Текст книги "Сам по себе мальчик"

Зинаида Петровна перестала бы рыдать, хотя слезы сами еще скатывались бы по лицу. Возможно даже, она дрожащей рукой открыла бы ящик стола, достала бы сигареты «Ява» и закурила.

– Видишь ли, – произнесла бы она, сглотнув, – дети как будто напоминают мне меня.

– А вы не любите свое детство.

– За что ж его любить… – горько усмехнулась бы она.

– В психологии это называется реализация ролевой модели. В детстве орали на вас, теперь вы орете на детей, вы просто не знаете другого способа.

– Наверное… я никогда не думала об этом.

– Но ведь вы совсем не обязаны так делать. Это всего лишь ваш выбор. Вы можете попробовать быть другой. Быть хорошей, простите мне примитивность и наивность этой формулировки, но ведь я сам всего лишь ребенок. Мне можно.

– Ребенок… – Она посмотрела бы на меня внимательно, потом утерла бы слезы, достала зеркальце из сумки, привела бы себя в порядок, улыбнулась. – Прости, я немного расчувствовалась. Ребенок… Ты не ребенок. И не взрослый. Кто ты?

– Давайте считать, что я – ваша совесть, Зинаида Петровна.

– Маленков… Как тебя зовут, я забыла?

– Саша.

– Саша, я хочу тебя попросить…

– Естественно. Никому, только между нами.

Она бы вздохнула и кивнула. Я бы встал.

– И вот еще что, – сказал бы я уже в дверях. – Про начальника гороно, про дочку и брата – я все это придумал, вы же понимаете.

– Что? А, да, придумал? Хорошо. Понятно.

– И инцидент с шапкой можно считать исчерпанным?

– Да-да, иди уже, Маленков! Веди себя хорошо.

– Вы тоже, Зинаида Петровна, вы тоже.

Она бы шутливо погрозила мне пальцем, и я бы выбежал из ее кабинета, потому что, насколько я помню, я тогда преимущественно перемещался бегом. К тому же я спешил, после школы мы всегда играли в прятки.

Да, жалко, что мой разум не может перенестись в прошлое…

Язва

На первой же паре английского выяснилось, что со своей спецшкольной подготовкой Андрей может смело и легально пропускать занятия и явиться сразу на экзамен через четыре месяца. Гуляя по длинному пустому коридору Института машиностроения и размышляя, как убить свалившиеся полтора часа, он не придумал ничего более умного, чем пойти в библиотеку. Читальный зал, пропитанный сентябрьским солнцем и книжной пылью, был пуст. Андрей сел за скрипнувший от неожиданности стол, оглядел старенькие стеллажи темного дерева, от пола до потолка укрывшие стены и от пола до потолка набитые корешками переплетов, втянул библиотечный воздух и даже зажмурился от предвкушения. Студент… Я студент. Взрослая жизнь, настоящая жизнь, несбыточным миражом сверкавшая где-то впереди весь проклятый последний школьный год, все тревожное абитуриентское лето, – настала. Новые, не обкатанные языком слова – стипендия, аудитория, семинар – звучали как заклинания, вызывающие волшебство, которое вот-вот должно случиться.

Волшебство случилось – в читалку вошла длинноволосая девица с красивым злым лицом и брякнулась впереди, спиной к Андрею. Худенькая, в короткой юбке, спортивном пуловере на три размера больше – ровно такая, какая надо для олицетворения настоящей взрослой жизни. Секунды шли, Андрей смотрел на кружение пылинок и боялся не просто завести разговор, а даже открыть рот, потому что щелчок отлипающего языка в этой солнечной тишине был бы как грохот упавшего стеллажа…

Язвой он стал называть Наташу где-то в октябре, когда уже приручил эту ехидну, через месяц после того, как она вдруг обернулась и сказала: «Слушай, сигареты есть?», когда они уже бегали в кино вместо его английского и ее аналитической геометрии. Она училась на параллельном потоке и сразу стала пропускать лекции без всякой уважительной причины, не считая семнадцати лет, Москвы и общего духа противоречия.

Андрей встречал ее после начала пары в институтском дворе, где, сидя на спинках лавок, курили и пили пиво не самые усердные учащиеся. Наташа поглядывала на мнущегося Андрея искоса, не спеша заканчивать болтовню. Потом спрыгивала со спинки на землю, покрытую плевками и окурками, подходила.

– Явился, – говорила она, – жажда жизни пересилила жажду знаний?

– Твои друзья? – осведомлялся Андрей. – Интеллектуальная элита, чемпионы по плевкам? В длину или в высоту?

Он тоже любил распустить свои юные колючки, павлиний хвост сарказма. Так и соревновались. Всем доставалось, но и друг друга не жалели.

– Смотри, – говорила Наташа, – билетерша боится, что мы будем целоваться на заднем ряду. Вряд ли она сама пробовала это, но слышала много страшных историй.

– Ты что, вообразила, что я буду целовать девушку, которая пропускает лекции? Девушку «Позор курса»?

– Как скажешь, птенчик. Кто я такая, чтобы спорить с мужчиной, который способен сам себе купить целый билет в кино!

– Вот язва! Ты же сама мне не даешь за тебя платить.

Били друг друга по самому больному. Он ей – «лимитчица»: Наташа приехала в Москву из-под Витебска и жила в общаге. Она ему – «малыш»: Андрей в семнадцать выглядел на пятнадцать. Били по больному, но было не больно.

Осень загоняла на дневные спектакли и в музеи, в гости и общежития. Друзья Андрея Язву уважали за мужской характер. Своя в доску – курит, выпивает наравне с парнями, но близко не подходи – ужалит. Все фамилии в компании переиначила: пышную красавицу Перепелкину сделала Перетелкиной, казашку Галиулину, конечно, переделала в Гашишулину, качка Титова с мощной грудью звала Титькиным. Серьезного очкарика Рыбина, который носил с собой зажигалку, чтобы первым дать ей прикурить, спрашивала:

– Рыбин, вот ты женишься, скоро, конечно же, и, конечно же, будешь настаивать, чтобы жена взяла твою фамилию.

– Может, я сам возьму ее фамилию, – пытался соответствовать Рыбин.

– Не возьмешь, у тебя это на лбу твоем написано. И что же получится, что твоя жена будет Рыбина? Огромная Рыбина! Только вдумайся!

– Есть еще много прекрасных фамилий, – вступал Андрей. – Родин, Вагин. Представь, как они в женском роде звучат.

– Вагина! – веселилась Язва, сверкая зубами, – Здрасьте, я Вагина. Прошу правильно ставить ударение.

Той зимой все курили американские сигареты «Magna» и пили немецкую водку «Распутин». Ларьками с этим добром Москву обкидало, как сыпью. Страна переживала трагический период становления капитализма, но Андрей с Язвой не интересовались жизнью страны. Кое-как сдав первую сессию, они раздобыли в институтском профкоме путевки в студенческий дом отдыха и отбыли в Подмосковье наслаждаться своим саркастическим счастьем.

– Надеюсь, ты в меня теперь не влюбишься? – Язва лежала голая на расшатанной деревянной койке и доставала сигарету из мягкой красной пачки. – Какой же тут дубак!

Андрей стоял у окна, наблюдая, как умирающее солнце на прощание красит снежную равнину в рыжий – до горизонта, до самого горизонта. Они только что проснулись, сходили на обед вместо завтрака – и вот уже закат. На столе магнитофон и разбросанные кассеты, пустая бутылка «Распутина», консервная банка, полная окурков. В номере было накурено и так холодно, что на оконном стекле изнутри выросла наледь, как в холодильнике. Он приоткрыл форточку и втянул носом морозный воздух, перемешанный с прокуренным, – ему показалось, что ничего лучшего он не вдыхал за всю жизнь.

– Я? – спросил Андрей. – В тебя?! Ты в зеркало-то на себя смотрела?

– Но-но, – Язва сладко потянулась, перевернулась на живот, взмахнула тощими голенями, кровать закачалась. – У меня масса поклонников, к твоему сведению. И если кому и противопоказано смотреть в зеркало, так это тебе, зайчик. Еще как минимум лет десять.

– Именно по причине моего инфантилизма на глубокие чувства я не способен, – отвечал зайчик.

– Как это мило с твоей стороны, – сказала Язва, выпуская струйку голубого дыма. – Иди к мамочке, а то холодно…

Накануне дня всех влюбленных Андрей стащил на кухне сырое куриное сердечко, засунул кровавый ошметок в целлофановый пакетик и собрался подарить это дело Язве вместо валентинки.

– Надеюсь, ты ничего не собираешься мне дарить на этот ужасный праздник? – спросила Язва, когда на большой перемене в столовой они стояли в очереди за сосисками.

– Какой еще праздник?

– День всех безнадежно, страстно и уныло влюбленных.

– А при чем здесь мы? – удивился Андрей.

Сердечко все же успело перепачкать ему сумку. «Ну и целлофан стали делать», – подумал Андрей, перед тем как его выкинуть. На День Советской армии он был назван «защитничком» и потрепан по щеке. На Восьмое марта он спросил Язву, не хотелось ли ей когда-нибудь родиться женщиной.

Ему нравились и другие девушки. На институтской дискотеке Андрей танцевал с Перепелкиной и прихватывал ее за упругие бока. Громыхал новый хит «Персональный Иисус» группы «Депеш Мод»; Язва выныривала из толпы, изображала, как он не может обхватить Перепелкину, он строил ей рожи.

– Странные у вас отношения! – кричал Рыбин на ухо Андрею. – Вы как бы пара или нет, не пойму.

– Как бы нет! – радостно отвечал Андрей, не переставая приплясывать. – Так, тусуемся иногда.

– Что? – кричал Рыбин и наступал Андрею на ногу.

Они могли не видеться неделю, потом проводили выходные у друзей, если была свободная квартира. Взрослая жизнь, она такая. Весной жажда знаний оказалась совсем утолена, занятия стали только поводом для встреч с друзьями. Андрей приезжал ко второй паре, вылезал сонный из трамвая только затем, чтобы встретить Язву, решившую, что одной пары для нее сегодня достаточно.

– Мне надо, – вяло сопротивлялся Андрей, – у нас семинар по матану.

– Матан-ботан, – возражала Язва, и они проводили день, гуляя по набережной Яузы, полной апрельских вод, распивая ледяное шампанское из горлышка. Андрей забрасывал пустую бутылку в речку и думал: «Вот полетело полстипендии. Ну и плевать!»

Относительно успешная, на тройки сданная первая сессия вселяла в первокурсников уверенность, что и вторая пройдет так же. Однако настал июнь, Андрей завалил экзамен по матану, завалил и пересдачу. Третья попытка – последняя. Третья двойка – отчисление. Отчисление – армия. Студентов в армию не брали, зато бывших студентов брали охотно.

В ночь перед последней попыткой взять штурмом матанализ Андрей с тоской вглядывался в собственные шпаргалки, испещренные формулами, пределами, интегралами и дифференциалами. Он с трудом понимал из них половину. Вторая половина выглядела не более осмысленной, чем китайская газета «Жеминь жибао». Главным его достижением в матане была сама шпаргалка, инженерное чудо, рулончик, помещавшийся в кулак, который можно было мотать, не глядя. Можно даже было списать с него формулы, но объяснить их рулончик не помогал.

Зазвонил телефон, в три часа ночи это могла быть только она. За окном еще надрывались соловьи и уже светало. Андрей решил изобразить раздражение.

– Ну, чего тебе?

– Как подготовка?

– Великолепно! Еще лучше, чем в прошлый раз! Могу объяснить пять билетов из тридцати. А у тебя?

Язва тоже успела дважды завалить линейку – линейную алгебру. Ее последняя пересдача была послезавтра.

– Завтра начну готовиться. Блин, кто придумал делать сессию в июне! Это просто садизм! На улице, сука, благодать… Я голову не мыла уже три дня. Главное – не мыть до экзамена. Ты мыл голову?

– Нет, – мрачно ответил Андрей. – Но такое чувство, что кто-то помыл мне ее изнутри. Так пусто и чисто…

– Что-то ты невесел. Расхотел идти в армию?

– Прикинь.

– Понимаю… У меня тоже, знаешь, перспектива невеселая. Если отчислят, то привет Москве. Мне в Москве нужно остаться, понимаешь?

– Москва не резиновая, – пошутил Андрей.

– А армия сделает из тебя мужчину.

– Ты будешь меня ждать?

– Конечно! В Витебской области, в городе Крупенино. Там у нас даже вокзал есть. На нем и буду ждать… Ладно, не отвлекайся. Ни пуха завтра.

– Что-то не помогают твои «нипухи»… К черту.

На этой пересдаче он был один из всей группы, наедине с преподом, Николаем Александровичем по кличке Никсон. Никсон усадил Андрея на первую парту и не сводил с него глаз все двадцать минут, отведенные на подготовку. Волшебную шпору даже не удалось достать из кармана.

– Все, – твердо сказал Никсон, – вы не знаете предмета. Неуд.

– Но, Николай Александрович! Я учил!

– Тем более, товарищ Ковалев, тем более. – Никсон сложил бумаги в портфель и направился к дверям. – Возможно, вам стоило иногда заглядывать на лекции.

Язва тоже завалила свою пересдачу. Они встретились в пустой столовой, взяли сосиски с горчицей, хлеб и сели за столик. Из распахнутых окон валился гомон чужого счастливого лета. Язва сидела на фоне окна, волосы, прошитые солнцем, липли к накрашенным губам, она отводила их тонкими пальцами с хищными алыми ногтями. Такими знакомыми пальцами… Жевали молча. Шутить не было настроения, а не шутить было не в их стиле.

– Ну что теперь? – наконец спросила Язва.

– Не знаю… В армию не берут с двумя детьми. Может, родишь мне быстро двух детей?

– Боюсь, не смогу, малыш. Я выхожу замуж.

Андрей понял, что не может проглотить. Пытается, но не получается. Он выдохнул, и комок кое-как проскочил в пищевод.

– За кого?!

– Я когда вышла из аудитории, там Рыбин стоял. Говорит, не сдала? Я говорю, нет. А он – слава богу. Тебе же в Москве надо остаться, выходи за меня замуж. Представляешь? Смешной такой, на одно колено встал в коридоре, а кольца нет. Я говорю, о’кей. А кольцо где? Он говорит, ну я же не знал, сдашь ты или нет. Что бы я потом с этим кольцом делал… Малыш, ты в порядке?

Андрей почувствовал, что не может решиться открыть рот, как в тот день в читальном зале, потому что все, что он скажет, будет неправильно, и вообще тут как-то душно.

– За Рыбина? – выдавил он.

– Да, буду огромной Рыбиной, – Язва рассмеялась. – Ладно, он меня ждет во дворе. Нехорошо заставлять жениха ждать. Выше нос, малыш! Мы, москвичи, не должны унывать.

Она отлепила желтую прядь от губы, от шрамика на губе – мальчишка кинул камнем в третьем классе, – достала из сумочки пудреницу, прищурилась в зеркальце, защелкнула, убрала, сладко потянулась.

– Пока, малыш!

– Пока… Язва.

Андрей не смог доесть сосиску с горчицей. Не смог он вечером и поужинать. И утром позавтракать – еда не проходила. Через день отец отвез его в поликлинику, ему сделали рентген.

– Спазм пищевода, – скучным голосом сообщил врач. – Нервная реакция.

От укола но-шпы полегчало, но начало подташнивать. Андрей сидел дома и пытался не думать о Наташе. Через неделю начал болеть живот, его снова повезли в поликлинику, заставили проглотить шланг, на этот раз врач посмотрел на Андрея с уважением.

– Язва желудка, – сказал он. – И хорошая такая язва.

– Это он из-за сессии нервничал, – объяснил отец.

Андрей отнес справку в военкомат и решил на следующий год поступать в другой институт.

Там, где нас нет

Папа дочитал сказку и сказал:

– Ну хватит на сегодня, пора спать.

Миша ответил:

– Ну! Нет! Давай еще немножко!

Папа сказал:

– Никаких «ну», уже поздно, тебе завтра в садик рано вставать. И, что самое ужасное, мне тоже из-за этого рано вставать! – Папа любил пошутить.

Он потянулся к выключателю, за окном во дворе раздался писк – так пищала сигнализация у машин. Папа подошел к окну посмотреть.

– Снег… Красиво, – сказал он.

– Можно мне посмотреть? – очень робким шепотом попросил Миша, предчувствуя новый кусочек свободы перед сном.

Папа не мог сказать «нет», зачем-то же он похвалил снег вслух. Любоваться снегом в одиночку было бы нечестно, это понятно. Он мог бы сказать: «Хорошо, но только сегодня, в виде исключения». И это было бы худшим ответом. Но папа хоть и участвовал в боевых действиях против Мишиных свобод на стороне взрослых, периодически забывал о своей воспитательной миссии. Вот и сейчас он, секунду подумав, сказал: «Ладно, только минутку», сам подошел к кровати, вынул Мишу и понес к окну. Теперь можно будет каждый вечер, после сказки, проситься на подоконник посмотреть на улицу, возликовал Миша. Он знал, что вещь, разрешенная однажды просто так, легко становится правилом. Купили один раз мороженое по дороге из сада просто так – теперь покупаем каждый день. Разрешил папа как-то раз залезть на шкаф – теперь можно на этот случай ссылаться. И пусть только попробует кто-то запретить. А папа мне разрешил. А почему в прошлый раз было можно? Нет, ну скажи! Ладно, лезь…

Папа поставил Мишу голыми пятками на холодный подоконник. За окном сиял ночной проспект, пустой, искрящийся под свежевыпавшим снегом, уходящий вдаль, сказочный. Черные дома склонялись над проспектом, как великаны, грозя укрыть его своей чернотой и унести в царство льда и мрака. Но проспект был не так прост. Он отрастил по краям фонари. Фонари заливали его спасительным желтым светом, каждый своим треугольным потоком. Проспект отрастил их так, чтобы свет каждого фонаря прикасался к соседнему, и дома, сколько ни пытались, не могли просунуть свой мрак между желтыми пирамидами. Битва мрака и света проходила в такой тишине и неподвижности, что Миша боялся даже вздохнуть. Он прислонился лбом к стеклу, приятно холодящему после жаркого уюта постели, мороз просунул тонкие язычки сквозь оконные щели и принялся лизать Мишины ноги. Проспекту повезло, что выпал снег, – он тоже светится и помогает отбивать темноту. Вдоль и вдаль, подумал Миша. Дома стояли вдоль, и фонари стояли вдоль, вдаль убегали следы от машин, припорошенные снегом, и самое главное и самое красивое, что все они сужались и сливались там, вдалеке, в одну слезящуюся точку.

По проспекту ехала черная машина. Она толкала перед собой сноп света, оставляя на снегу тоненькие, очень четкие следы. Пейзаж ожил гулким шуршанием – его, несомненно, производила эта маленькая смелая машинка. Совсем игрушечная отсюда, сверху, она спешила туда, в слезящуюся бесконечность – единственная подвижная и слышная героиня этой сказки. Мише показалось, что он разглядел силуэт водителя в окошке. И захотелось – ой как захотелось! – быть этим водителем прямо сейчас. Не стоять в пижаме с Микки-Маусами на подоконнике шестилетним мальчиком, которому завтра идти в садик, а быть взрослым – да, это прежде всего: быть взрослым человеком. Человеком, который может один ночью куда-то ехать на машине, вести ее самому. Быть человеком, у которого ночью есть дела, какие-то важные взрослые дела – у Миши никогда не было ночью дел. Захотелось, чтобы где-то далеко ждали, волновались – когда же приедет Миша? И привезет что-то важное, какую-нибудь ценную вещь или долгожданную новость, или вот просто самого себя. Наверное, этого водителя ждут красивые женщины… Миша уже давно чувствовал, что в мужской взрослой жизни красивые женщины играют главную роль. Не до конца понятно, какую, но главную. Мрачные великаны сердятся, что не могут достать водителя темнотой, и даже проспект своим холодом и снегом не может ему ничего сделать, в уютном домике машины тепло, светятся огоньки на приборной панели, играет по радио красивая ночная песня… Захотелось всего сразу – быть героем, ни у кого не спрашивать, не спать ночью, снежинок на лобовом стекле, приключений – так захотелось, что за ушами побежали мурашки.

– Машина! – с тихим восторгом прошептал Миша и ткнул взволнованным пальчиком в стекло, оставив на нем след.

– Ага, – согласился папа.

– Хочу вот так ехать.

– Наездишься еще, – сказал папа с резким носовым выдохом, сопровождающим улыбку.

– Когда?

– Скоро, лет через пятнадцать.

– Ну-у-у! Это не скоро…

– Все, пойдем в кровать.

– Сейчас.

Миша проводил взглядом машинку, увозящую с собой шум шин, залез к папе на руки, был перенесен в кровать и через пять минут заснул глубоко и безмятежно.

Самое противное – это плавающие ошибки. Саша вырулил из темного двора на залитый желтым светом проспект, но мысли его все еще были в программном коде, который он оставил дома недописанным. Валька опять разорался: опять животик, колики, Ася вытащила главу семьи из-за компьютера и погнала в аптеку за эспумизаном. Где же сидит этот баг? Он так и сяк вводил имя пользователя, имя запоминалось и корректно выдавалось на следующей странице. Но от реальных пользователей иногда поступали жалобы, что на втором экране имя пропадает. То есть иногда возникает ошибка – плавающая ошибка. Иногда – это самое гнусное слово, когда речь идет о проблеме в программе. Всегда – прекрасное слово, замечательное слово, самое лучшее. Прошел шаг за шагом команды, нашел постоянную ошибку, исправил – живешь счастливо дальше, да еще получил моральное удовлетворение, как будто выдавил прыщ. В жизни все по-другому. Если проблема возникает иногда, ее можно игнорировать довольно долго, закрывать на нее глаза и жить счастливо. А вот если проблема становится постоянной…

Им с Асей хорошо давались праздники – отпуска, выходные, пьянки-гулянки. Аська любила веселиться, двигаться, вот эти все императивы – налей, давай, погнали, сделай погромче. По будням она закисала, и виноват становился, конечно, Саша. Пойдем сходим куда-нибудь, дорогой! Но куда, дорогая? Сейчас среда, девять вечера, мне завтра на работу… Какой ты скучный! Впрочем, до появления Вальки можно было позволить себе считать жизнь полосой приключений с редкими дырками будней, которые замазывались сериалами. И делать вид, что проблемы нет. Теперь стало не до шуток. Ася иногда застывала, глядя в точку, и Валькин писк не выводил ее из прострации. «Ася!» – Саша поворачивался от компьютера, чтобы обратить внимание жены на сигналы наследника, и видел ее взгляд – мертвый, прямо скажем, взгляд. Взгляд зверушки, попавшей в капкан. И почему-то опять чувствовал себя виноватым, как будто это он, Саша, все так хитро подстроил с этим ребенком, чтобы отобрать у Аси ее веселую жизнь. Проблема была как на ладони, но залезть в код и исправить строчку тут было нельзя.

Купив у сонной аптекарши с волосатыми руками лекарство, он, стараясь не поскользнуться в кроссовках на мокром снегу, дотопал до машины и завел мотор. Машина оживилась, всплеснула дворниками, заморгала стрелками. Надо ехать.

Аська сейчас ждет его дома, Валька, наверное, все орет. Вот любит человек орать… Мелкий, а так громко! Сейчас-сейчас, дайте мне две минуты. Могу я спокойно выкурить одну сигарету? Спокойствие стало дефицитной субстанцией в последнее время. Саша закурил, поморщившись от дыма и угрызений совести. Где же эта ошибка? Фамилия честно отдается в базу данных, потом берется оттуда же. Может, проблема не в интерфейсе, а там, на бэкенде? Пусть бэкенд-разработчики корячатся, а у меня на фронтенде все корректно. Вообще, что-то часто у нас возникают ошибки. Понабрали специалистов, половина без опыта. С другой стороны, за такие деньги где взять гениев?

Самое неприятное, что вопрос этот не был риторическим и имел вполне ясный ответ – где угодно, но не в Москве. Половина страховых компаний уже перешла на дистанционную разработку, в Ижевске, Набережных Челнах и Новосибирске гениев за такие деньги на рубль пучок. Делают все быстро, качественно и не жужжат. А если и их компания завтра скажет – спасибо, дорогие москвичи, до свиданья? Вполне реалистичный сюжет. Во рту стало горько, Саша открыл окно, выкинул окурок. Из окна окатило зимней ночью, он решил ехать с открытым окном.

Веселые снежинки садились на лобовое стекло и начинали не спеша демонстрировать свой коронный номер – таять (не подозревая, что дворники через секунду сорвут их планы). Город засыпал; Саша ехал медленно, поглядывая в открытое окно на темные дома с редкими желтыми окошками, вдыхая прохладу. В одном из желтых окошек ему почудился силуэт человека в полный рост – кто-то, видимо, стоял на подоконнике. Он еще раз оторвал взгляд от дороги и снова нашел это окно. Ну да, человек, скорее ребенок. Ребенок стоял на подоконнике и смотрел на ночной проспект, на единственную машину на проспекте.

Саше вдруг захотелось перелететь туда, в квартиру за этим желтым окошком, стать этим ребенком, который сейчас, насмотревшись досыта на улицу, залезет под одеяло и сладко заснет. И будет спать – да! – спать, не вскакивая среди ночи на крики младенцев, не ругаясь с женой, – спать долго и качественно. И захотелось проснуться утром в мире, где твои проблемы мелки и решаемы другими, а радости велики и только твои. Где не нужно ломать голову, как порадовать неблагодарных близких, – достаточно быть здоровым и послушным. Где есть мамины ленивые вареники утром, мультфильмы и игрушки днем, сказка на ночь, а все драматические сюжеты разворачиваются в твоей фантазии и венчаются счастливым финалом. А будущее хоть и туманно, но переливается, как радуга, и обещает счастье.

Окно с ребенком осталось позади, Саша ехал по проспекту, по серебру асфальта под золотым светом фонарей, и еще целых пять минут мечтал быть другим человеком в другом времени в другом месте, а потом снова стал думать об ошибке в программе.