на сопротивление сенатора, Танаге все-таки удалось осмотреть его, прощупать объемистый живот, взглянуть на язык.

Дальнейшие действия одного из трех директоров Города-лаборатории казались странными. Танага вихрем вырвался из квартиры сенатора и вбежал в дверь напротив, где Мария, жена Педро, возилась с ребятишками.

– Телефон! Скорее телефон!

– Господи Иисусе, пресвятая дева Мария, – прошептала испуганная женщина, отступая и показывая на аппарат.

Танага сорвал трубку:

– Задержать самолет во что бы то ни стало! Говорит директор Танага. Что? Уже взлетел? Извините. Нет, не надо возвращать. Передайте мой приказ на борт. Выбросить в море чемодан сенатора Броккенбергера. Извините, я знаю, что говорю. Выполняйте. Дипломатических осложнений не будет. Пусть найдут желтый саквояж. Я видел его у сенатора, когда встречали комиссию. Пусть найдут и как можно скорее выбросят.

Мария стояла, прижав руки к груди и шепча молитвы.

И не успел еще Ту-144 набрать высоту, как в пассажирском салоне начался обыск.

Профессор О'Скара, узнав, что летчики ищут желтый саквояж сенатора, поморщился.

– Я не уверен, доктор Стилл, – сказал он своему спутнику, – что на правах председателя комиссии ООН должен допустить такое обращение с частной собственностью без решения суда и ордера на обыск. И кроме того, задет престиж сенатора!

– Полноте, – отмахнулся Стилл. – Эти люди знают, что делают. Видимо, у них серьезные основания. И мы ведь с вами недавно были свидетелями, как в океан сбросили более значительный груз.

– Так ведь то же была бомба! Бермудский треугольник!

– А здесь летит комиссия ООН, которая в предыдущем составе погибла именно там.

Обыск продолжался. Но все было значительно сложнее, чем предположение, что террористический прием будет прежним.

Командир самолета радировал, что багаж сенатора на борт лайнера не доставлялся и нигде там не обнаружен.

Мария видела, как в квартиру напротив, к Броккенбергеру, вошли Спартак с Остапом.

– Да поможет им пресвятая дева, – прошептала она.

– Чем обязан? – недружелюбно осведомился при виде их Броккенбергер. – Я болен и принимать никого не могу.

– Доктор Танага нашел вас совершенно здоровым. Мы заинтересованы в вашем желтом саквояже. Не откажите в любезности показать нам его.

– По какому праву? – возмутился сенатор. – Я – я… дипломатическое лицо.

– Вам как дипломатическому лицу ничто не угрожает. Угрожает лишь вашим коллегам по комиссии ООН, которые могут взорваться над Бермудским треугольником!

Броккенбергер беспомощно сел.

– Бермудский треугольник! Какой ужас! Почему я не с ними, не разделяю их судьбы?

– Мы тоже хотели бы это узнать, – веско продолжал Спартак.

– Пусть он присыпает тебе мозги словесной пудрой, а я подсуечусь тут, авось наткнусь на желтенькое пятнышко хорошей кожи! Здесь он где-нибудь, саквояж!

Сенатор понял только одно слово «саквояж» и сердито замахал руками:

– Я протестую, я требую, чтобы вы удалились! Я радирую в Вашингтон.

– Сенатор, обсудим все спокойно, – жестко сказал Спартак, усаживаясь напротив Броккенбергера. – Ведь мы лишь хотим осмотреть ваш багаж. Если, скажем, саквояж пуст, то вы объясните нам, где искать его содержимое.

– Какое содержимое?

– Ну бомбу, может быть. Нет, я не утверждаю, я лишь беспокоюсь…

– Ищите, ищите! – заорал Броккенбергер. – Саквояжа здесь нет. У меня его украли.

– Украли? – удивился Спартак. – В нашем городе нет воров. Кому нужно ваше барахло, извините за выражение, каждый здесь имеет все, что ему требуется.

– Как же! Модель коммунизма! – процедил сквозь зубы сенатор.

Саквояжа в квартире Броккенбергера так и не нашлось. Почерк злоумышленника оказался незнакомым! Не так все просто!

Глава десятая. ЭФФЕКТ КОСКОРОВ

– Сэр, не могли бы выполнить просьбу нашего командира и заглянуть… в туалет? – еле выговорила от смущения бортпроводница Катя.

– Очевидно, основания действительно веские. Иду с вами, – заявил доктор Стилл.

– Разве там спрячешь саквояж? – проворчал О'Скара.

– Это очень миниатюрный прибор, – зашептала Катя. – Потому-то он и остался незамеченным еще с прошлого рейса.

– Как? Мы летели уже с ним? – ужаснулся профессор.

– По всей вероятности, сэр!

Дверь туалета была открыта. Там еле помещались коренастый командир и радист.

– Это и удалось вам обнаружить? – удивился О'Скара, рассматривая протянутую ему командиром коробочку.

– Очень сложные микросхемы, сэр, – пояснил радист. – По радиосигналу включается странное, но мощное поле.

– Откуда вам это известно? – пытливо осведомился О'Скара.

– Убедившись, что взрывчатки нет, мы замкнули вот это реле. И представьте! Все электронное оборудование у нас перестало работать. Мы сразу как бы ослепли и оглохли.

– Похож на коскоры! Есть закон науки: осуществленное повторяется! – вмешался доктор Стилл. – В ООН рассмотрен меморандум о так называемых неопознанных летающих объектах, которые могут оказаться космическими кораблями инопланетян, готовящих вторжение на Землю.* (* В 1978 году Генеральная Ассамблея ООН рекомендовала всем своим членам вести наблюдения НЛО и сообщать о них в ООН.)

– Не думаете ли вы, что некий гуманоид подбросил этот прибор в наш лайнер? – сердито спросил О'Скара. – Я верю в бога, но верить в ваши коскоры меня никто не заставит. Об этом можно было говорить лишь в условиях псевдобезвременья.

– Нет, я думаю, профессор, что некто вполне человекообразный рассчитывает, что наш лайнер окажется, потеряв ориентировку, в тех самых условиях, когда корабли и самолеты гибнут в Бермудском треугольнике, – очень серьезно заметил Стилл.

– Значит, сигнал следовало ожидать именно там?

– Несомненно, профессор. Остается только выяснить, откуда его должны были дать?

– Гм! Неужели из Антарктиды?

– Если в этом замешана все та же преступная организация, то именно оттуда, – уверенно поставил точку доктор Стилл.

К этому же выводу пришел и Остап, когда с Ту-144М была получена радиограмма о находке. Он сразу же заявил Спартаку:

– Очевидно, браток, сигналить должен был «саквояж». Его и «украли», чтобы вынести за пределы Грота, где помехи не помеха!

– Слушай, а не потому ли на «Титане» отказал локатор. Помнишь?

И снова на помощь пришли соседи сенатора по лестничной площадке Педро и Мария. Они видели своего врага Мурильо, который выходил из двери сенатора с желтым саквояжем в руке.

Сенатор, узнав об этом, закричал:

– Я не знаю этого мерзавца, но именно он украл мой чемодан. И, оказывается, это он же украл и чемодан мистера Смита, упокой, господи, его душу. Маньяк! Опасный маньяк!

– Не беспокойтесь. Мы отыщем и ваше имущество, и его похитителя, – заверили сенатора.

И действительно, сравнительно скоро чемодан был найден в Скалах пингвинов на берегу бухты, где ничто не мешало радиопередаче.

– Итак, сенатор, – начал Спартак. – Вот ваше имущество. Можете осмотреть, не пропало ли что.

Сенатор жадно набросился на саквояж, открыл его своим ключом, стал рыться в белоснежных рубашках и павлиньих галстуках и торжествующе вытащил пачку стодолларовых банкнот:

– Вот видите! Даже не сумел открыть! Спрятал, как вы говорите, где-то в камнях, чтобы потом взломать! И деньги целы.

– А зачем они ему здесь? – без усмешки сказал Спартак.

– Ах да! Все то же! Тогда спрашивайте у него сами.

– Мы сейчас это и сделаем во время очной ставки преступника с вами.

– Какая очная ставка! Вы с ума сошли! Я протестую! Это провокация! Негодяй украл мой чемодан, чтобы скомпрометировать меня.

– Он уверяет, что вы хорошо знаете его, Мигуэля Мурильо!

– Я не желаю никаких очных ставок в отсутствие моего адвоката!

– У вас еще будет случай пригласить своего адвоката, сэр.

Вскоре появились Остап и приведенный им Мигуэль Мурильо.

– Хэлло, Брокк! – кинулся Мурильо к сенатору, протягивая ему руку. Тот, растерявшись, даже подал Мурильо руку для рукопожатия и тут же отдернул ее.

– Он оцарапал меня! Грязные ногти!

– Итак, вы узнаете друг друга?

– О, конечно, сэр! – ухмыльнулся Мурильо. – Это же председатель комиссии ООН, правда, раньше…

– Если это тот человек, который похитил мой чемодан, то я его вижу в первый раз! – завопил Броккенбергер. – Но утверждаю, что похищенные чемоданы были ему нужны для того, чтобы подкидывать в них бомбы.

– Лжете, Брокк, лжете! Если он так продает меня, то и я не постесняюсь. Да, мы встречались с этим человеком еще в Нью-Йорке, когда я был в бедственном положении и готов был на все. Его называли Брокком, и он был во главе гангстерского синдиката «Броккорпорейшен». Там меня и «наняли» для участия в строительной экспедиции ООН в Антарктиду. И проинструктировали.

– Это ложь преступника! – завизжал Броккенбергер.

– Мои преступления не доказаны. Я лишь отнес по просьбе владельцев чемоданов один в самолет, а другой вынес из Грота. В этом нет состава преступления.

– В одном чемодане была бомба или, может быть, детская погремушка? – спросил Остап. – А в другом? В другом, полюбуйтесь, двойное дно, в котором смонтировано передающее радиоустройство, оно заработает от химической реакции. Решение на высшем техническом уровне, не от какого-нибудь дедовского будильника.

– Я понятия об этом не имею. Я лишь слепой исполнитель. И у вас нет ордера на мой арест.

– Ордер мы тебе выпишем вместе с сенатором на эту квартиру, а саквояж временно унесем, чтобы убедиться, когда заработает передающее сигнал радиоустройство.

– Вы не смеете оставлять меня с ним вдвоем! – запротестовал Броккенбергер. – Это маньяк! Он убьет меня!

Мурильо загадочно смотрел на него.

– Вы останетесь в разных комнатах, – заверил Спартак.

Радиосигнал из-под двойного дна желтого саквояжа Броккенбергера был дан точно в момент, когда Ту-144М пролетал район Бермудского треугольника. Но на лайнере сигнал этот не был принят, и электроника на нем продолжала работать нормально.

Глава одиннадцатая. ПО ЗАКОНАМ МАФИИ

«Честное слово, никак я не думала, что мне придется так заканчивать свои записки…

После предотвращения несчастья с Ту-144М, на котором возвращалась комиссия ООН, Спартак и Остап признались Николаю Алексеевичу в своих «стараниях, превысивших полномочия».

Мне не приводилось видеть академика таким возмущенным. Он считал их действия самоуправством. Ведь речь шла о самовольном «аресте» американского сенатора, прибывшего с миссией ООН. Это не имеет прецедента в мировой практике! Он гневно расхаживал огромными шагами по ковру кабинета и угрожающе молчал. Уж лучше бы он обрушил на головы виновных все проклятия и упреки. Нет, он молчал. И это было невыносимо и для Аэлиты, пугливо поджавшей ноги на диване, и для провинившихся молодых людей, стоявших с опущенными головами.

Остап выдавил было из себя:

– Повинная голова сама с плахи катится.

И это прорвало молчание академика. Он яростно сказал:

– На плахе можно не только головы рубить, но и пороть.

Николай Алексеевич отправил меня к Броккенбергеру принести извинения от его имени. Танага должен был выразить сожаление Директората.

Конечно, он был прав, мой академик! Зачем домашний арест, когда здесь некуда скрыться? Расследование следует проводить органам ООН, может быть, совместно с американским сенатом! И уж никак не научным сотрудникам лаборатории!..

И мы с доктором Танагой, обмениваясь всеми этими соображениями, отправились освобождать сенатора из-под стражи (которой не было!).

По дороге Танага признался, что только заступничество двух членов Директората (Вальтера Шульца и его!) спасло Спартака и Остапа от изгнания из Города Надежды.

Я была благодарна милому доктору. Замечательный он человек! Я это еще в западногерманском госпитале поняла!

Я открыла взятым у Спартака ключом дверь. Нас с Танагой ждало тяжелое потрясение.

Сенатор Броккенбергер лежал на постели, возвышаясь огромной тушей. Он часто-часто перебирал ногами и руками, словно с предельной скоростью мчался куда-то на четвереньках, хотя оставался недвижным. Трудно было поверить, что человек способен так быстро двигать конечностями.

И невольно я вспомнила моего бедного Бемса, его припадки, когда он, лежа на боку, натужно перебирал лапами, мчась куда-то, но оставаясь на месте…

Я подняла глаза на Танагу.

Доктор признал знакомый симптом. Подойдя к телефону, он вызвал Кати-тян с необходимой для анализов аппаратурой.

Ведь Танага как врач недавно обследовал сенатора и нашел его совершенно здоровым и лишь симулирующим болезнь. Но теперь…

Я напомнила доктору переданный Спартаком возглас сенатора:

– Он оцарапал меня! У него грязные ногти!

Мигуэля Мурильо мы нашли в соседней комнате в столь же плачевном состоянии, как и Броккенбергера.

Он лежал на полу и, словно стараясь убежать, скрыться, бешено загребал и руками и ногами, как четырьмя лапами, но только крутился на ковре.

Мне стало страшно.

Танага ухватил одну из беснующихся рук Мурильо, осмотрел его пальцы и сказал:

– Порез, Аэри-тян! Он старался вычистить траур из-под ногтей, извините. И порезал палец. Видите, измазано кровью.

– Разве это может быть причиной? – удивилась я.

– В том случае, когда траур под ногтями небезопасен.

Появилась Кати-тян. Взяла пробу крови у затихшего сенатора.

Танага же умудрился найти на столике среди маникюрных принадлежностей сенатора ножичек, на лезвии которого остался «траур», должно быть, из-под ногтей Мурильо.

Он передал находку Кати-тян, которая расположилась со своими аппаратами в третьей комнате.

Броккенбергер и Мурильо снова пустились в свой нескончаемый бег на месте, словно один старался догнать другого, чтобы отомстить за что-то, и оба не двигались, лишь исступленно перебирая конечностями и рыча как звери.

– Неужели ничем нельзя помочь несчастным? – в отчаянии спросила я.

– Извините, но только так, как я когда-то помог вашему истинному другу. Если я прав, конечно, в своих предположениях.

Танага оказался прав! В крови Броккенбергера и в крови Мигуэля Мурильо Кати-тян обнаружила яд гуамачи.

Он же оказался и в найденном Танагой «трауре» из-под ногтей Мурильо.

Броккенбергер умер первым. Его разбил полный паралич, захвативший потом и сердце.

Мурильо на короткий миг пришел в себя. Узнав, что сенатор скончался, он вытянулся, сведенный судорогой, потом с трудом произнес:

– О как я счастлив, сеньоры! Отомщен по законам мафии! Он предал меня и получил по заслугам.

– Вы пытались скрыть улики, делали себе маникюр, извините? – спросил Танага.

– Зря торопился… Вот и порезался… Достаточно небольшой царапины… на руке человека… Или на голове собаки… Помните? – Он гнусно улыбнулся. – И капельки крови… достаточно…

Я в ужасе смотрела на этого человека… Нет! Не на человека! Мне было больно, что он и мой Бемс умирали схожей смертью.

Припадок снова скрутил Мурильо, и он, не приходя в сознание, умер.

– У него очень толстые и остро заточенные ногти, которыми этот гангстер, как когтями, извините, наносил царапины своим жертвам. Очевидно, они по законам мафии и таким способом рассчитываются между собой.

Я вспомнила, что Мурильо при Спартаке и Остапе назвал сенатора Броккенбергера Брокком, главарем гангстерского синдиката «Броккорпорейшен». Мне трудно было в это поверить! Честное слово!

Не верили в это и на континенте.

В Вашингтоне, как только стали известны подробности всего случившегося, разразился очередной политический скандал. Сам президент США, в свое время поддержавший академика Анисимова и называвший работу Города-лаборатории «великим экспериментом», попросил сенат назначить сенатское расследование. И мне привелось беседовать с почтенными сенаторами, когда они прилетели к нам в Город Надежды. Им разрешено было курить, и я задыхалась от едкого сигарного дыма.

Дело велось весьма обстоятельно, опытные детективы дали мне сто очков вперед, было стыдно показывать им свои записки, признаваться в неумелых расспросах.

Результат сенатского расследования ошеломил не только меня.

Маньяком и преступником-одиночкой был признан Мигуэль Мурильо. Оказывается, одолеваемый жаждой убийства, он похищал чемоданы пассажиров, чтобы тем или иным способом вызвать гибель самолета в районе Бермудского треугольника. Доказательством его невменяемости сочли его упрямое стремление устроить катастрофу в одном и том же месте. Прибор же, выводящий из строя электронное оборудование, в качестве вещественных доказательств не фигурировал. Несколько стран, к которым имел отношение Мигуэль Мурильо, настаивали на передаче им прибора «для изучения». Советская страна предложила отнести его к числу запрещенных международными соглашениями разработок.

Николаю Алексеевичу пришлось слетать в Вашингтон, выступить в комиссии сената. Он снова был принят в Белом доме.

Вернувшись, он сказал мне:

– Нет, Америка – это не Смит и Броккенбергер. Это О'Скара, Стилл и миллионы простых американцев. И те передовые их представители, которые так же ненавидят голод, как и мы.

Сенатское расследование было закончено. Газетная шумиха улеглась.

Сенатор из штата Айова Дэвид Броккенбергер был посмертно оправдан, и в галерее Капитолия, где он так долго и успешно влиял на законодателей, поставлен его мраморный бюст.

В особняке Броккенбергера в штате Айова множество пригретых им ребятишек искренне горевали о кончине дедушки Дэви.

На заключительном заседании Особой комиссии ООН в Нью-Йорке после бурных дебатов восторжествовала точка зрения доктора Стилла, к которой присоединился в конце концов и профессор Энтони О'Скара, председатель комиссии.

Эксперимент в Городе-лаборатории признавался недостаточным. Рекомендовалось вынести его из-под ледяного купола Антарктиды и создать под эгидой ООН множество центров пищевой индустрии, используя при этом разработанную нами технологию.

Перед Николаем Алексеевичем и всеми его соратниками встали новые, еще более грандиозные задачи».