Текст книги "Тризна"

Но историей-то рулят, как нас учит Сева… Сева, я читаю твои статьи, цени! Историей рулят властолюбцы и хищники, а они не снисходят до ненависти, это занятие для истеричек обоего пола. Властолюбцы и хищники всего мира грызутся друг с другом, а мы, лошье, для них расходный материал. Только при демократии лохов приходится не запугивать, а дурачить. Использовать, делая вид, что угождаешь. А легче всего угодить в роли спасителя. Это самый выгодный бизнес – сначала напугать, а потом спасти. И врачи, и знахари на этом гребут бабки.

Можно запугивать террористами, и это тоже делается. Но на террористах много не наваришь, для них не нужны ракеты, авианосцы… Газетчикам-то все равно, против кого вопить, а вот генералам, промышленникам далеко не все равно. В общем, ловкачи везде имеют лохов, но американские лохи лучше наших. Чище. У них и улыбки детские, без примеси грусти, сарказма… В кино с утра до вечера кого-то спасают от злодеев. А то и целое человечество. Простые американские парни. А начальство только вставляет им палки в колеса. Оно же озабочено карьерой, какими-то государственными видами, а простой человек без затей любит родину. И даже человечество, если оно в опасности. Без всякого мудрого парторга.

В ваших глазах снова зарождается невысказанный вопрос: а все-таки, какая она, Америка? Отвечаю: это действительно царство свободы – в ней есть все. Есть пуританская религиозность, оправдывающая и жадность, и свободную продажу оружия. И смертную казнь. Есть прекраснодушные идеалисты, и есть запредельные циники. Как и у нас. Есть возвышеннейшие поэты, и есть тупые жлобы. Тоже как у нас. У вас. Я работал в баптистском университете, где о женском декольте не могло быть и речи. Даже я был вынужден посещать синагогу, иначе бы мягко-мягко выжили. Но и в синагоге требовали только приличий. Это был очень толерантный университет, там работали и чернокожие преподаватели. И все друг другу улыбались. Только в столовой сидели отдельно. А когда я начал садиться вместе с чернокожим коллегой, мне мягко дали понять, что это не принято.

Зато в другом университете была полная свобода. Хочешь быть обормотом – к твоим услугам травка, бары, отвязные дискотеки, трахинг по первому позыву. Притом что еще, можно сказать, позавчера связь с замужней женщиной считалась преступлением. А хочешь быть ученым – к твоим услугам изумительные библиотеки, лаборатории и профессура нобелевского уровня. И в городах точно так же – то блеск и треск, то блокадный Ленинград. Как, почему?.. Деньги оттуда ушли. Вот так, захотели и ушли. И куда они еще могут забрести, эти деньги, даже Сорос не ведает.

Это самый настоящий социальный эксперимент – дать простор всем социальным силам и смотреть, куда вывезет. Это реальная демократия, это-то и хреново. Так называемый простой человек там и впрямь что-то вроде хозяина. И лебезят, и стараются облапошить прежде всего именно его. Как лакей хозяина. Открытого неповиновения никто не выказывает, льстят безбожно, в лицо не плюют. В этом смысле ваши хищники куда раскрепощеннее.

Угождает плебсу и массовое производство, а это главное, что Америка дала миру. По части гениев никому Европу не догнать, но теперь и в Европе демократия, гениев тоже не густо. Да гении сегодня гравитации и не создают, ее создает попса. Помните, как было при совке? Пугачева прохохотала «Арлекино», и сразу по всей стране ее хохот раскатывается. В Таллине Пугачева, в Ташкенте Пугачева, в любой нацреспублике говорят по-русски, а кто не говорит – тот деревенщина или смутьян. Смутьян без шансов на победу. И мы чувствовали, что мы действительно хозяева!

А представляете, если бы и в Бомбее, и в Джакарте, и в Берлине, и в Токио – везде «Арлекино». Любую нашу хренотень тут же подхватывают миллиарды. Куда бы мы ни приехали – опять же от Португалии до Японии – все или говорят по-русски, или стесняются, что не говорят, или пыжатся, что они выше этого. Плебс считает шиком вставлять в родной язык русские словечки типа «столовка», «воротила», «кабак»… А знать везде от полюса до полюса чешет по-русски и еще гордится, что чешет без акцента. Какие штаны мы ни натянем – узкие, широкие, – их тут же копируют опять-таки МИЛЛИАРДЫ. Любой писк нашей местной моды тут же копируется миллиардами – фейсбук, ютуб, айфон… Любая наша придурь, любая блажь мимолетная тут же превозносится и копируется, – что, мы от этого не вознеслись бы до небес? Вот именно в этом настоящая сила Америки, ее гравитационное поле – не в Эдисоне и не в Фолкнере, такие и у других есть, а в том, что любая ее дурь моментально завоевывает весь земной шар!

Не мудрено, что для производства плебейской дури возник целый креативный класс – креакл. Какую бы грандиозность ни сотворили творцы, креаклы тут же ее опустят на потеху толпе. Творцы придумали радио – креаклы набили его идиотскими новостями и обезьяньей музыкой. Творцы придумали компьютер – креаклы закачали туда стрелялки и порнуху. Впрочем, это лучшее, что они сделали.

Из лакеев креаклы самые опасные, потому что их принимают за творцов.

Но давайте, однако, не притворяться, будто нас волнует, хороши или плохи страны, в которых мы живем. Мы люди уже немолодые – тебя, Галочка, это, разумеется, не касается – и можем честно друг другу признаться: если нам хорошо, значит, и страна наша хорошая, а если нам плохо, то и страна плохая. Мы же о себе сочиняем сказки, а страны только декорации.

Так вот, хорошо ли мне в Америке? Отвечаю: не очень. И какого же рожна мне не хватает? Отвечаю: завидую дяде Сене. Он, собственно, демонстрировал, каким могло бы быть решение еврейского вопроса в России: евреи вливаются в имперскую аристократию и пашут вместе с государством. Как немцы при батюшке-царе. Я бы с превеликим удовольствием слился с государственным могуществом. И пусть бы плебс меня недолюбливал, как тех же немцев когда-то, мне бы это только перчика добавляло. Жаль, Обломов не возвысился до имперской идеи.

Это главная российская беда, она и свою-то аристократию регулярно уничтожает, чуть она начинает нарастать. Ведь и наша компашка, глянем трезво неправде в глаза, была вполне аристократическая, а куда нас всех раскидало? Что мы, о бабках думали? Нет, разве что о бабах. Да и то в свободное от служения время. А служить-то мы хотели чему-то прекрасному и вечному, извините за выражение. Это говорю не я, а художественный образ. И чему же мы послужили?

В Америке меня с самого начала подбадривали: здесь нет дискриминации, здесь ты такой же, как все. Они уверены, что это большая честь – быть такими, как они. Хотя бы мне они и в подметки не годились. Понемногу они начали меня еще и похваливать: молодец, мол, ты сумел войти в средний класс. А я не хочу быть таким, как все, я не хочу быть средним классом! Я аристократ и хочу быть аристократией! И вообще, мне не нравится быть заодно с начальством, а Америка сегодня начальство. Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы – мне это больше по кайфу. А то многие наши борцы за свободу превращаются в таких жополизов!.. Скажешь, что видел на улице крысу, так они тут же про великую миссию Америки – ну, чистый соцреализм! Нас в совке тоже учили не верить собственным глазам, возвышаться над собственной жизнью. Скажешь, что какой-то мудак отливает прямо на роскошной авеню – так это и есть настоящая свобода и равенство, а не нравится, отправляйся обратно в Рашку. Ну, как в совке на любую неприятную правду говорили: отправляйся в свой Израиль. И что, это такие у меня теперь братья по классу?

Конечно, как всякий падший аристократ, я мог бы превратиться в интеллигента. У них тоже таких хватает: раз вы не позволяете вами командовать, мы за это сделаемся вашей совестью. Я тоже мог бы оплакивать краснокожих, чернокожих, голубых, белых китов, но уж слишком это пошло и фальшиво. Ясно же, что всем начхать и на индейцев, и на китов, все хотят только покрасоваться. А я и так достаточно красив. Нет, недостаточно. Миссии не хватает. Наши жополизы твердят, что миссия должна быть только у американцев, а мы, сиволапые, должны «просто жить». То есть превращаться в то самое быдло. В России-то, как многие из нашей братии, я мог бы тоже вообразить себя миссионером, светочем цивилизации и демократии в варварской стране, а в Америке все сами и без меня светочи. Там даже левые в глубине души убеждены, что живут на вершине мира, только хотят хоть немножко подгадить его хозяевам.

Собственно, с тем, что американцы считают себя лучше всех, я вполне готов смириться. Но они ведь считают себя еще и лучше меня! Я их когда-то пытался давить эрудицией, но они совершенно не стыдятся чего-то не знать. Это не их вина, это вина того, кто не сумел до них докричаться, будь он хоть Бах, хоть Кант. И вот однажды летним вечером в парке натыкаюсь на толпишку светочей, обступивших армированный стеклянный стакан метров под десять высотой. Немножко похоже на вольер для птиц. И в вольере действительно летает человек-птица. Обряжен он был вульгарно, под киношного Супермена – чешуя цвета морской волны, какие-то алые загогулины на груди, красные сапожки в обтяжку – только алого плаща с черным подбоем не хватало. Но летал он изумительно. То взмоет в небеса, то вдруг бессильно устремится к земле, этаким Икарусом. И собой голливудский красавец типа Иисуса Христа в изображении Сальвадора Дали.

И над всем этим стенает как бы космическая электронная музыка.

Только тут я и заметил, что вольер евонный окружают в основном тетки. Раскрепощенные, а значит, неухоженные, толстые… Но все равно зачарованные этим летучим красавцем. И тут из тамбура открылась дверь в стакан, и из нее выпала еще одна тетка, затянутая в голубой комбинезон, напоминающий скафандр. Вернее, не выпала, а просто легла на воздушный поток. А голливудский Супермен стоял рядом – при таком уменьшении поперечного сечения поток его поднять не мог – и показывал ей, как нужно прогибаться, балансировать руками… Я стоял довольно близко и видел, как под напором воздуха трепещут ее щеки, выдавленные тесным капюшоном. А его пробор не могли возмутить ни турбулентный поток, ни, тем более, ламинарный.

А потом Супермен начал вместе с ней медленно подниматься. И вот они уже висят рядом на порядочной высоте, даже немножко страшновато. И вдруг он ныряет вниз, и она остается одна. А потом, видимо, что-то происходит с воздушным потоком, и она тоже начинает падать. И он взвивается вверх и подхватывает ее на руки. И так они вместе опускаются на землю.

Эта архетипическая картина – мужчина, да еще красавец-брюнет спасает женщину – оказалась такой трогательной, что я невольно зааплодировал вместе со всей толпишкой. А спасенная освободилась в том же тамбуре от голубого скафандра и вышла наружу неухоженной теткой, только очень похорошевшей от пережитого счастья. И тут же в тамбур отправилась следующая.

Счастье быть спасенной голливудским красавцем стоило не так уж дешево, я даже удивился, когда очередь дошла до меня. Я уже понял, что на поток можно ложиться без опаски. В этом я не раз убеждался в аэродинамических расчетах, но тут получил самые убедительные подтверждения – сигналы тела. Оно лежало на воздухе, как на матраце, а Супермен кричал мне в ухо, что я все делаю правильно, и отпустил меня под сетчатый потолок без своего сопровождения. А когда мы вместе выходили – я был последний, уже стемнело, – он сказал, что мог бы даже захватить меня на парашютный прыжок.

Я посмеялся, но телефон взял. Заниматься этой опасной чепухой у меня не было ни малейшей охоты. Но жизнь тянулась так медленно и скучно, что мне пришел на ум еще один Севин урок. Он на шабашке нам втолковывал, что каждому человеку и даже народу нужен свой фронтир. Чтобы что-то преодолевать, куда-то расти. А у меня давно никакого фронтира не было. И я позвонил Супермену. Он оказался отличным парнем, в Америке таких полно. Так дружелюбно со мной в последний раз говорил только Обломов, когда я пришел просить рекомендацию. И все-таки перед вылетом пришлось пару раз сбегать в сортир. Фронтир и сортир близнецы-братья.

Но когда я шагнул из люка, то пожалел, что не сбегал в третий. После полета в стакане мое тело решило, что я снова лягу на воздух, как на матрац. А когда я ухнул, будто с крыши, а под ногами-то бездна… В рекламе обычно успокаивают: всего через две-три секунды… Но за эти три секунды можно три раза поседеть. Хотя седина моему бизнесу на пользу.

Еще пишут: незабываемое ощущение полета… Какого, к черту, полета! Висишь черт знает на какой высотище, а под ногами ничего нет, господи, думаешь, хоть бы скорее долететь, и уже больше никогда, ни за какие коврижки!..

Но внизу тебя охватывает такое счастье, что ты спасен… Это упоение держится иногда дня три-четыре. А потом опять начинается скука жизни, этакий комплекс простого американского парня Мартина Идена. Всего достиг, а мираж растаял. И снова начинается тоска по какому-то фронтиру. И я снова звоню Супермену.

Кое-какая привычка все-таки наработалась, перед вылетом ощущаю уже не ужас, а безнадежность. Разобьюсь, так и черт с ним, лишь бы скорей отмучиться. И вниз уже смотреть не боюсь. Наоборот, высматриваю, куда же они попрятались – банджо, ковбои, Огайо, Оклахома, апачи, Аппалачи?.. Внизу только бензоколонки, шоссе, прямоугольнички домов – все для удобства, и ничего, простите, для мечты. И я мысленно выбираю, куда бы мне приземлиться, и вижу, что некуда. Фронтира нет нигде. Везде или удобство и скука, или кошмар.

Но я еще не настолько исскучался, чтобы выбрать кошмар. И вижу, что мне самое место между небом и землей – вот так бы лететь и лететь, и никогда не приземляться.

– Все, финита ля комедиа. Скончал певец. Не смотрите на меня так, все нормально. Мы же договорились рассказывать друг другу каждый свою неправду, я и рассказал неправду. У меня все зашибись, мы, евреи, умеем устраиваться. Выпьем, чтоб легче было лгать. Слабая все-таки штука саке, пьешь-пьешь, а никак не провраться. Вы можете на кого-то другого смотреть? Смотрите на Мохова, пусть теперь Иван Крестьянский Сын режет нам свою неправду-матку.

Но ерничество не шло ни ситуации, ни нынешнему Коту – слишком уж он смахивал на старика Хоттабыча, и все продолжали смотреть на него очень серьезно и даже испытующе. Из прищуренных глаз Бахыта исчезло примиренное выражение усталого рикши; у Галки несколько раз поднялась верхняя губка, приоткрывая по ее краешкам два забытых маленьких вздутия, словно изнутри пыталась выглянуть на свет еще одна губа. Но тут загудел Мохов – замес мосластого сутулого мастерового пробился в нем сквозь все ученые степени и звания.

А всемирный потоп за окном все бесновался и бесновался. Воды вроде бы стало обрушиваться поменьше, но это возмещал ветер.

В детстве все кажется нормальным. Чему учили в школе, было нормально. Что слышал клочками от взрослых за бутылкой, хоть меня от стола и отгоняли, тоже было нормально. В итоге мне долго представлялась вполне нормальной такая картина. Если бы немцы нам объявили войну хоть за полчасика, мы бы им показали. Но эти гады напали без объявления войны, и поэтому они нас сначала побеждали. Поэтому мой папа попал в плен. И его после войны посадили за то, что он не застрелился. А не застрелился он потому, что застрелиться было не из чего, тогда это была общая беда. А если бы у него была винтовка или наган, он, конечно, застрелился бы, и все бы было хорошо. Еще плохо было то, что его посадили не сразу. Он еще успел заехать домой в землянку, потому что дом сожгли немцы во время карательной операции. Они заодно прострелили маме плечо сквозь грудку моей сестренки, ее мама держала на руках. Так она с простреленным плечом и убитой дочкой на руках и отсиделась в подполе. Поэтому когда мне твердят о гуманизме европейцев и о варварстве русских, мне трудно отделаться от детских впечатлений. Надо еще немножко подождать, пока и мы вымрем. Вот тогда правда окончательно восторжествует.

Так вот, нашей семье не повезло сначала из-за того, что отцу не из чего было застрелиться. А потом – что посадили не сразу. Он переночевал с матерью в землянке, а забрали его только на следующий день. И от этого у мамы родилась еще одна моя сестренка, и растить ее нужно было без отца в землянке… Вместо подгузников мать солому использовала. Потом, уже взрослым я как-то маму решился спросить: вы о чем думали?.. Она только вздохнула: сынок, это же не с голоду, а смолоду…

В общем, ясное дело, варвары, дикое скопище пьяниц. Контрацептивы даже не освоили.

Но в то героическое время меня еще не было.

Я появился уже в избушке на курьих ножках, когда и сестренка пахала на колхоз, и отец вернулся. Ему как инвалиду и фронтовику даже доверили гээсэм – горюче-смазочные материалы. Его к тому времени реабилитировали. Поэтому, когда его сажали во второй раз, он не считался рецидивистом. Начальство все время требовало что-то им отпускать налево, иначе бы сместили, а он больше ни на что не годился. Но и заметать следы он тоже не наблатыкался.

Но, в общем, и срок он получил, по старым меркам, детский. И я к нему еще привыкнуть особенно не успел, так что и это казалось мне нормальным: отца нет, надо горб гнуть на огороде, заготавливать грибы, ягоды, ловить рыбу…

Для дачников это была забава, а для меня жратва. Я хоть и не голодал, но карамелька считалась роскошью. Сестра мне рассказывала, как они с матерью на чьей-то свадьбе ночевали у таких богатеев, у которых сахарного песка была целая наволочка под кроватью. И сестренка сосала и жевала уголок этой наволочки, а сама обмирала от ужаса. И повторяла себе: скажу, что это теленок – у них в это время теленок жил в избе. Мог же он заползти под кровать? Телята – они такие.

Но что мне начало казаться ненормальным – дачники. Они с собой привозили масло, сыр, колбасу, ветчину, каких мы и не нюхали. А не нюхали мы никаких. И я задумался: почему моя мать встает в пять часов на дойку, ходит по навозу в резиновых сапогах, а масло, сыр у них? Почему наша свиноферма, когда нужный ветер подует, воняет на все село, а ветчина у них? А они при этом с нами здороваются как-то чересчур уж приветливо, как с дурачками.

Счастливчики, которым все было доступно от папы с мамой, ругают советскую школу за то, за се, и я бы тоже ругал, если бы у меня было что-то получше. В перестройку и советскую власть больше всех ругали те, кому высшее образование досталось по праву рождения. Но если бы не наша сельская школа, я бы никогда не услышал ни про Пушкина, ни про Ньютона. Только там я и увидел книги, и так в них впился, как будто давно их искал. Это такая порода людей, для кого главная жизнь в книгах. Глотал все подряд и наткнулся как-то на здоровенный том «Хочу все знать!» А я и правда хотел все знать. И вот читаю: «Лента Мебиуса». Предлагают бумажную ленту закрутить на полоборота и склеить кольцо. А потом, пишут, разрежьте его вдоль – вот удивитесь-то! Чему ж там удивляться, думаю, ну, будет два кольца.

Из старой тетрадки вырезал ленту, закрутил, склеил вареной картошкой. Стал резать – и вдруг вместо двух колец получается одно, только сильнее перекрученное. А что, думаю, если и его разрезать? Очень осторожно, чтоб не расклеилось, резал, резал – и бац, получились два кольца, друг в дружку продетые. Сижу и пялюсь на них, как баран, – как такое могло получиться? Потом уже в институте я разработал кинематическую схему поверхности Мебиуса – через вращение отрезка. И по ней мог уже предсказывать, что получится, не разрезая.

Но я отвлекся. Держу я эти витые бумажные кольца, и тут заходит дачник купить ягод. Я продавать стеснялся, но и деньги были нужны позарез. Так я на перевернутую бочку ставил корзину с лесной клубникой, они сами кружку набирали и клали деньги на бочку. А я вроде как ни при чем. Отсюда и пошло это выражение – деньги на бочку. Так вот зашел дачник, тоже, кстати, похожий на Викниксора. Я тогда в евреях еще не разбирался, это был чисто фольклорный образ, вроде русского на Западе. Но я как-то различал, что есть и какие-то особенные городские, городские, так сказать, из городских. Этот Викниксор был тоже из городских городской. Он увидел меня с этим разрезанным кольцом и немножко обалдел. Ты сам, спрашивает, до этого додумался? Нет, говорю, в книжке прочитал. И он мне через неделю привез сразу штуки три рассыпчатых Перельманов. Занимательная математика, занимательная физика и занимательная астрономия. Вроде бы.

Проглотил я их, а дальше началась сказка. На колхозном «газоне» меня отвезли на городскую олимпиаду, и я занял по физике второе, а по математике третье место. И пока я дня три там тусовался – это было счастье, я увидел, что я не один такой придурок, – так вот, я заметил, что и среди городских есть свои городские. Они держатся так, будто из каких-то столиц в наш областной центр ненадолго завернули и все им тут немножко смешно.

Но потом я и в Ленинграде встретил таких умников. Они и в культурную столицу попали как будто из какой-то еще более крутой столицы – из Парижа, что ли, или из Нью-Йорка, – им и Ленинград немножко смешон. И, никому не в обиду, почти все они были евреи. Нет, наши Боря с Котом были совсем другие. Борю я вообще принимал за русского, только чересчур уж принципиального. А Грузо, я думал, и есть грузин. Тех, столичных из столичных, было немного, но они держались кучкой и больше всех бросались в глаза. Постепенно как-то выяснилось, что они всех русских считают антисемитами и, так сказать, превентивно стараются их опустить. Во всех стычках, будь то даже шахматный турнир, они становились на сторону Америки и, кажется, воображали, что и они для Америки что-то значат. Они здесь ее посланники, нас вразумлять. А я к тому времени уже сильно недолюбливал Америку за то же, за что недолюбливал и городских: она была что-то вроде города над городами. Коров кормит и доит весь мир, а сыр с маслом у них.

Кстати сказать, в Америке «настоящих американцев», преданных американской мечте, – ну, о великой миссии Америки и так далее, – я не встречал. Мои знакомые вообще не интересовались, есть что-то за пределами Америки или нет. У нас когда-то так белорусов дразнили: а за Гомелем люди ёсть? Они любые свои районные соревнования называют чемпионатом мира. Иногда мне кажется, что Америку придумали в России. Прямо по Достоевскому: мы умеем любить чужое больше, чем сами его хозяева. Плохо только, что мы ждем за это ответной любви.

Уже далеко после перестройки я как-то пришел к Обломову советоваться. Отца же у меня, в сущности, не было, я со всеми вопросами ходил к Обломову, тоже крошка-сын. И говорю ему: «Владимир Игнатьевич, пора создавать партию «Ватники против умников». Пока мы их слушаемся, мы народ, как только о своих интересах начинаем думать – мы быдло. Так быдлу и нужно держаться друг за дружку. А то этих городских ничем не прошибешь. Им скажешь, что в колхозе народ выживает, как при немцах, а они: и правильно, все нерентабельное должно отмереть. Жалеют они нашего брата, как кошка мышку, им главное, что за границу стало можно ездить. Лозунг дня – отрытое общество. Чтоб Америка всех открыла и сожрала, как консервы. Наши умники думают, что они американцам союзники, а они для них на самом деле полезные идиоты. Думают русофобией к ним подмазаться, как будто у тех своих русофобов мало».

Все это я Обломову выложил, а он помолчал-помолчал и заговорил этим своим придушенным басом: «Валентин Алексеевич, когда я только чуть в науке продвинулся, я тоже столкнулся с теми умниками, для кого мы все сибирские валенки. И через скорое время почувствовал, что с ними сам еврею уподобливаюсь. Что везде я ищу русофобию, из-за всякой мелочи ночей не сплю. А как всех их позаткнул я за` пояс, тут-то и обиды мои кончились».

Мне захотелось протереть глаза, точнее, уши. Или мне это снится-чудится: русский гений заговорил былинным слогом. Я пытался понять, не розыгрыш ли это, но его пустые глазницы смотрели мимо совершенно непроницаемо.

«Состязаться мы вздумали в потреблении. А наше истинное поприще подвиги. Если что в социализме есть хорошего, так возможность не крохоборничать. А собрать-то всю силушку во едину власть, да чего-нибудь такое сотворить-создать, чтобы люди во всем мире рты разинули. И уж сколько я всякого навыдумывал, да только старые бздуны меня не слушали, все требовали трясогузы рентабельности».

Он отмахнул этих воображаемых трясогузов своей могучей ручищей и нечаянно сшиб со своего императорского стола земной шар. Наши партнеры из Челябинска‐77 к восьмидесятилетию прислали ему в подарок каслинского литья земной шарик величиной с маленький арбуз, а на нем были рельефно выделены все материки, горы и острова. Обломов время от времени любил нас поражать, что на спор моментально находил любой островок. Да еще и мог о нем что-то рассказать – население, типа, экономика… Так вот этот он земной шарик и сшиб со стола. Я бросился его поднимать, но он этого терпеть не мог. Он сам по стуку безошибочно подошел к шарику и с первой же попытки его нащупал. Хотел поднять – ан нет, одной рукой не удержать.

– Владимир Игнатьевич, давайте я вам помогу!..

– Си-ди!

Он взялся за шарик двумя руками – и снова не смог оторвать его от паркета. И тут уж его заело: он присел, как штангист – вы знали, что он был чемпионом республики по штанге среди слепых? – и напрягся изо всех сил – побагровел, на шее вздулись жилы… И вдруг из его пустых глазниц ударили две струи крови, прямо как шампанское.

Даже русскому богатырю не справиться с мировой гравитацией. Отняла русской силы земля половину. Но он нам завещал национальную идею: Россия должна быть мировым фронтиром. Упаси Бог, не военным, войны только превращают всех в рядовых, а страну в казарму. Мы должны браться за какие-то неслыханные грандиозные проекты, и неважно, выполнимые или невыполнимые. Главное, что выковывают такие проекты – это люди. А в остальном побочные результаты обычно оказываются важнее главной цели. Колумб хотел доплыть до Индии, а открыл Америку. А если бы Америки и не было, ее поиски все равно бы продвинули и навигацию, и картографию, и судостроение – гидродинамику, сопротивление материалов…

И я сейчас как раз ищу, что бы могло послужить «Интегралу» такой Америкой? Чтоб мы ее искали и росли? И думаю: а почему бы не добыча метангидрата из вечной мерзлоты? Для начала это дало бы смысл нашему присутствию на Крайнем Севере.

Только когда Иван Крестьянский Сын замолчал, все снова услышали беснования водяных за стеклами. Как, однако, вырос Иван Крестьянский Сын, он таки действительно живет в Истории, не одни только хищники и мономаны. Правильно Обломов распознал в нем свою будущую правую руку. Во всех обломовских авантюрах – или это действительно были поиски новой Америки? – Мохов каждый раз достигал серьезных высот, хоть в водородном топливе, хоть в свиных аминокислотах. Из-за этого он и не продолбил какой-то собственной дороги – каждые три-пять лет начинал что-то новое. А чуть наступала пора пожинать плоды, Обломов перебрасывал его на новую грандиозность. «В сущности, он действительно отдал Обломову жизнь. Как и я. Но он и сейчас Обломова от меня защищает, не озорство-де им двигало, а жажда величия. Но осталось ли в мире хоть что-то, чем можно было бы поразить мир? Метангидрат такая же прагматика, как нефть. Пожалуй, осталась лишь одна великая мечта – бессмертие. Но промолчу, пускай покамест он живет и верит в мира совершенство».

Уважительно на Мохова смотрели все, но любопытство он правильно распознал лишь под рыжей Галкиной челкой.

– Галочка, я тоже читаю в твоих прекрасных глазах невысказанный вопрос, – этот мастеровой в прокуренных сединах и галантность освоил, и свое неотступное «тсамое» где-то оставил, только вот гудеть не отучился. – Ты хочешь спросить меня насчет личной жизни? Так вот, моя жена работает в зоопарке, считает, что животные намного лучше людей, они убивают, только чтобы съесть. Она наполовину армянка, но в школе ее принимали за еврейку. Она, бывало, поскользнется, а какой-нибудь пацан тут же скажет: вон Сарочка упала. Детей у меня двое – сын и дочь, очень красивые, в маму. Орлиные носы от нее, синие глаза от меня, генетический парадокс. Мы их тоже пытались включить в оплакивание, я – моей деревни, Анаит – армянского геноцида. Но они не дались, их другие гравитационные поля увлекли. Они полноправные члены информационного общества – торгуют враньем. Он сомнительными бумагами, она сомнительными репутациями. Это называется пиар. Но зарабатывают, катаются по заграницам, счастливы в семейной жизни… И внуки-внучки современные – не вылезают из планшетов, если велишь почитать, спрашивают: за что? Для фронтира не годятся, а дожить на обочине истории с ними можно вполне приятно. Но я уже выхожу из жанра сказки, а это скучно. И не трогательно. А Сева же хотел нас убедить, что внутри своей неправды каждый по-своему прав. И трогателен.

– Так это правда, – вздохнул Олег. – Обидно, но правда. Если бы мы заглянули во внутренний мир любого подонка, узнали, каким он уродился, какие уроки ему давала жизнь, то увидели бы, что никак иначе он поступать не может. Так что давайте лучше слушать Баха. Бахыт, ты готов?

– Всегда готов. Загляните во внутренний мир подонка.

Я принадлежал к аристократическому казахскому семейству, хоть и услышал впервые это слово через много лет. И в моем тогдашнем представлении быть казахским аристократом означало говорить исключительно по-русски и не знать ни одного казахского слова. Ну, разве что с вывесок, которые и русские понимали: ет-сут – мясо-молоко, нан – хлеб… А всякие сакральные выражения типа «коммунистык партиясын» носили транснациональный характер.

Мой отец, как я понял очень не скоро, был директором ремонтной мастерской, пышно именовавшейся фабрикой, и жили мы в «сталинском» доме с видом на крашеный портик обкома. Сам обком был сизый, как голубиная грудка, а колонны белые. Слова «сталинский дом», кстати, произносились тогда примерно с тем же выражением, с каким сейчас произносят «императорский театр». Мы, юная казахская аристократия, низовых, так сказать, казахов, «чабанов», называли мамбетами – примерно то же, что у русских «ванька» или «валенок». Или «ватник» – аристократизм все время находит новые формы народолюбия. Эти мамбеты вызывали у меня неприязнь еще и тем, что их кличка «калбит», то бишь «вшивый», косвенным образом дискредитировала и меня. Хотя уж к моему-то семейству она никак не подходила. Мы жили в доме с ванной, каких в ту героическую пору в городе было не так уж много, мой отец ходил в шляпе, при галстуке, при портфеле, говорил по-русски практически без акцента… Разве что звук «к» произносил, как бы слегка отхаркиваясь: кх.