Текст книги "Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа"

– Я знала, что ты найдешь меня. Но я не хочу мороженого. Вот и все, Саня.

Кому она говорила? Мне или Жорику с пробором? Она оставила несколько монет на столике, подхватила чемодан и быстро направилась в сторону метро. Рядом проходила Paccadilly Line с прямым проездом в аэропорт Хитроу. Саня… Не Шурик и не Алекс. Я бросился следом. «Постой, Катрина!» Она оглянулась:

– Ты угадал, меня зовут Катрина. Мы никому не нужны, Санечка…

Поток людей, двигающихся в метро, поглотил ее. Я ринулся в Хитроу на своей «хонде». Обежал все стойки русских рейсов. Катрины нигде не было. В списках не оказалось пассажирки с таким именем.

Глава 5
Котенок Килька

Еще из Олеши: «Я твердо знаю о себе, что у меня есть дар называть вещи по-другому. Зачем этот дар – не знаю. Ребенок, услышав метафору, даже мимоходом, даже краем уха, выходит на мгновение из игры, слушает и потом одобрительно смеется. Значит, это нужно… На старости лет я открыл лавку метафор». Похоже, на старости лет я открываю лавку цитат. Мне все время хочется пересказать только что прочитанное. Или запавшее в душу. Вдруг кто-то не заметил прекрасную мысль умного автора, не увидел картину замечательного художника, пропустил фильм выдающегося режиссера? Мне кажется, что не самый плохой дар – делиться прекрасным. И, вслед за Олешей же, я не знаю, зачем и кому он нужен, такой дар? Ведь он сродни зуду компиляторства. Великий Стендаль страдал манией пересказывания целых сочинений. Говорят, что у старика в конце жизни остаются две радости. Первая – тщательно побриться перед зеркалом. И вторая – открыть чей-то талант и порадоваться ему. Мне кажется, что есть еще третья радость – поделиться открытием. Неужели я старик? Пожилые журналисты и писатели-старики любой разговор сводят к воспоминаниям о себе, любимом. Один телекорреспондент в горячих точках, действительно очень боевой и в прошлом очень известный, на вопрос о психологии чеченцев-воинов, сразу рассказывает о том, как он ходил к Басаеву на переговоры и трусил. А потом пересилил себя и взял интервью. То есть он рассказывает о своей психологии. Хотя просили о другом. Но ведь брал же! Другой человек, он – главный редактор газеты – при встрече с очень нужным ему чиновником московской мэрии десять минут подробно информирует про свои заслуги и знакомства с сильными мира сего. Чиновник раздраженно поглядывает на часы. Встреча долго готовилась и согласовывалась, она нужна главному редактору, а не чиновнику… Нет же! «Я в Государственной думе руководил аппаратом…» Перебиваю репликой, поскольку сам и готовил встречу: «Короче говоря, в пионеры его принимала Крупская!» Редактор, пришедший с хозяйственной просьбой, обижается. Генерал-майор Барынькин, комдив Баграмской дивизии, всегда говорил: «Шура! Воспоминания о прошлом расслабляют волю воина!» Не предстану ли я перед читателем тем редактором, которого Крупская принимала в пионеры? Велика опасность. Стрелки часов между тем тикают и тикают. Строго говоря, тикает механизм часов. А стрелки бегут. Недавно Евгений Петрович Стружак, он работает в московской мэрии большим руководителем, подарил мне на Новый год песочные часы. Битый час я смотрел, как песок из одной стеклянной колбочки перетекает в другую. Ровно минуту. Так утекает время.

Лепский никогда про себя ничего не рассказывает. И не подчеркивает своих заслуг. Недавно обмолвился, что у него нет ни одной правительственной награды. А я и не знал… Я бы лично Лепскому орден дал. Да хоть бы и Гертруду! Хотя по молодости лет он часто бывал недисциплинирован и ленив. Склонен к сибаритству. Все время опаздывал в редакцию молодежки. Мы вместе там работали. Он не может рано вставать. Есть люди с такими сонными организмами. Я был достаточно близко знаком и с его мамой, Верой Степановной. Вот Вера Степановна, да еще его друзья по студенчеству, кое-что рассказывали про молодого Лепского. Скрытный человек Юрий Михайлович Лепский. Он нехвастлив. В отличие от некоторых. Не будем здесь тыкать пальцем…Тогда за что же орден? За высокий профессионализм и верность профессии. И за верность друзьям. Жаль только, что за верность друзьям никаких орденов и медалей не дают. Сами друзья и есть награда. Те, про кого я пишу сегодня, все они для меня гамбургские симпатяги. Лепский до сих пор дружит с ребятами из одного двора. Двора их городского детства. И с однокурсниками по университету. Свое студенческое братство они назвали Курс. Я им завидую и все время хочу к ним подкатиться, заслужить их доверие и тоже пойти Курсом. За столом начинаю им рассказывать эпизоды их студенческой вольницы, которые они и сами помнят уже плохо, пою их песни… Ко мне они относятся хорошо. Но я все равно чувствую: нет, не их я человек, не их. Что-то все-таки и мне недодали в жизни. Поценнее орденов и медалей. И еще мне кажется, что Лепский в душе одинок. Как, впрочем, и все мы.

…Ну вот и все. Пошел снег. Великая печаль легла на берега реки, по которой мы сплавлялись с Иллешем. Первые ледяные забереги рваными краями рвали контуры Анюя. Или это был Уян? Андрей встал в лодке во весь рост, сложил ладони рупором и громко крикнул в сторону подступающих скал: «Э-ге-гей!» И добавил что-то еще, ласковое, на языке сплавщиков. В распадке жило эхо. И оно ответило: «Ей-ей!» Крик предназначался ей, единственной. Как будто она могла его слышать. Иллеш сказвал:

– А в принципе, Купер, человек одинок. Всю жизнь.

Я вспомнил, как Иллеш целый день стоял у памятника Пушкину с букетом завядших цветов. Она не пришла. Сами собой, из распадка, подернувшегося белизной, прилетели стихи: «Но нам поток не обмануть, Река сегодня ночью встанет, Зима нас ранняя обманет, И мы закончим водный путь. Мы бросим весла и плоты У полыньи, как у колодца, И эхо горько отзовется, Когда гортанно крикнешь ты. Зачем тебе, мой друг, арго? Нам не пристало материться, Нам нынче нужно торопиться – Нас ждет прекрасная Марго». Мой единственный сборник стихов назывался «Марго». Его издали офицеры, друзья по Афганистану. Сборник сверстали в РИЦ Генерального штаба ВС РФ. Так в выходных данных. Тираж сто экземпляров, с фотографиями Лепского. Последний экземпляр подарен Симонову. Нехай глумится. Вольно же ему… Поэту-лирику, которого я ставлю в один ряд со Шпаликовым, Визбором и Губановым.

…Недавно стало сниться, как меня хоронят. А потом справляют поминки. Ничего тут зазорного и бестактного не вижу. Я не юродивый и не кликуша. Тот, кто размышляет о смерти, будет долго жить. В одном из фильмов герой, уважаемый старик-лекарь, собственные поминки репетирует. Потом он плачет, потом вместе с друзьями начинает хохотать, петь и танцевать. Серго Закариадзе играет старика-лекаря. Вахтанг Кикабидзе – молодого врача. Автор сценария Резо Габриадзе, режиссер Георгий Данелия. Фильм называется «Не горюй». Да вы его помните… Один из любимых фильмов моего поколения. Кроме Феллини «Восемь с половиной» и «Красной палатки» Калатозова по сценарию Нагибина. Так вот, мои похороны и поминки. Играет музыка. В основном песни про снег. И обязательно «Кони привередливые» Высоцкого. Подборку составил по моей просьбе заранее Виталий Абрамов, мой давний приятель – большой либерал. В отличие от меня. Почему про снег? Потому что про снег мои самые любимые песни. Снег мне кажется символом бессмертия. «Идут белые снеги…», «Снег на палаткой кружится…», «Снег-то какой – глянь! Как с тополей пух!» «Завируха, метель-завируха». «Снегом стать, снегом стать…» И еще – «Перелетные ангелы» Городницкого. У Городницкого про снег совсем немного. Да почти что и нет ничего. Там нежные крылья ангелов обжигает мороз. И еще одна очень сильная строка: «Это значит – навек твою башку седую осенит избавление лебединым крылом!» Меня, судя по сну, осенило. Лепский и Симонов на моих поминках никаких речей не произносят. Сидят молча, в уголке. Лепский изменил итальянскому вину «Кьянти» и приналег сегодня на водочку. И я знаю, почему они молчат. В поминальных речах, как ни старайся, всегда что-нибудь приврешь или приукрасишь. Про ушедших нельзя говорить плохо. И мои друзья не такие. Во-вторых, всегда ведь думаешь – скоро и мне собираться… По следам по его, по горячим. Она как-то узнала про похороны и прилетела с Островов Зеленого Мыса. Через Лиссабон. Она привезла черный искристый камень из Кабо-Верде. Тяжело было, но она как-то доставила. Транспортным самолетом. Договорилась с русскими летунами. На камне скульптор-академик Саня Рукавишников скупо выбил одно слово – Купер. Можно без даты рождения и даты смерти. Типа: а этот, как жид, вечный. И дело не в гордыне покойного. Дело в его деревенской скромности, о которой говорилось уже не раз. Большую красивую речь произнесет Оля Кузьмина. В конце заплачет. Она вообще плаксивая. Почти в каждой обозревательской колонке у нее набегает «непрошеная слеза». Похоронят в поселении Прямухино, на кладбищенском пригорке. То самое Прямухино, которое однажды Белинский громко назвал «Прямухинской гармонией». В Прямухино ушедший написал свой первый кинороман. Может, даже приедет мой друг-«нелегал» из «Собеседника». Простит все мои нападки и подозрения. И приедет. Он вообще-то очень импульсивный и задиристый. С ним лучше не ссориться. А потом Симонов возьмет баян и споет песню на свои стихи. Про сбитого летчика. «И скрипит под унтами проклятый снег». Тоже ведь про снег. Строчки мне так нравятся, что, простите великодушно, я даже из гроба тихонько подпою. Хотя медведь мне на ухо наступил. Никого не напугаю. Услышит и поймет только она. И Валька Симонов, конечно, тоже услышит. Может, еще моя внучка Юля, пространственный дизайнер. А мой лирический герой Шурка негромко (за кадром) скажет: «Ну, что – доплыгался, сталая кикимола? А я ведь тебя честно пледуплеждал!» Он так и не научился выговаривать букву «эр». Никакой печали и безысходности в таком сне я не вижу. Валера Зеленогорский во сне репетировал речь на вручении ему Нобелевской премии. Сам признавался. Что же не признаться и мне? Современных песен про снег я не знаю. Кроме «Снегом стать…» Все-таки интересно: а вдруг там что-то на самом деле есть?!

…Одна маленькая девочка приехала с кладбища. Как-то там оказалась, с родителями. Сказала бабушке: «Была на похоронах… Вниз не спускались». Дети не могут понять, почему людей закапывают в землю. А когда узнают, что они тоже умрут, начинают плакать. Моя мама умерла в Хабаровске, мы с сестрой Галиной Ивановной решили хоронить ее в родной деревне. И сельсовет настаивал. С большим трудом удалось договориться с летунами. От Хабаровска до Николаевска часа три лету. Цинковый ящик, оббитый неструганными досками, погрузили в салон самолета-транспортника. Со мной был сын наших деревенских друзей Саня Акташев, Он тогда уже закончил медицинский институт в Хабаровске и работал хирургом. Когда набрали высоту, из кабины в салон вышел командир экипажа. Молодой и красивый мужик лет сорока, наверное. Но совершенно седая голова.

– Мне начальник аэропорта все сказал. Мать? Прими от экипажа соболезнования.

Я кивнул.

– Помянуть есть чем?

Я достал из сумки бутылку водки и нехитрую снедь – хлеб, помидоры, копченую рыбу-кету.

Саня Акташев растерянно произнес:

– Да вроде как-то не очень удобно.

И показал на гроб, стоящий посредине самолета. А еще говорят, что хирурги – самые циничные люди. Грубый ящик из досок занимал много места. Мы сидели на каких-то откидных стульчиках. Командир строго посмотрел на Акташева и принес чистую газетку и три стакана.

– Мертвые сраму не имут. Мы, когда из Афгана возили груз «двести», всегда прямо на цинке поминали.

И разлил водку по стаканам. Сам чуть пригубил. Обмочил губы. Тогда, в самолете, мы от него, отслужившего в Афганистане, узнали и про цинковые гробы, и про груз «двести». Погибших солдат. Их увозили хоронить на Родину. Сидели мы в ногах мамы. На газетке, по ребристому ящику, разложили закуску и поставили выпивку. Так и летели до Николаевска-на-Амуре. Самолет зашел на посадку глубокой ночью. В свете прожекторов я увидел одинокий зилок с открытым кузовом. Он сиротливо стоял у края взлетной полосы. Дружок детства Хусаинка Мангаев приехал помочь. Дорога от Николаевска до Иннокентьевки шла по тайге, гроб нужно было везти осторожно. Поэтому машину загрузили песком.

Моя мама никогда не пила алкоголя. Бабушка Матрёна была старшей сестрой в вере у местных баптистов. У баптистов с табаком и водкой строго. Зато папаша и отчим, рассказывали, что и дед Кирилл тоже любили застолья. Дед всегда пил из лафитничка. Понятно, Оффенбах.

Когда перегружали ящик из самолета в машину, пошел дождь. Хусаинка укутал гроб куском брезента:

– Видишь, Нижний Амур плачет… Хорошим человеком была Клавдия Кирилловна. Твоя мамка, Саня.

Из современных писателей знаю одного скромного человека. Про себя он почти ничего не рассказывает. Хотя я и приглядываюсь к нему. Как грэнни Джеймса приглядывалась ко мне. Вот строки из короткого предисловия к его роману «Колодец пророков»: «Один из лучших триллеров на тему пришествия Антихриста, написанный признанным мастером интеллектуального романа, известным российским писателем, главным редактором журнала “Роман-газета” Юрием Вильямовичем Козловым». Лепский и Козлов те самые люди, про которых Пастернак написал: «Но надо жить без самозванства…» Отец Козлова – известный в Советском Союзе детский писатель Вильям Козлов. После прочтения книги Козлова-отца «Президент Каменного острова» мне захотелось быстрее повзрослеть и вырасти. Только «Два капитана» Каверина вызвали у меня подобное чувство. Дочь Юрия Вильямовича, внучка Вильяма, хороший современный писатель. Тоже, кстати сказать, Анна. Как в стихах про Пушкина, Пестеля и Анну. То есть Козловых целая писательская династия. Представляю, какая у них семейная история! Козлов не белоручка – служил на Камчатке, работал в журнале «Юность». В двадцать пять лет опубликовал свой знаменитый роман «Изобретение велосипеда». Пришлось однажды заночевать в питерской квартире Юрия Вильямовича. Я видел, как он бережно достает с полки книги отца. «Быть знаменитым не красиво. Не это поднимает ввысь! Не надо заводить архива, над рукописями трястись». Пастернака цитирую много потому, что хорошо помню его стихи. Однажды в железной бочке на дачном участке сжег кучу газетных вырезок, глупые фотки и потрепанные экземпляры своих рукописей. Оставил только письма отца к матери, которые он никак не мог отправить с Шантарских островов. После похорон мамы пришли из сельсовета и сказали, что дом надо будет передать новой учительнице, которая скоро приедет по распределению из города. Если кто-то из нас, наследников, захочет остаться в доме, то нужно оформлять бумаги. Дом принадлежит колхозу. Меня в то лето переводили в Москву. Сестра с мужем Борей прикипели к Северу. Больше наследников не нашлось. А в этом доме, между прочим, прошло мое детство. С Хусаинкой мы нагрузили все тот же зилок ненужным скарбом. Колченогие табуретки, старые мешки и журналы… Мама была замечательной читательницей, выписывала почти все литературные журналы того времени. Человек за свою жизнь обрастает огромным количеством вещей, которые после его смерти никому не нужны. Посуду, холодильник и телевизор забрали соседи. Сестра отобрала несколько хороших платьев и подарила маминым подружкам. На сберегательной книжке обнаружили шестьсот рублей. Примерно две моих тогдашних зарплаты. Вот и все, что заработала моя мама, сельская учительница. Недалеко от деревеньки Вайды мы развели с Пыжиком огромный костер. Я по-прежнему Хусаинку звал Пыжиком. Мы даже не развели костер. Мы его взметнули. Хорошо горели клепки старых бочек, обрывки сетей (Откуда они у мамы? Может, от отчима остались?), черенки отслуживших свое лопат и граблей. Я не отрываясь смотрел на пламя. Что-то сгорало в костре. Навсегда. Впереди меня ждала столица, сплав по Енисею, туманный Альбион. Так тогда называли Англию. Щегольское имя Алекс и лаковые баретки. А здесь, на берегу Амура, останется пепел последнего костра. Собрался бросить в огонь коробку с рухлядью. Хусаинка остановил:

– Постой! Коробка перевязана ленточкой и заклеена скотчем… Наверное, Кирилловна что-то там хранила.

В коробке нашлись старые фотографии бабушки Матрёны и деда Кирилла, пожелтевшие брошюры на немецком языке – их читал дедушка Ершов (по версии дяди Коли Крутова, Оффенбах или Оффенберг). Газетные вырезки моих первых стихов. И в отдельной шкатулке лежали письма, написанные химическим карандашом на листочках, вырванных из судового журнала. Письма мичмана молодой учительнице в Аян. Когда-либо вспомни… Мама никогда не хвалила моих стихов. Но и не критиковала. Похоже, они ей не нравились. Между тем все вырезала и прятала в шкатулку. Один человек из деревни печатался в районной газете «Ленинское знамя». Ее сын. Про которого колхозные мужики одобрительно говорили: «Пацан с припиздью». До моей первой книжки мама не дожила.

Астафьев мог сказать про себя: «Я писатель…» И Нагибин. Они, кстати, дружили, Нагибин и Астафьев. Просиживали до третьих петухов на даче в Красной Пахре. А Нагибин в «Дневнике» все время сокрушается: плохо я еще пишу. Хуже, чем Паустовский. И в переписке Астафьева с критиком Макаровым встречается та же мысль. Пастернак в письмах к своей двоюродной сестре Оленьке Фрейденберг тоже сокрушается. Может, кокетничает… Все-таки в облике Пастернака присутствует много театрального. Вот он пишет, не чураясь народных слов, в октябре 36‐го года: «Я пишу невероятно мало, и такое, прости меня, невозможное говно, что, не будь других поводов, можно было бы сойти с ума от одного этого». Похоже, говном Пастернак назвал свою статью «Новое совершеннолетие» о проекте Сталинской конституции. Ну, не свои же стихи он будет так обзывать. Статья опубликована в «Известиях» 15 июня 1936 года.

Есть великие писатели-пророки. Они пишут о том, как надо жить. Толстой, Достоевский, отчасти Чехов. А есть писатели-беллетристы. Они пишут о том, как люди живут. Каверин, Куприн, Пикуль. Вот и Довлатов не был пророком. Он сам о себе так однажды заметил. А Чехов, на мой взгляд, всю жизнь метался между пророками и рассказчиками. Я не симпатяга, не писатель-пророк, не работал в добывании или обеспечении, не дружил с комендантом Кремля, не взрывал подводных лодок. Я интуитивно продолжил мовизм, изобретя собственный метод калейдоскопа. Еще я друг Лепского и Симонова, ученик Юрпета и воспитанник школы-интерната № 5. Странным кажется то, что когда-то я был молодым, блестел золотыми фиксами и носил кудри по плечи. Про матросские брюки-клеш, с клапаном вместо ширинки, уже говорил. По Указу Петра I. Литература, как и человечество в целом, катастрофически теряет достигнутое в сфере духа. Почти исчез обожаемый мной мовизм. Мало кто помнит Трифонова, Казакова, Нагибина, прекрасных прозаиков конца прошлого века. А Тендрякова и Дудинцева кто-то помнит? А Юрия Рытхэу и Владимира Санги? Мы переживаем эпоху невозврата. Что такое метафоры Юрия Олеши? Какими были чудики – герои Шукшина? А живопись, народные ремесла, фольклор… Человечество, в конце концов, потеряло гинкго! Живое ископаемое из сестринской группы по отношению к голосеменным растениям. Теперь мы только предполагаем, что гинкговые являлись непосредственными потомками древних папоротников. Буддистские монахи высаживали гинкго возле своих монастырей. И еще во время Второй мировой войны китайские повстанцы прятались в тени раскидистых гинкго… А теперь? Не прячутся. Потому что вымерли гинкго. Почти исчезли лесные ландыши. Они остались только на улице Тверской, в Москве, в руках небритых спекулянтов. Жалкие букетики нежных цветов. А лепидодендрон – род вымерших древоподобных плауновидных растений, обитавший в угольных лесах? А куксония, наконец! Моя любимая помимо виолы и помидоров «монгол», замечательная куксония, названная так в честь палеоботаника Изабеллы Куксон. Остатки куксонии в возрасте 415 миллионов лет были найдены в 1937 году в силурийских песчаниках Шотландии. Почти космические цветы… Куксония мне иногда тоже снится. Во сне она растет по берегам таежной речушки Иски, по которой мы с Пыжиком хотели приплыть в залив Счастья. Что уж говорить о метафорах, растениях, птицах и животных, занесенных в Красную книгу, если пропадают целые народы? С Яромиром Штетиной мы покупали лодку-ветку, выдолбленную из тополя, у енисейских кетов. Сами себя они называли «кето». В деревне Сургутиха тогда их проживало сто человек. В Туруханске сто пятьдесят. Вот с ними мы и пили «Тройной» одеколон. Других напитков у кетов не было. Недавно узнал, что в Сургутихе не осталось ни одного кето. В документах их называли остяками.

…Вот и Катрина. Пропала бесследно, как куксония. Четыреста пятнадцать миллионов лет… Даже представить нельзя! Я больше не пытался ее искать. Зачем она сказала, что мы никому не нужны? А друг другу? Человек должен к кому-то прийти. Один человек не может выжить. «Может быть, счастье скрывается где-нибудь за поворотом будущих дней? Хоть все и гонятся за ним, пытаются поймать, оно никому не дается». Это не Достоевский и не Монтень сказал. Это говорит Крокодил Гена из японского мультика «Чебурашка Арэрэ» – 26 серий. Почему японского? Права на распространение в Японии мультфильмов про Чебурашку и крокодила Гену в 2003 году на Токийской ярмарке приобрела японская фирма «SP Interntional». Выкупила у «Союзмультфильма». Чебурашка Арэрэ переводится с японского: «Это что за Чебурашка?» Как-то утром, проснувшись, я обнаружил, что мной овладело клиповое сознание. Я собрался на скорую руку и полетел в Японию, на Всемирный фестиваль серфингистов. Людей, которые бегают по волнам на досках. Ну… не бегают, а стремительно скользят, подхваченные течением. Я тоже захотел прокатиться на доске. И заодно узнать, почему именно японцы поняли мультяшных героев русских? Одно туристическое агентство выпускало журнал «Италия». Я там работал главным редактором. Вот эти замечательные люди, во главе с Нелли Ионкиной, поощрили меня поездкой на берег океана. Тиба – столица префектуры восточного Токио. Там шестьдесят километров береговой линии. Волны круглый год. И есть там маленький городишко Ураясу. Там меня и поселили. Ураясу я полюбил мгновенно только за то, что символом города считается цветок рододендрон и дерево гинкго. О! Гинкго! Я уже успел рассказать вам про гинкго? А теперь произнесите вслух слово «рододендрон»… Произнесли? Не заныло сладко под ложечкой? У меня заныло. Что-то я предчувствовал. У нас, на Дальнем Востоке, рододендроны растут в распадках. Рядом с багульником и женьшенем. Одно из первых слов, которому я научил маленькую Юлечку, было трудное слово «рододендрон». Она его произносила в три присеста: родо-ден-дрон! На утреннем брифинге для прессы я сел в первый ряд. Куда же еще? Лупейкин говорил: «Скромность – удел нищих!» Сомнительный постулат… Но он мне нравился. Началась пресс-конференция. Я первым задал вопрос по-английски. Я его отрепетировал в номере. Что-то про скорость ветра и высоту волны. Уже начиналась осень. Я хотел продемонстрировать знание предмета. На сцене сидело много людей, в два ряда за столом. Из-за спины тучного бизнесмена, как оказалось одного из главных спонсоров фестиваля, поднялась Катрина. Она была одета в японское платье, напоминающее кимоно. На ногах сабо на толстой подошве. Смотрелось эффектно. Загорелая блондинка в японском наряде. Медленно, как в кино, она спустилась со сцены, стуча деревянными сабо, и в полной тишине, охватившей зал, подошла ко мне. Я потерял чувство реальности. Никто не отвечал на мой вопрос. Все с удивлением смотрели на Катрину.

Я встал. Она положила мне на плечи загорелые руки.

– Я загадала. В списке аккредитованных журналистов я увидела твою фамилию. Хотела уехать. Но я здесь не только как переводчица. Завтра ожидают большой офшор. Ты все увидишь сам.

Я вновь, как тогда в парковом кафе, почувствовал, что не могу стоять. Мы опустились на пол, на колени друг перед другом. Целовались на виду у зала. Серферы с косичками на затылках свистели и громко хлопали. Офшор – ветер, который дует с берега в сторону океана. Он делает волны резче. Повторюсь: единственный ветер, который мне подходит. В зале дул офшор. Он нес меня в сторону океана. Ни одна женщина в мире не смотрела на меня так, как смотрела Катрина. Неведомая волна уносила нас в другое пространство. И опять все вокруг наполнилось солнечным светом. Сколько мне было тогда лет? Нетрудно догадаться. От силы восемнадцать. Так я узнал, что солнечный удар существует.

…Все время хотелось куда-то ехать. Плыть на лодке, на плоту, на маленьком теплоходике ОМ-5, курсирующем между Николаевском и портом Маго. Наверное, в классе седьмом мы с Пыжиком построили плот. Мы хотели проплыть по реке Иске и выйти в залив Счастья, где зимовал адмирал Невельской. Одно время я вынашивал дерзкий план объехать земной шар на велосипеде. Изучал строение дирижабля и принципы движения воздушного шара. Не бойтесь – чертежами утомлять не буду. Все время думал о том, как организовать экспедицию на Сахалин, мыс Погиби. Оттуда мой дед сбежал на материк. Они связали несколько бревен и переплыли с острова на мыс Лазарева. Там самое узкое место Татарского пролива. Потом таежными тропами дошли до устья Амура. Когда я был совсем маленьким и учился в начальной школе, больше всего я ждал окончания учебного года, чтобы со всем классом пойти в поход на Вайдинскую сопку. Там жечь костры, есть яйца, сваренные вкрутую, и собирать в расщелинах скал дикий лук. «Сегодня мы поплывем на Острова Зеленого Мыса! У штурвала будет стоять Шурик!» – уже только за эти слова я влюбился в нашу географиню, недавнюю выпускницу пединститута. И моряком я хотел стать только для того, чтобы все время плыть и плыть куда-то. Когда не поступил в Холмскую мореходку, мне пришлось добираться до родного городка на торгово-транспортном сухогрузе. Общая каюта в трюме, человек на десять… И шторм большим не был – так, монотонная качка. Боцман ругался: «Послушай, пацан! Ты заблевал мне все судно. От клотика до киля. Вот тебе швабра, иди тянуть палубу!» Настоящие моряки не говорят «мыть палубу», они говорят «тянуть палубу». Оказалось, у меня неизлечимая болезнь вестибулярного аппарата, кинетоз. Причины ее до сих пор неведомы. В НАСА провели исследования о возможностях адаптации морской болезни. Посредине Эйфелевой башни у меня голова закружилась так, что экскурсовод Николь свела меня под руку на первый этаж. Было стыдно. А ведь я уже успел пригласить Николь в ресторанчик. Плыть, плыть, плыть… Прости меня, Николь! Какой-то ужасный кинетоз, чума для настоящих матросов, разрушил мою мечту за три дня плаванья по морю. О! Мои безутешные гинкго!

Решил пойти на собачьей упряжке из Николаевска-на-Амуре до Шантарских островов, с остановкой в заливе Счастья. Никакой бортовой или килевой качки. Стремительные собачки споро побегут по льду, огибая торосы. Когда-то почтовые упряжки с каюрами-гиляками ходили до Охотска, на Сахалин и в Петропавловск-Камчатский. Оказалось, что на Охотском побережье и на Сахалине не осталось ни одной собачьей упряжки. Продолжаются потери в области духа. Нашел на Камчатке. В самолете разрешено транспортировать одному человеку двух ездовых собак в будке-переноске. В упряжке четырнадцать собак. Корм для собак – сухая рыба-юкола на десять дней, шансовый инструмент, медицинская аптечка, теплая одежда, продукты, семь человек сопровождающих, личные вещи, напитки, каюр и его жена-медсестра… Дешевле на лыжах со Шпаро дойти до Северного полюса. Не сдавался. Написал письмо в МЧС с просьбой помочь доставить упряжку с Камчатки в Николаевск. Пресс-служба ответила вежливым отказом. Специальным приказом воздушный транспорт МЧС занимается только плановыми перевозками. Что, конечно же, правильно. Остается одно – обратиться лично к самому Шойгу, председателю Географического общества. Ведь катастрофически теряем достижения в области духа, Сергей Кожугетович, а?! Наши отцы и деды могли. А мы уже не можем… Или попытаться на воздушном шаре?

…Простой вопрос, его часто задают на встречах с читателями. Почему в современной литературе нет писателей и поэтов уровня Шолохова, Пастернака, Ахматовой, Есенина, Бабеля, Катаева, Булгакова, Горького, Пильняка, Паустовского, Воробьева и Нагибина… Они писали в страшные годы разлома, репрессий, войны, свирепой цензуры и мощнейшего идеологического давления. Их ссылали и расстреливали, лишали орденов и квартир, запрещали печатать, морили нищетой и голодом. Взрыв революции породил взрыв творческого духа! Сейчас нет цензуры, на собраниях не прорабатывают за «лакировку» действительности. Но Пелевин – ни разу не Булгаков, Прилепин – не Горький, а Зулейха с такими чудовищными историческими ошибками открывает глаза, что оторопь берет! Может, чем мощнее гнет и чем сильнее сжимается пружина, тем яростней ответ? Две книги современности прошу запомнить. «Свечка» Валерия Залотухи и «Про падение пропадом» Дмитрия Бакина. Бакина знают только критики и малая часть журналистов. Залотуху, может быть, вспомнят по фильмам. Разумеется, у вас могут быть свои оценки. Залотухи и Бакина уже нет с нами. Бакин умер в пятьдесят один год, Залотуха в шестьдесят.

Ничего не говорю об иностранной литературе и об ее выдающихся авторах. У меня создалось такое впечатление, что мы всю жизнь читали… русских переводчиков. Поставил себе задачу прочесть Хэмингуэя в подлиннике. Хоть со словарем, хоть с переводчиком… Осилил «Старика и море». Неделю ходил в задумчивости. Мне показалось, что я прочел другую книгу. Тоже прекрасную. Но другую. В книге эссе и фельетонов Татьяны Толстой «День» (2003 г.) нашел ту же мысль. Толстая пишет: «Оглядываясь назад, на гору прочитанной и забракованной мною иностранной литературы, я с горечью и сожалением осознаю, сколько прекрасных писателей, сколько чудных голосов загубили для меня гугнивые, косноязычные толмачи, криворукие и торопливые халтурщики. Равнодушные к русскому языку, рабы иностранных синтаксисов…» Толстая, в отличие от автора, знает несколько языков, она одна из лучших писательниц нашего времени. И не надо мне гугнить о женской прозе. Ее нет – ни женской, ни мужской. Проза – как деньги. Есть так есть, нет – так нет! Так сказал про талант давным-давно Шолом Алейхем. А потом все подхватили. Толстая считается либералкой. О, если бы вы знали, как жестко в книге «День» она высмеивает американцев. С их национальной гордостью за Микки-Мауса и за бесконечное счастье судиться по любому поводу. А Микки-Маус просто глупая и нахальная мышка. Толстая долго жила и преподавала в Америке.