Текст книги "Тризна"

Тризна

Олег никогда не видел Обломова вверх ногами, но колхозный титан и вверх ногами был бы похож на маршала Жукова, изваянного римским скульптором и через несколько веков издолбанного молотком христианского фанатика, прозревшего в статуе идола, – был бы похож, если бы служба хорошего настроения не наваксила его телесным гримом, маскировочным средством дряхлеющих баб, превращающим их в трупы, а его труп превратившим в дряхлеющую бабу. Они втерли этот фильдекосовый цвет даже в ямки на месте выбитых глаз, а следы осколков, пробудивших обломовский гений, попытались и вовсе затереть слоем тройной жирности.

Маршал, поглотит алчная Лета…

Олег всегда старался не глядеть на мертвецов, потому что они потом стояли в глазах лет сорок-пятьдесят. Но на Обломова в гробу он смотрел примерно так же, как на мавзолейного Ленина когда-то, – это был не человек, а исторический персонаж. Вот и о смерти Обломова редкие возвышенные натуры говорили скорее с благоговением, а натуры плебейские с плебейским интересом (кто таперича будет главным?), горе прозвучало только в гудящем голосе Мохова:

– Ты слышал, тсамое, какое несчастье?..

Олег даже не переспросил: что, нефть закончилась? Мохов на шабашке их когда-то пугал, что нефть на земле закончится через тридцать лет, и теперь пришла пора за это над ним подтрунивать. Однако на этот раз Иван Крестьянский Сын был потрясен, словно внезапной гибелью близкого человека, хотя годами Обломов был уже настоящий патриарх. Но его все равно невозможно было воспринимать стариком – этакий старый-от казак да Илья Муромец, прилизывающий свои седины назад, как он это усвоил в конце сороковых от изредка наезжавшего в их колхоз районного начальства. Он любил вворачивать и всякую народную мудрость типа «Не гони коня кнутом, а гони овсом» – хотя при желании умел демонстрировать и аристократические манеры. От него и супруга набралась какого-то величия, из колхозной Катюхи превратилась в своего рода матушку Екатерину захолустного масштаба, грозу и покровительницу всех обломовских аспирантов и просто грозу аспиранток: столичного лоску она так и не обрела, ходит вперевалку, зато к увековечению приступила с последним ударом мужниного пульса, у нее и под траурной кружевной шалью на ее лице престарелого Шаляпина проступает больше гордости, чем скорби: выделили самый главный колонный зал, с трибуны которого, Олегу когда-то казалось, Ленин провозгласил: «Геволюция свегшилась!» и с этой реально высокой трибуны теперь реально нескончаемым потоком льются соболезнования и панегирики: телеграмма от президента, телеграмма от губернатора, траурные речи восьми академиков, трех ректоров, роскошные венки в три слоя, а почетному караулу так и вовсе не видно конца.

Почетный караул у гроба Екатерина Андреевна подобрала с поистине византийским искусством: в головах Олег и Филя – самый культурный и самый простецкий из обломовских учеников (демократизм), в поясе Бахыт и Мохов (интернационализм), и в ногах два еврея, Кацо и Грузо, Кац и Боярский, выписанные из Израиля и Америки. Они оба получили от матушки умоляющие электронные письма о том, что Владимир Игнатьевич умирает и хочет перед смертью сообщить им что-то очень важное. Мужики срочно бросились в аэропорт – уж не покаяться ли перед ними желает тот, кого называли главным антисемитом Ленинграда, и узнали, что письма она отправила уже после его смерти. Зачем она это сделала, заморские гости спросить не решились, но ясно, что иначе бы они, скорее всего, не приехали. А вот зачем они ей понадобились, Олег догадывался: в членкоры в свое время Обломов проскочил как по маслу, а вот в академики его пару раз катанули (еврейская партия, уж кого они там имели в виду), так нужно для очищения его посмертного образа поставить в первый ряд именно евреев, да еще и прилетевших на похороны один из-за Средиземного моря, а другой аж из-за Атлантики.

Похоже, и гроб из какого-то роскошного красного дерева был выбран с неким намеком на атлантизм – шестиугольный, расширяющийся где-то на широте обломовских плечищ, с белоснежной шелковой оторочкой в сборочку, напоминающую панталоны дорогих куртизанок, – это у Обломова, которому бы куда больше пошла домовина, выдолбленная из цельного мореного дуба. Но Екатерина Андреевна предпочла скопировать похороны какого-то американского президента, да и могучие сыновья, мрачно сидящие рядом с нею на параллельной гробу скамье скорби, все как один доктора с обломовско-жуковскими подбородками, все как один слетелись из разных американских университетиков, а когда-то Обломов покупал им ботинки целыми партиями в Военторге, хотя и платил партийные взносы с тысячи рублей, и воспитывал их в патриархальном почтении к отцу-матери и к семейным делам. Как, бывалоча, в деревне: старшие пасут младших, только ходят не в лес за грибами, а в магазин за продуктами.

Подселенную под занавес в их дом аспирантку с шестым обломовским отпрыском до скорбного торжества не допустили, зато широколицая Людмила, в черном платке до глаз превратившаяся в игуменью, почему-то каменела на этой же скамье, уже заработав от баб прозвище «безутешная вдова».

А вот Филя, в профиль по-прежнему похожий на продавленную пальцем резиновую пленку, только теперь уже сморщенную и готовую вот-вот растрескаться, то и дело еле слышно комментирует происходящее с таким убитым видом, будто шепчет клятву верности ушедшему учителю. Матушка Екатерина ему благоволит: дураков ошибочно считают добрыми и верными, как будто для злобы и подлости нужен какой-то ум. Но Филя и правда проявил кое-какую верность, когда Обломов держал осаду в своих хоромах на Фурштатской. Он из принципа не позволял днем запирать дверь («мы русские, живем в России – кого нам бояться!» и однажды услышал, как по его квартире расхаживает какая-то пара, оживленно обсуждающая будущую расстановку мебели. Оказалось, обломовское семейство собираются выселять ради капремонта, после которого квартира уже назначена этой самой паре. Обломов выезжать отказался, ему отключили электричество, так что им с Екатериной Андреевной пришлось вернуться в деревенское детство с лучиной и самодельной печуркой, изготовленной институтскими теплотехниками, и тут надо отдать должное Филе – именно он обегал всех генералов и генеральных конструкторов и дошел чуть ли не до президента, в чьей телеграмме теперь научные заслуги Обломова перечислены почти без ошибок.

Теперь эти самые генералы и генеральные конструкторы один за другим перечисляют с трибуны еще и рассекреченные обломовские достижения, – и к чему только Обломов не приложил свой нечеловеческий ум!

Борьба с американскими авианосцами до полной потери их боеспособности, самонаведение крылатых ракет, автоколебания подводных лодок, управление искусственными спутниками, системы инерциальной навигации, водородное топливо, холодный термоядерный синтез, робототехника, размораживание метангидрата в Заполярье, планирование транссибирской транспортной сети и математический анализ метаболизма, оптимизация животноводства и волоконно-оптическая связь…

– Сейчас пойдут бабы, – еле слышно промычал Филя, и действительно хлынул поток кликушеских восторгов: мужественная рука, источающая незримую энергию созидания, защиты от всего мелочного, наносного, светлый человек, неутомимый романтик, ученый-патриот, отдавший жизнь родине до последнего удара сердца, из каждой его клеточки ум, энергия полыхали с необыкновенной скоростью, мысли лились Ниагарским водопадом, такие люди рождаются один раз в тысячу лет.

– А теперь выпустят дурдом.

Через трибуну и впрямь двинулся обломовский паноптикум: по каким-то загадочным причинам Обломов любил окружать себя диковинными личностями, давал им должности, проводил через подручные Ученые советы, и время от времени в коридорах начинали попадаться то никогда ни с кем не здоровающийся мясистый молодой человек в надменно развевающихся брюках, отыскивающий на Алтае следы снежного человека, то изможденный потертый весельчак, уверяющий, что можно достичь бессмертия через нужное соотношение пульса и давления («человек не батарейка, а аккумулятор»), то напористый коротконосый строитель, проповедующий в целях улучшения климата прорытие водного кольца вокруг Российской Федерации, то застенчивый целитель почечной недостаточности козьей мочой, то жизнерадостный Карабас-Барабас, применяющий квантовую механику к астрономии, то как бы раз и навсегда заплаканная женщина, отдавшая жизнь возрождению лысенковских идей: приобретенные признаки наследуются, наследуются, наследуются!!! А последовательная тренировка может превратить болонку в бульдога, и спорить с этим способны только закоренелые расисты!!!

Олегу казалось, что Обломова эти пузыри земли только забавляют, как в старину патриархальных бар и купцов забавляли живущие у них в приживалах и приживалках дураки и дуры, но Мохов настаивал, что Обломов якобы считал, будто одна из тысячи безумных идей может оказаться гениальной; Олег, однако, никак не мог поверить ни в то, что сумасшедшие действительно что-то могут породить, ни в то, что Обломов способен в это поверить. Обычно эта братия либо замыкалась в непроницаемом презрении ко всему окружающему, либо, наоборот, обожала, поймав любого за полу, душить теорией в углу, но на этот раз матушка Екатерина сумела их обуздать: поднимаясь на кафедру, они изливали только славословия Обломову, который единственный их понял, а все остальные псевдоученые в кавычках умеют только топить конкурентов, трясясь за свои липовые докторские диссертации, они ради этого и на преступление способны, и надо еще подумать, почему Обломов так внезапно… – в таких местах внезапно отключался микрофон, а самый здоровенный из Обломычей, Игнат, заботливо помогал увлекшемуся оратору сойти с трибуны, и скандала удавалось избежать так изящно, что его близость замечали лишь самые посвященные.

Развернуться позволили только Копенкину, но уж очень он был гармонично пузат, приземист, благороден и непримирим, и очень уж внушительно блестела его крепкая лысина, и светились ватные усики: агенты малого народа шесть раз проваливали его докторскую диссертацию в разных республиках Советского Союза, и лишь Обломов на седьмой раз сумел их одолеть в Алма-Ате – там оказался более сильный исламский эгрегор, в котором славянский эгрегор и должен искать союзника по борьбе с эгрегором иудейским, использующим латинский алфавит для разрушения энергетического потенциала кириллицы.

Публика в зале, включая академиков и генеральных конструкторов, с трагической серьезностью внимала тому, что академик Обломов был эгрегориальным вождем, сумевшим преодолеть сопротивление каббалы и проникнуть в ноосферу, а владыки ноосферы и есть хозяева мира. Но слепота сделала Владимира Игнатьевича ясновидящим, и ему открылись информационные коды, позволяющие управлять энергией времени. Однако ноосферное мировое правительство почувствовало, где началась утечка хроновещества, и нанесла свой подлый удар давно отработанным методом: астральный удар в сердечную чакру – и жертва умирает якобы от сердечного приступа.

Чтобы глаза непроизвольно не полезли на лоб, Олег начал разглядывать почетных караульщиков, с которыми жизнь тому назад кормил комаров-вертолетов на северной шабашке. Вот они и встретились невзначай, пускай и не проселочной дорогой, но обнялись довольно-таки братски, насколько позволяла близость гроба. Который, чтобы поменьше на него смотреть, теперь подталкивает разглядывать былых друзей и однокашников хотя бы со спины. Темно-синий костюм Мохова напоминает о робе, которую тот все заполярное лето оттаскал на своих сутулых мосластых плечах, за эти десятилетия сделавшихся еще более сутулыми и мосластыми, но не по-интеллигентски, а по-рабочекрестьянски. Желтоватые, как бы прокуренные сквозящие седины довершают его сходство со стареющим мастеровым, хотя именно Крестьянского Сына Обломов продвинул на свое место, когда у него случилась легендарная стычка с этой обкомовской змеей с пышной прической «вшивый домик»… Как ее там звали?.. Полубояринова, что ли? Или полная Бояринова? Сик транзит…

В тот зимний, клонящийся к вечеру день у Обломова на лестнице почему-то погас свет, и Олег двинулся медленно, придерживаясь за перила, нащупывая ногой каждую следующую ступеньку, а Обломов сбежал вниз с третьего этажа, не касаясь ни перил, ни стен. В интернате для слепых он когда-то на ощупь по водосточной трубе и по карнизу, к ужасу директора, забирался на четвертый этаж и до последних дней ходил без палки, хотя в кабинете у него стояла их целая коллекция, хоть в музей – дареных. А эта партийная гнида за какие-то его предыдущие дерзости решила помариновать их в приемной. Прочая галстучно-пиджачная публика цепенела с полной покорностью, а Обломов потерпел минут двадцать, а потом обратился к Олегу с какой-то особенной доверительностью:

– Олег Матвеевич, ты, говорят, свистеть умеешь громко?

– Умел когда-то, Владимир Игнатьевич.

– А ну давай свистнем, кто громче. Сначала ты, потом я.

– Да ну что вы, Владимир Игнатьевич, нас арестуют!..

– Ничего, вместе будем сидеть. Давай-давай, под мою ответственность.

Олег, вложив два пальца в рот колечком, свистнул все-таки вполсилы, но и этого хватило, чтобы вся приемная вскинулась, а секретарша, выпучив глаза, вскочила на ноги – такого тут не слыхали с семнадцатого года.

– А теперь я, – и Обломов вложил в рот два пальца правой руки и один левой.

От его от посвисту соловьиного маковки на теремах покривились, а околенки во теремах рассыпались, а что есть людишек, все мертвы легли.

Полубояринова вылетела из кабинета пулей и застыла с разинутым ртом. Однако реальную власть над «Интегралом» Обломов не потерял – преданный Мохов все делал по его указаниям, подаваемым как дружеские советы. Да и вообще у Обломова был такой заоблачный авторитет, что перечить ему мог решиться разве что какой-нибудь святотатец.

Интересно, что Обломов безошибочно почувствовал, когда Олег перестал его обожать, и тоже перестал брать с собой на важные, да и ни на какие другие встречи. Но в остальном ничего не изменилось: он понимал, что Олег все равно его чтит и никогда не предаст.

– Проникнув в ноосферу, Обломов мог легким щелчком по карте США вызвать землетрясение в Сан-Франциско, – продолжал просвещать публику Копенкин. – Он мог капнуть из шприца на карту региона и вызвать наводнение в Новом Орлеане. Он мог специальным узлом связать флаги России и Украины и этим вызвать дружбу этих стран. Разве это могла потерпеть мировая закулиса?

Олег поспешил перевести взгляд на Бахыта. Он всегда был высокий и поджарый, их индеец среди ковбоев, а этот черный костюм, в котором он в последний раз показывался на докторской защите, теперь и вовсе висит на нем, как на вешалке – этакий восточный аскет. Его конского волоса ежик совсем не поредел, только пересыпался серебром, но у глаз пролегли покорные морщинки усталого рикши, – вот Грузо поседел прямо-таки вдохновенно, по-дирижерски, на траурный митинг явился элегантный, как мафиози на похоронах Вито Корлеоне, только длинноватая для чеховской серебряная бородка в сочетании с наметившейся гулей на орлином носу напоминала о старике Хоттабыче. Но статен, статен по-прежнему.

А Боря Кац не столько поседел, сколько облез и потускнел (трава превратилась в сено – стригся бы налысо, как сам Олег…), даже лысина, его в отличие от сверкающей копенкинской, ничуть не отражала люстру, и сутулость его была не трудовой, а понурой, и поношенный серый костюмчик он, похоже, вывез из Кременчуга. Костюмчик был ему тесноват – на боках образовались перетяжки, хотя Кацо всегда был пузанчиком, – но нынче от тоски не худеют, а полнеют. Боря зачем-то отрастил еще и седоватые усики щеточкой, делающие его в сочетании с обыденной до тоски озабоченностью похожим на немолодого сапожника из черты оседлости. А когда-то с благоговением произносил слово интеллигент…

– Кому мешал Обломов, мы теперь понимаем. Но кому из его окружения был выгоден его уход? – ставил вопрос вопросов Копенкин. – Кому его уход развяжет руки?

Ясно кому – Мохову. Но тут наконец-то отключили микрофон.

Уфф, идет их сменить какое-то племя младое, незнакомое. Для Олега теперь и тридцатилетние были молодыми, а когда-то казались непоправимо взрослыми. Лица вроде видел, но теперь он в осыпавшемся «Интеграле» по именам никого из новых не знал. Мохов за половину ставки появляться не требовал, Олег и не появлялся.

Они снова оказались в темноватой галерее академиков, где вскорости появится и метровое фото Обломова, и принялись отстегивать от рукавов траурные повязки. Олегу почему-то было неловко смотреть на всплывших из Леты друзей, – непонятно было, как себя с ними вести, – да и портреты со стен смотрели укоризненно. Вернее, металлурги, атомщики, проектировщики танков и судов его просто игнорировали, а вот оба затесавшихся сюда чистых математика отвернулись от него прямо-таки с презрением – не прощали измену проблеме Легара.

После соприкосновения с холодом смерти остро хотелось самого теплого, что есть на земле, – душевной близости.

– Ну, что, двинули в «Манхеттен»? – с преувеличенной бодростью спросил Олег. – Мы же там в последний раз сидели. Там теперь, правда, японский ресторан «Харакири». Или «Камикадзе», как-то так. Но нам, татарам, один черт: что водка, что пулемет – лишь бы с ног валило. Что-нибудь про Лбова кто-нибудь слышал? В последний раз его видели в Тюмени – пьяный валялся…

Заморские гости и этого не слышали. Зато Боярский был в курсах, что Сундученко, он же Сундук, неплохо замолачивает на корпоративах, эксплуатирует ностальгические чувства, – Кот иногда разговаривает с ним по скайпу. К нынешней эстраде его и близко не подпустят, там теперь тоже демократия – прохиндеи стригут баранов. Любых частот в голос добавят или убавят, вспышек, плясунов, скандалов – пипл все схавает…

– В общем, попивает, брюзжит… Как все мы, бывшие красавцы – нам же не бабок, нам восхищения не хватает. Помню, после сейшена Сундук со мной советовался, какую дуру на ночь взять, а то, мол, вчера облажался: попалась наркоманка, лежала, как бревно…

Что еще кто про кого знает? (Тепла, тепла…)

Барбароссу как посадили за мухлеж со строительными нарядами, так с тех пор и затерялся, а Тарас как-то выкрутился, прошел свидетелем и укатил к себе на Галичину. Но Олегу однажды в телике привиделось, что мрачный мужик с кобзарскими усами на киевском Майдане, раскручивающий пращу с коктейлем Молотова, был Бонд: недаром Олегу всегда хотелось приклеить Бонду шевченковские усы.

– Так что отыскался след Тарасов. Я еще на Сороковой миле подумывал, что расстрелянный отец когда-нибудь его на что-нибудь подвигнет.

– Вы все бандеровский след ищете, а лучше на себя оборотитесь. Воду на Украине мутит Россия, – ужасно неожиданно выскочила эта принципиальность из-под жалкой седеющей щеточки Бориных усиков.

Неужели ему не хочется хотя бы глотнуть старой дружбы?..

– Конечно, Россия, такая теперь пошла гравитация: раньше во всем были виноваты евреи, теперь русские.

Олег сказал это, чтобы опередить Мохова, тот бы ответил куда как резче, но вообще-то от возражений психозы только обостряются, а политические, национальные страсти несомненно массовые психозы. К счастью, Мохов пребывал в скорбной отключке, и первая искра взрыва не вызвала.

– А насчет Бонда мне, скорее всего, показалось.

Зато Бахыту точно не показалось, что охранник, задержавший его в метро «Ломоносовская», был Тед, Юра Федоров, – раздобрел, но от этого перекрывал путь под землю лицам с восточным разрезом глаз еще более неотвратимо. Он Бахыта тоже узнал, так что даже паспорта не спросил, хотя Бах мог бы его порадовать еще и дипломом лауреата Госпремии, который теперь на всякий случай постоянно носил с собой. Бахыту хотелось порасспрашивать Теда, что да как, может, даже пропустить по стопарику, но Тед, некогда увлекавшийся эротической поэзией восемнадцатого века, похоже, чувствовал себя униженным, в глаза не смотрел, все время оглядывался…

Ну, Бах и не стал его прессовать.

Грош? В последний раз кто-то его видел в Калининграде, по обыкновению собирался все бросить и уйти в море. Но это было черт-те когда, еще до перестройки.

– До катастройки, – внезапно ожил Мохов. – Целились в коммуняк, а попали, как всегда, в русского мужика.

Бахыт, однако, напомнил, что русский мужик Гагарин, Гэг, в Донецке торгует угольком, а другой русский мужик Пит Ситников, когда там началась заваруха, вступил в ополчение, дослужился до майора.

– Поздно, майор, ну его нахх… – пробормотал Боярский забытую гагаринскую присказку.

Хорошо, никто не видел гуляющую по интернету запись, как Пит допрашивает пленных «укропов»: те, похоже, не обольщались его культурной речью со всеми на «вы». Друзьям Пита было хорошо известно, что в культурной фазе нужно как можно быстрее приносить ему изысканные извинения, если не хочешь, чтобы внезапно рванулись на волю его боксерские и самбистские звания. А на видео только великоватый камуфляж придавал комической боевитости этому субтильному очкарику, да еще черный пистолет, который он брезгливо держал на отлете, словно опасался об него испачкаться. Но стоящие на коленях пленные не сводили глаз именно с пистолета. Обряжены они были кто во что, словно призывники, старающиеся одеться в то, чего не жалко, их покрытые ссадинами и синяками лица выражали затравленную тоску, все безнадежно повторяли: мы не хотели, нас забросили, за отказ от пяти до восьми лет, – и у Олега не было ни малейших оснований им не верить. Ему хотелось осторожненько потрогать Пита за плечо и сказать: ну, Петруччио, опомнись, ты же хороший мужик, это же люди, пленные!

Наверняка бы он опомнился. Тем более что картинка разворачивалась удивительно нарядная, чистый Ренуар: небесно-синий забор и узорчатые солнечные пятна на нем. Но затем камера съехала в темную лужу стынущей крови, в которой лицом вниз лежала толстая тетка в задравшемся цветастом халатике, и особенно ужасно было то, что она такая неуклюжая, домашняя, некрасивая… В красивой-то смерти Олег когда-то знал толк, любил падать, раскинув руки…

А Пит, указывая пистолетом на лужу, необыкновенно учтиво обращался к пленным с просьбой опуститься на четвереньки и отведать из этой лужи: «Вы же хотели русской крови? Так вот она, пейте. Что же вы не пьете? Будьте последовательны». Олегу казалось, что они оба с Питом сошли с ума, а Светка вполне по-деловому сокрушалась: «Я ему скажу: Петя, нельзя же так! Они должны вернуться домой нашими друзьями!» Светка уже тогда начала возить в Донецк всякие теплые и не очень теплые вещи, а когда Пита у собственного подъезда снял снайпер, принялась, отплакав положенное, вместе с его вдовой устраивать в ситниковской квартире что-то вроде музея. Она всегда умела переплавлять боль в какое-то дело.

Историю, как и во все времена, творили простаки под предводительством властолюбцев, и тех, кого властолюбцам не удавалось оседлать, они называли соглашателями и конформистами. Не соглашаются с ними, значит, соглашатели.

– Но Ситников все-таки должен понимать, что Украина независимое государство… – Бориным языком пыталась овладеть прежняя принципиальность.

– А Югославия не была независимым государством?.. – ни секунды не промедлив, ответно прогудел Мохов.

О, м-мать их!..

Господи, только этого не хватало – из дверей траурного зала сверкнули Ларисины очки. Она теперь скорбная классная дама, преподает в школе физику и с риском для жизни проповедует демократические идеи – как будто у ее разогнанного демократией тупика есть что-то общее с демосом. Но признать это для них означает признать свою мизерность и тупиковость. При совке-то все тупики казались окнами в Европу…

– Вы идете на митинг?

– Мы только что с митинга, – отчаянная попытка прикинуться дурачком.

– Я не об этом, я о митинге «За честные выборы»! – заранее готова облить скорбным презрением, если не возьмешь под козырек.

– Честные выборы В РОССИИ? – Боря изобразил саркастическое изумление.

– Честные выборы – это когда Америка всех назначает? – Боря с Моховым дуэтом могли бы выступать – отличное рвотное.

Ф-фух – Лариса процокала мимо: теперь у нее очки с таким минусом, что смотрят только за горизонт. А эти исторические деятели ее, слава Богу, тоже не заметили, у них другие ослепляющие очки – Крым, Херым…

Интересно, они и оглохли окончательно?

– Вы знаете, что Пит погиб? – коротко и зло спросил Олег, и – о счастье! – все заткнулись.

Слава Богу, пошляков среди них не нашлось – перед лицом смерти заняться лицемерной политической суходрочкой: международное право, суверенитет…

Как будто есть в мире хоть какие-то весы, которым бы не диктовали наши желания, – кого не люблю, тот и неправ.

Холодная осенняя взвесь на улице тоже не располагала к разговорам, и все же Олег успел заметить, что Боря теперь хромал заметно сильнее.

Даже пройдя под оскаленным бронзовым самураем, наставившим на гостей кривой короткий меч над входом в оккупированный японцами бывший «Манхеттен», никто не проронил ни слова: предупредительно уступая друг другу стулья, все молча расселись вокруг черного, как ситниковский пистолет, круглого стола и погрузились в тридцать шесть видов горы Фудзи на стенах. Этих порядочно облезлых и поседевших мужиков, включая самого стриженного под машинку Олега, уже было никак невозможно назвать рыцарями Круглого стола. И братски обниматься они, кажется, тоже были не склонны – тут бы хоть ускользнуть от скандала: и в их круг вошла История, чтобы делать свое извечное дело – разрушать.

Хорошенькая брюнетка в пилотке из пионерского галстука и в голубой шелковой косухе, проплетенной югендстильными как бы японскими ирисами, умело расставляла общие подносы с разнообразными японскими деликатесами, напоминающими ювелирные изделия, а перед каждым в отдельности – конические, черной глазировки керамические кувшинчики с саке и такой же глазировки тяжеленькие керамические стаканчики. Таким вот саке угощали летчиков-камикадзе перед последним вылетом… Мы все камикадзе, в юности нас заправляют бензином только в один конец.

Как бы только не переругаться напоследок, кто прав, кто виноват в драке бомжей перед шалманом.

Напоминать, напоминать о подлинном, о нашем…

А подлинна только боль.

– Ну что, парни, выпьем не чокаясь. Помянем нашего друга. Хороший был мужик Пит, только слишком доверчивый.

– Что значит – слишком доверчивый? По-твоему, вообще ничему нельзя верить? – сразу все-таки возбухли два принципиальных мудака – Мохов и Кацо.

Уже на три четверти облезли, а все не поняли, что наши главные враги старость и смерть. А после них люди власти, для кого все лозунги только оружие.

– Давайте сначала выпьем.

Саке было очень горячее и душистое, но слабенькое, – такое не помешает угодить в борт авианосца. Правильно его вроде бы называть как-то вроде нихонсю.

– А теперь вспомним старину Ремарка. Есть только три вещи, которым можно верить: друг, любимая, кружка рома. Или графинчик саке. Или бутылка «Двойного золотого». А все лозунги общего пользования придумывают люди власти, чтобы дурачить простаков.

Однако и проникновенное имя «Двойного золотого» не растрогало патетических психотиков.

– Слышь, Костя, – прогудел седовласый мосластый мастеровой, обращаясь к старику Хоттабычу в костюме итальянского мафиози, – ты-то сам понимаешь, что Пита угробили твои америкосы? Что хохлы их марионетки?

– Понимаю, Валя, – сокрушенно ответил Боярский, но угольно-черные глаза его пылали сарказмом. – Но нам никак их не подтянуть. Мы, честные еврейские интеллигенты, боремся за права гомосексуалистов, индейцев и китов, но откуда-то на нашу голову свалилась масса нерукопожатного мужичья – всякие реднеки, по-вашему ватники… И они с чего-то вообразили, что не мы, а они хозяева, тоже со своим суконным рылом голосуют, выбирают, воображают себя ответственными за судьбы мировой демократии…

– Но ты понимаешь, что фактически у вас диктатура корпораций?

– При диктатуре демос запугивают, а при демократии дурачат. В этом смысле и у нас, и у вас демократия. Но у нас есть еще и то, о чем вы так плачетесь – настоящая борьба за власть. Она и выносит наверх людей власти, как их называет наш друг Сева. А эти борцы за общее дело не уймутся, пока не сожрут всех себе подобных по всему земному шару – Сева же на этот счет хорошую теорему доказал. При совке мы плакались, что нами правят посредственности, а это, оказывается, был способ отсеять хищников.

Олега лет сто никто не называл Севой, но борцов за правду-херавду это не растрогало.

– Если американские люди власти остановят российских посредственных уголовников, уже будет хорошо.

На вид обносившийся местечковый сапожник, а как глобально чеканит…

Но и мосластый русский мастеровой во всемирной отзывчивости не отстает, гудит, как жизнь тому назад:

– Россия сегодня последний тормоз глобализации. Без нее бы уже все сожрало это всемирное «купи-продай».

О, м-мать их в душу – уголовники, глобализация, херализация… У них что-то свое, подлинное еще осталось, кроме этой вони?!.

С другими встал бы и откланялся, но это же лучшие в мире друзья, это же Боря Кацо, только облез и подраздулся, да еще сапожную щеточку под носиком отпустил, это же Иван Крестьянский Сын, только седины пожелтели да синие глаза в глубоких глазницах вылиняли.

Быстрее, быстрее о чем-то подлинном им напомнить!..

– Друзья, давайте все-таки вспомним, что сегодня похороны нашего учителя.

– Антисемита, – Боря окончательно закусил удила.

– А что он гений, это мелочь? – Олег уже испытывал не досаду, а смертельную скуку.

– Не мелочь. Но то, что он был антисемит, тоже не мелочь.

Густо присоленный сединой усталый рикша внимательно смотрел в миску с супом мисо, а старик Хоттабыч переводил огненный взгляд естествоиспытателя с Мохова на Каца и обратно со скрытой усмешкой в серебряной бородке, словно имел в запасе какой-то козырь против них обоих; Олег же больше косился на Мохова, как бы тот чем-нибудь в Борю не запустил. Мохов иногда называл Обломова лидером национально-освободительного движения, но тут неожиданно обрел мудрую уравновешенность.

– Боря, когда твой пацан с первого раза поступил к нам на факультет, как ты думаешь, кто за него хлопотал?

– Ты. И я очень тебе…

– Да кто бы меня послушал! Я сказал Обломову, а он пошел к председателю приемной комиссии. После этого твоему Илюхе и начали писать «дэ» хвостиком кверху.

– Это что значит? – Боярским владело чисто научное любопытство с легкой примесью сарказма.

– Все поступающие перед экзаменами сдают экзаменационные листки, чтоб никто не знал, Иванов он или Рабинович. А им взамен выдают направление с номером аудитории. И в слове «ауд» тем, кого надо зарубить, «дэ» пишут хвостиком книзу.