Текст книги "Тризна"

Сначала речь пошла о плате за медобслуживание, хотя в Советском Союзе медобслуживание должно было быть бесплатным, а потом о штрафе за появление в нетрезвом виде. Олег торопливо полез сначала в правый, потом в левый карман, которые вчера топорщились от мятой капусты, – оба кармана были идеально пустыми.

– Я завтра все принесу, – клятвенно заверил он. – Даже сегодня, как только с друзьями встречусь.

Он совсем забыл про шесть сотенных в кроссовке.

– А тебя уже твои дружки под дверью дожидаются. Пришли тебя на поруки просить. Я им сказал, что этим не мы, этим суд занимается.

– А может, как-нибудь без суда? – взмолился Олег, изо всех сил стараясь, чтобы челюсти не клацали, а голос не срывался. – Я же нечаянно, я не знал, кто меня схватил, я все возмещу!

– Что ты возместишь? Видишь протокол, там все занесено. Читать умеешь?

Олег не умел. Он мог только повторять: я готов все материально возместить, и после пятого раза старый служака посмотрел на часы и усталой походкой вышел из кабинета, а Григорий Мелехов остался сидеть у его стола в позе Петра Первого, допрашивающего царевича Алексея.

– Возместишь, говоришь? – Григорий Мелехов больше не ерничал. – А сколько у тебя есть?

– Шестьсот рублей, – сотенные наконец-то зашевелились под стелькой.

– Когда принесешь?

– Прямо сейчас.

– Они у тебя при себе, что ли?

– Да, в кроссовке.

– Ну, разувайся. Нельзя так с деньгами обращаться – ты их не уважаешь, они тебя не будут уважать.

Извлеченные на свет сторублевки он взял в руки с некоторой брезгливостью и даже понюхал, но в итоге остался доволен:

– Шесть косарей, все честно.

И выглянул в коридор.

Служака вошел такой же усталой походкой, сел за стол и погрузился в изучение протокола.

– Парень раскаивается в содеянном, готов возместить моральный ущерб, – сочувственно сообщил ему Григорий Мелехов. – На первый раз можно простить.

Служака, не поднимая глаз, неторопливо разорвал протокол пополам, половинки сложил вместе и снова разорвал пополам. И отправил куда-то под стол – Олег так и не узнал, что там было написано.

– Так я могу идти?.. – Олег не верил своему счастью.

– Можешь, можешь. Только шнурок завяжи. Может, паспорт все-таки захватишь?

Этот чудесный человек был счастлив, оттого что ему удалось кого-то осчастливить. А вот служака так и остался тусклым и озабоченным: он понимал, что человеческий род не переделать.

– Какого (запинка) черта ты все (запинка) бабки им отдал? – Лбов явно не осуждал, а скорее сочувствовал наивности Олега; в присутствии Галки он всегда говорил с запинками.

– Мне пришлось всю пачку из кроссовки вытащить – не назад же было прятать! – невозможно ведь сказать, что в сравнении с жизнью любые деньги мусор, поднимут на смех: да какая там жизнь, ничего бы тебе не сделали…

Когда дело касается других, всякая опасность делится на десять, если не на сто, а вот он готов снять последние штаны, чтобы только не подвергать себя НИКАКОМУ риску быть оторванным от Обломова. Ведь это означает быть оторванным от Истории, из большого сделаться маленьким…

А зачем тогда и жить?

– Так что, ты вообще без копейки остался? – Галка в этом воздушном розовом платьице выглядит не просто красивее – поэтичнее любой из вчерашних кисейных барышень, но в голове у Олега такая одурелость, как будто он все понимает, но лично его происходящее не касается, его разве что слегка удивляло, что они опять сидят за тем же столом, в том же «Манхеттене», только «Манхеттен» почему-то тихий и пустой, а у парней откуда-то взялись ссадины на физиономиях – даже у Бори аккуратненький лиловый фингальчик на скуле.

Да еще откуда-то взялась непохожая на себя Галка.

– Без копейки, – повторяет он, как будто не про себя. – Даже на электричку не хватит, если не подбросите.

– Так что, получается, ты к жене придешь с пустыми руками?

– Ну да. Если на станции чего-нибудь не утащу. Там всегда какие-то полезные вещи валяются – уголь, доски…

– Мальчишки, предлагаю всем скинуться по стольнику.

И достала из дамской сумочки (и сумочка у нее откуда-то взялась…) две плоские зелененькие пятидесятки.

– Галочка, я не могу взять у тебя деньги, русский офицер с женщин денег не берет. Можно еще томатного сока?

Кусок в горло ему не лез, а томатным соком было никак не упиться, только соли туда нужно было не жалеть.

– Я же для тебя свой парень – чего ты кочевряжишься? Ну так, парни, что вы не телитесь?

И парни поспешно отелились, стараясь показать, что их промедление ничего не означало. Только Боря залился малиновой краской до ушей:

– Я все отдал Фатиме… Но я попрошу!

– Еще не хватало – сначала дать, а потом забрать! Валя, тебе ведь тоже на ремонт деньги нужны… – в торжественных случаях все вспоминали, что Ванька Мох на самом деле Валька Мохов.

– Кончай, тсамое, – вальяжно прогудел Мохов, наконец-то переодевшийся в партикулярное платье, а Лбов подытожил:

– Дают – бери, бьют – беги.

Олег осторожно взглянул на Боярского – герцог Альба прямо-таки лучился нежностью, и Олег наконец-то ощутил самое настоящее счастье.

– Ребята, клянусь, век не забуду! Завтра же нас засунут в то, что дураки называют настоящей жизнью, – всякая там карьера, побелка, купорос… Но давайте поклянемся, что бы ни случилось, хоть через тридцать лет, хоть через сорок… седые, облезлые… где бы мы ни встретились и что бы нас ни разделяло… мы вспомним эту минуту и обнимемся как братья…

Олег старался говорить как можно более буднично, но голос все равно готов был вот-вот сорваться.

И все потупились, даже Лбов. А для него промолчать в патетической ситуации примерно то же, что для Олега на дне рождения исполнить гимн Советского Союза.

– Да, Галочка, разумеется, седыми и облезлыми будем мы, а ты всегда останешься юной и прекрасной!

– Вспомнил, наконец, что я женщина… А теперь о деле. Баранов передал, чтобы ты к нему срочно зашел.

– У меня на роже нет следов?

– Нет, ты как-то чистеньким выкрутился.

– Только под правой лопаткой что-то болит, даже дышать больновато. Баранов нас вчера из окна фотографировал, наверно, выговор хочет припаять.

Но оказалось, что речь идет не о выговоре, а об отчислении. И Олег умом понимал, что дело обстоит серьезнее некуда, однако поверить в это не мог, слишком уж все повторялось: опять он стоит перед канцелярским столом, и опять за столом усталый служака, только зачем-то приклеивший бороду Авраама Линкольна и повесивший на стену вместо пронзительного Дзержинского веселого Курчатова.

С высоты роста на смазанной фотографии никого было не узнать, но, будто нарочно, струйки светились, как неоновые рекламы, и крантики, из которых они изливались, тоже вышли на редкость удачно, только Мохов целомудренно прикрыл свой источник.

Перед служакой снова лежал протокол, и он устало разъяснял Олегу по складам, словно умственно отсталому, что это приказ об отчислении и если Олег немедленно не скажет, кто вместе с ним устроил это отвратительное хулиганство, то приказ будет сейчас же подписан и обретет необратимую силу, а Олег ничуть не менее устало и тоже по складам старался донести до сидящего перед ним автомата, что он искренне раскаивается в содеянном, но выдать друзей не может, ибо он просто не сможет после этого жить и сам Баранов на его месте наверняка бы поступил точно так же…

Олег не знал, правда ли то, что он говорит, но ничего другого сказать не мог.

– Ну что ж, – наконец подвел черту Баранов, – это был ваш выбор.

И витиевато расписался.

– Вы свободны.

– Спасибо.

– Вы еще шутите?

А Олег совсем не шутил, он просто не мог всерьез отнестись к тому, что происходит. До него дошло только тогда, когда он отчитался перед поджидавшими под дверью друзьями:

– Отчислил, гад.

Дошло даже не само отчисление, а то, как об этом придется рассказать маме, – тут наконец и обдало его морозцем. Отец-то будет храбриться – его, мол, тоже забрали перед защитой диплома, и ничего, отсидел не хуже людей… Но мама!..

– Олежка, ты белый-белый, как тогда, – тревожно вгляделась в него Галка и куда-то исчезла.

– А! – бесшабашно чем-то невидимым трахнул об пол Лбов. – Нам, татарам, один хер – что е…ать подтаскивать, что е…анных оттаскивать! Пошли колоться. Упадем на четыре кости…

– Всех не перевешают! – гордо вскинул эспаньолку герцог Альба и первым после небрежного стука костяшками расслабленных пальцев шагнул через порог.

За ним начальственно просеменил Лбов, затем враскачку вдвинулся Мохов, слегка опередив Бахыта, и только Боря чуть-чуть промедлил, но, когда Олег попытался его задержать, гордо вырвался и, вскинув круглую мордочку, прошагал вслед за прочими. Олегу ничего не оставалось, как тоже войти и закрыть за собою дверь.

Баранов как будто даже повеселел:

– Коллективка? Требуйте в военкомате, чтобы вас в один стройбат направили. В инженерные войска. Если радость на всех одна, на всех и беда одна.

– Владимир Федорович, – с достоинством начал Боярский, пытаясь давить аристократической эспаньолкой, – прежде всего, это было не хулиганство, мы просто попали в безвыходное положение: в туалет была страшная очередь, а мы…

– А хотя бы за угол вы не могли отойти? Обязательно было прямо перед деканатом? Что это за демонстрация?

– Мы виноваты, не подумали. Но это была не демонстрация, просто мы после шабашки немного расслабились…

– Нахлестаться пивом до скотского состояния – это вы называете расслабиться? – никак не поверить, что мистер Линкольн распаляется всерьез, а не по служебной надобности.

Олег с тревогой покосился на Лбова, как бы тот чего не отмочил, но тут дверь без стука отворилась, и в кабинете стало тесно: в своем легендарном темно-синем костюме, распираемом непомерными плечищами, вошел Обломов, сзади придерживаемый двумя пальцами за локоть почти хрупкой рядом с этим монументом Галкой. Безглазое, в рытвинах древнеримское лицо Обломова было исполнено грозного добродушия.

– Ну, что там, Владимир Федорович, они учудили?

Вопрос был задан в таком взывающем к юмористической снисходительности тоне, что патетический ответ на него выглядел бы дерзостью. Баранов и окрасил свою строгость ответным юморком: да вот, решили расслабиться, не нашли лучшего места…

– Ай-яй-яй, – сокрушенно покачал своей могучей головой Обломов, – думаю, надо их всех отправить на погрузку столов, как раз электронщики получили новое помещение. Вот пусть там и займутся исправительно-трудовой деятельностью. А ты, Владимир Федорович, говорят, уже приказ об отчислении написал? Это правильно, пугануть их надо. А то раздухарились, как дембеля. Ну а теперь, раз они осознали… Вы осознали?

– Да, конечно, конечно, – закивали все, кроме Лбова (Боярский не слишком заметно), но Обломов, к счастью, этого видеть не мог.

– Дай-ка мне, пожалуйста, этот приказ, пускай они полюбуются, – Обломов протянул руку с несомкнутыми большим и указательным пальцами, и Баранов почтительно вложил туда свой протокол. Обломов неторопливо разорвал его пополам, пристроил половинки друг на друга и еще раз разорвал. Протянул четвертинки в пустоту, и Баранов почтительно их принял.

– Значит, договорились: я их забираю на погрузку, а если кто-то из них еще что-то натворит, я их сам первый вам сдам.

– Спасибо, Владимир Игнатьевич, – за дверью забубнил Олег, стараясь создать впечатление многоголосья, – куда теперь нужно идти грузить?

– Никуда. Идите по домам и больше не попадайтесь.

Только на платформе Финбана он снова почувствовал себя большим и сильным, а значит, снова устремленным в какую-то вышину. Под правой лопаткой что-то по-прежнему ныло, но если дышать неглубоко и часто, то быстро забываешь. Тем более что рюкзак ощущается как согревающий компресс.

«ЛЕНИНГРАД», – прочел он на здании вокзала и поежился от графической красоты этого слова. Когда борешься за выживание, ни о чем другом думать не можешь, борьба убивает в человеке человека. Но если все-таки выстоишь… Какое же, наверно, счастье было возвращаться с каторги народовольцам! Знать о себе, что ты на такое способен!

Впрочем, ощущать себя мужчиной приятно, если даже ты одолел усталость и комаров всего-навсего ради того, чтобы рассыпать капусту веером перед Светкой: гуляй, осыпай пацанчика витаминами и колготками! Четыре сотни – это тоже, как выражается Лбов, не хер наплакал. Точило только беспокойство, что он совсем не рад предстоящей встрече с сынишкой, – урод он, что ли, какой-то?.. Он старался возбудить в себе хотя бы любопытство: все ли тот такой же морщинистый, лысый и коричневый, будто после йода? – но в душе ничего не отзывалось, она отзывается только на красоту, черт бы ее побрал. Вот и промзоны, сквозь которые простукивает электричка, не пробуждают в нем отрадного мечтанья, хоть им и вдалбливают научные коммунисты, что вся красота мира вырастает из этой скукотищи.

А вот когда пошли багрец и золото, а потом строгие темные ели, выстроившиеся словно перед бесконечной кремлевской стеной… Знает же он, что они там выстроились перед авантюристами и завхозами, а душа все равно отзывается: это История, Большая жизнь, какими бы руками она ни творилась.

Желтый вокзальчик с белыми колоннами – и в эту бывшую Финляндию советская власть вбила свой жалкий классицизмик.

Развалы досок-горбылей, террикончики угля – народ из окрестных бараков по ночам постоянно тут пасется. С первого взгляда эти бараки показались ему страшно унылыми – как раз для взрослой жизни, но после Заполярья они смотрелись вполне импозантно: кирпичи вместо бревен, фундаменты вместо городков, желтая, хоть и полинявшая краска вместо почернелости… Но главное – Светкино присутствие способно за два дня сделать родной любую юрту или чум.

Перед бетонным крылечком чуть не закашлялся от заколотившегося сердца. И вот оно – Светка в кухне, слева плита, справа стол, а перед нею ведро с рубленой капустой – и здесь капуста! В руках же, словно два рыжих клоунских парика, топорщатся морковные стружки.

Охнула и, дрожа, припала к его плечу, словно он вернулся с того света (больно отозвался ушиб под рюкзаком).

Костик позади нее сосредоточенно болтает ногами и руками в своей коляске, заменяющей ему кроватку (чтобы не опрокинулась, к осям привязаны Олеговы десятикилограммовые гантели). Да он прямо красавчик! Изумленно уставился на чужого дядьку с той всепоглощающей серьезностью, которая бывает только у младенцев. Ореолом стоял желтый пух, к виску прилипло, завернувшись, отлежанное мяконькое ушко. Олег почувствовал, как его лицо расплывается в невольную счастливую улыбку, а в груди становится горячо от нежности. Слава богу, он, Олег, все-таки не урод!

И такую гордость он почувствовал, что и для Костика у него в рюкзаке припасен изрядный лоскут оленьего меха – зимой подкладывать в колясочку. Правда… что, если бы Костик не был таким красавчиком?..

А вот и комната, где им теперь придется влачить взрослую жизнь, тоже довольно унылая, если бы не родные лица на стене – Герцен и Твардовский.

– Четыреста рублей?!. Богатенький муж! – Светка и слово «муж» постоянно примеряет, как обновку.

В восторге от такой грандиозной суммы, она находит слишком скучным распределять ее на ежемесячные прибавки к его стипендии. Грибов, ягод, углеводов и витаминов на зиму она уже запасла, а теперь для полного счастья ей необходим новый диван, а то у нее портится настроение от этой облезлой оттоманки. Зачем им диван в чужой квартире? И вообще, как может зависеть от оттоманки настроение человека, прочитавшего хотя бы пять или шесть книг? Светка полагает, что это дело вполне возможное, если человек этот – женщина (она, как обновку, то и дело примеряет к себе слово «женщина»), а квартира, скорее всего, им же и достанется, потому что брат ее будет разведывать недра Черной Африки еще минимум три года, а потом, при его обретенных за рубежом средствах и привычках, он, разумеется, построит «кооператив».

Это было тоже по-мужски – благодушно снизойти к женской прихоти. Впервые в жизни посетить мебельный магазин также оказалось небезынтересным, – там с умилительным простодушием пытались воспроизвести обстановку шикарных квартир при помощи гарнитуров и взъерошенных манекенов, принимающих исключительно естественные позы – прямо как перед фотографом; на столах были непринужденно расставлены чашки и вазы с трогательными этикетками «7 р. 73 к.» и «4 р. 36 к.». Олег прочитывал цены – семь тысяч, восемь тысяч – и от души сочувствовал людям, вынужденным выкладывать этакие деньжищи. Как было приятно за себя, когда диван, переходивший в его собственность, оказался в сто раз дешевле!

Правда, впоследствии оказалось также, что Светкин брат вздумал в нетрезвом виде прокатиться по Черной Африке на велосипеде, влетел в канаву и угодил в местную больницу с расквашенной физиономией. Чтобы не поднимать шум, начальство согласилось принять версию, что он очутился в канаве, спасая выскочившего на дорогу чернокожего мальчика, после чего спасителя под благовидным предлогом отправили домой, и Олег от широты души подарил диван его семейству, – отправляться в белый свет с диваном на горбу было как-то не того.

Впрочем, диван был не слишком тяжелым, – Олег прямо у мебельного, поставив на торец, взвалил диван на спину (ушиб уже почти не болел) и потащил домой, довольный изумлением продавщиц. С диваном же скатился по подмерзшей за ночь ледяной дорожке. Прохожая старушка всплеснула руками и перекрестилась при виде такой сюрреалистической сцены.

В том сезоне он проявил себя настоящим мужчиной в последний раз. Светка, правда, смотрела на него с таким умилением, словно он был маленьким мальчиком, вроде Костика.

– Ты такой красавчик, у меня прямо слезы наворачиваются!

Она ведь снаружи довольно крупная – плечи, бедра, кисти рук, – русская красавица, так сказать, – а внутри просто-таки маленькая девочка, не то что Галка…

Но ведь только рядом с маленькой девочкой и можно себя почувствовать настоящим мужчиной. Да еще немножко и красавчиком, хоть это уже и полная чепуха.

Зато в «Интеграле» Олег сразу понял, что здесь он всего-навсего шестерка, которую можно одобрительно хлопнуть по спине, а неодобрительно, так и пониже. И сделать это может даже Филипп Филиппович Филипп – понадобилось два поколения остряков, чтобы вывести такое сочетание. Филипп Филиппович Филипп – Филя, как его зовут за глаза – неофициальный начальник Олега по канцелярским делам. По дороге на службу – и как же внезапно гордая преддипломная практика превратилась именно что в службу… – Олег, как нарочно, встретил однокурсника, и тот спросил не без зависти: «Работаешь у Обломова?» И прибавил мрачно: «А я сыграл в почтовый ящик… Дубари такие кругом!» – считалось хорошим тоном ужасаться тупости коллег, не имеющих за плечами столь же престижного учебного заведения. В вестибюле Олег долго с наслаждением читал в стенной газете о проблемах, стоящих перед «Интегралом»: где только не ждали их с Обломовым поддержки – воздухоплавание, энергетика, экономика… Пульс Истории бился в этих машинописных строчках.

Но этот пульс немедленно заглушил Филя, с которым они дожидались в приемной Обломова.

– Цвета детской неожиданности, – определил Филя вельветовую, как бы польскую, куртку Олега, перешитую Светланой из давнишней вельветки ее старшего брата. Когда Филя поворачивался пощупать куртку, стул его скрипнул самым неприличным образом. Филя посидел, поерзал и громко объявил, ни к кому не обращаясь:

– Это стул.

– Ничего, ничего, – успокоительно замахала руками немолодая секретарша, боготворившая Обломова и даже – отраженно – его посетителей за то, что Обломов до них снисходит.

Зато Олега, наоборот, поражало, что Обломов поручил Филе целое направление – колхозному кучеру. Филя, однако, был кандидатом экономических наук и старшим научным сотрудником. Свою небольшую лысинку он залихватски носил несколько набекрень, словно тюбетейку; тугое лицо его – как будто продавили пальцем натянутую резиновую пленку, и вышел нос. Неужто и Филя причастен к Истории?

В обломовский кабинет Филя подпихивал Олега перед собой кулаком в поясницу: «Давай, давай!» – он не выносил, когда что-то делалось по доброй воле. Обломов сидел под каким-то раскидистым экзотическим растением, естественно переходившим в деревья за стеклом, которые поэтому казались джунглями. Тем более что на столе, отвесив перламутровую нижнюю губу, лежала тропическая раковина. После этого посещения поэзия надолго отлетела из мира – вещи стали видеться в их самом скучном, обыденном значении.

Зато при взгляде на безглазое величие Обломова за его императорским столом Олег внезапно узнал все эти симптомы: стесненное дыхание, внезапную немоту, сердцебиение, – да, он был влюблен в Обломова!

А Обломов (Олег замлел от счастья) с первого же слова узнал его по голосу.

– Хотите заниматься проблемой Легара? Можно, почему нет, большому кораблю… Но вообще-то русской науке свойственно держаться поближе к практическим нуждам. Управление предприятием – давно пора это дело поставить на научную основу. Вы согласны, Олег Матвеевич?

Скучнейшее в мире слово «предприятие» всегда выпускало из него дух, но сейчас Олег готов был пойти хоть в счетоводы, только бы Обломов сменил официальное «вы» на отеческое «ты».

– Согласен, Владимир Игнатьевич, – преданно отрапортовал он.

– Вот и договорились. Вот тебе, Филипп Филиппович, и помощник – он парень умный, поворотливый… Для начала вы должны наладить управление нашим собственным предприятием. Не обессудь, Олег Матвеевич, больше ста десяти рублей выбить для тебя пока не удалось.

– Да ну что вы, какая разница… – от смущения Олег, уже выйдя из кабинета, все еще шевелил губами, повторяя про себя на разные голоса: «какая разница» – все выбирал, как лучше.

А в груди радостно стукнуло: Светка-то как обрадуется!

– Сидеть будешь в абортарии, – не удержав радостного фырканья, отвлек его Филя. – С приближенными к телу.

– ?..

– Я эту комнату так называю: они там все от Обломова аборты делали, – чудовищное кощунство отключило у Олега и слух, и память, прежде чем стоявшее перед ним человекообразное существо успело изблевать свою мерзость; существо, однако, продолжало разливаться прорвавшейся канализацией. – Они все у него перебывали в читательницах и писательницах: он с ними запирался в кабинете, и они ему чего-нибудь читали или он им диктовал. А ты видел, какой там у него диван? Сделает пузо одной и берет другую. А потом и ту отправляет в абортарий. Сидят там три девчонки на вечорке, все с красными дипломами, с аспирантурами – и получают по сто сорок колов. – Филя залился детски счастливым смехом. – А другие и троечки хватали, и по филармониям не выставлялись – а вот уже и кандидаты, и старшие научные.

Такое безграничное почтение к своей должности, которую Филя считал вернейшим доказательством справедливости мироздания, можно было ожидать найти разве что среди римских пап и средневековых королей. Филя представлялся себе самородком примерно с Ломоносова и очень любил поражать несоответствием своего нынешнего великолепия и того, что когда-то хаживал босиком и, случалось, отгонял корову в стадо.

– Что такое коник? – куражился он в добром расположении духа. – А голбец? А пуня? Не знаете? А мы с Владимиром Игнатьевичем знаем!

Эх вы, горожане-худосочники, то ли дело, мол, мы – нутряные-земляные, исконные-посконные!

– Любуйтесь – наш новый счетовод (счетовод, как подслушал…), – представил он Олега… Мохову: оказалось, Крестьянского Сына тоже подсадили в абортарий.

Этот бастион мужицкого достоинства все-таки не устоял перед соблазнами богемности – отстегнул от побелки и купороса замшевый пиджак, довольно нелепо обтягивающий его мосластую сутулость.

– И еще Инка-Регинка, да Людмилка напридачу, – прибавил Филя.

Филя завалил Олега скоросшивателями, ведомостями, перечнями, словами типа «смета», «калькуляция», «накладные расходы», точный смысл ни одного из которых не был Олегу известен. Но Филя либо нарочно не давал разъяснений, либо не представлял, чтобы кто-то мог не знать таких простых вещей. Олег перестал что-либо понимать уже на первой минуте и следил лишь за тем, чтобы не выдать своего отчаяния от собственной бестолковости и униженности: вот во что, оказывается, ценят его дарования! Счетовод…

Одно дело принять любое дело из рук Обломова, и совсем другое – сделаться шестеркой при Филе, когда Обломов, кажется, навеки скрылся за облаками. Куда вместе с ним вознеслась и Галка – теперь именно она служила при нем читательницей-писательницей, и Олег изо всех сил старался не попадаться ей на глаза, а изредка попавшись, кивал, не поднимая глаз – уж очень жалким он, должно быть, выглядел, особенно в сравнении с великим человеком, которого она нынче имеет счастье ежедневно лицезреть (помыслы об обломовском диване он даже и не гнал – такая гадость просто не умещалась в его воображении, а чего не вообразишь, того и не прочувствуешь).

Филя остро вглядывался в его лицо, выискивая малейшие признаки неудовольствия, и провоцирующе выспрашивал:

– Ты на проблему Легара наметился – а черновой работой пусть другие занимаются? Незаменимых у нас нет, ты запомни! Ты что – лучше других? – этого Филя боялся больше всего на свете – чтобы кто-нибудь не подумал, что он лучше других. Все одинаковые! Какие еще там таланты, – назначат другого, и будет не хуже! Вон, вчерашние краснобаи-отличнички сидят в младших научных, а воз тянет незаметный Филипп Филиппович Филипп. «Я человек незаметный», – с самодовольной улыбкой любил похваляться Филя, совершенно убежденный, что в незаметности-то и заключается главная драгоценность. Незаметный – и вместе с тем самородок.

Олег не отвечал, боясь, что сорвется голос.

– Если не нравится – так и скажи, – высматривал Филя. – Пойдем к Обломову, и скажи: я большой корабль, а навоз пусть Филипп вывозит. Он привык за чистоплюев мантулить.

Но предстать перед Обломовым в соседстве с Филей…

Страх Олега перед Обломовым тоже не укрылся от Фили – он охамел окончательно, а чуть что: «Не нравится? Пошли к Обломову». Хуже всего было то, что по существу Филя был прав – Олег без конца все путал и забывал: все внимание расходовалось на то, чтобы сохранить каменное лицо и молчать так, чтобы молчание не выглядело молчалинским. Лицо ни на миг нельзя было выпустить из-под контроля, потому что он почти всегда был на людях, которые, ему казалось, все знали о его письмоводительских занятиях и насмешливо на него поглядывали. А стоило забыться – где угодно, хоть посреди улицы, – и он застывал в оцепенении.

Это было не самое лучшее состояние духа для постижения канцелярских тайн, в которых и самый доброжелательный глаз не смог бы обнаружить ничего причастного к Истории. Притом Олег в глубине души чувствовал, что быть старательным счетоводом в тысячу раз унизительнее, чем быть счетоводом по необходимости. Кажется, Филя догадывался о его состоянии, потому что лоснился от удовольствия и постепенно почти перестал упоминать о чистоплюях, метящих в гении, и о скромных незаметных тружениках, волокущих на себе весь общественный воз. Даже распекать стал с шутливым оттенком.

Впрочем, Филино остроумие тоже трудно было долго переносить. У Фили было две разновидности шуток: притвориться, что понял какое-то иносказательное выражение буквально, и делать вид, что чего-то недослышал. Если при нем говорили о ком-то: «Он в этом деле собаку съел», Филя непременно спрашивал: «А хвост оставил?» Когда Олег высчитывал накладные расходы, Филя всегда удивлялся:

– Накладные? А кто их наклал – ты, что ли?

Если Олег упоминал о какой-нибудь ведомости, Филя обязательно переспрашивал:

– Въедомость? А в кого она въедается – в тебя, что ли?

– Это точно, в меня.

– Кого сменял?

Олег знал, как бороться с болью, с усталостью, – но с унижением, в котором не было ничего мало-мальски крупного… Какие мышцы здесь нужно напрягать, какие зубы стискивать? Его не обучили искусству говорить свинье, что она свинья. Да и какая разница, как держаться с Филей, если честь все равно уже погибла от самого распределения ролей, от самого его счетоводства. Поэтому, может быть, и улетучилась его былая находчивость, убедившись, что в ее услугах не нуждаются.

– Поня`л? – наставительно спрашивал Филя.

– Поня`л, – отвечал Олег. И это было высшее, на что его хватало. Он мог собрать в кулак душевные силы ради серьезного дела, за которое можно было бы уважать себя, как народовольцам на каторге, – но не намобилизуешься же на каждый укольчик гнуса.

Вот и поработал у Обломова… Теперь Олег буквально прятался от него, как будто он в чем-то обманул надежды великого человека, хотя именно Обломов и ввергнул его в этот позор. Приходилось именно прятаться, потому что Обломов безошибочно узнавал его по шагам и неизменно интересовался: «Как идет работа, Олег Матвеевич?» Интересовался с такой напористой бодростью, что и отвечать приходилось так же бодро: «Все нормально, Владимир Игнатьевич!» Но ведь обидеться на Обломова означало расстаться со всем, о чем он грезил, – лучше уж было презирать себя. Да и за что было обижаться – наверняка Обломов ничего оскорбительного в его работе не видел – ну, заткнули практикантом какую-то производственную дырку – делов-то!

Избегал он и встреч с однокурсниками – кроме Мохова, разумеется, соседа по абортарию, но Мохов в положении Олега не видел ничего особенного: работа есть работа, сегодня тебе поручили, завтра мне, – замшевый пиджак не добавил ему вольномыслия. Ему самому Обломов поручил разобраться с радиопомехами для электронщиков – идей на копейку, выкладок на миллион, – что делать, надо, стало быть, разгребать. Но если бы Олегу предложили поменяться с Моховым, он бы бросился бегом: в этом же все-таки была какая-то поэзия – радиоволны, шумы, уравнения Максвелла…

Правда, с Бахытом, причисленным к лику аристократических электронщиков, он бы и сейчас не поменялся – там надо было чуть ли не паять, что-то настраивать, Олегу же из всех инструментов давались только топор да пила. А Бах еще со своих пацанских казахстанских лет торчал на радиолюбительстве, клепал-паял всякие приемники-передатчики.

Как-то Олег задержался у нового выпуска стенгазеты – и даже не смог удивиться своему безразличию: да, «Интеграл» собирался вторгнуться в автомобилестроение и животноводство, поддержать двигателистов водопроводным топливом, а свиней альфа-аминокислотами – ну так и что? Все эти роскошества писаны были для тех, кому предстояло их воплощать.

Столь продолжительного и бесперебойного отчаяния он, кажется, не испытывал ни разу в жизни. Теперь он понимал, почему обреченные на смерть, которым, казалось бы, нечего терять, не бросаются на конвойных, – было мучительно даже подумать о каком-то волевом усилии. Сил хватало только на каменное лицо.