Текст книги "Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа"

Ни разу не видел, чтобы на улицах Москвы продавали синеголовых и глазастеньких шурок, анютиных глазок. Оказывается, цветок напоминает фигуру человека и олицетворяет собой раздумья. На языке цветов фиалка означает: «Все мои помыслы о Вас». Вот именно – о Вас, с большой буквы. Цветы фиалки бывают не только голубые. Белые, желтые и фиолетовые тоже встречаются. Есть необычный сорт Bowls Black, цветки которого имеют бархатные лепестки черного цвета и маленькие ярко-желтые серединки. Здесь нарушение данного слова – не грузить читателя специальными знаниями и терминами – простительно лишь потому, что все мои помыслы о Вас. Иногда мне кажется, что я вас просто выдумал, далекая моя Катрина. А вот в Париже фиалки продавали на Монмартре. Не знаю, как сейчас. Один мой знакомый, Никас Сафронов, он известный художник с оттенком скандальности, жалуется: «Так хочется слетать в Париж, выпить чашечку кофе на Монмартре…» Должен признаться: мне хочется слетать в Париж и купить букетик фиалок. В условиях дантевских санкций, когда у русских отбирают за границей деньги, заводы, самолеты, дворцы и яхты, такое желание кажется наивным. А «Дантевских» потому, что есть свидетельства очевидцев: встречая поэта на улицах Флоренции, итальянцы убегали от него в ужасе: «Боже! Он был в аду!» Олеша упоминает об этом. Когда прикидываешь все санкции, обрушившиеся на Россию, кажется, что попадешь в ад. Но ничего – как-то живем… И даже экономику перестраиваем. Часто слушаю по телеку Мишустина, похожего на медведя.

…Заметно, что, пообещав не вдаваться в научную терминологию, тем не менее автор сбивается. То про калейдоскоп, то про вымершие гинкго и куксонию. В повести «Таймери», остросюжетной и несколько мрачноватой – на мой взгляд – книге, но зато совсем небольшой по объему, я вдруг начинаю писать про строение глаза рыбы и человека. Сравниваю их. Или, не беспокоясь о сбое ритма повествования, подробно привожу классификацию пород обитателей рек, озер и морей. Я не знаю, зачем я это делаю. Так пишется. Одному известному издателю-библиофилу, Сергею Кондратову, такой прием очень нравится. Он просто в восторге! Собирается издать «Таймери» в Италии. В особенном формате и с необычной обложкой. По версии Союза писателей России, Русского биографического института, Российской государственной библиотеки и «Литературной газеты» повесть «Таймери» признана прозой года. Не хвастаюсь. Речь пойдет о другом. Маленькая, я бы сказал – тощенькая, книжица. Мне даже было неловко выходить с ней к Станиславу Рыбасу, председателю Экспертного совета, когда он объявлял победителей. Потому что многие известные историки, юристы, библиографы (премия носит философско-историографическую направленность) выносили свои солидные издания и ставили на стол в президиуме. Тома и фолианты. Результат многолетней и кропотливой работы. Повесть «Таймери» я написал за месяц. Ее главный герой, молодой олигарх, отошедший от нефтяных дел и вступивший в схватку с древней рыбой – тайменем, имеет реальный прототип. Таймень побеждает олигарха. Ну… это так, несколько схематично. Повесть посвящается моим друзьям по многолетним сплавам по рекам Сибири и Дальнего Востока. Юрий Михайлович Поляков написал предисловие к юбилейному изданию повести. Разумеется, он упомянул «Царь-рыбу» Астафьева, «Старика и море» Хэмингуэя и «Моби Дика» Мелвилла. «Старик и море» одна из моих любимых книг с юности. «Белого кита» Мелвилла проходили в институте. После прочтения предисловия Полякова, я вдруг с ужасом понял, что почти ничего не помню из «Моби Дика». Видимо, так проходили, по касательной. И по новой взялся читать книгу. Очень быстро понял, что мой прием, казавшийся мне авторской фишкой – про строение рыбьего глаза и стада селедок в океане, давным-давно открыт. Прав Монтень, написавший в шестнадцатом веке, что «повсюду кишат комментарии, самостоятельных авторов мало… Мы наполняем только память; разум и совесть остаются пустыми»! То есть наши книги – всего лишь реплики и ремейки. Другой факт: материалы к кинороману «Истопник» я собирал по архивам и музеям тридцать лет. Встречался с десятками очевидцев, сидельцами сталинских лагерей. Изучил тысячи страниц архивов. «Таймери» нравится всем. Ну… Почти всем. «Истопник» – вторичен, отметила критика. Есть Шаламов и Солженицын. Повторяю – повесть «Таймери» написана за месяц. На сбор материалов к «Истопнику» ушло несколько десятилетий. Мною двигало случайное открытие. Я узнал, что школа-интернат № 5, в которой я учился, когда-то была детским приютом для детей врагов народа, членов семей изменников Родины, чесиров.

Моя начитанность, наверное, поверхностна. Литературоведческие знания сомнительны. Выводы и замечания небесспорны. Всего несколько лет назад я понял, что Пушкин – величайший русский поэт. Я считал, что Пушкина навязывали, как навязывали картошку в России при Петре Первом и стихи Маяковского при Сталине. Собранную в деревне библиотеку я прочел всего лишь на треть. И то, если прочел. Недавно открыл для себя историю древнего Рима и стихи Веневитинова. Мелвилла прочел после того, как узнал от Полякова, что подражаю ему… Путь к литературному успеху в наши дни сомнителен. Кто-то годами сидит в архивах, по крупицам собирая разрозненные факты. Кому-то ночью снится таймень, упущенный на реке Мае, а утром звонит приятель-олигарх и жалуется на беспросветную жизнь. И литератор тут же сочиняет мрачный сюжет гибели любимой женщины олигарха в заломе горной реки. Идею заимствует у классиков. Или «продолжает традицию»? Роман Сенчин, неулыбчивый прозаик, написал «Зону затопления» и посвятил ее Валентину Распутину. Якобы автор «Прощания с Матёрой» завещал ему продолжить тему затопления русских деревень. Портамага! А мне Мелвилл с Хэмингуэем «завещали» написать про тайменя. Поляков одобрил и благословил. Отныне «Таймери» посвящается Хэмингуэю. Толчком для «Прощания с Матёрой» у Распутина был очерк его друга по молодежке Бориса Ротенфельда. К 80‐летию Бориса мы взялись собрать книжку его сказок и очерков. И только тогда узнали историю создания «Матёры». Правда и то, что сам Распутин был родом из сибирской деревни, которую затопили при строительстве ГЭС.

Не помню, писал ли Лев Толстой про зверей и животных? Про кошек, собак, китов или про львов. Чехов писал – «Каштанка». Он собачку очеловечил. Много про зверей написал Хэмингуэй, про рыбу – Астафьев. С Василием Михайловичем Песковым мы работали вместе в секретариате «Комсомолки». Однажды он принес очерк, который назывался «Гнида». Очерк был опубликован. Не помню, под тем ли заголовком? Между прочим, Песков, единственный среди советских журналистов, удостоен высшей в стране награды – Ленинской премии. Разумеется, не за очерк «Гнида». Василий Михайлович долгие годы носил одну и ту же кепку. Она не старела. Как сам Песков и его очерки про Родину. Я как-то поинтересовался, почему кепка не ветшает? Он же постоянно путешествует. По тайге, по степям и пустыням. Василий Михайлович не смутился: «Ты знаешь, я купил с запасом сразу десять кепок». Есть темы вечные. Они не ветшают. Они, как кепки Пескова, лежат и ждут своего часа. Мне кажется, любой писатель обязательно должен однажды написать про зверька. Да, Толстой… Как же я мог забыть? А его «Лев и собачка», а рассказы Толстого «Волк» и «Корова»… И множество его переводов басен Эзопа про животных. Что еще раз подтверждает, что Толстой был выдающимся писателем. И писал не только про «дубину народной войны». Которая, как известно, поднялась. И создал образ дуба, который снится студентам филфака до конца жизни. Не говоря уже о первом бале Наташи Ростовой и о растерзанном Пьере Безухове, который признается случайному французу-завоевателю в своей любви к Наташе. Образ Левина, в нем Лев Николаевич вывел, считают исследователи, сам себя, не кажется мне убедительным. Ну, вот не кажется, и все! Обязательно должны любить животных поэты. Обязательно! «И собак как братьев наших меньших никогда не бил по голове…» Есенин написал не про собак, и не про себя даже. Он предвосхитил Экзюпери. Мы в ответе за тех, кого приручили. И вы, моя единственная, в ответе за меня. Вы меня приручили. Зверька, в облике которого нет-нет да и промелькнут человеческие черты. Если быть писателем, то уж тогда надо постараться быть с человеческим лицом. А не с мордочкой суетливого скунса. Или вонючего хорька. Вонючий хорек с лицом правдолюбца. Тот литературовед, который не устает разоблачать писателей, напоминает мне такого хорька.

Похоже, птицы умеют разговаривать. То есть они передают друг другу информацию. У меня на старой яблоне висит кормушка для синиц. После летнего перерыва, поздней осенью, насыпаю семечек. Долго никого нет, потом прилетает одинокий воробей. Клюет зернышко и тут же стремительно улетает. Через некоторое время кормушка полна птиц. Воробьи, синицы, сороки… В сильные морозы прилетают важные и пузатые, как генералы, снегири. Тот, первый, воробей, был разведчиком. Увидел семечки и тут же полетел звать братьев. Вот что он им сказал? Разумеется, на своем, птичьем, языке. Примерно следующее: «Ребята! Лысый вернулся и семечек привез… Айда кормиться!» Воробей-«гонец». А есть еще «охранник». Он садится на высокую ветку и предупреждает о появлении соседских кошек. Я наблюдал за «охранником». Он сидит и вертит головой. Не кормится. Потом «охранники» меняются. Ведь как-то они договариваются о смене караула? При этом синицы не очень дружат с воробьями, сороки разгоняют всех пташек, а дятла Степаныча терпят все. Проходит неделя, две, и птицы подпускают меня к кормушке на метр. Некоторые вообще не улетают. Кажется, они признают во мне птицу – вожака стаи. Ближе к весне синицы привыкают ко мне настолько, что садятся на вытянутую ладонь и кормятся семечками с руки.

У меня в загородном доме, в прошлой жизни, жили две собаки. Маленький, похожий на меховую рукавицу шпиц по кличке Стасик. Названный так в честь актера-дружка Садальского. Никакой насмешки тут нет. Наоборот, респект и уважуха. Как говорят сейчас. Правда, у шпицев, чтоб вы знали, меха нет – у них волосы. Волосатая рукавичка. Вторая собака, огромная и черная, помесь кавказской овчарки и английского мастифа. Ее нам подбросили щенком. Он оказался больным. Но мы щенка выходили, и он превратился в огромную собаку. Внучка Юля назвала овчарку Петрой. Стасик, на правах старшего, Петру строил. Он тоже считал себя вожаком стаи. Стоило Стасику только тяфкнуть, как Петра, повизгивая и поджимая хвост, пряталась в вольере. Стасик жил в доме и любил спать на диване. Еще он спал, положив свою голову на подушку, рядом с моей. Стасик был в десятки раз меньше Петры и путался у нее под ногами. Наблюдать за ними я мог часами. Когда я уезжал в командировки, Стасик поднимался в мой кабинет под крышей дома и ложился возле забытого свитера. Или у тапочек. Грозным рыком предупреждал всякого, кто приближался. В день моего возвращения Стасик садился столбиком у ворот и ждал. Прибегала Петра и садилась рядом. Стасик разрешал ей ждать хозяина. Но когда я подъезжал, Стасик выскакивал первым. И я должен был первым погладить именно его. Если я забывал и начинал трепать за ухом Петру, Стасик грозно нападал на меня.

Самолет садился в Шереметьево в десять утра. В десять-тридцать обе собаки сидели у калитки. Знакомый кинолог Яша объяснил мне, что они распознают за сотни верст звук двигателя моего джипа. Но ведь двигатели у джипов одной марки всегда одинаковые? Как они различают? Как они вообще узнают дату и время моего прилета?

Я увозил их в огромные и заснеженные пространства. Стасик заскакивал на переднее сиденье, лапками опирался на панель с приборами и во все глаза смотрел в лобовое стекло машины. Интересно, что он там видел? Когда я тормозил на перекрестках, Стасика заносило, и он осуждающе косился на меня. Дескать, чего тормозишь, снега и леса ждут нас! Петра лежала, еле помещаясь, на заднем сиденье. И тоже норовила выглянуть в окно. В полях они гонялись друг за другом до полного изнеможения. Прибегали, высунув языки. Языки светились в пасти, как пламя в керосиновых лампах. У Стасика розовый огонек, у Петры – алый лоскут. Петра была к тому же, несмотря на грозный вид, собакой трусоватой. Понятно – девочка… Про трусливых собак Лупейкин презрительно говорил: «Кобель бздиловатый…» У Петры обнаружилась проблема. Она боялась сама заскакивать в джип, на заднее сиденье. Приходилось с большим трудом ее затаскивать. Я думал, что Петра, чувствуя насилие, укусит меня. Но собака брала мою руку в пасть и только слегка прикусывала. Стасик, наблюдая суету с погрузкой, выскакивал из джипа и подгонял Петру. Однажды, не помню почему, я не взял Стасика на прогулку, поехали с Петрой. Собака пропала. Часа два я ходил на лыжах по полю, заглядывал в перелески, кричал, звал – тщетно. Я знал, почему она не шла. Боялась автомобиля. Тогда я вернулся домой, прихватил с собой Стасика и сказал ему, показав в сторону леса: «Ищи! Петра спряталась». Через минут пятнадцать я увидел, как два черных колобка – один большой, а другой маленький – катятся по полю. Стасик велел подружке вернуться к машине. И она его, конечно, послушалась. Ведь он был вожаком стаи. На самом деле вожаком стаи у них опять был я. «Зверек» с человеческим лицом.

Стасик давно погиб. Он прожил восемнадцать лет. Рекордный срок. Обычно шпицы живут лет десять – двенадцать. Стасик умер странно. Он утонул в пруду. Стенки пруда были выложены из камня, дело происходило осенью. Камни обледенели, и песик, уже старенький и немощный, мог поскользнуться и закоченеть в холодной воде. Я до сих пор не могу смириться и поверить в эту версию. Ведь он барахтался в пруду, плакал и лаял… Шпицы звонко лают. Неужели не слышали? Я приехал поздно вечером и, узнав о пропаже Стасика, долго искал его по поселку. Потом фонариком осветил глянцевую поверхность пруда. А если он просто бросился с обледеневшей стенки в этот черный глянец? Петра умерла вскоре, по весне. Ее укусил смертельный клещ. Я был в отъезде, прививку вовремя не успели сделать. И я готов был обвинить в случившемся весь белый свет, а не только сторожа, гуляющего с собаками. И всех домашних. Они любили собак не меньше меня. И тогда я понял, что никогда нельзя очеловечивать зверьков, которых ты приручил. Как жить в доме, где запахло предательством и местью? Да почти что невозможно жить в таком доме.

…В белых дюнах, недалеко от соснового леса. Можно все бросить и начать жить заново? Шурка и Катрина уехали в другую страну. Ну… как – в другую? Тогда она еще входила в состав республик-сестер. Хотя всегда считалась как бы советской заграницей. Сестрами и братьями на самом деле республики не были никогда. Ну, какие сестры Эстония и, например, Киргизия? Никого не хочу обидеть. В Эстонии я с большим удовольствием пил зеленый ликер, а в Киргизии, с неменьшим удовольствием, арак, водку на кобыльем молоке. Катрина родилась и выросла в белых дюнах, и она сказала, что Шурке, интернационалисту, там будет хорошо. Бывшие полицаи еще не маршировали, и в магазинах можно было говорить по-русски.

У меня тогда уже не было должности и загородного дома, вместо джипа в гараже стоял драндулет. Правда, с лакированными дверками и звуковым сигналом в виде резиновой груши. Катрина часто сама садилась за руль раритета. Какое тогда наступало время? Уже делили суверенитет, сестры-республики обзывали Россию мачехой, саперные лопатки стали веским аргументом в руках политиков. А на Красной площади стреляли из автоматов и танцевали лезгинку. Но мальчишки все так же гоняли крючками по мостовой свои обручи. Часы били на городской ратуше… Здесь, неподалеку, когда-то жил кумир моего детства Задорнов-отец. Однажды он послал меня в парикмахерскую, за своей женой… Впрочем, вот здесь совсем необязательно повторяться. Собак я больше не возил в заснеженные поля. У меня больше не было собак. Мы жили с ней вдвоем в маленьком домике среди дюн. Катрине всегда было нужно море. Лучше – океан. Иногда мы заводили драндудет и по дороге, петляющей между дачных коттеджей, выезжали к бухте. Здешних рыбаков, промышляющих в суровом море – каком же еще?! – шпротами и тюлькой, а может, и килькой, я удивлял своими рассказами о стопудовой калуге, которую мы сетью-оханом ловили на Охотском побережье. Оханы плетут из веревки толщиною в палец. Рыбаки восхищенно крутили головами и говорили: «Вот эт-та-та!» Когда я отходил от костра, они крутили за моей спиной пальцами у виска. Они тогда еще не вступили в НАТО, но демонстрировали высокий индекс человеческого развития. Так было написано в туристических проспектах. Осенью дачники возвращались поближе к городским ратушам. Рыбаки в свитерах грубой вязки продолжали ловить кильку и шпроты. Они были просто помешаны на шпротах. Правильнее, конечно, сказать – они ловили балтийскую кильку. Потому что шпроты – консервы из копченой рыбы. Копченые шпроты не могут косяками ходить в море. Но почему-то все время хочется писать «они ловили шпроты». Вечером они собирались в тавернах, пили липкий, но крепкий ликер зеленого цвета и кричали, перебивая друг друга: «Сегодня подняли центнер! Вот эт-та-та!»

На железнодорожных платформах, по опушкам сосновых лесов бродили и бегали брошенные дачниками котята и щенки, подросшие за лето. Некоторые были с ошейниками. Надо заметить, что такая привычка – бросать тех, кого приручили, характерна не только для стран с высоким индексом человеческого развития. Прокатитесь в электричке Ярославского железнодорожного направления в начале теплого и тихого сентября. Щенки забегают даже в вагоны. Ищут бросивших их хозяев. Тот котенок прибился к нам на тропинке, уже устланной рыжими иголками. Он важно выгнулся, поднял хвост трубой и засеменил рядом с ней. Мы тут же окрестили его Килькой. А как еще мы могли его назвать в стране белых дюн, зеленого ликера и отважных рыбаков в свитерах грубой вязки? Котенок был тощий, плоский и длинненький. Наверное, оголодал уже. Он был очень любопытным и везде совал свой нос. Скоро Килька, свернувшись калачиком, спал у меня в ногах на тахте. Тахта стояла на веранде с большим окном, в которое был виден краешек моря. Краешек моря – обязательно. Я не могу писать, глядя в стену. И где бы я ни жил, в каком бы веке ни оказался, я всегда ищу для своей работы окно с выходом в пространство. Которое, вы не забыли, нужно собирать в кучку. Я там, на веранде, стучу на компьютере. Или скриплю перышком по бумаге. Килька просыпался, забирался на стол и лапкой старался поймать мою руку. Он думал, что так я с ним играю. Он смотрел то на меня, то на монитор компьютера и как бы участвовал в процессе. В дюнах, вспоминая Николая Павловича Задорнова, я начал набрасывать опус, который позже назвал «Гамбургский симпатяга». Килька – соавтор. И разумеется, вы, моя беглянка. Интересно, а кошки умеют думать?

Говорят, что кошки видят мир перевернутым.

Котенок был очень аккуратен в гигиеническом плане. По своим делам убегал в дюны. Когда возвращался, брезгливо тряс лапками и почему-то с укором смотрел на меня. Хотя мы сразу поставили ему лоток и плошку для еды. Но больше всего Килька любил гулять с нею по полям. Катрина собирала осенние букеты и в сухие стебли травы вплетала гроздья рябины. Еще к нам повадился прилетать на кормушку дятел. Он был пестрый и очень деловой. Мы прозвали его Степанычем. Степаныч бегал вертикально, даже вниз головой, по стволу старой яблони и долбил клювом край кормушки. Вот так мы и жили в белых дюнах. Котенок Килька, дятел Степаныч, старый драндулет в гараже, и Катрина, собирающая осенние букеты.

…Хозяйка домика привозила на велосипеде из ближайшей деревни молоко для Кильки. Она садилась, пригорюнившись, на веранде и говорила: «Нат-та же… Лет-то прошло. Скоро улетит-те. А куда Кильку? У меня уже есть две кошки». Я сразу вспоминал своих несчастных собак, Петру и Стасика. Катрина плакала и говорила, что мы купим клетку-переноску, возьмем справку, и Килька улетит с нами в другую страну. Тогда еще не ввели санкций, и небо было открытым в любую сторону. И стран тогда образовалось неожиданно много. Я был неумолим. Хозяйка наконец согласилась оставить Кильку у себя. Через пару недель, предчувствуя недоброе, я позвонил хозяйке. Мы редко предчувствуем хорошее, а плохое почти всегда. Хозяйка равнодушно сказала, что Кильку убили из мелкокалиберной винтовки санитары ветеринарной службы. Они ловили бродячих собак и кошек в сосновых лесах. Потому что страна, в которой они жили, отличалась высоким индексом человеческого развития. Она блюла социальную гигиену и санитарные нормы.

– Он ведь дома не сидел, все рвался в дюны…Играл с крабами. Там его и… Думали, что бродячий.

Не думаю, что хозяйка меня обманывала. Котенок погиб. Неужели Килька стал причиной нашего расставания? Катрина была отчаянно «зеленой». Плакала над каждой раздавленной букашкой. При ней нельзя было рассказывать, как охотились на лося и как потом его разделывали. Как-то про разделку лося рассказывал случайный таксист; мы бодро обсуждали подробности, а вдруг она попросила остановить машину и вышла. Я, выросший в тайге, ее поведение не понимал. Я не любил охоту, но я ловил на блесну огромных рыб – тайменей. И я никогда не понимал тех иностранцев, которые рыбачили рядом на горных реках. Итальянцев, шведов… Они фотографировались с пойманной рыбой, обнимали ее, как невинную невесту, потом целовали в холодную голову. У тайменей головы темно-зеленого цвета. И оранжевые хвосты. Потом отпускали рыб в реку. У костра я говорил: «Даже если я поймаю харюза длиною в десять сантиметров, я его сожру с солью!» Большинство рыбаков так и делают. Пиндосами мы тогда называли почти всех иностранцев. Пиндосы закатывали глаза – русский варвар! Но чокались со мной охотно. Сожрем-сожрем! За милую душу.

Катрина прислала мне не электронное, а от руки написанное письмо. Мне кажется, что оно было даже запечатано сургучом. Читать письмо было горько. В нем говорилось о том, что Санечка, когда-то с веселым чубчиком, а сейчас уже лысый, оказался совершенно чужим человеком. Мы принадлежим к разным поколениям. И уже никогда не поймем друг друга. И что он может ссориться с людьми, а через неделю мириться с ними и вести себя как ни в чем не бывало. И что он по-прежнему живет двойной жизнью. Как жил когда-то в Англии. Впрочем, так живут большинство людей его возраста. Нас уже не исправить… Мы – люди без совести. А может, и у тебя есть малокалиберная винтовка? Письмо заканчивалось определением: «Ты имперский предатель, Санечка!»

Когда я узнал, что Килька погиб от руки вероломных шариковых, я бегал по комнате, воздевая руки к небу, и кричал: «Нация шпротов… Они как были, так и остались лесными братьями! Они ненавидят русских и мстят нам по любому поводу!» Как будто санитары-убийцы знали, что Килька – русский котенок и живет в доме заезжих русских. Имперский котенок. Когда погибли Стасик и Петра, Шурка стал все реже и реже бывать в доме, где когда-то он был счастлив. Что такое счастье? Определений много. Физиология счастья связана с гормонами: эндорфинами, серотонином и дофамином. Нам еще предстоит к ним вернуться. Из тысяч определений счастья выделяется замечание Аристотеля. Он считал, что друзья есть то благо, которым в числе прочих должен обладать счастливый человек. Эндорфины, Аристотель, друзья… Совершенно же очевидно! Счастлив тот, кто не потерял любимой и не просыпался от укоров совести. Ведь с совестью еще ни одному не удалось договориться.