Текст книги "Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа"

Глава 6
Склонен к побегу

…После Англии мы нашли друг друга в Японии.

Катрина подошла ко мне первой. Не сбежала со сборища серфингистов.

Вечером, нацеловавшись вволю, я ее спросил:

– Зачем вы следили за мной в Англии? Ты агент?

Она пожала плечами.

– Я работала по контракту в бюро эмигрантов и гастарбайтеров. Мне объяснили, что ты плохо знаешь страну и неважно говоришь по-английски. В случае возникновения проблемы мы должны были подъехать и помочь тебе. Я подозревала, что они тебя опекали как возможного русского шпиона. Хорошо законспирированного. Том Брайан, старший нашего наряда, начинал ругаться, когда я предлагала ему подъехать и познакомиться с тобой. Мы ведь пригляделись друг к другу. И ты звал меня в ресторан. Это было так странно. Человек под колпаком, а веселится, как ребенок… Потом Брайан обмолвился, что ты склонен к побегу. И мы не должны допустить такого развития событий. Том был чиновником средней руки в нашем офисе. Я даже не знаю, был ли он офицером. Ты мне понравился за разгильдяйство. Ты никогда не знал точно, куда тебе ехать. Такие люди мне близки. Мой муж – жуткий зануда. Да ты видел его – Жорик… У нас двое детей – дочка и сын. Они еще учатся. Конечно, в Англии. Я тебя познакомлю с ними.

Разгильдяем меня никто никогда не называл. Не такой уж я и разгильдяй. Наоборот, мучил всех своей навязчивой дисциплиной. И Санечкой меня раньше не называли. Впрочем, понятно. Катрина видела во мне то, что другие не замечали. Она придумывала меня, такого, для себя. Создавала свой образ. Но образ часто не соответствует оригиналу. Однажды мы с ней гуляли по одной из деревень Пушкиногорья. У калитки дома увидели целый выводок котят. Маленькие, беспомощные… Почему они оказались на улице, мы не знали. Может, кошка родила их в кустах. Котята жалостливо пищали. С собой у нас не было никакой еды. Только несколько шоколадных конфет. Я тщательно раскрошил конфету. Катрина с интересом наблюдала. Что интересно – котята шоколадные крошки ели. Совсем, наверное, оголодали.

Насчет безрассудства можно согласиться. Что касается склонности к побегу… Нет дыма без огня. В Англии я подружился с Серегой Х. (икс). Он был чуть младше меня и заведовал лондонским бюро русского политического еженедельника. Вечерами он ремонтировал подержанную «вольво», купленную на автомобильном рынке. Машина стояла на задах посольских хозяйственных зданий. Мы собирались там под вечер и ремонтировали. Вариант русских гаражей. Однажды крепко заспорили. Хватали друг друга за грудки. Серега пригрозил мне: я тебя в два счета отправлю назад, в Москву… У тебя на личном деле, хранящемся в посольстве, красная полоса. Что значит – склонен к побегу. А если зеленая, то все в порядке. Наш товарищ! Оказалось, что Сергей – подполковник СВР, в свободное от интервью и от ремонта вольвятника время служит заместителем резидента по внутренним вопросам. То есть присматривает за служащими совзагранучреждения. Даже не представлял такой должности. Утром Х. приехал, бил себя в грудь, каялся: «Если ты кому-нибудь расскажешь, то моей карьере конец! А мне светит ответственная работа в Финляндии…» Наверное, в Хельсинки он готовился поехать уже резидентом. Пьянство у разведчиков не считается пороком или недостатком. Алкоголь – один из надежных инструментов влияния на шпионов. Сильно пил Зорге. После длительных командировок многие советские разведчики лечились в закрытых клиниках от алкоголизма. Но вот вопрос: как Том Брайан мог узнать про мою папку с красной полосой? Заглянуть бы в ту папочку, хотя бы одним глазком. Узнать всю правду о себе.

Мы с Катриной считали нашу встречу на побережье провиденьем судьбы. Никак не меньше. Мы были готовы отдаться друг другу на виду у всех, не думая о приличиях. И почти это сделали. Мы находились в прострации, словно загипнотизированные. Потом, однажды, посмотрели американский, кажется, фильм. Не помню его названия. Что-то про лис. Там дочь-красавица приезжает к отцу. Он командует авиационной базой летчиков далеко на Севере. Она приходит в зал, где идут разборки полетов. Одного летчика-хулигана порицают за нарушения. Летчик – тоже красавец. Они, девица и летчик, встречаются глазами. На виду у собравшихся лезут под стол и начинают целоваться. За столом, на сцене, сидит отец девушки. Он как бы вершит суд и не понимает, почему свистят и хохочут летчики и кому они так аплодируют. Стол накрыт скатертью. Но край скатерти свисает чуть-чуть, открывая влюбленных.

Маман Катрины, высокую и статную даму с лорнетом на желтой ручке из янтаря, я встретил в концертном зале филармонии. Уж и не припомню, что меня туда занесло… Через пятнадцать минут классического балета на сцене или, что еще опаснее, величавой оперы, я начинаю вздрагивать всем телом и просыпаться от собственного храпа. Вызывая осуждающие, а часто и просто брезгливые взгляды соседок, пожилых дам, декольтированных, с лисьими горжетками, траченными молью. Маленькая, иссохшая мордочка зверька и две его лапки лежат на одном плече дамы, а хвост и две задних лапки на другом. Мех прикрывает глубокое декольте, которое еще каких-то тридцать лет назад прикрывать не стоило. А сейчас горжетка призвана вызывать смутные воспоминания джентльменов, сопровождающих дам. Джентльменов в кримпленовых пиджаках. Некоторые из них носят старомодные шарфы, завязывая их особой петлей на шее. Тик-токеров в джинсах и кедиках на босу ногу в залах симфонической музыки я не встречал. Ее мама была в черном бархатном платье. И тоже с горжеткой на плечах. Только не лисьей, а собольей. Вот что бы ей сказала дочь Катрина, защитница котят, застреленных в дюнах меткими пулями ревнителей европейских стандартов? Мама была профессором консерватории. Она преподавала игру на фортепьяно. Одно время я собирался купить в Питере кабинетный рояль. Хотел поставить его в своей библиотеке, Я думал попросить маман дать мне несколько уроков игры на фортепьяно. Летом профессор жила на соседнем эстонском хуторе. Там в июле кормились молодой картошкой и малосольными огурцами питерские художники и музыканты. Питер рядом. Ближе Москвы. Особенно хорошо шли на закуску зеленые кабачки. Их жарили до золотистой корочки на подсолнечном масле и посыпали чесноком. Художники называли кабачки «цукини». Днем художники ходили на этюды. Они рисовали море, дюны, полосатые цукини и помидоры сорта «бычье сердце». «Монголов низкорослых» не рисовали. Фактура была не та. Чудовищных размеров кабачки напоминали откормленных пузатых поросят. Сосны и крабиков тоже рисовали. Во мне никогда не умирала мечта научиться играть на пианино. Я вежливо поздоровался:

– Здравствуйте, Левантина Паульевна!

В их семье были прибалтийские корни.

– А вы не скажете, куда уехала Катрин?

В семье мою светоносную часто звали Катрин. Как ее звали и серферы. Профессор посмотрела строго:

– Куд-да – куд-да… На Острова Зеленого Мыса!

– Она что же, с пятой колонной? И зачем так далеко? Могла бы в Сербию, к братушкам. Там сейчас все прячутся. Или в Тбилиси. Некоторые даже в Бишкек уезжают, к киргизам.

– В ее отъезде нет политической составляющей. Она убежала от вас, бел-летрист.

«Беллетрист» было произнесено с иронией. Хорошо хоть, что она не ответила: «На Куд-дыкину гору!» А могла бы. Мы с ней почти одного возраста. Меня легко можно причислить к джентльменам, впадающим в транс при виде траченных молью горжеток.

– А что она там делает?

– Она там бегает по волнам. То ли серф, то ли свинг… Впрочем, свинг – это в джазе.

Катрина любила лежать в дюнах, в затишке. Процеживала песок сквозь пальцы. Ее волосы, цвета спелой пшеницы, сливались с дюнами. Килька возился рядом. Котенок играл с розовыми крабиками. Крабики доползали от кромки моря до барханов. Над дюнами висело и качалось марево. В клешнях крабиков просвечивались голубые жилки. Белый кабинетный рояль нашел для меня в Питере же мой давний друг – Валерий Шульжик, детский писатель. Рояль был престижной марки, чуть ли не девятнадцатого века, но в хорошем состояни. Валерий прислал мне фотку. Мы быстро сторговались. А Шульжик взял и умер. Друзья уходят совершенно неожиданно… Еще вчера звонил и хохотал, рассказывая последний анекдот про еврея-старика, который пришел делать завещание. Собирались с Валерой вместе сходить за грибами. Сезон только начинался. А сегодня зашипела, как змея, эсэмэска и пригрелась в кармане на груди. И ведь знаешь, что возраст. И что болезни одолевают. И в госпиталь его недавно сам устраивал… А все равно как гром средь ясного неба. Мы его звали Шуль. Одно время он руководил нашим литературным объединением в Хабаровске. Рояль не был куплен. Адрес продавца остался у Валеры. А анекдот… Старый еврей приходит к нотариусу делать завещание. Долго смотрит на белый лист бумаги, потом спрашивает у адвоката:

– Вы не знаете, фраза «Никому – ни х…» пишется слитно или раздельно?

…В детстве у Катрины в семье жила собачка по кличке Аяврик. Собачка приходила и протягивала лапку. Лапка, наверное, болела. Нужно было лапку погладить. Сделать массаж. У меня ноют суставы на сырую погоду. С тех пор как она уехала, меня преследует сырость. Где бы я ни оказался. Хоть в пустыне Сахара. Каждый вечер я думаю, кому бы протянуть свою лапку, уже усеянную старческой «гречкой»? А все… Уже все! Так говорят дети взрослым, когда обозначают предел возможного. Например, ты в шутку просишь у маленького мальчика: «Виталик, оставь мне попробовать мороженого!» Он разводит руками и радостно сообщает: «А все! Уже все…» Почему-то обязательно радостно. Еще у них есть возглас: «Тыдыщ!», обозначающий победу и превосходство. Втроем они валят тебя на траву лужайки и восторженно кричат: «Тыдыщ-тыдыщ!» Они тебя победили. Ура! Оказывается, есть мультфильм «Фиксики. Большой секрет» по мотивам повести Успенского. Фильм стал мировым бестселлером. Идею придумал Татарский. Фиксики – технические человечки радовались, когда находили поломку в механизме и исправляли ее. И тогда они кричали «тыдыщ». Написана даже песенка фиксиков. А кличка Аяврик принадлежала прирученному волчонку. Тоже из старого телефильма «Друг Тыманчи». Эвенкийский мальчик Тыманчи подружился с волчонком, осиротевшим после гибели волчицы. Аяврик, с эвенкийского, любимчик. Аяврик вырос среди людей. Он погиб в схватке, защищая своего Тыманчи.

Катрина рассказывала:

– Всех кошек, которые заводились у нас дома, мы называли бесхитростно: Буська, Дуська. Или Муська… Одну кошку, красивую и белую, я назвала Алисой. Хотя она тоже была приблудной. Мы подобрали ее, замученную и грязную, в подъезде. Однажды Алиса приснилась мне. Будто она подходит к моей кровати, передними лапками встает на край и говорит человеческим голосом: «Вообще-то меня зовут Ниночка…» Через месяц она умерла. Все мои любимые животные умирают. Это ужасно…

Я ответил. Довольно уверенно:

– Я твое домашнее животное.

И пообещал:

– Я долго не умру.

Экая самоуверенность!

Дочка Катрины, которая училась в Англии, свою кошку назвала Симпл. С английского «simple» – простой, незамысловатый, примитивный. После учебы вернулась в Россию. Потребовалось кошку везти к ветеринарному врачу. На приеме спрашивают: «Как зовете кошку?» Дочка отвечает: «Сима».

Катрина часто, задумчиво глядя на меня, говорила:

– Какой-то ты у меня незамысловатый…

Я не обижался. Гопник и симпл – разные понятия. Но они где-то рядом.

Врач-вредитель Елизарыч сказал мне, показывая на верхнюю полку в библиотеке. Там стояли Флобер, Пастернак, Толстой. И другие классики. Елизарыч сказал, шамкая беззубым ртом:

– Ты думаешь, здесь два метра книг? Ошибаешься. Здесь два метра человеческой крови. Чтобы встать на верхнюю полку, надо с себя, живого, кожу содрать.

Он был физиологичен, бывший врач-вредитель. Но, по большому счету, прав. Содрать с себя, живого, кожу. Может быть, неожиданные встречи с писателями устроила сама жизнь, чтобы я учился ремеслу настоящему? Но ведь творчество совсем не ремесло… «Со мною люди без имен, деревья, дети, домоседы. Я ими всеми побежден, и только в том моя победа». Из бессмертного Пастернака. Со мною рядом бывали и дети, и деревья, и домоседы, и фанатики… И женщины появлялись. Возникали люди, известные всему миру. Мне посчастливилось оказаться рядом с ними. «Я знаю это побережье – мне выпала такая честь!» – признавалась Римма Казакова в своих стихах про Охотское побережье. Откуда и я родом. Римма Федоровна писала внутреннюю рецензию на мой первый сборник стихов в «Молодой гвардии». Сборник не вышел. Я отказался от издания. В любой библиотеке есть верхняя полка. Олеша называл ее золотой.

«Я ими всеми побежден, и только в том моя победа». Попробуй дерзнуть и встать на эту полку.

…Но метод! Мой калейдоскоп с осколками воспоминаний и вспышками памяти.

Немедленно побежал с открытием к своему авторитету, Юрпету. Вообще его звали Юрий Петрович Иванов. Доцент, как правило, в модном костюме, с безукоризненным пробором на голове и тонкими, достаточно желчными губами. Строго говоря, желчными бывали его замечания, но тонкие и вредные губы Юрпета, похожие на бритвочки, постепенно превращались в желчные. Поскольку он постоянно подначивал, иронизировал и откровенно смеялся. Сейчас бы сказали – троллил. Может быть, даже глумился. Над нашей серостью, невежеством и посредственностью. Он не был обыкновенным доцентом филфака провинциального пединститута. Когда я нашел профессора Иванова через много лет в Ивано-Франковске и мы встретились, Юрий Петрович публиковал свои критические статьи в журнале «Современник» и в «Литературной газете». По заказу издательств он писал внутренние рецензии на сборники знаменитых поэтов. То есть издательства и редакторы считались с его мнением.

Манера, которая многим не нравилась. Он сидел за столом, нога за ногу, в пол-оборота к студенту, сдававшему зачет, и читал «Литературку». В то время одну из самых смелых газет. Меня такая манера совершенно не раздражала. Тем, кто чувствовал себя неподготовленным и боялся экзамена, Юрпет предлагал сразу поставить «тройку». И отвечать не надо. Но если его вдруг начинал заинтересовывать ответ, он демонстративно откладывал газету в сторону и поворачивался к студенту лицом. Меня на экзаменах он не заставлял тянуть билет. Достаточно скучным голосом он говорил мне: «О чем мы сегодня поговорим? Давайте вспомним судьбу поэтов Павла Васильева и Бориса Корнилова…» Если я отвечал, что не знаю предложенной темы, то Юрпет предлагал другую. Судьбу Корнилова и Васильева я знал. Я даже помнил последние стихи Васильева, написанные перед гибелью: «Снегири взлетают красногруды… скоро ль, скоро ль на беду мою я увижу волчьи изумруды в нелюбимом северном краю…» Не ошибся? Надо бы все-таки проверять. Но, согласитесь, есть особая прелесть в цитировании наизусть. Ты как бы на одном дыхании, вслед за поэтом, произносишь строчку, и она становится твоей. Не беда, если даже чуточку ошибешься. Пастернак в письмах называет такое цитирование – со слуха. Юрпет обратил на меня внимание, когда увидел, что темой своей курсовой работы по литературе я выбрал творчество Пастернака. Он был, мягко говоря, удивлен. Парень из деревни, закончил школу-интернат… Ко всему на дворе смутное время… Советские танки только что вошли в Прагу. Скандал с Нобелевской премией за роман «Доктор Живаго» еще не забыт. Какое исследование собирается писать про Пастернака первокурсник? И материалов почти нет. О, если бы тогда вышла книга Дмитрия Львовича Быкова «Пастернак»! Моя работа называлась «Пастернак. Позиция и оценки». После студенческой картошки мы выбирали темы курсовых. Юрпет, со своей еле заметной усмешкой, спросил:

– А что вы знаете из Пастернака?

Я прочитал «Свечу». Вообще-то стихотворение называется «Зимняя ночь».

– Откуда вы знаете?

Я рассказал про Елизарыча. Ему дали срок за то, что он поскупился и не выделил дефицитного спирта на опохмелку своему другу, начальнику районного отдела милиции в северном поселке Нелькан. Начальник умер. Сердце не выдержало. Юрпет пожевал губами.

– Уголовники придумывали для себя жалостливые истории.

– Мама работала учительницей в Нелькане. Она знала Елизарыча и начальника милиции – якута.

– Вы не могли бы написать историю врача в виде сочинения?

– Уже написана, – нахально ответил я. А как по-другому?

В девятом классе сочинение «Елизарыч» классный руководитель Тамара Спиридоновна послала на районный конкурс школьных сочинений. Оно там заняло второе, кажется, место. Но не первое. Меня как возможный талант рекомендовали в литературное объединение при Хабаровском отделении Союза писателей. Валерий Шульжик как раз и руководил ЛИТО.

Юрпет бегло пробежал школьную тетрадку:

– Похоже на ученическое сочинение «Как я провел этим летом». Попробуйте описать внешность и характер своего героя, замотивируйте поступки. Сделайте сюжет, наконец.

В принципе, он предложил мне написать рассказ. Юрпет тогда вообще-то уже знал про мовизм. Но мне предлагал поработать в рамках социалистического реализма. Я описал затерянную в снегах метеостанцию Курун-Урях, нестарого еще якута с проседью на висках и с наганом на поясе, изморозь на губах оленей и их красные языки, похожие на ленты, которыми отделывали голяшки торбозов. В моем рассказе начальник милиции и врач в тот вечер выпивают вместе. Выпивают и спорют о жертвенности народа. Начальник доказывает: «Лес рубят – щепки летят!» Эвенки-оленеводы и охотники-якуты возмущены вероломством молодого доктора. У доктора очочки, похожие на пенсне, подозрительная фамилия Ефимович. Елизарыч был родом из Белоруссии. Начальник милиции, выходец из местных, пользовался авторитетом в районе. На войне он был снайпером и вернулся с тремя медалями «За отвагу». Три медали «За отвагу» приравнивались к званию Героя Советского Союза. О такой градации знал каждый послевоенный мальчишка. Елизарыча привязали к нартам и заставили бежать по тундре. От стойбища, где все случилось, до Нелькана несколько километров. Вообще у Аяномайского района в те годы было два центра. Поселок Аян на морском побережье, а в захребтовой части Нелькан. Елизарыч падал, поднимался, в кровь разбил лицо и колени, потерял очки. На площади, перед сельсоветом, собралась толпа. Якуты кричали грозное: «Отравил!» И передергивали затворы карабинов. Елизарыча хотели расстрелять без суда и следствия. Компания по борьбе с космополитизмом перерастала в компанию врачей-убийц и докатилась до северов. Якуты одни из самых продвинутых среди малых народов Севера. Еще в начале двадцатых годов они бунтовали против советской власти. Елизарыча повели к коновязи – столбу, к которому привязывали лошадей и оленьи упряжки. От самосуда его спасли молодые учительницы, на шум и крики они выбежали из школы-семилетки. Мама была среди них. Елизарычу дали двадцать пять лет с поражением в правах. Суд проходил в сельском клубе. Когда хоронили начальника милиции, в Нелькан из Аяна доставили духовой оркестр и красные знамена. Люди вставали на колени и целовали край алого полотнища. Они клялись бороться с врагами советской власти. Те самые эвенки и якуты, которые поднимали восстания против засилия коммунистов.

Юрпет, знакомясь с моим первым литературным опусом, сказал:

– Смелость писательская – хорошо… Но откуда вы знаете, что они целовали знамя?

– Мама рассказывала. И потом – я просто слышу, как плачут трубы оркестра и вижу, как склонились знамена. Может, в каком-то кино видел… На Дальнем Восток был знаменитый народный командир Яков Тряпицын. Он послал на переговоры с оккупантами-японцами парламентариев. Их жестоко казнили. Выкололи глаза и расстреляли. Тряпицын организовал в Николаевске похороны и заставлял бойцов целовать красное знамя перед братской могилой. У моего деда фотография сохранилась. Плохого качества, но хорошо видно, как партизаны, одетые в лохмотья, стоят на коленях и целуют знамя.

…Кровавый бархат знамен, звенящая в морозной тишине медь оркестра, тяжелая зелень лапника на девственно-белом снегу. Сэргэ – вот как назывался тот ритуальный столб, к которому привязывали коней якуты. Знатные, между прочим, не только оленеводы, но и конники. Я стоял в Нелькане и гладил ладонью покосившуюся коновязь. Сэргэ… Вот здесь чуть не расстреляли Елизарыча. Отполированное ремешками уздечек и сотнями ладоней бревно, в трещинах морщин. Как лицо Астафьева. Когда я встретился с Елизарычем, его лицо тоже было похоже на сэргэ. Больше всего Елизарыч любил перебирать струны гитары и пить чифир. Пачка чая «Три слона» на железную кружку. Пить надо охлажденным, прикусывая кусочек сахара. Я попробовал. Чифир не зашел. Как сказали бы сейчас мои юнкоры. Здесь же, неподалеку, была уничтожена последняя банда дезертиров, сбежавших с фронта. Главарь банды ходил в гости к молодым учителкам, жившим на краю поселка. Ему нравилась моя мама. Мама курила папиросы «Север», сминая мудштук гармошкой. Бандит подарил ей свою фотографию. Бравый хохол, в форме с тремя кубарями в петлицах. На обороте написано – Григорий. Григорий служил помощником командира батальона. Мне пришлось изучить знаки различия в петлицах офицеров Красной Армии до 1943 года. Потом форму поменяли. Но мама была комсомолкой и ждала своего мичмана со шхуны «Товарищ», моего будущего отца. Григорий брал у учительниц книжки, почитать. Иногда он им приносил свежего оленьего мяса. А потом снова уходил в тайгу. Оперативник Костя два дня, не выходя из избы, сидел за печкой, поджидая главаря. Когда тот открыл дверь, Костя выстрелил из нагана. Главарь рванулся, но через несколько шагов упал. Когда Костя и мама подбежали к Григорию, он поднял голову и сказал: «Не стреляйте… вже готов!» Снег вокруг обагрился кровью. Мама рассказала мне историю, я выспросил подробности и тут же придумал продолжение. Мама и бандит попадают на золотоносный рудник Тас-Юрях. Он неподалеку. Дезертиры и бежали с запада на Дальний Восток, в надежде затеряться среди завербованных в золотодобывающие артели рабочих, досрочно освобожденных из колымских лагерей зэков, наводнивших северные края. Там, на прииске, хохол захватывает самолет с золотом, Ан-24, и они улетают. Сначала на Сахалин, а потом в Японию. Я даже знаю, где они дозаправлялись. Золото, конечно же, у них тут же отбирают, на Хоккайдо. Григорий вступает в местную мафию якудзу и делает наколки драконов и кинжалов по всему телу. Он часто, пригорюнившись, поет песню: «Красотка Роза танцевать уж не хотела, она вже с Ваською порядочно вспотела…» Рядом сидит мама. Она вже не комсомолка, но папиросы курит по-прежнему. И ругается: «Вот ведь навязался на мою голову, бандеровец проклятый… Закусывай рисом!» Бандеровец пьет теплую водку саке, морщится и капризничает: «Не хочу я риса! Пожарила бы картошечки на сале…» Здесь же бегает чернявенький пацанчик. Видно, что он тоже хохол. Это я. Не выгоревшая на солнце ржаная челка, а чубчик-оселэдэц. И зовут мальчонку не Санька, а, предположим, Богдан. Григорий и Богдан одеты в куртки-кимоно для рукопашного боя.

Зачем-то мне, деревенскому пацану, нужно было запоминать всякие истории. Про зэка, который возвращается домой и заходит к нам во двор попросить милостыню. И отчим Троецкий, сын раскулаченного мельника, вызверяется на него. Втаптывает в грязь зэковскую справку о досрочном освобождении и рвет на старике телогрейку. А под телогрейкой голое тело, нет даже исподнего. Крестик на веревочке и татуировка Сталина на груди. Про врача Елизарыча, загубившего якута-милиционера. Охотники, встающие на одно колено и целующие знамя… Про дезертира Григория, не успевшего добежать до леса, про Зинку, королеву бродяг. К их с Димоном палатке я носил ранним утром охапки цветущего багульника. Моя жизнь не казалась мне значимой. Я все время ждал. Уже скоро… Вон там, за поворотом, за горизонтом… А потом оказалась, что в Курун-Уряхе, на берегу Пальвинской протоки, в школе-интернате № 5 и на дебаркадере «Страна Советов» происходила настоящая жизнь. И она была не менее значимой, чем жизнь на тихой улочке Ворвик Гарденс, в Лондоне. Куда Алекс возвращался поздно ночью на серебристой машине «Хонда-Аккорд». А если бы мама вышла замуж за Костю-оперативника? И мичман Иван, и дезертир Григорий, и Костя-опер, как я высчитал, были примерно одного возраста. Два года как закончилась война. Как же туго пеленала их своими кровавыми бинтами судьба! Вже готов… Мама вспоминала фразу угасающего на снегу хохла до конца жизни. Не отпускала история и меня.

– А как чекист Костя узнал, что дезертир ходит к вам?

Мама построжала:

– Ты хочешь спросить, не предала ли я Григория? Или мои подружки-учительницы… Так и спрашивай! Да, мы были комсомолками. И должны были сделать так, как думаешь ты. Но в жизни, Шура, не все так однозначно. Чекисты сами его выследили. Они давно за бандой ходили. Григорий дезертировал из штрафбата в ночь, когда они должны были погибнуть все. Он был молодой и он очень хотел жить. На войне людей превращали в пушечное мясо. В ночь перед наступлением его назначили командиром батальона.

– А почему его назначили? Командир погиб?

– Прежнего командира отозвали в штаб полка. Наверное, знали, что посылают батальон на верную смерть.

– Другим можно было стать пушечным мясом, а ему нельзя?

– В жизни все совсем не так, как пишут в газетах и в книгах. И говорят по радио. Помнишь, к нам во двор первого мая пришел старик, бывший зэк? Он ведь был врагом народа. Домой возвращался. А сидел за поджог колхозного сена. Огненный пал по старой траве пустили – стожок и занялся. Помнишь, как Иосиф втаптывал старика в грязь на дороге?

Иосиф регулярно пропивал деньги, вырученные за билеты в кино. И откуда-то он знал про фильмы Феллини. А также велел читать мне не «Сына полка» Катаева, а подсовывал классику. Он и сам ее читал. Его отец Тимофей, раскулаченный мельник, был добрейшей души человеком. Трудягой и пасечником. Совсем не таким кулаком, о каких нам рассказывали на уроках истории. Помню рисунок-иллюстрацию к рассказу о Павлике Морозове. Два пьяных и расхристанных мужика смотрят исподлобья на мальчика с пионерским галстуком на шее. Он им в глаза говорит всю правду. На столе стоит бутыль с самогоном. Под столом валяется топор. Топором они убьют честного пионера в лесу.

А Сталин потом скажет, что стране нужны Павлики Морозовы. Целые отряды Павликов Морозовых.

– Ну, хорошо… Вы не выдавали! А предупредить вы его могли?

– Григорий сам хорошо знал, что дни его сочтены. Я не собираюсь перед тобой отчитываться.

Я родился через шесть лет после того, как закончилась война. В интернате нам давали за обедом по два куска хлеба на брата. Если оставался чей-то кусок, то желающий забрать его должен был спросить разрешения у всех пацанов, сидящих за столом. Разве может сегодня Миможка, мой любимый персонаж-тик-токер, вообразить хлеб лакомством? Не верьте великолепной строчке Беллы Ахмадулиной «И ощутить сиротство, как блаженство…». Никакого блаженства в сиротстве нет. Верьте другой строке Беллы Ахатовны: «К предательству таинственная страсть…» Свое сиротство ты осознаешь однажды, на осеннем дебаркадере, с узелком в руках. В узелке – майки и рубашонки, в которые завернута твоя любимая книга Каверина «Два капитана». Ты только что слышал разговор твоего самого любимого человека на земле, мамы, с директором твоего самого любимого на свете интерната: «Владимир Александрович! Пусть он у вас поживет еще хотя бы годик-два… Никак не удается наладить отношения Шурика с отчимом… Никак».

В фильме «Внук космонавта» (в первом варианте «Внук Гагарина», режиссеры Андрей Панин и Тамара Владимирцева) пацан-негритенок говорит: «Задолбало быть негром…» Он возвращается к сводному брату, художнику Федору, после драки со скинхедами. Он знает, что никакой он не внук Гагарина. И Федору он не брат. Негритенок по имени Гена – сирота. Никогда не изменю своему интернату – бараку с огоньками светящихся окон, похожих на иллюминаторы корабля, на берегу Пальвинской протоки. И директору Владимиру Александровичу Майеру, и пацанам, с которыми собирал дикий лук в расщелинах высокой скалы с названием Шпиль, не изменю. Но восторгаться сиротством не буду. И блаженствовать не получается. Даже если сильно стараться. После фильма задумался. А как, например, негру жить в тундре? Генка Гагарин убегает из северного городка. Его находят замерзающим в тундре. Много снега, ягеля, оленей. Но бананов нет и пальмы не растут. Метет поземка, где-то в распадке воют волки…

Еще есть крупно нарезанные куски хлеба. По два куска на брата.

Тема отчимов и пасынков, мачех и Золушек, а еще бастардов – незаконно рожденных принцев, меня никогда не волновала. Конечно, мама любила Иоську-пьяницу, красавца и книгочея, кудри на головушке из кольца в кольцо. Меня, своего сына, тоже не хотела потерять. Троецкий безумно ревновал ее и меня к мичману. Отец время от времени появлялся на нашем горизонте и давал понять, кто в доме хозяин. Он всегда привозил маме косынку и духи, мне покупал курточки-бобки, с вельветовыми вставками на плечах, и черные баретки. А с Троецким они пили коньяк в капитанской каюте отца. Бог уже с ними… Я никогда не винил их в своем сиротстве. Я знал, что так устроена жизнь. У взрослых она своя, и мальчишке в десять лет трудно понять логику взрослых. Да почти невозможно. Я любил их. И маму, и отца, и отчима Троецкого. Курун-Урях, Кавалькан, Джигда, Алдома, Мая и Батомга – названия тех мест на Севере, где жили, страдали, влюблялись и погибали представители поколения моих родителей. Там у них все было перепутано и переплетено. Опасным клубком, который предстояло распутать мне самому. А географические названия с детских лет звучали для меня пропуском в другой мир. С мамой мы всегда спорили. Я хотел брюки-клеш, колокольчиком, а она мне покупала девчачьи шаровары, с начесом. Она знала правду жизни, которой не знал я. И про кулаков знала, и про пушечное мясо на войне. Про стихотворение Евтушенко «Танки идут по Праге» тоже спорили. Астафьев знал, что его сын стал оккупантом. И в Венгрию мы вводили войска, а потом и в Афганистан. В моей курсовой работе про Пастернака был такой пассаж: «Итак, поэт доволен жизнью, доволен Родиной, но не всегда Родина довольна Пастернаком». Юрпет на полях сделал приписку простым карандашом: «Сказано точно!» Похвалил меня… Ой ли, наставник? А бессонница, депрессия и срыв на Международном конгрессе писателей в Париже? А обвинения поэта в «отрешенности от жизни» и в мировоззрении, не «соответствующем эпохе»? Отчуждение, наконец, Пастернака от официальной литературы на долгое время и уход в переводы – ради заработка. А ведь Бухарин в 1934 году, на первом съезде писателей, призывал официально называть Пастернака «лучшим поэтом Советского Союза». Широколиственные папоротники не возродить. А лепидодендрон – род вымерших древоподобных плауновидных растений, обитавший в угольных лесах? Куксония останется во сне. Да, наконец, гинкго! Мамы и мичмана с золотыми погонами, да и кудрявого отчима – тоже, мне не хватало всю мою жизнь. После того как их не стало. Никогда уже мой плот не доплывет до Островов Зеленого Мыса. «Мы наполняем только память; разум и совесть остаются пустыми» – напомню вам старину Монтеня. Проза печали и обреченности. И совесть не остается один на один с собой. Один на один она остается только с человеком.