Текст книги "Тризна"

Прямо как страна, в которой его угораздило родиться.

А назавтра он оказался в тупике. В этом тупике у запертой от начала времен черной лестницы, где причудливым узором сквозила куча сломанных кресел (куда и уборщица-то добиралась очень редко), вокруг трехлитровой банки, в которой неделями кисли окурки в воде, напоминающей анализ мочи исполина, – здесь, выбрав наименее раздолбанные кресла, заседала Ларисина коллекция. Личности в тупике были сплошь замечательные: этот отлично знал живопись, тот музыку, третий русский язык – где какое поставить ударение, – и все считали вполне справедливым уважать за это себя и друг друга, демонстративно отзываясь о своей работе исключительно как о средстве прокормиться: ведь и в Древней Руси казенные должности прямо так и назывались не должностями, а кормлениями.

Гордый же «Интеграл» для них был рядовым совковым захолустьем в сравнении с Массачусетским технологическим институтом.

В одном из кресел дремал Гребенкин.

Ларисина реклама уже сделала свое дело, и Олег неожиданно попал, наравне с Гребенкиным, в неподкупные скептики и даже получил собственное кресло, при малейшем движении пищавшее и визжавшее ничуть не громче остальных. Впрочем, в тупике и без него было твердо установлено, что все великие были прежде всего порядочные прохвосты, но – чего у них не отнимешь – все же ловкие бестии, сумевшие-таки заморочить голову целому человечеству, исключая, разумеется, кресловладельцев здешнего тупика. Но наполнить эти бледные очерки высокохудожественными деталями было по плечу одному Олегу с его познаниями и межбровными выпуклостями. Притом в тупике его счетоводство отнюдь не являлось чем-то постыдным, а напротив, служило забавным и пикантным подтверждением разбазаривания научных кадров. Однако после каждого сеанса развенчания великих Олег ощущал такое отвращение к себе, что перед глазами его начинала высвечиваться крайне разоблачительная картина: палач, распявший Христа, посмеиваясь, рассказывает приятелям, каким прохиндеем был распятый – вместо того чтобы честно следовать своему принципу «не противься злому», он пытался высвободить руку, когда в ладонь начал входить гвоздь.

Гребенкин же занимался развенчанием деятелей масштаба институтского, на Обломова, правда, никогда не замахиваясь. Олег довольно скоро сдружился с Гребенкиным, – насколько возможна дружба между скептиками, каждый из которых опасается, как бы приятель и его не огрел своим скепсисом по башке. И однажды Гребенкин извлек из своего стола картонную папку, засаленную, как его пиджак.

Неизвестно, сколько в точности лет он занимался проблемой Легара, но многие листы уже пожелтели и рассохлись, и был ясно различим момент, когда автор перешел с перьевой ручки на шариковую. Гребенкин перебирал свои бумаги с иронической усмешкой, называл их манускриптами, но пухлые, бледные пальцы его дрожали. Просматривая листы и слушая разъяснения Гребенкина, Олег почувствовал, как лицо его расплывается от удовольствия, словно он смотрел на Костика: Гребенкин выделил общий принцип, лежащий в основе десятка известных работ.

– Но… почему вы все это не опубликуете?!

– Законы науки суровы, но справедливы: нужен новый результат. А идейной систематикой дозволено заниматься только академикам. А я всего лишь мэнээс, – последнее слово произнес он с сатанинской гордостью.

– Но ведь вашу изобретательность можно приложить к более скромным задачам… лучше же решить нормальную задачу, чем не решить мировую проблему…

– Пусть более скромными наши посредственности занимаются. А я буду им показывать их настоящую цену.

Не скажешь же на это: «Да ведь вас считают шутом, юродивым», – пришлось сказать:

– Неужели же тратить на них всю свою жизнь?

А сам-то он чем занимается?

– Кажется, мы потеряли необходимую дозу здоровой иронии. Для снижения патетического градуса предлагаю сходить в столовую.

Олег не любил ходить в столовую в компании, потому что тогда приходилось брать кофе за двадцать две копейки, а не чай за три, но в такую минуту отказать Гребенкину он не мог.

Стояли молча, – очередь в столовой поддерживалась на строго определенном уровне, а если по недосмотру она укорачивалась, раздатчицы на время исчезали. Гребенкин тяжело отдувался, выпуская воздух каждый раз минут по пять, и Олег поймал себя на том, что смотрит на него с бабьей жалостью. Надо будет держаться с ним попроще, чтобы и он не изводил себя здоровой иронией.

Кофе из бака, жирно клокоча, лился, – про такой кофе хочется сказать: лилось, – в последний стакан, – им с Гребенкиным стаканов уже не хватило.

– Стаканов нет, – обратился Гребенкин к кассирше.

– Это не мое дело – стаканы.

– Стаканов нет, – уже к бабке-уборщице с тряпкой в руке.

Бабка сердито швыряла грязную посуду в каталку, – не подумал бы, что посуда такая прочная штука.

– Собери, вымой и пей, – тряпка была отжата с таким ожесточением, что выжатая вода вскипела на столе, как газировка.

– Всегда в таких случаях думаю: хоть бы их кто-нибудь подтянул – но только чтобы меня при этом не подтягивал.

Уселись наконец, и Олег взялся за вилку, чтобы тут же снова ее бросить на белый пластик.

– Нет, ну пусть вместо мяса кладут хлеб – но он же по крайней мере не воняет! А они как будто еще хотят поиздеваться: а вот вы и это слопаете!

– Ты еще способен чем-то возмущаться? Тогда тебе самое место в Филиной комиссии. У нас же целая комиссия столовую контролирует, а Филя председатель. Надо сказать, чтобы они тебя к себе довыбрали, такие люди нам нужны – честные, с огоньком… А то Филя, говорят, уже имел от столовского начальства к празднику сервелатика. А сервелатом награждают за что? – за сервилизм.

– Я-то человек простой, мне что накладут, то я и стрескаю, – Филя попытался задать простодушно-юмористический тон и для правдоподобия прижатыми локтями подтянул штаны, передернувшись винтовым движением, словно у него внезапно зачесалась спина.

Но это легкомыслие только возмутило собравшихся.

– Что значит, – «что накладут, то и съем»! Они накладут…

– Он человек простой! А кто не простой?

Филя начал оправдываться, для пущей жалобности загундев в нос и прибавляя через слово во все более и более упрощенном виде: так сказать, тысызыть, тсызыть, – но было поздно. Выступить единым фронтом членам комиссии мешало только то, что у каждого к столовой был свой личный счет.

– …Режет такусенькую помидорину на три части и берет три копейки…

– …Из чего они тефтели делают!

– Вы понимаете: режет помидорину…

– Не знаешь, что почем: в меню комплексные обеды, а на раздаче совсем другое!

– …На три части и берет…

– Думаете, это они масло растапливают поливать? На масле никогда не бывает таких хлопьев!

– …Помидорину…

– Хорошо бы сейчас такую помидорину! Под это дело! – Филя пощелкал себя по кадыку, но шуточка вызвала лишь новый взрыв.

«Подать сюда директора!»– прогремел общий клич, и оробевший Филя не посмел ослушаться. Все были радостно возбуждены, щеки горели, глаза блестели, – все-таки и мы сила! Но когда появилась директриса, волевым мускулистым лицом напоминавшая скульптора Мухину с нестеровского портрета, Олега с первых ее слов начало сосать предчувствие, что деловой человек непременно восторжествует над болтунами.

Прежде всего, она не приняла тона взаимного гавканья. «С помидорами мы обязательно разберемся в летний период. Хлопья на масле, товарищи, исключительно от температуры. Но, конечно, конечно, нужно проверять. Да-да, и помидоры тоже». Комплексных же обедов требует трест как прогрессивной формы обслуживания, но клиентам удобнее раздельные блюда`, поэтому она – рискуя своим положением – становится на сторону клиентов, а комплексные меню сохраняет для отчета. «Обязательно, с помидорами мы обязательно выясним. Да, товарищи, посуда – наша общая беда», – но она, директриса, давно мечтает завести для своих дорогих клиентов потрясающую моечную машину, которая делает ну абсолютно все – «мы, хозяйки, можем это оценить» (она то и дело подчеркивала, что она тоже женщина, хозяйка), – и эта машина будущего уже на пороге. «Может, нам стоит пока потерпеть, не хвататься за старье?» Но это не значит, что с помидорами может продолжаться по-прежнему. И еще у нее мечта: организовать щадящую диету для нездоровых клиентов, она понимает, что такое научная работа без хорошего питания, она и сама человек не слишком здоровый. И как достаются помидоры, она тоже знает.

Директриса прямо называла членов комиссии своими помощниками, почти спасителями.

– Вы понимаете, если я сегодня скажу буфетчице, что надо ложить шестнадцать грамм кофе, а она ложит восемь – она завтра мне заявление на стол. На смежном кусте был сильный завпроизводством – вот и сидят теперь без горячего. (С помидорами мы обязательно уладим.)

– Нет, на ваши проверки они так не будут обижаться, они знают, что вы им ничего не должны. Хотя, конечно, пережимать тоже без нужды не следует (разумеется, разумеется, это не касается помидоров!).

Всякое сомнительное блюдо нужно тут же опечатать в стакане (но вдвоем, по одному лучше не ходить) и – в лабораторию при санэпидстанции на количественный и качественный анализ. Но вообще-то важнее всего регулярность – просто заходить каждый день перед открытием и пробовать, это очень подтягивает.

В итоге разбились на пары, пары расписали по дням недели и разошлись в приподнятом настроении. В паре с Олегом оказалась Регина.

После этого на проверку не явилась ни единая спаренная душа. Олег, памятуя, что в столовую нужно ходить при свидетелях, несколько раз напоминал Регине, пока она не огрызнулась, что, мол, не все имеют в рабочее время столько свободного времени, чтобы шляться по столовым, кому-то ведь надо и работать.

Вот так и получилось, что однажды он наконец решился послужить правому делу.

Увидев его сосредоточенное, полное мрачной решимости лицо, директриса немедленно стала заботливо-сострадательной, словно он был смертельно болен. Когда они прошли на кухню, ему показалось, что он приехал навестить забытых тетушек: от баков, сковород, разделочных досок на сверкающем белоклеточном кафельном фоне к нему обращались раскрасневшиеся радостные лица, – сейчас всплеснут руками и воскликнут: «Какой большой вырос!» Они примерно это и восклицали:

– Какие молоденькие нас проверяют!

– А ты как думала – он молодой, да зато образованный. Не то что мы с тобой!

Сразу же стало совестно за себя, что он не заслуживает такого приема. Он с отчаянием понял, что уже израсходовал все душевные силы на то, чтобы появиться здесь, и теперь не сможет сказать ни малейшей неприятности этим раскрасневшимся лицам, счастливым от встречи с ним, – хоть бы уж убраться отсюда без особенного позора!

С директрисой они делились по-братски: полкотлеты ей – полкотлеты ему (в красноватый, дышащий подозрительным теплом разлом котлеты лучше не смотреть, и в глаза директрисы тоже), полтефтелины ей – полтефтелины ему…

Она:

– По-моему, неплохо?

– Дда-да, ничего…

И любящие лица тетушек.

Но даже самая роскошная разблюдовка все-таки имеет конец.

Расцеловали на прощанье, умоляли не забывать, заходить почаще… Застрял в памяти разрез вареной свеклы – багровый пень со вздувшимися годовыми кольцами.

«Тряпка проклятая! Размазня!»

Мучила отрыжка от конгломерата кушаний, съеденных без хлеба, не жуя, да еще в непривычном порядке: полкотлеты, полкомпота, полрассольника, полкиселя…

Больше он не подходил к раздаче и даже не смотрел в ее сторону, ограничиваясь буфетом, где был чай. Это устраивало и в финансовом отношении.

К тому же до него теперь дошло, какая еще нота звучала в его растерянности перед тетушками: бездельник явился проверять людей, занятых работой – у баков, у досок…

Единственным оправданием его бытия теперь оставались консультации, которые он часто давал едва ли не умоляющим голосом. Но где-то глубоко-глубоко в его кармане, кажется, все-таки таилась проблема Легара, которая когда-то должна была все искупить. Ну и, на худой конец, можно было сказать себе, что с точки зрения Истории остальные тоже недалеко от него ушли, все дребедень и суета.

И когда Мохов раскопал в невесть где добытой газетенке «Советское Заполярье», что экспериментальный коровник, над которым они корячились все лето, и впрямь расперло снегом, он только с подчеркнутым безразличием пожал плечами.

Правда, когда Бахыт, с головой забравшийся в какие-то сверхсекретные электронные дела, забежал сообщить, что Бонд и Барбаросса арестованы за махинации с нарядами, выписанными на липовые паспорта, в груди что-то все-таки екнуло. Жалко дураков. Но он чувствовал, что в глубине души не может им простить такого откровенного отступничества.

И от друзей, и от Обломова. И из-за чего? Из-за бабок!

А ведь он бы тоже мог польститься на их бабки, если бы они его позвали, и вся История тю-тю. Как же легко превратиться в отступника…

На институтских задворках после работы было совсем темно, едва светились только заснеженные карнизы. На одном чернел силуэт голубя, возился чего-то, ронял куски снега, потом вдруг бесстрашно нырнул в пустоту, не торопясь даже растопыривать крылья, – так был в них уверен. Все мы уверены в своих крыльях, пока они впервые не откажут.

Проходным двором вышел на освещенную улицу, и тут тоска вытянула его, словно кнутом, – он даже остановился. Как мог он еще беспокоиться о каком-то будущем, о годах, десятках лет впереди, даже о том, что человечество небессмертно, – до чего был избалован! Сейчас бы ему избавиться от этой боли на полчаса – и ничего больше не надо, никакой другой роскоши.

Увидел на стене афишу: Легар, «Веселая вдова» – и долго смотрел на нее в оцепенении, тщетно пытаясь понять, о чем она ему напоминает. По афише кружились шлейфы дам и фалды господ, словно их перемешали палкой в кипятильном чане. Вдруг ему пришло в голову, что все эти люди давно умерли, и мы потешаемся над мертвецами.

Подошел троллейбус, и Олег, по новой привычке, сам того не замечая, обвел глазами окна, высматривая парня в растянутом свитере, чтобы попросить у него прощения. Троллейбус был полон, однако тело еще помнило, что нужно поднажать. Но когда дверь начала раскладываться, ему вдруг сделалось невыносимо тошно оттого, что его сейчас уткнут в сырую шерсть чужих спин, – и он поспешно шагнул на тротуар. Вторую ногу зажало дверью.

Троллейбус тронулся. Олег сделал несколько нелепых скачков на одной ноге и успел извернуться, чтобы не грохнуться затылком, и – ладони весело зачертили по ледяной кашице. Хоровой вопль на остановке он услышал как сквозь глубокую рассеянность, – только через несколько дней вспомнил, что слышал его, – он был собран, как горнолыжник.

Троллейбус остановился. Олега окружили люди, возможно, спасшие ему жизнь, что-то говорили, возмущались, кто-то вкладывал ему в руку портфель. Олег механически старался благодарить так, словно речь шла о заурядной любезности.

Зашел в уличную уборную, желтым мраморным обмылком отмыл портфель и руки. Осмотрел себя – легко отделался, всего лишь ссадиной на запястье. И не испачкался особо, только манжеты на куртке затерлись.

Он был сосредоточенно-спокоен, даже расчетлив, – и вдруг вздрогнул: ведь еще бы немного, один хороший удар головой – и проблема Легара могла остаться нерешенной. Это так напугало его, что он разом пришел в чувство. Нет, пора кончать, так можно дошутиться!

Сосредоточенно-решительный, он зашагал по намокшим опилкам к выходу, в нетерпении поскорее приняться за что-то, – вдруг показалось, что писсуары вдоль стены вопиют к небу широко разинутыми обезьяньими ртами. Войдя в троллейбус, нащупал в кармане пятак и сосредоточенно-решительно опустил его в кассу. Оказалось, это был полтинник.

Не стал даже и пробовать собирать сдачу – выставлять себя дураком. Только невольно поглядывал на свой полтинник, еще не скатившийся в нутро крашеного ящика. Вместо Олега собирал сдачу алкаш, кругленький, словно мальчик-толстячок, только лиловые разводы румянца были иного свойства да пальто затерлось, как олеговские манжеты. Но пальцы были черные по-рабочему, как у того парня в растянутом свитере, – это сразу царапнуло по сердцу. Алкаш был из тех, кто старается свой вид компенсировать необыкновенной предупредительностью:

– Не опухкайте, пожалухта. Хпахибо, хпахибо, – у него не хватало двух передних зубов.

– Не опускал ничего, а сдачу собирает! – громко сказал разоблачающий женский голос.

– Как не опухкал – я опухкал.

Олег машинально прислушивался к перебранке в силу одного из обретенных в счетоводстве условных рефлексов, жертвой которого и пал парень в растянутом свитере: Олег выискивал хулиганство, чтобы его пресечь. Женщина верещала скандально, как торговка, алкаш жал на благородное недоумение.

– Вы ничего не опускали – я следила за вами с самого начала! Выходите из троллейбуса!

Алкаш (грозно):

– Мне выходить из троллейбуха?

– Да, вам.

Еще грознее:

– Ну хорошо! Я выйду!

Олега передернуло: чем бедняга утешается – сдается с грозным видом.

– Я опустил за него! Видите, мой полтинник! – настоящей уверенности в его голосе не было – одна петушистость.

– Поняли? – среагировал алкаш. – Вот, мой друг опухтил, а я хобираю, вот!

Стоявший перед Олегом статный брюнет в светлокоричневой дубленке, но без шапки насмешливо оглянулся на него, на миг они замерли и – изобразив радостное изумление – поспешно сунули друг другу руки и внезапно напряглись, сцепившись, будто мерялись силой, – троллейбус тормознул, и нужно было срочно образовать жесткую систему на четырех ногах.

Это был Боярский.

– Может, выйдем, поговорим?

Алкаш понял эти слова совершенно превратно и грозно предупредил Боярского:

– Вы к моему другу лучше не прихтавайте, точно говорю: не прихтавайте!

– Все в порядке, – улыбнулся ему Олег. – Будь здоров! Смотри, сдачу всю собери!

– Не бехпокойхя, хоберу!

– Ну и дружки у тебя, – усмехнулся Грузо (он снова вернулся к подбритым усикам) и докончил уже на тротуаре: – Занимаешься частной благотворительностью?

– Да нет, просто жалко стало. Ты видел, какие у него руки?

– А что? Пару раз за зубило подержался? Ты все изображаешь кающегося дворянина?

– А ты торгаша? Дубленкой обзавелся…

– Этот твой несчастненький – ты спроси, где его мать, где дети… Тебя твоя святая русская литература научила сострадать босым труженикам, хотя сегодня всех обуть раз плюнуть. Но твои пророки учили только сострадать, а не работать.

– Может, зайдем, обмоем встречу? – как раз проходили мимо шашлычной.

Официант – курчавый брюнет в золотых очках на орлином носу, на вид куда более ученый, чем Олег, и менее кавказец, чем Боярский, говорил, тем не менее, с сильным акцентом:

– Есть ба`стурма, ша`шлик – но куши́ть можно́о черэ`з соро́к ми́нут.

– А нам надо па`бистрее, да`рагой, – спокойно улыбнувшись, сказал Боярский, без церемоний осматривая брюнета с головы до ног.

– Ну, я попробую тогда, потороплю, – в неожиданном смущении брюнет даже растерял кавказский акцент.

Черт возьми, неужто и вправду уверенность может двигать горами, если иметь ее с горчичное зерно?

Боярский только пригубил, а Олег сразу засадил по старой памяти. Грузо, кажется, что-то почувствовал.

– Ты чего кислый – у Обломова ведь работаешь.

– Да, счетоводом.

– И что? Ты же все равно в большом деле участвуешь? Развиваешь русскую науку.

– Ты меня с Моховым не путаешь, Котинька?

– Может, и путаю. Как вас разберешь – одни меня в задницу в речфлот засовывают, другие тех, кто засовывает, боготворят… Там такое убожество, приращение функции через сумму модулей оценивают. Защищу диплом и в Америчку рвану. Погляжу на настоящую Аляску, на настоящий Юкон… На Массачусетский технологический институт. Поживу в отеле «Парамаунт» – не одному ж там Баранову ошиваться. А там в двух шагах Таймс-Сквер, перекресток мира, каждый день полмиллиона пипла… Виски, кока-кола – рекламы с десятиэтажный дом. Прошвырнусь по настоящему Броду… Помнишь гимн нашего детства? Ходят все по Броду и жуют чингам, и бара-бара-барают стильных дам.

Кот куражился, но в его ястребиных глазах цвета черной крови светилась и жажда сочувствия, и готовность презрительно отвергнуть это сочувствие.

Внезапно перед Олегом возникло продолговатое стальное блюдо с коротеньким шашлычком, и он, не сводя глаз с Боярского, стащил зубами крайний кусок, обжегшись об обнаженный кончик торчавшей из него вязальной спицы, и принялся жевать так усердно, что Грузо, помедлив, тоже принялся за свой шашлычок. Они жевали, чокались, выпивали, снова наливали, снова жевали, покуда наконец пятисотграммовый графинчик не был опустошен, а томатный соус тщательно вытерт хлебными корками. Только тогда, когда прятаться сделалось больше не во что, Олег наконец решился сказать, что он на самом деле думает:

– Костя, не делай этого, ты там окажешься оторванным от Истории.

– И что? И почему это в Америке нет истории?

– Она-то есть, но ты не будешь в ней участвовать. Ты выпадешь из Большого Потока, сделаешься маленьким. Тебе придется жить для себя и исчезнуть вместе с собой, – Олегу было совестно, оглашать столь выспреннюю правду – но ведь правду же!

И он до бесстыдства пламенно вглядывался в огненные глаза Боярского, потому что его нужно было любой ценой спасать от его гордыни. Да, унижение снести нелегко, он и сам из-за этого много чего успел наворотить, но все-таки последней глупости он не сделал – не ушел от Обломова, от Истории…

Боярский, казалось, все понимал, он посерьезнел и погрустнел.

– Ты думаешь, я здесь не исчезну вместе с собой? – и внезапно что-то обрубил: – Ладно, сытый голодного не разумеет.

И прихлопнул о столик мятой полусотенной, похоже, еще заполярной.

– Я плачу. Не спорь, евреи славятся широтой натуры. Не хочешь послушать Сундука? Ну, ты оторвался от нашей неньки Америки! Русский рок – Америка у нас дома. Пока что в подвале. В общаге на Новоизмайловском, там у меня кореш. Вместе когда-то хипповали. Ты что, не слышал про «Пищу богов»?

– А, «Пища богов»! Видел в «Комсомолке», дискутировали искусствоведша и мент – невозможно было понять, кто искусствоведша и кто мент. Да, хочу, хочу!

Они уже стояли на зимней улице, и Олег рвался к «Пище богов», как гусар к цыганам.

Боярский и бомбиле в видавших виды «Жигулях» заплатил сам. Заплатил так щедро, что мрачный водила согласился его подождать – Грузо куда-то спешил.

В общежитском вестибюле – так повеяло утраченным студенческим раем… – красного толстого парня восточного вида у доски объявлений отчитывал другой парень, высокий и худой, видимо, студсоветчик.

– Ну что, Султанов? Тебя уже один раз выселять собирались – мало тебе? Чего тебе в комнате-то своей не пьется?

– В комнатэ того интыма нэт. И угощат надо, кого нэ лублу – долг гостэпрыимства, – он ханжески развел руками, словно самодержец, произносящий: «Закон выше меня!»

– «Гостэпрыимства»… Вам же Магомет запрещает употреблять!

– А я борюсь с рэлыгиознымы пэрэжыткам.

– Мне-то лапшу можешь не вешать! Имей в виду, я скоро не смогу тебя покрывать.

– Прошу прощения, – вклинился Боярский, – Султаныч, проводи товарища на Сундука, я спешу.

И, едва кивнув, улетел в своей дубленке, – высокая минута миновала, люк в чужую душу задраен. Жребий брошен. Но уж очень это похоже не на бунт, а на бегство. Грустно, по-серьезному грустно.

Только что это их с Моховым вместо джинсуры на замшу потянуло?

Сам-то он из последних сил держался за свитер и лыжную куртку, сколько Светка ни зудела, что ему нужен костюм и хорошее пальто.

Все здесь болтали горячо даже о пустяках, всех распирало от надежд и дарований, – он вновь вернулся под кровлю родного дома – студенческой общаги. Здесь все было по-прежнему – и плакат на стене с силуэтами двух обнюхивающихся кошек и призывом избегать случайных связей, и осовело-добродушный пьяница – Султанов (разговаривавший, кстати, без малейшего акцента), и влюбленные, держащиеся за руки с отсутствующим видом, и усатый басистый остряк, усвоивший манеру шутить сумрачно, чтобы он неохотно вставлял реплику, а все лежали от хохота, – но удавалась ему лишь первая часть программы. А бойких реплик ждали больше от похожей на китаяночку худенькой аспирантки в тельняшке, – и откуда только выкопала такой субтильный размер! Из-за присутствия этого очаровательного юнги комната напоминала кукольный кубрик. (И Галка, кажется, косила под юнгу…)

Все были одеты во что попало, только худой студсоветчик, оказавшийся культоргом, мрачно прислонился к вытертым обоям в скучном сером костюме – нет, рано еще забираться в этот гроб!

Олег плюхнулся на кровать рядом с раскосеньким юнгой, панцирная сетка швырнула их друг к другу – неплохо для первого знакомства. Легкость в мыслях была необыкновенная. Через минуту китаяночка, обессилев от хохота, висела на нем и кричала культоргу:

– Где вы достали такое сокровище?

– Из Америки контрабандой доставили.

Видали? Он еще чего-то стоит! Еще любая женщина… Хо-хо!

Олег сыпал без умолку, – тут главное не задумываться, как нельзя задумываться горнолыжнику, – все должно само выскакивать. Сколько в нем, однако, механизмов, способных вести дело без его участия!

Потихоньку сунул осоловелому Султанову пятерку:

– Пару бутылок… Ваш культорг просил – ему самому неловко, – от взрыва восторга веселой китаяночки спружинившая сетка чуть не сбросила их обоих на пол.

Культорг протянул Олегу продолговатую бумажку, на которой было изображено стилизованное человеческое ухо, насторожившейся заостренностью напоминающее кошачье.

– Пригласительный билет, «Пища богов», – прочел Олег размазанную трафаретную надпись.

– Вам как почетному гостю, остальным платные. Они меня когда-нибудь под выездную сессию подведут…

– Что делать! – ответно вздохнул Олег. – «Пища богов» не может жить без капусты. Хоть и не единой капустой…

– Студенческая общага – самое демократическое учреждение в мире, – с жаром убеждал он китаяночку. – Это же рай – мебель казенная, белье меняют…

Только в рай-то в этот уже не вернуться. Оно, конечно, век бы подавать надежды, но когда-то надо их и оправдывать.

Возник Султанов, бутылок оказалось отнюдь не пара.

В обнимку с тельняшкой тридцатого размера на трогательном воробьином скелетике, они, клацаясь бутылками, распевали Новеллу Матвееву:

– Приезжайте в штат Миссури все, кто хочет быть богат!

Культорг подчеркнуто не пил, не скрывая, что считает это мальчишеством.

«Я среди своих, – радостно звучало над всем, – я среди своих!»– где Котяра еще такое найдет?

– И пускай не обижается на нас Алабама, Каролина, Арканзас, если только про Миссури мы споем на этот раз!

«Какие имена – Миссури, Алабама, Каролина, Арканзас, Миннесота, Орегон, Оклахома, как она есть… Может, Боярский и впишется в эту музыку? Может, еще и не все так грустно?.. И вообще, почему я должен за него переживать, если он так легко с нами расстается? Ведь Новый Свет сейчас почти тот свет…»

– Вроде пора? Юнга! Свистать всех наверх! – Олег так свистнул в два пальца, что китаяночка схватилась за уши и сложилась вдвое. Но тут же отдала честь:

– Есть, капитан!

Чем ближе к спортзальчику, тем толкотня становилась оживленнее, а у спуска вниз культорг накинулся на Султанова:

– Вы откуда таких хиппарей набрали?!

– Каких хиппарей? Я велел продавать билеты только трезвым. И прилично одетым.

– А вон в центре – волосан. Такого один раз показать нашим девочкам – они забудут про все свои пятерки и аспирантуры! На входе видел, что делается?!

– Ничего страшного. Мы выставили двойной наряд дружины.

– А если прирежут кого-нибудь?!

– Да что ты, среди уголовников, что ли, вырос?!.

– Чтоб я еще с вами связался!

Олега так и подмывало, чтоб что-нибудь стряслось, – ужасно ему хотелось показать, что он не какой-нибудь там мозгляк-счетовод.

– Аппаратуру кое-какую мы сами достали, светоэффекты, – объяснял ему культорг, не знающий, гордиться ему или чертыхаться.

Стоящий рядом паренек с жалкими посягательствами на артистизм, вроде замшевых заплат на локтях и цветного платка на шее, видя, что Олегу что-то объясняют, решил тоже просветить его:

– У «Пищи богов» везде намеки, только надо понимать. Вы думаете: что́ здесь безобидного? – а это о-го-го! – во взгляде его выразилось сомнение, по зубам ли Олегу «Пища богов» со сверхъестественной тонкостью ее аллюзий.

«Хиппарей», однако, среди гостей было не так уж много. Большинство – старшеклассного возраста – ожидали серьезно и уважительно. Судя по сурово-напряженному выражению их лиц и скованной нарядности, – новый твердый пиджак, нетронутый пластик жевательной резинки в нагрудном кармашке вместо платочка, у девушек обычные магазинные кофточки, – жизнь, похоже, для них не расстилалась скатертью-самобранкой. Зато в первом ряду свободно расселись господа и дамы, с виду сплошь торгаши; рядом с ними на припавшей к полу гимнастической скамейке была свалена куча дубленок – всевозможные расцветки замши.

– А это сами боги? – спросил Олег у культорга.

– Как?

– Группа называется «Пища богов» – так это, в первом ряду, сами боги?

– А! Ха-ха… Я бы их вообще сюда не пускал, только придраться было не к чему – трезвые.

– Зато одеты неприлично.

На состряпанной наспех эстраде появился… Пит Сундученко – тот самый Пит Сундученко, который еще на третьем курсе привел на факультетский вечер свою рок-группу «Последние флибустьеры». Потные, в какой-то рванине и кирзовых сапогах, они, надрываясь, сетовали в убийственном темпе, что из мира исчезали их коллеги мушкетеры, а также корветы и фрегаты, вкупе с дальними странами, где только и может гнездиться поэзия.

Олег уже тогда считал: если не умеешь видеть поэзию рядом, значит ты не увидел бы ее ни в корветах, ни во фрегатах, если бы жил в то время, – морщился бы только от тухлой солонины да засаленных капитанских манжет.

Баранов, полюбовавшись на флибустьеров, подписал приказ об отчислении Пита лишь на следующий день только потому, что деканат был уже заперт. Справедливости ради надо сказать, что все сроки уплаты по академическим задолженностям Сундученко тоже давно миновали.

Через полгода Олег увидел его из автобуса на Невском – в канотье и коротеньких ярко-желтых штанишках с разной длины штанинами в крупную, дециметровую клетку; штанишки держались на единственной лямке через плечо. Пит узнал Олега и непринужденно помахал ему своим канотье, вызвав в пассажирах неприязненное любопытство к персоне самого Олега. Олегу и в голову не приходило, что упоминавшийся в «Комсомолке» Петр Сундученко имеет что-то общее с их Питом. Пита никто и не воспринимал как Петра – Пит и Пит. Есть Пит Ситников, был Пит Сундученко… Был да сплыл.

Появление Пита публика встретила взрывом восторга, какого наверняка не знал ни один баскетбольный матч в этом зальчике. Пит прервал овацию слабым манием руки.