Текст книги "Тризна"

Я начал читать сразу же по возвращении в свой яйцевидный отель, хотя уже был вымотан до предела, да к тому же и принял внутрь изрядно, хоть и при шикарной закуске. Налегал, кстати, из сентиментальных чувств по-прежнему на конину. И на книгу налег тоже в полной размягченности – припал, так сказать, к истокам. И это оказалось невероятное барахло.

Штамп на штампе. Все джигиты стройные и плечистые, у всех девушек смех, как колокольчик. Все ханы гордые и жестокие, одного от другого мама родная не отличит. Все жырау старые и мудрые – я, кстати, так и не понял, чем отличается жырау от акына. Тем более что из века в век жырау твердит хану одно и то же: не презирай черную кость, вы дети одного народа. Как, возмущается хан, я и эти мамбеты – братья?!. Да, говорит жырау и исполняет такую песню, что у хана катятся слезы. И он прощает аул, уже приготовленный к вырубке. В каждой части имеются еще и клоны верных слуг, добрых мамаш, мудрых аксакалов…

Я только в самолете начал приходить в себя. И вот из-за такой, думаю, белиберды мой земляк бросал вызов, терял карьеру… И становился основоположником…

Но где-то над бывшим Казанским ханством я подумал: а что такого, многие основоположники были не лучше. Кто сейчас читает какого-нибудь Тредьяковского, но в истории русской литературы он останется. А тогда и я могу остаться в истории казахской техники – как какой-нибудь Можайский, которого знают только в России.

Жена сначала была категорически против того, чтобы я становился основоположником, но гравитационному полю национального возрождения противиться невозможно. Через неделю она уже сама начала просить: хоть бы ты скорее свалил в свой Казахстан.

В гостевом доме с камином я жил, как полубог, хотя читать пришлось вещи довольно элементарные, почти научпоп – национальное возрождение востребует прежде всего мифотворцев. Нужно было разворачивать подготовительные курсы, минимальные лабораторийки – дела много, только поспевать. Но среди соратников начались, как выражались при старом режиме, отдельные настроения, реплики в сторону, что наезжают, мол, тут всякие гастролеры учить коренное население, а сами даже родного языка не знают, отсиделись по Ленинградам, пока патриоты боролись за свободу…

Я понял, что мне нужна глубоко эшелонированная команда, чтобы еще в школе глубоко перепахать одаренных кизимок и балалар, как в пору моего детства называли девочек и мальчиков. Кстати, и по части сексуальной свободы они вроде бы шагнули в Европу, но убедиться самолично я не решился – уж больно много было желающих за мной приглядывать. Да лично для меня и одного слишком много, а из эталонной Америки несется этот бабский террор: харассмент, харассмент… Вдруг меня решат сделать по этой части основоположником?

В общем, я увидел, что задачу я перед собой поставил непосильную. А если бы даже я за черт знает сколько лет, если бы дожил… Правда, может, выгоднее было бы и не дожить, недожившим, то есть недоопозорившимся увековечиться легче. Так вот, если бы я сумел подготовить в моем направлении сколько-то там хороших инженеров, так им бы потом понадобилось и поприще, а это уровень уже и не министерский. Правда, я только что услышал послание Обломова из-за гроба – тоже своего рода мертвая рука. Что нужно забабахать такой проект, чтобы все рты разинули. А то мы, казахи, пока что преодолели второсортность только в ординарном. Но для самоуважения требуется еще и сотворить нечто неслыханное. И тут бы как раз и замутить что-то вместе с русскими, у которых есть для этого все, кроме мечты. Кроме какого-нибудь ученого авантюриста типа Обломова.

Но тут же я подумал: ведь и сейчас вся слава достанется русским. А мы опять окажемся младшим если не братом, так партнером. А любому народу лучше быть первым в своем ауле, чем вторым в мире.

В общем, я убедился, что мне по силам только создавать гравитационное поле для отдельных романтиков. Вытаскивать их из серости. Хотя, как и это делать, не очень понятно. Вот в таком вот состоянии между небом и землей я сейчас и пребываю. Довольно часто летаю на родину, но тоже лучше всего себя чувствую в полете. Вот так бы летел и летел. Только иногда хочется полежать на облаке – уж очень пышно взбиты эти перины.

Бахыт улыбался, пряча неловкость, будто случайно уцелевший камикадзе.

– Для нас, для камикадзей, это, пожалуй, и есть самое лучшее – лететь и не приземляться, – сказал Олег, чтобы прервать затянувшуюся паузу. – Может, еще по графинчику саке? Пока за окнами беснуется буря.

Хорошенькая гейша в пилотке из пионерского галстука обернулась необыкновенно скоро.

– Ну что, друзья, – Олег поднял теплый тяжеленький стаканчик. – Мы убедились, что в своем внутреннем мире каждый действительно прав и действительно заслуживает сострадания. Как говорил еще один незабвенный друг нашей юности, никто лучше нас самих не знает, до чего мы хороши.

– Я все ждала: обо мне кто-нибудь наконец вспомнит? Нет, все на эту дурочку облизываетесь, – под рыжим Галкиным чубчиком снова проступила обиженная хорошенькая болонка.

– Галочка, ну что ты, мы, наоборот, хотели выпить, чтобы больше не отвлекаться. Итак, выпьем за то, чтобы вечно лететь и никогда не приземляться! А теперь слово нашей дочери полка. Единственной женщине среди нас, мужланов. Другой не было и не будет.

Я жила на проспекте Просвещения, и на свою беду была самой просвещенной в классе. И ужасно тосковала, что все мальчишки глупее меня. И в институте я целые годы была счастлива, оттого что меня окружали парни, которыми можно было восхищаться. Тем более что я среди них была единственная девушка. И я очень оберегала эту свою монополию. А потом они один за другим начали жениться. И не на мне. И все они обожали нашего общего учителя, говорят, гения, но я в этом не разбираюсь – для меня и Сева гений, и Кот гений, и Бах… Да вы все, по-моему, очень умные. Но вы же мне внушили перед ним такой трепет, что когда он меня насиловал, я и пискнуть не смела. Я надеялась, что кто-то из вас как-то за меня вступится, но вы все делали вид, будто так и надо.

От громового удара все припали к столу, но звон разлетевшихся стекол чуть-чуть всем вернул сознание: если есть чему лететь, по чему разлетаться, значит, мир еще не полностью обрушился.

«Мертвая рука!» – сверкнуло у Олега в голове, и он ринулся к выходу: удар грянул вроде бы там. Гейша в своей аккуратной пилоточке, осыпанная мелкими сверкающими осколками, лежала ничком ногами к двери, через высаженное стекло которой ее стегали водяные струи, размывая расходящееся по японским ирисам кровавое пятно (Пит Ситников… Тетка в луже крови…). Но это было еще не самое чудовищное. В образовавшемся проеме вниз головой висела черная человеческая фигура, и Олег успел увериться, что сошел с ума, прежде чем успел опознать перевернутого самурая, приветствовавшего гостей наставленным коротким мечом.

С окровавленного конца самурайского клинка ветер срывал алые капли и мелкими брызгами разносил их по вестибюльчику.

Не замечая хлещущих струй, Олег упал на колени перед гейшей и, не опасаясь порезаться, смахнул с нее стекла. Середина кровавого пятна находилась под правой лопаткой, и ткань в этом месте на глазах темнела и набухала. Олег попытался придавить ладонью невидимый кровавый источник, но кто-то отбросил его руку.

Галка! Она уверено ввела указательные пальцы в разрез блузки, которого Олег не разглядел, и разорвала японские ирисы от воротника до полы. На белой окровавленной спине под черным узорчатым лифчиком открылся небольшой вертикальный разрез, из которого толчками выдавливалась темная кровь.

– Платок! – Галка, не оглядываясь, протянула ему руку требовательным жестом хирурга, и Олег суетливо нашарил в пиджаке сложенный платок и вложил в ее пальцы.

Галка накрыла платком разрез и натянула на него упругий лифчик.

– «Скорую» вызвали? – она распоряжалась, как в медсанбате.

– Да, да, – страдальчески прогудел Мохов с мобильником в руке.

За ним виднелись потрясенные лица Грузо и Кацо – их бригада как-то сама собой оттеснила местный персонал.

Бедная гейша слегка зашевелилась и застонала.

– Потерпи, милая, потерпи, тебе лучше не двигаться, – Галка с материнской нежностью погладила ее по ирисам окровавленными руками, но раненая, кажется, этого не почувствовала, а только стонала все громче и громче.

Вбежавшая троица с носилками всех отогнала, чем-то прозрачным уколола и чем-то широким перемотала бедную девушку, уже стонавшую совсем громко и даже лицом вниз задававшую какие-то вопросы, и так же бегом унесла ее под дождь, накрывши оранжевой клеенкой. Олегу пришлось выйти наружу, чтобы отвести в сторону повисшего на каких-то кишках довольно тяжелого самурая.

– Так что с ней, она будет жить? – требовательно крикнула им вслед Галка, и один из носильщиков крикнул через плечо сквозь шум дождя:

– Ничего страшного, порез не проникающий, ребра целые.

Когда же выбитый проем в двери удалось затянуть тремя видами горы Фудзи, окровавленные руки отмыть с мылом, а затем снова рассесться, перевести дух и ощутить холод от мокрой одежды, Олег снова поднял тяжеленький остывший стаканчик с саке:

– Ну, чтоб она была здорова!

И все как-то даже суетливо бросились чокаться, каждый старался опередить другого, всячески выказывая нежность и преданность.

Вот что значит, стряслось что-то действительно подлинное!

– Да, так на чем мы остановились? Выпьем за то, чтобы вечно лететь и никогда не приземляться!

Дочь полка

Бетонные львы под фонарем по-прежнему наивно таращили свои белые крашеные бельма, а их залихватские завитушки хвостов были вздернуты так игриво, что на миг ему сделалось грустно: вот и еще одна утрата…

И тут же на плечи навалилась такая страшная тяжесть, что он поспешил опуститься на черный газон, пока она не успела его раздавить. Тяжесть некоторое время еще повдавливала его в землю, а потом отпустила, и он понемногу начал осознавать странность происходящего: он лежит на боку на газоне под черными силуэтами деревьев. Он попробовал встать – невесть откуда возникшее гравитационное поле вроде бы не препятствовало. Но для каждого шага приходилось делать отдельное усилие, и как-то становилось сомнительно, надолго ли этих усилий хватит.

Наверно, ослабление мышц мозг и воспринимает как усиление тяжести. Он старательно дошагал до прилично освещенной детской площадки и тяжеловато плюхнулся на скамейку. Горки в форме слоновьих хоботов, будочки на курьих ножках, ракеты с дачно-сортирными окошечками – на всем были намалеваны акулы, крабы, осьминоги, – как будто он погрузился в подводное царство.

Вроде бы он должен был испытывать страх, – какой-то приступ неведомо чего, – но он понимал это только умом, как тогда в тундре, когда он едва не замерз. И встряхнуть себя словом «мама» тоже не было ни желания, ни возможности – мамы давно не было на свете. Да и про Галку думалось одним только чистым разумом, словно не про себя.

Галка позвонила ему на следующий же день после похорон Обломова:

– У тебя что, правда такая задница? – в голосе сквозь превентивную ершистость слышалось искреннее сочувствие.

– Какая «такая»? Задница как задница.

– Не валяй дурака, ты же понимаешь, о чем я. У тебя что, правда жена на Донбассе?

– Правда.

– А сын ушел в музыку?

– В легенде да. А в реальности он лежит в психиатрической больнице за Лаврой. Убогие у Бога под боком. А Костик, кстати, лежит в палате номер шесть.

– Очень тебе сочувствую… Такой ребенок был чудный…

– Мы все когда-то были чудными ребенками. Но мы сумели выдержать жестокость и подлость мира, а он не сумел. Теперь он лысый, иссохший, рот ввалился – в общем, чистый дух… Он вставные зубы боится туда брать, чтоб не украли. Так что не очень отличается от тамошнего контингента, а это хроники, алкаши, зэки… На них и покрикивают, и попихивают – как в тюрьме. Костя все старается делать с опережением, чтоб к нему не прикасались. Но ободранность, советская общепитская вонь – от этого, конечно, никуда не денешься. В основном лежит на койке среди двадцати таких же богооставленных и читает что-то неземное. Типа Онеггера «О музыкальном искусстве», Пуленка «Я и мои друзья». Стравинского «Диалоги». Письма Моцарта. Письма Дебюсси. Воспоминания о Рахманинове. Переписку Мусоргского с этим чертом, Голенищевым-Кутузовым. Говорит, что таких высоких чувств никогда не встречал в отношениях мужчин и женщин.

– Это понятно, вы же, мужики, такие возвышенные… И как же твоя Светочка его в таком положении бросила?

– Ее позвала История. Она всегда любила помогать беспомощным, а теперь поняла, что самые беспомощные – это мертвые. Она верит во всю эту лабуду – ну, что человек живет, пока его помнят, и так далее. Вот она и воскрешает память, собирает рассказы, вещички. А передачи Костику и я могу носить. В тюрьме же любая дрянь лакомство.

– И что, она все российские кладбища хочет воскресить?

– Нет, только тех, кто, по ее мнению, пал за Родину. Ну, и еще попался ей на глаза.

– Она у тебя что, совсем чокнутая?

– Фантазерка. Но это примерно то же самое.

– И что же ты жрешь?

– Ноне не старый режим, полно полуфабрикатов, только разогреть. Да сейчас и столовки вполне приличные.

– Так заходи ко мне, хоть поешь домашней еды. Раз уж твоя женушка предпочитает мертвыми заниматься.

И вдруг он почувствовал, до чего истосковался по домашнему теплу, по домашней еде, по хоть какой-то женской ласке…

Ему бы сразу насторожиться, когда он увидел, что его ждет ужин при свечах, с вином и какими-то столовыми приборами, почти роскошными в сравнении с дюралевыми ложками-мисками, которые у него ассоциировались с дочкой полка со времен северной шабашки. Сейчас уже не вспомнить, что в тот вечер сработало – подведенные глаза и губы, прическа, платье вместо всегдашних брюк, музыка, полумрак, но в двухкомнатной хрущевке повеяло вечной женственностью, крылатым Эросом…

И в груди зародилась забытая сладостная теснота, хотя он уже давно свыкся с тем, что там всегда будет царить прохладный простор осенней тундры. А когда на прощанье она прильнула к его губам, как тогда на Сороковой миле после его чудесного спасения из заполярного бурана, он устоять не смог. К тому же она ужасно его растрогала, когда спросила жалобно: «У меня верхняя губа слишком толстая, да?..»

И хотя поэзия наутро уже развеялась, на смену ей пришла теплота. Которой ему и на этот раз, как выяснилось, более всего и недоставало.

Но почему-то ему удавалось принимать эту теплоту лишь в ограниченных дозах. Когда, поддаваясь ее уговорам («Куда ты в темноте попрешься, еще нарвешься на какую-нибудь шпану!», он оставался у нее ночевать, она так светилась от счастья, так старалась угадать его малейшую прихоть, что нужно было быть последним садистом, чтобы отказать ей в этой малости. Но когда, как обычно, просыпаешься в три и целый час не решаешься встать, чтобы ее не разбудить, а потом, несмотря на все предосторожности, все-таки будишь, и она задает какие-то встревоженные вопросы, предлагает какие-то дурацкие настойки, в то время как тебе хочется только одного – тишины…

И это такая тоска – маяться до утра в чужом доме. А потом, когда наконец приблизится сон, долго не решаться лечь, чтобы не разбудить хозяйку – и все-таки снова разбудить…

Но поди ей об этом скажи!.. «Как это в чужом? Ты что, считаешь меня чужой? Для тебя только твоя Светочка своя?» – впивается мохнатыми детскими глазенками.

Приходится врать про статью о психологической вероятности – людям кажется более вероятным то, что легче вспомнить или вообразить, они путают внешний и внутренний мир, для этой статьи ему якобы нужна целая куча книг, которые в портфеле не увезешь, – придумать нетрудно, трудно заставить ее поверить. Для нее у его тревог существует лишь одна причина – он боится своей Светочки, вдруг-де она позвонит, а то и внезапно нагрянет: «Ты без ее разрешения пукнуть боишься!»

Ей не объяснить, что ночью ему хочется освободиться вообще от всего земного, она убеждена, что если мужчина не стремится быть в обществе женщины каждую минуту, то исключительно потому, что он любит какую-то другую женщину. Временами эта примитивность так его раздражала, что однажды он признался: да, я люблю другую, черно-белую и плоскую, – сам был потом не рад, кажется, она так до конца и не поверила, что он пошутил (а он не совсем и пошутил).

Но, выбравшись на волю, он снова ощущал Галку близкой и родной, а через пару-тройку дней начинал по ней прямо-таки скучать, звонил уже с предвкушением ее и своей радости, с отрадой, прежде незнакомой, закупал всякую жратву, налегая на картофельно-молочные тяжести, чтобы ей приходилось поменьше таскать, и, проходя мимо задорных пучеглазых львов у ее подъезда, чувствовал себя почти счастливым. У них и свой шуточный пароль переговоров через дверь образовался: «Кто там?» – «Гиппопотам». В прихожей они нежно, по-супружески целовались, потом болтали, закусывали, иногда немножко выпивали, слушали музыку…

В общем, было все очень просто, было все очень мило, словно он в гостях у старого друга, у Бахыта или у Мохова. Правда, переходить к постели было немножко странновато, как будто он бы вдруг вздумал целоваться с Бахытом – у Олега и «познавать» ее получалось только сзади, иначе ему не удавалось отвлечься, что это Галка, дочь полка…

Но вид открывался, надо сказать, роскошный, Баху не угнаться. Правда, она отвлекала его еще и тем, что сразу же начинала, задыхаясь, лепетать что-то вроде «милый, хороший, любимый»… Это было и пошловато, и слишком пышно для того, чем они занимались. Да и сам он уже не стоил таких слов со своим неустранимым животиком, складочками на боках – талия с напуском, как они шутили когда-то, ему теперь и в ванной-то неловко раздеваться.

В итоге, однако, побывать у Галки в гостях все равно получалось даже приятнее, чем у Бахыта. И он снова пропустил первые просверки: «А почему ты мне вчера не позвонил?» – «Да так как-то…» – Бахыт никогда таких вопросов не задавал. «Так что, ты ушел и сразу про меня забыл?» Ну, в общем, да, но он бы так и Бахыту не ответил, просто остолбенел бы: Бах что, рехнулся?..

«Почему забыл, просто не было повода…» – «А Светочке ты тоже звонишь только по важным поводам?»

Вот тебе и старый друг.

«А почему ты, когда уходил, меня не поцеловал?», «А почему ты никогда не даришь мне цветы?» – ладно, купил, подарил (цветы ему уже давно напоминали исключительно о похоронах). «Признайся, не хотел же покупать?» Разумеется, не хотел, как можно этого хотеть! «Ну, почему не хотел – раз тебе этого хочется…» – «А самому тебе не хочется?»

В общем, весь комплект. Видно, женщина остается женщиной, сколько бы ни прикидывалась другом.

Как всегда, когда им были недовольны, ему хотелось сразу и подлизаться, и скрыться с глаз. Однако любого мужика он, конечно, довольно быстро бы послал, но Галка была, во‐первых, женщина, а во‐вторых – во‐вторых, она была Галка, дочь полка и верный друг, – не забыть, как она его, полузамерзшего, взволакивала на крыльцо, оттирала ему руки и ноги на кухонной плите. А они всей бригадой, возможно, и правда ее кинули – сами переженились, а ее отдали на съедение Обломову. Но все-таки – что у нее было с Обломовым? Она говорит: изнасиловал. Но не мог же академик изнасиловать ее прямо в кабинете, когда под дверью сидит секретарша? И куда-нибудь в лес ее он, слепой, тоже не мог вывезти – его самого всегда кто-то возил. Да и зачем ему было кого-то насиловать, когда ему стоило поманить пальцем. Если уж он перед смертью при живой жене решился ввести в семейство аспирантку с младенцем. Но Галка отчего-то же сделалась такой мнительной, раньше ведь она такой не была!..

И в этот последний вечер от мучительной жалости к ней он начал целовать ее еще в прихожей. Она с готовностью отвечала, но, оторвавшись от ее губ и груди, он уже с досадой (да сколько же можно?..) увидел на ее немолодом личике изрядно поднадоевшее выражение обиженной болонки.

– Опять что-то не так?

– Я вижу, что ты меня хочешь…

– Это что, плохо?

– Нет, мне это очень приятно. Но позавчера ты ушел и не позвонил.

– Извини, забыл. Статью обдумывал о физиологических основах науки. Я и так по три раза в день вздрагиваю: кажется, позвонить тебе забыл!

– А если бы ты меня любил, тебе бы и вздрагивать не пришлось, ты бы все время обо мне помнил. А ты про меня вспоминаешь, только когда тебе дырка нужна. Ты такой же мужик, как все. Я после Обломова вообще на мужчин не могла смотреть, и только ты мне казался другим. Все время повторяла себе: нет, Олежка не такой! А ты оказался такой же.

Чтобы не ответить резкостью, он снял куртку, переобулся в тапочки, отнес принесенный харч на кухню, распихал в холодильник, сел за стол, дождался, когда она сядет напротив, и только тогда спросил, стараясь, чтобы в голосе прозвучал максимум сочувствия и минимум любопытства:

– Что у тебя все-таки было с Обломовым? Что он прямо взял и…

– У вас, у мужиков, считается, что изнасиловал – это только когда «прямо». Вот за что Америке действительно спасибо нужно сказать – она открыла женщинам глаза на наши права. Я в фейсбуке переписываюсь с целой кучей женщин, их всех когда-то кто-то насиловал, а они этого даже не понимали.

Она заговорила как по-писаному, вызывающе глядя ему в глаза, явно готовая дать отпор.

– А в школе чем для тебя была Америка? – спросил Олег, чтобы только увести от взрывоопасной темы.

– Что на политинформации внушали, тем и была – империалисты, угнетатели. Хиросима и Нагасаки. Куклуксклановцы. Я из-за этого очень негров любила, всегда делала им приветливое лицо. А за индейцев и сейчас переживаю. А еще мой отец работал электриком в военном училище, и я знала, что наших ребят в Афганистане убивают американским оружием. Я даже на школьном вечере читала стихи: для чего построен Белый дом, сколько горя причиняет он. Я вообще такая была дура доверчивая! Мечтала встретить какого-то рыцаря и служить ему оруженосцем… А почему не самой быть рыцарем? Наша группа так и называется «Я для себя».

– А я тоже мечтал быть оруженосцем. И был счастлив, пока служил Обломову. А Боярский говорил, что если бы в институте ему сказали: ты будешь как Эйнштейн, но не выше, он бы отказался. Вот теперь и болтается в Америке между небом и землей на парашюте. Кстати, он рассказывал, что у них там на конференции по аэродинамике из четырех дней один посвятили харассменту. Это у них теперь такой марксизм-ленинизм – во все дырки надо совать.

– Вот и хорошо. Вас еще до-олго надо перевоспитывать.

– Начни прямо сейчас. Скажи мне, пожалуйста, как у вас это с Обломовым получилось? Он что, прямо накинулся?

Олег старался смотреть на нее с самым невинным видом, словно в его вопросе не было ровно ничего пикантного.

– Ну, нет, конечно. Ты, наверно, тоже замечал, что он терпеть не мог, когда подчеркивали его слепоту. У него во дворе он ветки не разрешал остричь – сам в нужный момент пригибал голову. Никогда никого не просил перевести через улицу, только всегда носил при себе паспорт. Чтобы, если что, могли его опознать. И в тот день приехал с синяком на скуле – опаздывал на лекцию и где-то решил срезать. У меня прямо слезы выступили. Я говорю: неужели вас кто-то из домашних не мог проводить?.. Но он про это и слышать не желал – я сам не хотел вставать, все надеялся, что сон продлится, я же во сне вижу. И тут уж у меня слезы хлынули, как из ведра, я не выдержала и осторожно так погладила его по синяку. А он тут же меня облапил, он же такой был здоровенный…

– Но ты сопротивлялась как-то?

– Я от ужаса и пискнуть не смела. Да там еще и секретарша сидела под дверью.

– Он что, и дверь не запер?

– Нет, он всегда запирал, когда мы работали. Дома не запирал, а на работе запирал. Он же там был небожитель. А небожителя не должны заставать врасплох. Или не знаю. Но он запирался не только со мной, с мужчинами тоже.

– Да, я помню. Так он тогда мог и не понимать, что тебя насилует?..

– Он и не понимал. Он у себя в колхозе на сеновале привык, что если Дунька не верещит, не царапается, значит, она согласна.

– А по-вашему, по-американски требуется нотариально заверенное согласие на каждую фрикцию?

– Не надо окарикатуривать, это не повод для смеха.

– Какой может быть смех, когда речь о святом. А после этого между вами что-то было?

– Ну, конечно. Он для нас квартирку снял на Зверинской. Мы там встречались до самого моего увольнения.

– И всякий раз это было насилие?

– Вы, мужики, смотрите ужасно примитивно. Вы думаете, существует только физическое насилие. А можно насиловать авторитетом, возрастом, чувством жалости, вины…

– Красотой, щедростью, остроумием, славой…

– Не надо окарикатуривать.

– Я бы рад окарикатурить, да некуда. Меня, оказывается, тоже всю жизнь насиловали.

– Смейся, смейся… Когда я подала ему заявление, он тоже не мог понять, чем я недовольна. Сплетничают, значит, завидуют, про него еще больше сплетничают. Он же и ребенка мне предлагал оставить… Для него это была бы только лишняя слава, а для меня лишнее унижение. Но он до конца не мог поверить, что я ухожу всерьез. Как, от него, от гения, от лауреата!.. От хозяина! О ком все бабы мечтают!.. Когда безработица надвинулась!

Ее чуточку раскосенькие мохнатые глазки под рыжей челкой мстительно прищурились, а в голосе зазвучало торжество.

– Он мне напоследок сказал: а я думал, ты меня любишь. С ухмылкой, но все-таки сказал. Даже не думала, что он слова такие знает. А я ему ответила, что, может, и любила, пока вы меня не начали лапать. А он говорит, я не лапал, я просто хотел узнать, какая ты есть. А то мне казалось, что ты как будто и не женщина. Если не врал, он всех по голосу представлял – кто-то как будто исподлобья на него смотрит, кто-то с оглядкой… И у всех в голосе есть какая-то хитринка, все от него чего-то хотят. И только у меня одной никакой хитринки не было. Так он сказал. И, наверно, был прав, вторую такую дуру трудно найти. Незадолго до смерти он мне вдруг снова позвонил, начал рассказывать, что его приглашают с лекциями в ваш любимый Массачусетский технологический институт, а он не хочет ехать. Когда его еще при мне в Италию приглашали, за лекции обещали миллион лир, так он куражился. Говорил, что сошьет кожаный мешок и будет по улицам лиры разбрасывать. Но тогда его Первый отдел не отпустил, а теперь он сам не хочет. Все равно же, говорит, Америки ихней не увижу, а деньги с собой не заберешь. Потом начал рассказывать, что пацаном мечтал увидеть Черное море, а теперь перебывал на всех морях, и толку что? И вдруг без всякого перехода объявил, что, кажется, за всю жизнь любил только меня. Представляешь? «Кажется»… Но теперь-то я понимаю, что все это манипуляции, чтобы вызвать у меня чувство вины.

– Какие они у тебя умные, твои инструкторши!

– Да, не такие дуры, как я. Ведь когда я узнала, что он умер, мне и жалко его сделалось ужасно, и виноватой я себя почувствовала страшно… Всю ночь прорыдала, как дура. Но мне умные женщины объяснили, что манипуляторы этого и добиваются, поддаваться нельзя.

– А я вот поддался. Кажется, сейчас заплачу…

– Это и есть дискриминация. Мужику стоит выказать на копейку человеческих чувств, и все уже готовы плакать. А от женщины воспринимается как что-то само собой разумеющееся. Вот я тебе все готова отдать, а ты про меня вспоминаешь, только когда что-нибудь понадобится.

И тут он наконец сорвался. Не из-за себя, из-за Обломова.

Сорвался не в пламень, в лед, в пламень он и забыл, когда в последний раз срывался.

– Вот ты говоришь, что все готова мне отдать. А что у тебя есть?

Он дал ей подумать и продолжил почти с наслаждением:

– Ты даешь мне то, чего тебе все равно некуда девать – избыток любви. А взамен требуешь то, чего у меня нет. У меня давно уже нет любви ни к кому, я сыт любвями по горло. Мне требуется только тепло и дружба, и я готов был тебе их тоже дарить. Дружба дает, что может, и берет, что дают, а любовь норовит все сожрать.

Он говорил, не отводя от нее безжалостного взгляда, но лица ее не видел. И даже когда прощался, так ее и не разглядел.

В последний, правда, миг ему показалось, что до нее что-то дошло. Но она тут же спросила затравленно:

– Что, к своей черно-белой пойдешь?

– Куда ж еще, больше мне пойти не к кому.

Безнадежно, до нее не достучаться.

Было все очень просто, было все очень мило, пока в который раз не пришла любовь, чтобы все испоганить. Но, слава те, Господи, наконец-то развязался.

Следы земли на брюках были почти незаметны. Он уже выбрался из подводного царства осьминогов, крабов и акул и осторожно, шаг за шагом двигался к метро вдоль длиннейшей стеклянной витрины, нарезанной нескончаемой чередой вывесок.

РИВ ГОШ, KFC, БУРГЕР, КЕБАБ, РЕМОНТ ПЛАНШЕТОВ, GOLFSTREAM, 585 GOLD, ВТВ, LADY SHARM, МТС, МАГНИТ, ТЕРВОЛИНА, ЕВРОБУВЬ…

И в довершение огненные письмена: SEX SHOP 24 ЧАСА…

Целых 24 – куда столько? Он чужой на этом празднике жизни.

Да и в своем доме он чужой, но он уже научился обходить его ранящие выступы. Нельзя заходить в комнату сына, даже на дверь лучше не смотреть. На дверь жены смотреть можно, но заглядывать туда ни в коем случае нельзя – только лишний раз убедишься, что тебе в ее мире нет места, ибо ты не только не пал за Родину, но даже и не выказал к тому ни малейшей охоты. А стены ее сплошь оклеены фотографиями безымянных героев, которым она возвращает имя и фамилию.

И ведь как она его любила когда-то, приближение его неотступной спутницы – тоски замечала раньше, чем он сам: «Что-то вид у тебя треугольный, ну-ка, щечки взобьем!» И начинала парикмахерскими пошлепываниями снизу вверх взбивать его щеки, пока он не начинал улыбаться.

А теперь фотографии мертвых для нее важнее живых.

У него же в комнате всего одна фотография, та самая черно-белая и плоская его любовь. На случай, если Светка – хотя какая она теперь Светка! – вздумает поинтересоваться, он решил выдать ее за Эмму Нетер, ухитрившуюся вывести законы сохранения из однородности-изотропности пространства. Но жена во время редких визитов никакого интереса к его единственной сказке не выказывала. А ему хотя бы есть с кем перекинуться словцом. Он иногда сочинял целые письма своему тайному другу. И самое сладостное в них было то, что можно было не притворяться хуже, чем он есть.

Грудой дел, суматохой явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате, я и Лена – фотографией на белой стене. Маяковский не мог отойти ко сну, не побеседовав с Лениным, а я беседую с тобой.

На то фото, где ты улыбаешься «с лукавинкой», мне смотреть слишком больно, я выбрал фотографию, где твои четко очерченные крупные губы едва заметно улыбаются самыми краешками (хотя, возможно, у них просто такой рисунок), но глаза смотрят серьезно и пытливо сквозь большие роговые очки, в которых ты похожа на ученую кочевницу, может быть, даже индианку. А почему бы и нет? Ведь это ты мне открыла Америку. Не ту Америку, которая локомотив цивилизации, рассадник пошлости, заповедник творчества, эксплуататор чужих талантов, кормилец нобелеатов, международный жандарм, оплот свободы, всемирный хищник и кровосос, всемирный защитник слабых и обездоленных, светлое будущее всего человечества, цивилизационный тупик, грязная клоака, вершина мира, болото бесправия, светоч законности, царство тружеников, пиршество паразитов и все прочее, во что ее превращает страх перед ней и преклонение перед нею. А то глубочайшее захолустье, где слова «бережливый» и «почтенный» произносились с бо`льшим пиететом, чем имя Господне. И если кто-то наживал состояние не вполне респектабельными средствами, то люди мудро опускали взор перед величием творца, неисповедимым образом сделавшего неправедность орудием каких-то своих тайных целей. Ибо они твердо знали, что живут в лучшем из миров и что все предыдущая история человечества была лишь подготовительной стадией к их совершенству.