Текст книги "Сам по себе мальчик"

Туфельки

Это я, Таня, мне шесть лет. У меня есть мама и папа, мы живем в бараке на улице Пионеров. У нас своя комната с балконом, мне разрешают на него выходить. Мы живем хорошо. Папа работает строителем, но я не была у него на работе. Он приходит очень поздно, потому что много работает. Он говорит, что сейчас идет война и он строит завод, на заводе будут делать танки. Нужно построить его побыстрее, потому что танки очень нужны для победы. Мама тоже работает, но не на заводе, она работает врачом в больнице, она приходит вечером.

Мама, папа, соседи, воспитатели в детском саду часто говорят про войну. Мы воюем с немцами. Я не видела немцев.

Один раз мы шли в кино, а по другой стороне улицы шли друг за другом такие люди… много-много, а рядом шли солдаты с автоматами. Я спросила маму – это немцы? А мама сказала, что это заключенные, их водят на стройку, где работает папа. Папа строит не сам, он показывает заключенным, как надо строить, а они строят. Я спросила – они плохие? А мама сказала – не показывай пальцем, это неприлично. Один заключенный сделал папе табуретку, я с ней играю.

Я хожу в детский сад. Папа говорит, что это моя работа, и смеется. Он вообще редко смеется.

Раньше, когда мама заболела туберкулезом, она лежала в больнице, тогда я оставалась в садике ночевать, папа брал меня только на выходные. Воспитательница Ирина Павловна сказала папе, что у меня вши, что я все время держу обе руки в голове. Дома папа взял тетрадку в клеточку, положил ее на стол, я наклонилась над тетрадкой, он стал меня вычесывать, и вши посыпались на тетрадку и прыгали по клеточкам. Тогда он отвел меня в парикмахерскую, и меня постригли наголо. Машинкой постригли вместе со вшами. У нас в группе есть еще ребята, которых постригли. И девочки тоже.

А потом папа сказал, что мама выздоровела и скоро приедет. Я ждала ее на балконе и смотрела на дорогу, а когда я ее увидела, побежала к ней на улицу и хотела обнять, а она сказала: «Боже, что у тебя на голове?» А я еще была почти лысая, поэтому она так сказала. У мамы самой очень длинные волосы и красивые. Она говорит про них «проклятие», потому что после бани их надо долго-долго расчесывать.

А зимой был грипп. И мама работала даже по выходным. Со мной некому было сидеть, и она брала меня с собой на вызовы. Мы ходили в другие бараки целый день, мама выписывала рецепты. Она ставила меня перед собой, клала мне на шапку рецепт и выписывала. У меня шапка сверху плоская и твердая, на ней удобно писать. Один пациент сказал: «Какой у вас удобный ребенок, Цира Яковлевна». Это он про меня сказал. А мама ничего не сказала, она очень устала от гриппа и говорила только «Ой вэй». Я спросила, что такое «ой вэй». А мама сказала – когда жизнь тяжелая, так говорят.

Потом я заболела гриппом. Мама сказала: «Это потому, что я тебя таскала с собой». Я лежала в кровати, а комната становилась круглой: в ней были стулья, много стульев, они все приходили и приходили – стулья. Это как сон, но я не спала. Мама сказала, что это бред из-за гриппа.

Потом я выздоровела и пошла в садик. Нам там дают манный пудинг с киселем на сладкое. Я только кисель ложкой съедаю, а манный пудинг не ем, потому что он белый и блестит. И у него сверху корочка. Но воспитательница говорит, что, пока я не съем, не пойду спать. А я ей один раз ответила: «Ой вэй!», но она не поняла. Все уже уходят на мертвый час, а я сижу за столом. Воспитательница говорит, что как мне не стыдно, идет война, люди голодают, а я не ем этот пудинг. Потом она меня отпускает.

Когда работает повариха Галя, она идет мимо и незаметно половником мне еще на пудинг кладет кисель. Я его быстро ем, чтобы воспитательница не заметила, что у меня второй кисель. Я рассказала маме, а она сказала, что знает Галю, это ее пациентка, у нее мужа на фронте убило.

А еще на меня нарисовали в стенгазете карикатуру и написали: «У всех мертвый час, а Таня Ковалева все еще ест». Стенгазета называется «молния», мы ее смотрим, а потом идем играть. У меня в саду нет кукол, только буденовцы и мишки. У меня были куклы, но, когда мы эвакуировались, мама их оставила в Подольске. Она сказала, что война, что «вот только кукол еще не хватало» и что нам всего пять мест дали, и как ей всю свою жизнь в пять мест упаковать.

Когда мы садились в эвакопоезд, что-то грохотало, я спросила, что это, а мама сказал, «это гром, доченька». А рядом стояла тетенька, она вот так рукой сделала. У нее девочка была, дочка Тамара, она тоже так сделала. Мы потом вместе ехали, я спросила, что это значит, она сказала – это называется креститься, хочешь научу, только никому не говори. Она научила меня креститься. Я стала иногда креститься, когда никто не видит, а мама заметила и побила меня по рукам, чтобы я больше не крестилась.

Мы ехали на поезде двадцать восемь дней до Хабаровска, а потом еще на другом поезде до Комсомольска-на-Амуре. Но мы все время стояли. А навстречу ехали другие поезда, и папа сказал, что это солдаты едут на фронт. И перекрестил поезд. Я маме сказала, а она потом на папу кричала, что он же коммунист. А папа кричал, что он же русский. А она иудово племя и не понимает. Мама потом плакала. А потом мы приехали и поселились в бараке на улице Пионеров.

А один раз мама принесла мне туфельки. Они были такие черные, блестящие, очень красивые, я таких никогда не видела. Мама сказала «лаковые». Это ей для меня пациентка подарила. У меня до этого были только ботинки. Мама сказала, что сейчас лето и я буду в туфельках ходить, и чтобы я их берегла, что ни у кого таких нет. Она меня обняла и поцеловала. Она редко меня обнимает, потому что много работает и устает. Это из-за того, что война. Взрослые все время работают.

Мама отвела меня утром в сад, а после полдника я сама домой пошла – мне разрешают, я знаю дорогу. Вначале надо идти мимо забора, там сухая земля, а потом наша улица – там доски лежат, все по доскам ходят. Я шла в туфельках по земле, а потом сняла, потому что мама сказала, их надо беречь. И носочки сняла и в туфельки сложила и понесла их в руках. А ногами шла босиком. Мне не холодно было, потому что сейчас лето.

Я пришла к нашему бараку, а на крыльце сидел Ваня – он мой друг. Ему четыре года, они тоже тут живут. У Вани еще маленькие брат и сестра.

Его мама Зинаида к маме приходила и говорила, что четвертого уже не выдержит, и просила помочь. А потом мама с папой ссорились, кричали про деньги и что мама «под статьей ходит».

А Зинаида всегда теперь говорит маме спасибо. Мама – женский врач, ее все мамы в нашем бараке любят.

Когда я пришла с туфельками, Ваня на крыльце сидел. Я сказала – смотри, какие у меня туфельки лаковые. Они черные, а в них все равно солнце отражается. И еще я сказала, что на пустыре видела мертвого козленка и могу ему показать. У козленка один глаз открыт, а на нем мухи сидят. А Ваня ничего не сказал, он еще маленький, не умеет.

И тут нищенка подошла. Я их видела раньше, нищенок, они сидят, просят деньги, я спросила, кто это, мама сказала – нищенки. Она вся в черных тряпках была, наверное, жарко так ходить летом. Нищенка сказала – девочка, принеси воды попить.

Я сказала Ване – посмотри за моими туфельками и пошла внутрь. Мы воду из колонки на улице носим. В ведре. Я поднялась в нашу комнату, взяла чашку, из ведра воды зачерпнула и пошла вниз. На лестнице я медленно шла, чтобы не пролить воду, но немножко пролила все равно.

А когда пришла на крыльцо, нищенки не было уже. И туфелек тоже. Я чашку поставила и сказала Ване, что же он за туфельками не посмотрел, я же просила. А он ничего не ответил. Я посидела рядом с ним, выпила воду из этой чашки и пошла домой.

Дома я сидела на табуретке до вечера, а потом мама пришла с работы и спросила, где туфельки. Я сказала нищенка украла. Мама стала на меня кричать. Что я за напасть такая, что когда же это кончится, что за что ей это. Потом взяла ремень и стала меня бить ремнем. Я тоже очень кричала, а потом на ремне пряжка отлетела…

Мама на пряжку посмотрела и заплакала. Потом стала меня обнимать, и мы вместе плакали по туфелькам.

А пряжку я потом нашла и маме отдала.

Ночью я слышала, как папа с работы пришел, мама ему про туфельки рассказала, а папа сказал, что надо на базар пойти, нищенка там мои туфельки, наверное, продает. А потом про работу стал говорить, что телеграмма из Москвы пришла: Сталин их поздравляет, что завод заработал.

На следующий день я опять в ботинках в садик пошла. И той нищенки я больше не видела. А козленка я еще потом ходила смотреть, он там так и лежит. Ой вэй.

Человек с бритвой

Иосиф пересчитал поленья. Одиннадцать. Возле печки осталось одиннадцать поленьев – до завтра хватит. Дожили, подумал Иосиф, уже считаем дрова. Господи, ведь я хотел умереть спокойно, зачем я дожил до пересчитывания дров? Господь не ответил и, возможно, имел на то основания – Иосиф не очень четко представлял себе адресата своих редких молитв. Уже давным-давно, лет тридцать, а может, и сорок назад он принял православие, чтобы перебраться из-за черты оседлости в большой город. И хотя так делали многие, Иосифу до сих пор было немного неудобно перед Богом.

Господи, иногда думал он, да, я стал мешумадом, выкрестом, но сам посуди, Господи, что может заработать юноша со склонностью к парикмахерскому делу в сыром северном местечке Тихвино, кроме унижения и ревматизма? Ведь там было всего восемьдесят дворов, Господи, ты же помнишь. Сколько людей в день хотят стричься в таком месте? Про бриться я уже не говорю. Зачем было делать меня цирюльником там, где люди не бреют бород, господи? Это шутка? Хорошо, я тоже люблю пошутить, я перебрался в Петербург, и там мы вместе с тобой посмеялись. Если бы ты не хотел этого, ты бы сделал меня не парикмахером, а резником, как моего отца, упокой его душу. И потом, Господи, ведь если разобраться, православие – это тоже не совсем посторонняя тебе религия? И мы сейчас говорим не про Иисуса, а про тебя…

Господь не отвечал, но, судя по тому, что дела у Иосифа шли неплохо, он не принимал метания своего чада по городам и конфессиям близко к сердцу.

В Тихвине Иосиф закончил хедер и начал было обучаться резническому делу у своего отца Давида, да покоится он с миром, но дело не пошло. С ножом ученик обращался ловко, но животные, хоть и кошерные, смотрели с укоризной и являлись потом во снах. Куда больше нравилось Иосифу брить головы отрокам и стричь редких желающих мужчин. В семнадцать лет он сбежал в Петербург и нанялся прислуживать мальчиком в новые Усачевские бани в зал для стрижки и бритья. Через два года перешел к французу Жан-Пьеру Пьеру в его заведение на Забалканском проспекте, возле скотобоен, потом к самому Андрееву, где освоил новинку – щипцы для горячей завивки. В тысяча восемьсот девяносто шестом году Иосиф наконец открыл свое дело «Парикмахерский салон Осипа Дорофеева» на Шпалерной, возле Смольного института. Дорофеевым он стал после крещения, по фамилии крестного отца.

Тогда же он женился на Марии Степановне, девице из семьи работника телеграфа коллежского регистратора Бобкова, отличавшегося прогрессивными взглядами. В тысяча восемьсот девяносто восьмом родился Яша, в тысяча девятьсот шестом Мария заболела туберкулезом, в тысяча девятьсот седьмом Иосиф одним из первых в Петербурге начал делать модную французскую завивку «перманент», в тысяча девятьсот восьмом Мария умерла, и Иосиф с Яшей остались одни.

Дела шли неплохо двадцать лет: парикмахерский салон вполне процветал, Иосиф обзавелся персоналом, Яша поступил в реальную гимназию, летом они ездили в Европу. Война хоть и легла тяжелым свинцовым покрывалом на всю страну, но стричься ни дамы, ни господа не перестали. Яша поступил на юридический факультет. А потом пришел февраль семнадцатого года.

Пересчитав дрова, Иосиф вздохнул и стал растапливать плиту – шесть часов, пора подумать об ужине. За окном сгущались сентябрьские сумерки, люстра несколько раз мигнула и погасла – как раз после шести электричество теперь отключали. Темную кухню осветили отблески разгоравшихся в плите дров. Иосиф зажег свечи, налил воду в кастрюлю и поставил ее на огонь. Со свечами даже лучше, с улицы почти не видно, что в квартире кто-то есть. И хорошо, что квартира во втором этаже, жильцы сверху жалуются, что до них вода почти не доходит.

Вопрос «когда же это кончится» начал волновать Иосифа уже в мае, через три месяца после революции, давшей свободу, но почему-то взявшей взамен электричество, дрова, еду, канализацию и дворников. К концу лета этот вопрос растерял свою актуальность, на его месте возник другой – «когда станет еще хуже?» Утром в хвосте в дровяную контору Иосиф узнал несколько возможных ответов на этот вопрос: скоро, очень скоро, в конце сентября, в октябре точно. Революционные матросы и солдаты были за большевиков, а большевики, похоже, не собирались останавливаться на одной революции, прогнавшей царя, и грозились устроить другую, которая прогонит буржуев. По поводу царя Иосиф не испытывал особых сантиментов, а вот судьба буржуев его тревожила.

– Придет Ленин, и польется кровь, – сказала старушка в каракулевом полушубке.

– То есть пока крови было мало? – саркастически уточнил Иосиф.

– Ленин – антихрист, – убежденно заявила старушка.

Революция не понравилась Иосифу еще в тысяча девятьсот пятом году, когда выяснилось, что во всем виноваты евреи, и по стране начались погромы. Весной этого, тысяча девятьсот семнадцатого, она уже вызывала стойкую антипатию.

Несмотря на ощущение апокалипсиса, календарь продолжал отсчитывать дни, сентябрь шел к концу. Яша принимал горячее участие в митингах, критиковал Керенского за пассивность, рассуждал о большевиках. Иосиф просил его не болтаться по улице, уговаривал запереть квартиру и уехать в Варшаву.

Ночью третьего сентября в дверь квартиры постучались прикладами и закричали: «Открывайте, обыск!» Не дождавшись, пока хозяева добровольно откроют, солдаты числом шесть человек вынесли дверь, перевернули квартиру вверх дном и со словами «На нужды большевицкой революции!» взяли ковер, посуду, часы, шубу и кошельки. После чего, приставив Иосифу к голове наган, потребовали отдать награбленные у трудового рабочего класса деньги.

– Товарищи! Мы же тоже… – начал было Яша, но получил прикладом в живот, задохнулся, сложился и упал на пол. Его очки отлетели в сторону.

Иосиф совсем уже было собрался рассказать про спрятанный за печкой конверт с тремя тысячами рублей, но тут с улицы раздались выстрелы, солдаты стушевались и ретировались. Один из них успел помочиться на бархатное кресло, другой на прощание раздавил сапогом Яшины очки.

В начале октября поползли слухи, что Ленин вот-вот приедет в Петроград. По такому случаю в комнату, разбив стекла, среди бела дня залетело две пули, а в газете «ХХ век» написали, что на Гороховой улице насмерть забили женщину при попытке украсть яблоко.

Ленин – Антихрист, решил Иосиф.

Последний всплеск спроса на бритье случился в июле, когда новые власти начали арестовывать большевиков и массе господ вдруг понадобилось избавиться от бород и усов. С тех пор стричься и бриться стали значительно реже. В августе Иосиф после некоторой внутренней борьбы вступил в новый «Союз парикмахеров и подмастерьев», о чем теперь свидетельствовал рукописный листок, приклеенный на витрину. Он же, как новая икона для новых богов, был призван обезопасить заведение от битья стекол. Стекла парикмахерской не били, но клиент все равно не шел. Такое время, думал Иосиф. Вначале он рассчитал двух мальчиков-подмастерьев, потом распустил мастеров и остался в заведении один, как в старые добрые времена. Яша, когда бывал дома, помогал – подметал волосы, точил бритвы, разливал по флаконам лавандовую воду.

Шестнадцатого октября Иосиф сидел в первом этаже своей пустой парикмахерской и читал газету «Новое время». Думу распускали, правительство эвакуировали, писала газета. На лестнице послышались знакомые легкие шаги, в салон из квартиры спустился Яша. На нем была солдатская шинель (в шинелях теперь ходило полгорода), в руках брошюра. Его глаза за стеклами новых очков возбужденно сверкали.

– Папа! Вот ты ругаешь Ленина, а послушай, что он пишет в последней работе… – Яша перевернул брошюру, бросил взгляд на обложку. – «Государство и революция». Министры и парламентарии по профессии, изменники пролетариату…

– Яша, давай уедем… – слабым голосом попросил Иосиф.

– Папа! – обиделся Яша. – С тобой невозможно разговаривать! Мы присутствуем при самом важном событии в истории России, а может даже и всего мира! Впервые, – папа! – происходит попытка построения действительно справедливого общества.

– Хорошо, но почему мы не можем посмотреть на эту стройку хотя бы из Варшавы?

Яша энергичным движением убрал со лба густую смоляную (и, признаться, не очень чистую) челку.

– Папа!

– Давай я тебя подстригу, ты оброс. Я быстро…

В этот момент раздался звонкий грохот, на пол упал кирпич, за ним посыпались осколки витрины. Иосиф инстинктивно отскочил в сторону и встал между Яшей и окном. Вдруг стало очень хорошо слышно, что происходит на улице. На улице смеялись. Яшины ноздри затрепетали, он поправил очки.

– Яша, нет! – тихо вскрикнул Иосиф.

– Я разберусь, – сказал Яша и, хрустя осколками, направился к пустой витрине.

Иосиф видел грузовик перед парикмахерской, видел солдат, сидевших в кузове и стоявших рядом, видел силуэт Яши в проеме витрины. Иосиф слышал, как кто-то крикнул «Бей буржуев!», слышал, как Яша сказал: «Вы что, товарищи! Как вам не стыдно! Мы состоим в союзе…» Слышал щелчок винтовочного выстрела, потом другой и снова смех. Слышал звон разбитых флаконов на полках. «Мимо!» – подумал Иосиф.

Пули отбросили Яшу назад в салон, он упал навзничь.

– За революцию! За товарища Ленина! – донеслось откуда-то.

Мотор взревел, грузовик отъехал, позволяя дневному небу осветить расползавшуюся по блестящему стеклу лужицу блестящей крови. На осколке стекла виднелся обрывок бумаги с буквами «юз парикмахеров и подм».

Иосиф похоронил Яшу и остался один.

Соседи сочувствовали. Стояли за него в хвостах, приносили по его карточкам хлеб, смотрели в пол, вздыхали. Смертью их было не удивить, случайные смерти составляли привычную тему вечерних бесед при свечах, о них писали в газетах, их видели своими глазами.

Из всех чувств Иосифа самым сильным, как ни странно, стала не скорбь, а ненависть. К этим рожам – солдатам, матросам, к этим хамам, разъезжавшим и палящим из своих винтовок. К власти пришли животные, думал он. Дремучая агрессия, которую хоть как-то сдерживало павшее государство, вырвалась наружу. А удивительно, что руководят этими бесами не убийцы и каторжники, а приличные господа, дворяне, а то и вовсе евреи. Ленин не еврей, но человек с образованием. Как? Как? Эти умные главари – они во всем виноваты. Без вожаков эта стая разорила бы ближайший склад спирта, на том бы революция и кончилась. Настоящие демоны – те, кто направляет эту темную злобу, Ленин и Троцкий. Господи, вряд ли ты меня послушаешь, но пусть с ними что-то случится. Гибнет столько хороших людей, почему нельзя убить их?

Иосиф проводил время в немом оцепенении, сидя в пальто в темноте, ожидая смерти – своей и всего мира. Поэтому когда ночью он услышал требовательный и уже знакомый стук прикладов в дверь, то даже обрадовался – близилось избавление. Он не открыл, дверь высадили, послышался топот и грубый голос:

– Есть кто живой?

Топот раскатился по комнатам, добрался до гостиной, где сидел Иосиф, кто-то ткнул его в плечо.

– Вот он, живой! – весело сказал матрос, на этот раз это был матрос, в черном бушлате. – Осип Дорофеев ты будешь?

Глаза резанул свет карманного фонаря.

– Я.

– Собирайся папаша, поедем. Дело есть.

Иосиф машинально собрал в саквояж бритву, ножницы, помазок, салфетки, мыло и мыльный камень. Двое матросов вывели его на улицу, усадили в авто на заднее сиденье и куда-то повезли. Снег еще не выпал, улица была черна и пустынна. Поездка оказалась недолгой, остановились возле Смольного института. Окна его горели электрическим светом, вокруг сновали и перекрикивались вооруженные люди. Иосифа провели через парадное, потащили по прокуренным лестницам, сквозь толчею дурно пахнущих солдат, и оставили в небольшой комнате. Он сел на стул, немного удивляясь собственному спокойствию.

В комнату вошел человек в шинели, но при пенсне, аккуратной бородке клинышком в комплекте с импозантными усами. Некоторое время он разглядывал Иосифа, покусывая губы, видимо, не зная, с чего начать.

– Вы парикмахер? – наконец спросил он.

– Да, – меланхолично ответил Иосиф.

– Есть срочная работа. Нужно побрить одного… – человек запнулся. – Одного клиента. Вы готовы?

– Да.

– Вы как себя чувствуете?

Иосиф поднял глаза на нервного собеседника.

– Я брею клиентов уже сорок лет. Я справлюсь.

– Хорошо, вот тут зеркало, стол…

– Мне понадобится горячая вода.

– Вода? Ах да, конечно.

Он кивнул одному из матросов и вместе с ним вышел. Второй матрос стоял в углу, шмыгая носом, и не сводил глаз с парикмахера.

Пока Иосиф раскладывал на столе свой инвентарь, господин в пенсне и матрос вернулись, на столе возник чайник с кипятком и глубокая тарелка. В комнату вошел еще один господин, лысый, в костюме-тройке. Его щеки покрывала рыжая щетина. Господа-товарищи переглянулись, тот, что в пенсне, развел руками, лысый пожал плечами, улыбнулся.

– Здравствуйте, голубчик! – жизнерадостно сказал он, заметно картавя. – Вы уж извините, что подняли вас среди ночи, но дело такое, что не требует отлагательства. У нас сегодня… В общем, не могли вы меня побрить?

– К вашим услугам, – привычно ответил Иосиф. – Оформим в лучшем виде.

Война войной, а людям надо бриться, подумал он. Однако этот лысый, кажется, я его где-то видел…

Иосиф сделал приглашающий жест и начал возиться с мылом и водой, лысый сел на стул.

– Я обычно ношу бороду и усы, а тут начал бриться, однако же с непривычки позабыл бритву, когда переезжал.

Лысый как будто все пытался оправдаться за всю эту странную ситуацию, Иосифу даже стало его жалко. Он тем временем взбил пену и раскрыл бритву. Матрос сделал шаг вперед и достал маузер из коробки на поясе.

– Опасная бритва, Вла… – господин в пенсне осекся.

Повисла пауза, лысый взглянул в глаза Иосифу, но, видимо, ничего не увидел в них, кроме усталости.

– Я думаю… Как, простите, вас величать?

– Осип Давыдович.

– Я думаю, Осип Давыдович постарается быть очень аккуратным.

– Обижаете, ваше благородие, – ответил Иосиф, даже не успев подумать. Роль парикмахера со всеми ее репликами въелась в его сознание, и никакие катаклизмы не смогли бы его заставить разговаривать с клиентом по-другому. – Мы сорок лет господ бреем, стрижем, укладываем, все довольные оставались и еще приходили.

– Господ, – хохотнув, повторил матрос и издал неприличный звук.

– Архипов! – одернул матроса тот, что в пенсне.

– А меня можете называть товарищ Иванов, рабочий Сестрорецкого оружейного завода. Так что давайте по-простому, без господ.

– Извиняемся, привычка.

Товарищ Иванов повесил пиджак на спинку стула, расстегнул воротник сорочки, поднял подбородок. Иосиф намылил ему шею и щеки. Присутствующие не сводили с него глаз. В другое время это бы, наверное, раздражало, но отупение, наступившее после смерти Яши, сделало Иосифа неуязвимым для каких бы то ни было эмоций. Он поднес бритву к шее клиента в гробовой тишине, клиент нервно сглотнул, Иосиф аккуратно провел лезвием справа снизу вверх и вытер его о салфетку. Присутствующие выдохнули.

– Я думаю, вы можете нас пока оставить, товарищ Каменев, – сказал Иванов.

– Конечно… – снова запнулся господин в пенсне. – Конечно.

Он подошел к двери, открыл, снаружи послышался шум, голоса, и среди них Иосиф услышал чей-то требовательный вопрос:

– Товарищ Каменев, а где Ленин? Где товарищ Ленин?

Дверь захлопнулась, но до Иосифа донеслось нервное «Он занят!»

Ленин… Иосиф бросил взгляд на клиента. Вот где он его видел. На фотографии у Яши. Только тогда он и правда был изображен с бородкой и усами. Ленин. Тот самый Ленин! Иосиф сделал лезвием еще одну гладкую дорожку на шее клиента и почувствовал дрожь в руках. Вот сидит тот самый человек, который заварил всю эту кашу. Который выпустил на волю эту злобу, этих бешеных псов. На вид совсем обычный человек – средних лет, ни высокий ни низкий, дышит, моргает, у него растут волосы на лице, и их можно сбрить. Но ведь если разобраться, он – исчадие ада, чудовище, на руках которого кровь. А сколько ее будет, если произойдет еще один переворот? А ведь он произойдет. Раз сам Ленин пожаловал в Петроград…

Иосиф расправился с правой стороной шеи и принялся за левую. Ленин прикрыл глаза и как будто дремал. Матросы по-прежнему не сводили глаз с парикмахера.

Интересно, он сам осознает масштабы происходящего? И последствия своей, так сказать, деятельности? Ну конечно, он знает. Он знает, что гибнут невинные, но, видимо, считает эту жертву оправданной. Ради какой-то там цели, каких-то идей, бурлящих под этим черепом. И тем не менее собирается продолжать – жизни, человеческие жизни, его не волнуют…

Иосиф брил Ленина и холодел от ощущения близости к самой истории, к человеку, который, как капсюль в патроне, взорвал порох, и пуля сейчас вылетит из ствола. Если бы не он, не этот лысый человек, никакого взрыва могло бы и не быть. И они еще спорят о роли личности в истории! Вот она, та самая личность. Не было бы ее, не было бы и истории. Так, пошумели бы и разошлись. Ведь только если представить, что Ленина бы не существовало или он бы погиб… Только тут Иосиф осознал, что держит в руках идеально острую бритву, а в сантиметре от нее пульсирует сонная артерия товарища Ленина. Побрив тысячи мужчин на своем веку, он успел позабыть, что может сделать острое железо с мягкой человеческой плотью. Он никогда не воспринимал свою бритву как оружие, только как инструмент. А ведь рассказывал как-то один словоохотливый посетитель, банкир, работавший с англичанами, что у них есть сказка про парикмахера, который резал горло своим клиентам, Иосиф тогда еще посмеялся… Как же его звали? Помнил ведь, какое-то имя, связанное со свиньями… Свини Тод!

Один из матросов достал папиросу и закурил. Второй, посмотрев на первого, тоже закурил. Ленин открыл глаза, поморщился, но промолчал. Иосиф принялся за подбородок.

Одно движение, думал он. Одно движение, и нет больше Ленина. Революция отменяется, в город входит корпус генерала Краснова, застрявший где-то на полпути с фронта, Временное правительство наконец приходит к согласию, буржуев больше не режут, жизнь возвращается в нормальное русло, Россия спасена. Одно движение. Вот она – сонная артерия, пульсирует под чисто выбритой кожей. Надрез глубиной полдюйма – и человека уже не спасти!

Иосиф украдкой вытер рукавом вспотевший лоб. Бог, оказывается, не только слушал его все эти годы, но, как и предполагалось, имел жестокое чувство юмора. Ты просил, чтобы с Лениным что-то случилось? Пожалуйста, все в твоих руках. Буквально. В твоей правой руке, действуй, Осип Давыдович!

Иосиф облизнул пересохшие губы и начал скрести верхнюю губу антихриста. Хорошо. Хорошо. Вот сидит человек, виновный во всем, что творится. В том, что женщину забили до смерти из-за яблока, в том, что солдаты с хохотом палят по прохожим, в том, что не убирают улицы… Да в конце концов в том, что убили Яшу! Это он, Ленин, убил Яшу… Одно движение. Но матросы тут же расправятся с ним. Готов ли он отомстить и заодно спасти Россию ценой жизни? Если подумать, то, наверное, готов. После смерти Яши жить стало незачем. Он уже стар, он хотел умереть, хотел, чтобы его, как Яшу, расстреляла пьяная матросня. Так вот же – шанс!

Иосиф попытался представить, что он сейчас зарежет Ленина. Зарежет человека. Нет, он не человек! Он исчадие ада. Но перед ним сидел именно человек – явно уставший, уже немолодой, в костюме. Да и умирать после вдруг оказалось страшно. Или надо просто не думать, зажмуриться и…

– Товарищи, – подал голос Ленин, – вы бы хотя бы открыли окно, дышать решительно нечем!

Матросы смутились. Один открыл окно, другой сказал:

– Прощения просим…

– Если так хочется курить, идите в коридор. Здесь я в полной безопасности и освобожусь через?.. – Ленин бросил вопросительный взгляд на Иосифа.

– Минут десять, ваше благ… Простите, привычка.

Матросы, совершенно растеряв былую решительность движений, боком отступили к двери и вышли. Сейчас они были похожи не на псов революции, а на обыкновенных деревенских мужиков, которые с пониманием, которые с уважением… Нормальные люди, в сущности. И вот что с ними сделал этот вождь.

Однако теперь ситуация стала совсем невероятной. Бог заливался громовым смехом. Тебе мешали матросы – нет их больше. И окно открыто. Чик – и можно даже сбежать. Осталось только, чтобы Ленин сам взял из рук Иосифа бритву и перерезал себе горло.

Кровавый антихрист посмотрел на часы, вздохнул, поерзал на стуле и поднял подбородок для продолжения бритья. Иосиф вытер лезвие салфеткой и занялся правой щекой.

Так что же? Решишься? Войдешь в историю? Отомстишь за сына? Ленин сидел с закрытыми глазами. Идеальный момент. Иосиф глубоко вдохнул. Наметил точку на шее, занес руку… И почему-то вспомнил ягненка, которого резал под руководством отца. Он не мог. Он просто не мог сделать этого. Взять и полоснуть кого-то по шее бритвой. Вместо убийственного рывка он провел бритвой по щеке. Даже странно! Почему я не могу? Я никогда раньше никого не убивал, допустим. Но ведь тут нужен не опыт, а лишь одно простое движение. Что-то внутри не позволяет его сделать. Воспитание? Табу? Вера? Страх крови?

А допустим так, рассуждал Иосиф. Если бы лезвие было отравлено медленным ядом и мне надо было бы всего лишь сделать маленькую царапину. Дело житейское – я бы извинился, промокнул салфеткой, а Ленин умер бы через два дня. Тогда бы я решился? Это все равно было бы убийство, но опосредованное. А если бы я мог отравить лезвие, а порезал бы кто-то другой? Вспомнив паралич воли, перенесенный мгновения назад, Иосиф честно себе признался, что вряд ли бы решился и на это. Рука все равно застыла бы в самый важный момент. Его организм не был приспособлен убивать, вот ведь какая штука! Хорошо, а если бы Ленин тонул, кинул бы я ему спасательный круг? Тут ты вроде никого не убиваешь. Просто ничего не делаешь, и твоей вины нет. Разве пассивность равноценна удару ножа? В конце концов, мы не знаем, сколько людей гибнет от того, что мы чего-то не делаем. Поднялся бы я в тот день обратно в квартиру, Яша бы остался жив. От того, что я этого не сделал, он погиб. Получается, я тоже виноват в его смерти?