Текст книги "Последний из миннезингеров (сборник)"

То, что станет танго

В ночном саду под гроздью зреющего манго

Максимильян танцует то, что станет танго.

Бродский «1867»

– Сигареты… Десять пачек приготовила. Хватит?

– Хватит. Да я постараюсь бросить. Два раза соскочить не смог… Сейчас, думаю получится.

…Час назад они сидели на скамеечке в парке и ели мороженое. Воинственные подростки высокомерно посматривали на него, занимающегося этим, по их мнению, не достойным мужчины делом. Она наслаждалась вишневым пломбиром, он грыз твердый рожок…

– Тушенка… Тоже десять банок.

– Больше не надо. Жрать, что ли, я сюда пришел?

– Пресная вода. Десять литров.

– Хоть залейся.

…Сутки назад они лежали в полутемной комнате, смотрели в окно и гадали, что прячется в ночном небесном рисунке облаков. И если она утверждала: «Слон!», он непременно возражал: «Тигр!». А если ему чудился самолет, она обязательно грезила кораблем…

– Хлеб… Двенадцать буханок.

– Не хлебом единым…

…Месяц назад они оказались в одной компании, и впервые увидели друг друга. Она была в малиновом костюме, настолько вызывающем, что он сказал ей об этом при всех. Она вспыхнула так, что стала ярче своего костюма. «Вот теперь хорошо!» – тут же заметил он…

– Спички!

– Да, спички обязательно. И побольше. Вдруг чего…

Второй раз подряд он ответил серьезно.

Она, почувствовав нерв, задергалась, задрожала.

…Год назад они еще не были знакомы. Он был женат, а она работала в какой-то конторе, в которой о ее существовании забыли. У него были дети, а она была свободна как ветер. Его в случае минутного опоздания на службу могли очень строго наказать, а ее отсутствия, иного двух– или даже трехдневного – просто не замечали…

– Пора уже… Думай скорее, что еще забыла глупая баба…

– Моя любимая баба.

– Твоя любимая глупая баба, – всхлипнула она.

Он обнял собеседницу.

…В прошлой жизни она была ведьмой, по крайней мере, так сочла Святая Инквизиция, и сатанинское отродье сожгли на костре во Фландрии. Он был христианским миссионером, нес Учение Христово по миру и умер от тифа двадцати семи лет от роду…

– Не плачь. Может, выкручусь. Все. Иди. Через пять минут я уже буду оч-чень занят.

– У-у-у… – по-собачьи скулила она, уткнувшись в его плечо.

Он осторожно, хоть и твердо, отстранил от себя плачущую, за руку подтащил ее к двери и вытолкнул наружу.

…В предваряющей и завершающей все пустоте они были двумя всполохами зарождающегося света, двумя составляющими будущего звука, двумя тончайшими клетками, в ощущении породившими ощущение, двумя флюидами нового аромата. Нового, потому что в пустоте все новое, все впервые, все навсегда…

С улицы раздался звук отъезжающего авто, а через минуту забухал тяжелый двигатель.

– Все, – выдохнул он, удерживая боковым зрением окно. – Поехали. Началось.

Дверь

Улица. Сильный мороз, который, может быть, лишь кажется лютым от охватившего меня озноба. Обшарпанный белый когда-то купеческий дом. Разные конторы на первом этаже слева и справа от входа. Но сегодня они мне не интересны.

Третий раз за три дня иду по лестнице на второй этаж.

Опять дверь. Коридор. В нем еще одна дверь с золоченой ручкой. Эту дверь я и не могу открыть. Эту ручку я и не могу повернуть. Стою. Прислушиваюсь. За дверью спокойные женские голоса что-то обсуждают. Их обладательницы озадачены какими-то вполне житейскими вопросами.

– Поверни ручку, зайди! – приказывает мне тихий, никому, кроме меня, не слышный голос.

Но нет. Из соседней двери появляется рыжий мужик с рыжими любопытными глазами. Я отскакиваю от своей, вернее, не своей двери и поспешно иду через коридор. Я здесь случайно. А назавтра снова стою у двери с золоченой ручкой.

В какой-то момент мне кажется, что я решился. И я поворачиваю золоченую ручку! Я! Поворачиваю! Золоченую! Ручку! О чудо! Дверь открывается, но я вижу лишь письменный стол, за которым сидит какой-то всклокоченный парень и что-то неуверенно пишет то ли на бланке, то ли не страничке, вырванной из записной книжки. Он медленно поворачивает голову, и я – о ужас! – закрываю уже приоткрытую дверь и опрометью несусь оттуда прочь.

Сейчас я снова у этой двери. Сегодня я стою там долго и не прячусь от людей, потому что решился. Окончательно решился зайти. Я поворачиваю золоченую ручку и толкаю свое тело в дверной проем…

Страхи

Шарк-шарк. Шарк-шарк. Шарк-шарк…

Тяжелым февральским вечером Одинцов разметал от снега асфальт у подъезда, потому что на дверь его однокомнатной квартиры повесили дежурную табличку. Одинцов мел-мел снег и вспоминал то, что было раньше.

Шарк… Шарк-шарк… Шарк…

В детстве он боялся, что у него умрет мама. А еще – что умрет он сам. Когда стал подростком, боялся, что умрет отец. В тревожном юношестве боялся, что ему изменит любимая девушка. Когда стал зрелым мужчиной, боялся, что от него уйдет жена, а еще – что он потеряет работу и останется в нищете. В пожилом возрасте он испугался старости. К старости он ужаснулся одиночеству и снова, как в детстве, начал бояться смерти.

Шарк-шарк. Шарк… Шарк-шарк…

Когда его били, он давал сдачи. Когда хамили, огрызался в ответ. Бывало, проигрывал в карты много денег и пил неделями. Его уважали друзья, любили женщины. Но при этом он все время чего-то боялся…

Шарк-шарк. Шарк…

Мама у него умерла так давно, что уже перестала сниться своему сыну. Отец погиб еще раньше. Первая любовь наставила ему рога. И вторая. И третья. Жена ушла, устав жить с трусом, который вдобавок и работу сразу после ее ухода потерял. Потом Одинцов нашел новую работу, но трудился там без удовольствия и за гроши. А жениться так больше и не женился. Состарился он незаметно и рано.

Шарк…

Неожиданно Одинцов подумал, что успеет еще много раз напиться крепкого чаю, прочитать десяток книг, дождется лета и будет бродить по лесу; что в августе, когда белые ночи сменятся ночами темными, он разложит на подоконнике своей холостяцкой кухни грибы, будет чистить их и смотреть в темноту на редкие огоньки звезд; он понял, что больше в этой жизни не боится ничего, почувствовал, что любит жизнь и любим жизнью, домел мостки, улыбнулся и пошел к себе – спать.

Шарк-шарк. Шарк-шарк. Шарк…

Ведьма

Ведьма была одна, и поэтому ведьма была очень злая. Соседи напоминали ей о том, что она – ведьма и что она – одна, поэтому она жестоко мстила соседям.

Пару, жившую через дорогу, Алексея и Александру, она сглазила в ноябре. Тихо мела снег и улыбалась в платок, слыша ругань, доносившуюся из окна кухни. Когда Алексей повесился, она громко засмеялась во сне и не вышла за калитку, когда через три дня Алексея выносили из дома. На Александру ведьма навела порчу через десять лет. Ведьма часто навещала высыхающую заживо женщину, приторно ойкала и качала головой, а когда мела снег, все улыбалась и улыбалась в платок. И только когда к умирающей приходил священник, отчаянно кривилась.

Уходив родителей, она принялась за детей. Однажды ведьма придумала извести их одновременно. Как раз в тот день, когда старший приехал к младшему погостить. Оба парня были взрослыми и женатыми. Старший воспитывал сына. Через месяц от младшего ушла жена. И в тот самый момент, когда он позвонил женщине и сказал, что хочет развода, старший врезался на своей машине в другую машину. Он ехал из больницы и вез домой ребенка.

Но что-то помешало ведьме. Точно так же, как несколько лет назад, когда она уже пыталась сглазить младшего – он тогда начал сильно пить, но неожиданно женился и пить перестал. И сейчас младший не развелся с женой, а старший, разбив машину, остался цел и ребенка своего спас. Ведьма, лежа в своей тесной кровати, заворочалась и заскрипела зубами.

Она еще не единожды наводила порчу на старшего и младшего сыновей Алексея и Александры. У парней происходило много всего плохого, но они каждый раз почему-то выживали.

Ведьма постарела. Она чувствовала, что стареет, и уже подумывала, кому бы передать страшный дар, полученный еще в прошлом веке в наследство от бабки, такой же ведьмы. Но перед этим нужно было закончить дело всей ее жизни. Когда сильно заболела другая соседка, тоже старуха, ведьма поздно ночью пошла к ней.

– Хочешь пожить еще немного? – спросила, наверное, ведьма.

А потом в две иноверы ведьмы навалились на младшего. Между парнями пробежала черная кошка, и старший очень редко приезжал к нему, поэтому был для ведьм недоступен. Ведьмы развели младшего с женой. Накаркали ему жизнь в таких унизительных условиях, что даже горькие пьяницы, знавшие парня, заслышав о его делах, качали головами. После этого первая ведьма в тайне от второй, нет-нет и жалевшей парня, наслала на него тоску, что не дает спать по ночам.

– Следом за отцом пойдешь! – наверное, шептала ведьма.

А младший тем временем стал молиться. Он был грамотным и выучил то, что подобает знать христианину. Ведьма только посмеивалась.

– Ничто, ничто… – стонала она, наверное.

Заслышав о том, что заболела какая-то бабка, ведьма сразу шла к ней и вовлекала ее в колдовство. Вдобавок, к ней валом повалил народ – кто отчаялся наладить дела в семье, кто заболел… Мало ли мнимых причин у человека для того, чтобы пойти к ведьме? Чуть ли не весь город вольно или невольно колдовал вместе с ней, чтобы извести молодого парня, а парень все молился и молился Богу. Вот только в церковь ходил редко и с трудом, как будто каждый раз что-то ему мешало.

Однажды парень этот выбился из сил и отчаялся. Он уже задумал выпить что-то из склянки, которая стояла у него в шкафу на кухне, но вдруг заснул, поскольку задумал выпить яд, лежа в постели без сна. И привиделась ему мать, а вернее, услышал парень голос своей матери, произнесший:

– Накрывайте на стол. Буду через час.

Парень проснулся огромным зимним днем. Светило солнце. За окном мела снег злобная маленькая старушонка.

Пасха мертвых

Стою у оградки и жду, когда угрюмый великан, одетый в невообразимый серый плащ, черную шапку-пирожок и прочее, дожжет на могиле тоненькую свечку…

Почему-то в день, именуемый Пасхой мертвых, я не подготовился внутренне к походу на кладбище. Думал просто прибраться немного на могилах, постоять, свечку пожечь да и уйти восвояси. Но не тут-то было.

– Дай на бутылку, – говорит как бы между прочим великан по имени Гена Басов.

– На бутылку не дам. Ко мне зайдешь и выпьешь… – решаю я после некоторой паузы.

Сидим с Геной Басовым за столом на кухне. Бабка Анна хлопочет у плиты. Гена мрачновато и словно впервые разглядывает свои ноги, грязные ступни с торчащими когтями. Средний палец левой ноги перебит и за ненадобностью заплетен за палец указательный.

– Я не женюсь, потому что мне хорошей невесты в городе нет, – сообщает Гена после первой рюмки и устного поминовения усопших. – Лучше буду пить вино и трахать баб.

– Сиди, трахалыцик, – осаживает его бабка. – Выпьешь, так какое от тебя траханье…

– Баба Нюра… – мечтательно говорит Гена, – не брюзжи.

– Доживи до моих лет, – ворчит старуха. – Тебе вот сколько годов?

– Я еще маленький мальчонка. Сорок восемь. Теперь вот придется тянуть до восьмидесяти, – отвечает Гена, выпив вторую. – Жить и хоронить своих товарищей. Я закопал уже многих, я закопал уже человек двести.

Пьем чай.

– Да ты не расстраивайся, бабушка, я и тебя закопаю в лучшем виде, – добродушно бурчит Гена, по-своему поняв Аннушкину ворчливость, плавно перешедшую в задумчивость.

– Так она пока не собирается, – осторожно замечаю я.

– Че не помираешь, бабка? – интересуется Гена после третьей.

– Допивай да поди, – сдержанно роняет Анна.

Гена невозмутимо пожимает плечами и, не обжигаясь, залпом пьет из кружки крепкий горячущий чай.

– Ну, радуницу отметил.

Потом он переводит взгляд на меня.

– Что тебе сказать, Саня… Пусть земля тебе будет пухом.

Поняв, что сказал не то, Гена упрямо мотает головой и побеждает-таки сумбур в мозгах, найдя правильную фразу:

– Дай тебе Бог всего, Саня…

Сказав напоследок, что он священник, одинокий бродяга и монах, Гена, поборов еще и упрямые портянки, и грязные кирзовые сапоги, уходит куда-то трудиться.

Не хватает лета

1

Невысокий, с живыми глазами, белоголовый паренек лет девяти сидел на скамеечке у магазина «Книги» и ждал, когда же, наконец, он сможет купить глобус, на который мать дала ему денег и который он так хотел видеть на своем письменном столе к первому сентября. Глобус с обозначенной на нем шестой частью суши под названием СССР.

За этим глобусом Володя пришел из соседнего городка, находящегося за пять километров от магазина «Книги», в поселок, близ которого была расположена воинская часть и в котором, вследствие этого или чего-то другого, магазины могли предложить советскому покупателю чуть более широкий ассортимент товара. Впрочем, пять километров для этого мальчугана, из которого энергия даже не била ключом, а просто разлеталась феерверками, было не расстояние. Вот сидеть и ждать полтора часа – это уже сложнее. Но если бы с кем-нибудь поболтать…

Вот тут-то и приспели два собеседника. Они были повыше Вовки, хотя и не старше его по годам. На лицо Красновский (такую фамилию носил пришедший за глобусом) выглядел взрослее подошедших к нему пацанов.

Пареньки степенно присели рядом с Вовкой на скамеечку.

– Сколько еще? – спросил первый у второго.

– Пятнадцать минут, – подсказал Вовка.

Конечно, на мальчишку, который не местный, тут можно было бы и задраться, чего, дескать, лезешь, куда не просят, но фейерверки Вовкиной энергии окутывали его защитным полем, а еще точнее, вовлекали в поле Вовкиного дружелюбия всех, кто находился в радиусе лучистых глаз Красновского.

– У-у, долго, – отозвался второй, поддержав разговор, и неожиданно для самого себя спросил у Вовки: – Тебя как звать?

– Вовка.

– А меня Мишка. А это Славка.

– Будем знакомы, – степенно молвил Вовка и, словно взрослый, крепко пожал каждому из ребят руку.

Мимо мальчишек прошла продавщица, открыла замок, вошла в магазин, но тут же закрыла дверь уже изнутри на засов.

– Ты откуда будешь? – поинтересовался у Вовки Мишка.

– Из Сокола. А вы чего такие похожие?

– А мы… Как это… Родились вместе! – улыбнулся Славка.

– Близняки! – захохотал Вовка, но вдруг сделался серьезным и даже на какие-то пару секунд грустным. – А у меня тоже сестра… была. Только я ее не помню. Мать нас вместе родила, я вот выжил, а девка нет.

– У-у, – сочувственно протянул Мишка. – Это плохо, когда умирают.

– Хочешь семечек? – предложил Вовке Мишка.

– Давай.

Пару минут ребята грызли семечки, хохотали над шуточками, которые Вовка стал отпускать в адрес продавщицы, все не открывавшей и не открывавшей магазин, болтали ногами и вообще – всячески радовались жизни.

– Кто у тебя родители? – поинтересовался у Вовки Мишка.

– Мама на заводе работает.

– А папа? – выспрашивал у нового знакомого уже Славка.

– Нет папы.

Мишка и Славка осеклись, и Вовка, которому подобные паузы были явно в тягость, сам ответил на повисший в воздухе вопрос:

– Ушел от нас. Давно уже. А у вас-то есть родители?

– Да! – засмеялся Славка. – Мама.

–.. на заводе работает, – громче Славки захохотал Мишка.

Вовка только головой покачал:

– Тоже повезло. А отец?

Смех оборвался. И Вовка, почувствовав, что задел пацанов за живое, прищурил левый глаз.

– Тоже что ли ушел?

– Нет. Он умер недавно, – пробормотал Славка и стал перевязывать шнурок на левом ботинке.

– Ему сначала ногу отрезали… – вдруг зашептал Мишка, но Славка пихнул его в бок.

Вовка подмигнул новым знакомым.

– Щас магазин откроют.

И действительно, загрохотал засов, распахнулась дверь, и пареньки бойко вошли внутрь. Славка и Мишка купили себе по альбому для рисования и по набору акварельных красок, Вовка – глобус; заняло все это вкупе с рассматриванием других, пока не доступных радостей ровно десять минут – и ребятишки бойко выкатились из магазина.

– Здорово! – восхищались Славка и Мишка глобусом, пока Вовка разглядывал альбомы и карандаши. – Нам уж такого не видать. Учительница сказала мамке, что нам в художку надо, вот мы и покупаем все для художки.

– Год глобус выпрашивал, – признался Вовка. – Думал, самому придется шар земной клеить-колотить, ан нет, раздобрилась.

– А вам папа денег не высылает? – между делом поинтересовался Мишка и получил от брата второй за короткий промежуток времени предупреждающий тычок в бок.

– Не-а, – как-то легко ответил Вовка. – Он тоже умер. И ему тоже ногу отрезали. А потом вторую стали отрезать, он и…

– А кем был твой папа? – медленно поднимая голову от глобуса, выдавил Славка.

– Военным! – гордо ответил Вовка, но тут же махнул рукой. – Через это и ушел. Я родился. Мать, понятно, со мной дома сидеть стала. А ему все танцы, кино…

Здесь в голосе Вовки почувствовались чужие интонация, и то ли от этого, то ли от чего-то другого Славка поморщился.

– В этот поселок и ушел жить, – продолжал между делом Красновский. – Я потом к нему приходил, не домой, правда, у сапожника здешнего, знакомого нашего, кантовались. Отец пряников приносил. Он уж на костылях был и без ноги. Гангрена.

– А чего домой к себе не позвал? – настороженно поинтересовался Мишка и почему-то отодвинулся от нового знакомого.

– А у него еще пятеро народилось. Да и жена его новая меня там видеть как-то не хотела, – пожал плечами Вовка и вновь прищурил левый глаз. – А у вас-то папа кем был?

– Военным, – медленно произнес Славка.

Вовка прищурил левый глаз еще сильнее.

– А фамилия ваша как?

– Красновские мы, – выдохнул Мишка.

– А где вы живете, Красновские? – поинтересовался Вовка, встав со скамейки и взяв в руки глобус.

– У почты, – хором ответили Мишка и Славка…

Вовка уходил не оборачиваясь. Пройдя шагов десять, он вдруг рванул с места в карьер и через минуту скрылся за поворотом.

Славка и Мишка переглянулись.

– Мамке будем говорить? – спросил Мишка.

Славка покрутил пальцем у виска, подхватил со скамейки альбомы, карандаши – и пошел от магазина прочь. Мишка побрел следом за братом.

Мать встретила их руганью.

– Где шляетесь? За хлебом марш! Разберут, чем я потом эту ораву кормить буду? – и она кивнула на полуторагодовалую Анютку и трехлетнего Кольку.

На руках у матери, несмотря на весь ор, мирно спала Лизавета.

Битый час Славка и Мишка отстояли в очереди, за что дома получили очередной втык:

– Где опять бродите, заброды? Полы-то мыть кто – дядя будет? Праздник ведь послезавтра. Завтра матери стирать-гладить. Когда завтра уборку разводить?

– Дак чего ты, если праздник… – взъелся было Славка, но получил увесистый подзатыльник и, глотая горькие слезы, пошел в чулан за тряпками и ведром. Мишка не отставал от брата ни на шаг.

Пока мальчуганы приводили в порядок ветхое двухкомнатное жилище в двенадцатиквартирном доме из числа тех, про которые будут говорить позже: «гулаговское жилье развитого социализма», – мать отошла. Да и сами Славка с Мишкой, почуяв громыхание кадки с мукой, пришли в лучшее расположение духа. А уж когда с кухни потянуло вкуснятиной, и вовсе возликовали.

Но как только в семье Красновских воцарились мир и согласие, как только все семь человек, включая столетнюю бабку Дуню, втиснулись за кухонный стол, на который мать ухнула тарелку с блинами, в дверь сначала позвонили, а потом уже и постучали.

– Особо непонятливым объясняю, что я брат всей этой молодежи, – заявил Вовка, сняв у порога кеды, протопав на кухню и бухнув на пол объемистый рюкзак. В руках он держал еще и авоську.

Далее Вовка высыпал из рюкзака прямо на пол тюк с одеждой, несколько кукол, взвод оловянных солдатиков, фуфайку защитного цвета и кроличью зимнюю шапку с надорванным ухом.

– А это вам, художники, – буркнул он и водрузил на кухонный стол извлеченный из авоськи глобус.

На кухне воцарилось молчание..

– Чаевничать не останусь, и не просите, – покачал головой Вовка. – Через два часа должен быть на свадьбе. Народу тьма, а одного гармониста нет. Помыться надо еще успеть. Вспотел, как…

Он всплеснул руками, круто развернулся и, не прощаясь, направился к выходу, едва не забыв у порога кеды.

На пороге Вовка остановился и буркнул не оборачиваясь:

– Картошку выкопаем, в сарае разгребусь, там добра всякого…

Он махнул рукой и вышел, плотно прикрыв за собою дверь.

2

Шура, Володина мать, и Маруся, или Муся, тетка Володина, завтракали перед работой, пили чай и разговаривали шепотом.

– Ну и парень, ну и парень, – качала головой Муся. – Я в одиннадцать ушла, еле ноги унесла. Духотища, а я еще шесть рюмок красного выпила. Ухожу – Вовка сидит да наигрывает. Полный стол пряников да конфет перед ним, а он знай шпарит.

– Ладно, в люди гож, – устало улыбнулась Шура. – Как посмотрю на него с гармошкой, так отца евонного и вспомню.

– Но! – кивнула Муся, наливая себе третью чашку. – Вчера гляди-ка, чего выкинул.

Шура потянулась тоже налить себе чаю, но отчего-то раздумала, поставила чашку на место и пару раз всхлипнула:

– Добрый какой… Я-то с ихней доброты четыре года в две смены…

Муся молча кивнула.

– А давай, Муся, мы в сарайке на выходных разберем. Шут с ним, пускай несет. Одна кровь. Распашонки надо ей отдать, там дите грудное. Вот кобель! Без ноги, а изладил напоследок!

– Но! – осадила Муся Шуру. – Не надо о покойнике.

Порешив на выходных взяться за кладовку, сестры встали из-за стола и, сполоснув посуду, пошли трудиться. Работали они в одном цеху, стояли рядом у конвейера, но в жизни виделись не очень часто и все по случаям. Вчера, например, погостить в Сокол прикатила их деревенская родственница, тоже сестра, только двоюродная. В полночь Шура и Муся вместе встретили Аннушку на автостанции, Муся даже со свадьбы мужниного брата пораньше ушла. Засиделись за чаем. Потом Муся спохватилась было, что надо идти, но в Соколе ночью шалили, и поэтому Шура умолила Муську остаться ночевать. Дома Мусю никто не ждал. Муж ее, на свадьбе у брата которого она лихо отплясывала под гармошку племянника, пару лет назад помер, а детей не дал Бог. Уложив Аннушку, Шура и Муся только к двум часам ночи дождались Вовку, хотели было отругать, но Вовка ухнул на стол кулек с конфетами, кулек с пряниками, буркнул: «Я спать» – и ушел, не дожидаясь, пока мать с теткой возьмутся за его воспитание, а те воспитывать добытчика не решились. Выпили еще по чашечке грузинского, да и отправились коротать ночь на диван в залу.

Наутро, через минуту после того, как снаружи стукнула приставленная к дверному косяку метла, в эту самую залу выбрел заспанный Вовка. Эх, и не по-детски у него трещала голова. Уговорили благодарные молодожены перед самым уходом тяпнуть стакан сладкой наливки. Теперь же во рту у гармониста было совсем не сладко. Однако, попив из чайника воды, Вовка пришел в отличное расположение духа, взял со шкафа гармошку, уселся на лежанку и начал задумчиво перебирать клавиши, вспоминая недавно услышанный в парке напев:

 
Как нулей монете,
Не хватает лета:
Солнечной дороги
В чьих-то рваных кедах,
Городского пляжа
С загорелым брюхом,
И навозной кучи,
Где роятся мухи;
Колокольни старой,
Без креста стоящей;
Пьяниц, беспробудно
Под кустами спящих;
Цокающих нежно
Ножек по асфальту,
И лесной прохлады,
И людского гвалта;
Всех друзей старинных,
Заплутавших где-то.
И мычит корова:
«Не хвата-ает ле-ета!»
 

Постепенно гармонист разошелся, и последнюю строчку спел, так хорошо передразнив корову, что громко расхохотался от удовольствия.

В залу выбрела заспанная Анна.

– О, тетя Аня, здорово! – крикнул Вовка.

– А здравствуй, Володя, – сдержанно ответила Аннушка.

Родственница Красновских была из староверов и к появлению племянника утром в одних трусах, с гармоникой в руках и на холодной лежанке отнеслась без особенного восторга.

– Тетя Аня! Чего спишь долго! Крути давай котлеты! – не унимался Вовка, которому словно шлея под хвост попала.

– Каки-таки котлеты, Вова. Не умею я котлеты крутить! – пожала плечами Аннушка.

– А не умеешь крутить, так похер ли приехала? – захохотал Вовка.

Анна поправила на голове платок, перекрестилась на угол и только после этого посмотрела на расшалившегося племянника.

– Я вот матери скажу, так узнаешь.

Вовка уже ставил на газ чайник.

– Говори, – махнул он рукой, – чего там…

– И при матери ругаешься? – поинтересовалась Аннушка, присаживаясь за стол и отыскивая в сушилке свою посуду, без которой в гости не ходила и не ездила.

– А то! Я в семье главный добытчик. У кого свадьба или юбилей – все меня за стол зовут. Вот и живем. С пряниками, с конфетами и с мясом! – делился с родственницей секретами Вовка, собирая на стол.

– С малых лет да по свадьбам, – покачала головой Аннушка, словно заново присматриваясь к племяннику.

Вовка пожал плечами. Его, кажется, заботило что-то совсем другое.

– Слышь, Анна, – буркнул Вовка.

– Чего?

– Ты матери-то… Не говори. Угу?

И кухня осветилась Аннушкиной улыбкой, пробившейся на ее пятидесятилетнем лице сквозь овраги морщин.

3

– Так вот и сказал, – вспоминала Анна, сидя за тем же столом через шестнадцать лет. – А больше я его, почитай, и не видела. Раз приезжала, дак он в армии служил. Другой – тоже где-то был. Да и третий… Не видела почему-то.

– Ой, армия, – махнула рукой Шура. – Он ведь у меня надежа и опора. Закон есть, чтоб таких не призывать. Пошла я к военкому. Так, мол, и так. А он мужик хороший, сосед наш через два дома. Слушал меня, слушал, а потом и говорит: «Шура, не пиши ты этой бумаги. Пусть призовется. Хоть два года поживешь нормально».

– А когда ты другомя приезжала, – подхватила Муся, – мы его уж лечиться отправили. Ага. Через милицию. Эл-тэ-пэ такое было. Он через два месяца домой заявился. И десять бутылок белого с собой привез!

– А чего Аннушка его третий-то раз не видела? – пожала плечами Шура.

– А вот чего, – кивнула Муська. – Он тебя тогда взял моду из дому выгонять. Когда одну, когда и со мной. Выгонит… Потом пойдет на улицу. На него девки-то уж нормальные не смотрели, дак он зацепит шлюху да и тащит ее домой.

– Да! – горестно вздохнула Шура.

– Вот. Тут слышу: идет. А ты, Аннушка, отдыхать с дороги улеглась, в зале похрапывала. Я скорей на площадку выскочила. Он уж рот открыл, а я ему: «Ш-ш! Тетка Аня спит». Вовка: «А-а, тетя Аня спит…» Смолк сразу, прошел на цыпочках к себе да и проспал до утра. Так ведь, Шура?

– Так, так, – закивала Мусина сестра. – А только с раннего с ранья убежал куда-то – и ведь не показывался больше, пока ты, Аннушка не уехала. А потом чище прежнего!

– Да, – вздохнула Аннушка и поправила на голове черный платок. – Двадцать пять лет.

– Печень, говорят, вся разложилась, – вздохнула и Муська, а Шура пару раз протяжно всхлипнула.

– Вы уж простите мне Бога ради, что на похороны не приехала, – перекрестилась Анна. – Вены мне на ногах вырезали, в больнице лежала.

– Да что ты, – обняла Анну Шура. – Сороковины-то, сама ведь знаешь, тоже какой день.

– Спать ложитесь, – скомандовала Муся. – Завтра намаетесь. Посуду сама сполосну.

Анна, как всегда, осталась в зале, на диване. Шура убрела в свою комнату. Двери в комнату Вовки были плотно прикрыты.

– Эх, одна квартира от мужика и осталась теперь, – вздохнула Шура за стенкой и тихонько заплакала.

Муся сердито загремела посудой. Анна промолчала.

– А вот что, – сказала Муся сама себе минут через десять. – Оботру-ка я пол. Когда они завтра обтереть сподобятся. Пока кладбище, пока то да се.

К полуночи прихожая не блестела, конечно, но приобрела вполне даже товарный вид.

– Молодец, Мусенька, – похвалила Вовкина тетка сама себя. – Доброе дело сделала. Этим только, наверное, заснуть не дала.

Но из залы неслось ровное похрапывание. В спальне затихли всхлипы. И Муся успокоилась. В этот-то момент и раздался звонок в дверь.

Наученная горьким опытом «горгаза», Муся не спешила ее открывать и даже смотреть в щелочку.

– Кто? – спросила она, тщетно пытаясь разглядеть хоть что-то в замочную скважину.

– Муська! – раздался в ответ глухой голос, от которого Вовкина тетка в раз онемела и обезножела. – Я нашел свое место. Спите спокойно.